полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

Глава 14. Монастырь Хайлигенграбе

После фестиваля 1931 года Фриделинда поступила в новый лицей, и, по ее словам, в последующие несколько месяцев «не случилось ничего примечательного». На самом деле над ее головой сразу начали сгущаться тучи, поскольку у нее, как и прежде, не складывались отношения с учителями, и от директора лицея Густава Паули мать получала самые скверные отзывы о поведении дочери. Директор писал «ее благородию госпоже Винифред Вагнер», что ему «очень горько выступать таким образом против отпрыска столь почитаемого им дома Ванфрид», но он вынужден пойти на это, поскольку поведение Фриделинды губительно влияет «на дисциплину соучениц, и ее вредное воздействие усугубляется тем, что она старше по возрасту, а ее семья занимает особое положение». Винифред полностью соглашалась с директором и, в свою очередь, писала ему: «Я прекрасно знаю, насколько недисциплинирован ребенок, и думаю, что с этим своеволием могли бы справиться только иезуиты!!! Я хорошо Вас понимаю, когда Вам приходится время от времени применять чувствительные наказания, поэтому объявляю, что целиком и полностью Вас в этом поддерживаю». При таком отношении матери Фриделинде было неоткуда ждать сочувствия, тем более что в Ванфриде против нее составилась целая коалиция. Прежде всего, ее продолжала допекать своими претензиями Лизелотте, в чьи обязанности входила помощь детям в выполнении домашних заданий. Своим родителям она писала: «Я хочу полчаса позаниматься с Мауси, это крайне необходимо из-за предстоящей контрольной работы, к которой она совершенно не подготовлена. Однако после основательной беседы мне удалось настоять на своем (хотя и не без сильного ее противодействия), и ей придется основательно „зубрить“ в течение трех четвертей часа». В предыдущих главах уже говорилось о том, какую власть гувернантка приобрела над детьми, однако если братьев и младшую сестру все же удалось привести к повиновению, то сделать из Фриделинды послушную и прилежную ученицу никак не получалось. Ее положение усугублялось тем, что педагогический подход матери находил полную поддержку ставшего для нее высшим авторитетом Титьена и приобретавшего в Байройте все больший авторитет Альберта Книттеля.

По словам Фриделинды, «Титьен сразу же взял власть над матерью и подмял фестивали под себя». Проницательный интендант уже тогда заподозрил строптивую девчонку в противоестественных сексуальных наклонностях и незамедлительно поделился этим опасением со своей возлюбленной, в связи с чем та озабоченно писала берлинской подруге: «Я надеюсь, что Титьен не прав в своих подозрениях, будто у ребенка, Мауси, необычная сексуальная предрасположенность! – Это было бы ужасно, но она… действительно ведет себя странно». Еще одного своего врага из окружения матери, Альберта Книттеля, Фриделинда описала в своих воспоминаниях так: «Когда отец четыре года тому назад привел в Дом торжественных представлений этого полного розоволицего мужчину, рассыпа́вшего слащавые любезности, тот с самого начала вызвал у меня недоверие. Он был очень богат, владел газетой Karlsruher Tageblatt и большой художественной типографией в столице Бадена, однако всегда находил время, чтобы приезжать к нам с продолжительными визитами. Он также собирал для нас большие компании в своем летнем доме на Боденском озере. Поскольку Книттель был членом комитета, управлявшего средствами, собранными на постановку Тангейзера (этот фонд был учрежден матерью и несколькими друзьями семьи для постановки Тангейзера в качестве подарка отцу к его шестидесятилетию), с приближением юбилея он стал бывать в Ванфриде значительно чаще. В последующие годы Книттель управлял этим фондом один и отказывался отчитываться о расходах перед еще двумя членами комитета. Он сказал матери, что пустил в оборот собранные первоначально 170 000 марок и что теперь на счету фонда 700 000 марок. Его финансовые способности произвели на мать такое впечатление, что после смерти отца она назначила Книттеля финансовым директором. Всех очень трогало, что он отказывается от вознаграждения, поскольку, по его словам, получалось, будто для него нет большей чести, чем служба на благо Байройта». Фриделинда жаловалась и на то, что после смерти отца Книттель стал относится к ней враждебно. И Титьен, и Книттель не только поддержали Винифред в ее стремлении отдать старшую дочь в закрытое учебное заведение с максимально суровой дисциплиной, но начали на этом настаивать как на единственном средстве ее исправления.

Единственными, кто в семье еще благоволил Фриделинде, были тетушки – Ева Чемберлен, по-прежнему жившая по соседству с Ванфридом в особняке с многочисленными картинами, антиквариатом и богатейшей библиотекой покойного мужа (там к ее услугам были также горничная и кухарка), и оставшаяся почти без средств к существованию, вынужденная снимать двухкомнатную квартиру без ванны и полноценной кухни Даниэла, чье богатство заключалось в рояле, на котором громоздились книги, ноты и рукописи. После смерти мужа Винифред перестала выплачивать тетушкам пособия, которые они прежде получали от Зигфрида, и им оставалось рассчитывать только на добровольные пожертвования друзей семьи Вагнер.

Фриделинде доставляло огромное удовольствие общение с высокообразованной и необычайно начитанной тетушкой Даниэлой. При этом усвоенные с детства представления о христианских добродетелях носили у Даниэлы вполне абстрактный характер, и уже в 1937 году она писала племяннице: «Давай не будем спрашивать, почему случается то или иное в нашей судьбе и в судьбах других! Это глубоко связано с нашей сутью. Мы не можем от нее уйти; мы можем только помогать любовью и состраданием!» Как и Ева, Даниэла была преданной сторонницей национал-социалистов и активным членом розенберговского Союза борьбы за немецкую культуру, однако сохраняла дружеские отношения с профессором Гейдельбергского университета Максом фон Вальдбергом и его женой Виолеттой, которых считала «благородными» евреями. Влияние сестер Зигфрида на его вдову было все же ничтожно: вечно выступавшей в семье на стороне больных и умирающих Даниэле (вспомним о ее помощи сестре Изольде) не удалось добиться от невестки участия в судьбе племянника Гвидо Гравины, скончавшегося в декабре 1931 года в возрасте тридцати пяти лет. Винифред отказалась ему помочь, обосновав это тем, что если бы ее покойный муж счел необходимым это сделать, он упомянул бы Гвидо в своем завещании. Так что тетушки могли только сочувствовать оказавшейся в тяжелом положении Фриделинде, которую они очень любили, – тем более что с течением времени в ее натуре все больше проявлялись вагнеровские черты.

Между тем, прежде чем отдавать дочь в какое-либо воспитательное учреждение, Винифред сочла необходимым, чтобы та вместе со старшим братом прошла конфирмацию. Дело это было совсем не простое, поскольку пренебрегавшая занятиями в школе Фриделинда тем более не имела никакого желания учить катехизис. По поводу прохождения конфирмации она писала в своих воспоминаниях: «Эта церковная догма мне ни о чем не говорила, а я придавала религии слишком большое значение, чтобы пройти эту казавшуюся мне пустой и ханжеской церемонию исключительно из любви к матери. Однако она оставалась непреклонной и потребовала, чтобы я посещала занятия по религии вместе с Виландом. Когда я собиралась выехать в Партенкирхен, наш священник дал мне с собой письмо к тамошнему пастору, у которого я посетила только одно или два занятия. Моя подготовка заключалась только в том, что я сделала рисунок платья для конфирмации…» Байройтский пастор отказал не изучавшей катехизис девице в конфирмации, и Винифред стоило огромного труда уговорить его провести эту процедуру с ее старшими детьми хотя бы формально. Известному своим социал-демократическими убеждениями настоятелю церкви было неприятно иметь дело с откровенно пренебрегавшей религиозными обрядами Фриделиндой еще и потому, что она явилась к нему, демонстративно надев цепочку со свастикой.

На Рождество 1931 года в Ванфриде получили от Гитлера поздравительную открытку с черной каймой: фюрер пребывал в трауре в связи с трагической гибелью племянницы (дочери его единокровной сестры), двадцатитрехлетней Ангелики (Гели) Раубаль, которую 18 сентября нашли с простреленной головой в мюнхенской квартире, где она жила вместе с опекавшим ее дядей. В своих мемуарах Фриделинда писала: «Гитлер рассказал матери, что гадалка предсказала Гели смерть от пули, поэтому она испытывала непреодолимый страх перед ружьями и револьверами. Тем не менее, когда дома никого не было, она постоянно держала под рукой пистолет. В день ее смерти Гитлер ездил в Эрланген, а потом представил это дело как несчастный случай: будто бы при попытке снять оружие с предохранителя оно выстрелило само и смертельно ее ранило. Истину, разумеется, так никто и не узнал, однако мы, дети, кое о чем были осведомлены благодаря слухам и рассказам посвященных. Газеты писали даже о том, что Гитлер убил ее в припадке ревности». До сих пор так и не выяснили, был ли это несчастный случай или самоубийство. Во всяком случае, судебно-медицинскую экспертизу проводить не стали, а Министерство юстиции Баварии дало разрешение на отправку трупа для захоронения в Вену. В Ванфриде Гели хорошо знали: в 1930 году она посетила фестиваль вместе со своей покровительницей Хеленой Бехштейн, вдобавок Винифред не раз приходилось выслушивать жалобы Вольфа на вздорный характер не желавшей подчиняться ему племянницы. Приведенное в книге Фриделинды описание ее внешности вполне соответствует известным фотографиям: «…низкий лоб, широкие скулы, толстый вздернутый нос и слишком большой рот». Там же можно найти подтверждение тому, что Гели во многом копировала повадки дяди: «не ела мяса, не выпивала и не курила». Все же наибольшее распространение получила версия, согласно которой девушка застрелилась из-за несчастной любви: якобы Гитлер не разрешил ей выйти замуж за своего бывшего шофера Эмиля Мориса, которого она страстно любила. В посланной им открытке Вольф жаловался на свое «великое одиночество» и между прочим сообщил о том, что недавно проезжал через Байройт, но все же не решился навестить Винифред: «Разве я мог доставить радость, если сам пребывал в печали?». На самом деле он активно готовился со своими соратниками к президентским выборам, и на общение с обитателями Ванфрида у него просто не было времени.

Выборы состоялись в тот же день, что и конфирмация детей Вагнер, – 13 марта 1932 года. Фриделинда писала: «…я, Виланд и прочие стояли перед алтарем, но мне вопросов не задавали». После конфирмации все взрослые направились на избирательные участки проголосовать за выдвинувшего свою кандидатуру на пост президента Гитлера. По словам Фриделинды, все события, связанные с конфирмацией, доставили ей столько огорчений, что она уже сама просила отправить ее учиться куда-нибудь подальше от Ванфрида. Что же касается выборов, то для того, чтобы набрать больше половины голосов, главному претенденту на пост президента Паулю фон Гинденбургу не хватило всего нескольких десятых процента, в связи с чем был назначен второй тур. Гитлер снова развил бешеную агитацию и с этой целью летал по всей стране на своем трехмоторном самолете, выступая по два-три раза в день на многолюдных митингах в разных городах. По данным пропагандистских источников, на велодроме в Дрездене его слушали 80 000 человек, на территории знаменитой лейпцигской ярмарки – 70 000, а на открытом стадионе в Хемнице – целых 100 000. Переживавшая из-за того, что ее с трудом переносивший полеты друг может не выдержать таких нагрузок, Винифред писала подруге: «Я боюсь, что Гитлер этого не вынесет. Господи, этот человек вконец изнуряет себя. А те, кому известно его отвращение к полетам, знают, каких усилий ему это стоит!!» Победителем стал Гинденбург, набравший 53 % голосов; Гитлер набрал 36 % – и это был неплохой результат для быстро приобретавшей популярность НСДАП. Третьим был коммунист Эрнст Тельман с 11 %.

Две недели спустя состоялись выборы в ландтаги, в том числе в Пруссии, Баварии и Померании, так что Гитлер продолжил свои агитационные полеты, приземляясь, то в Бреслау, то в Кёнигсберге. Одно из его выступлений (в Радольфцелле на Боденском озере) описано присутствовавшей на нем Фриделиндой: «Нас отвели на трибуну, где мы старались сохранить бодрый вид, в то время как сильно волновавшийся партийный функционер пытался заполнить паузу, возникшую из-за опоздания самолета фюрера на два с половиной часа. Наконец раздался шум моторов, и спустя еще минуту багроволицый Гитлер взбежал на подиум и начал свою речь. Он уже охрип от множества произнесенных речей, и его неблагозвучный раздраженный голос производил на слушателей впечатление шторма, который перехватывает дыхание, ошеломляет и оставляет людей в возбужденном состоянии. Только после того, как он выпил из графина последний глоток воды и направился обратно к самолету, толпа зашевелилась. Люди с трудом переводили дух, но не делали никаких замечаний по поводу сказанного Гитлером. С позиций четырнадцатилетней девочки мне показалось, что в этой речи не содержалось ничего достойного внимания». Свидетельница событий пыталась задним числом представить себя жертвой принуждения, хотя восторженное отношение к нацистам было в то время единственным, что роднило ее со всей остальной семьей. Да и прочая публика на подобных митингах, как известно, встречала фюрера с восторгом.

Результаты выборов в Пруссии были ошеломляющими: количество мест в ландтаге у НСДАП выросло с девяти до ста шестидесяти четырех. На выборах в ландтаг Баварии национал-социалисты собрали в Байройте более 50 % голосов. Гитлер был вполне удовлетворен полученными результатами, и у него появилась возможность передохнуть, в том числе встретиться с Винифред и ее детьми, которых он не видел почти год.

Перед тем как отправиться на отдых в Берхтесгаден, он попросил Геббельса организовать ему встречу с ними в расположенном в 13 километрах от Байройта Бад-Бернекке. Поскольку Винифред тогда находилась в Берлине у Титьена, Гитлер предложил доехать с ним до Бад-Бернекка, где их должны были встретить Лизелотте с детьми. Секретарша с восторгом писала родителям, как «в половине десятого с шумом подъехали два автомобиля, в которых сидело изысканное общество: фюрер, Геббельс с женой, госпожа Винни, Шрек, Шауб, Ганфштенгль и еще два безымянных нациста». Они вместе пообедали, и Лизелотте нашла, что, несмотря на переутомление, Гитлер выглядел прекрасно: «Его глаза светились покоем и глубокой убежденностью, и он был исполнен надежд на ближайшее будущее». При этом фюрер узнал, что на следующем фестивале будут давать Мейстерзингеров. По этому поводу Геббельс отметил в дневнике: «Надо надеяться, что к тому времени власть уже будет в наших руках. Тогда мы сможем организовать фестиваль по своему вкусу и внутреннему убеждению».

Винифред также пожаловалась на свои проблемы с Фуртвенглером, с которым ей было трудно договориться по многим вопросам, но тут она вряд ли могла найти понимание: Гитлер высоко ценил Фуртвенглера и после прихода к власти делал все возможное, чтобы добиться его участия в фестивалях.

Переночевав в Бад-Бернекке, Гитлер со свитой продолжил путь, посетив по дороге Байройт. Геббельс записал: «В Байройте улицы черны от вышедших на них людей. Весть о его приезде распространилась мгновенно. Мы проезжаем мимо дома Вагнера. За ним в парке находится могила Мастера. Молчаливое приветствие и выражение благодарственных чувств». Подводя итог этому визиту, Лизелотте очень точно выразила царившие в Ванфриде чувства: «Можно зареветь от досады, когда подумаешь, что нам, немцам, ниспослан этот человек, а мы до сих пор единодушно не вручили в его руки народные судьбы. Но скоро это произойдет!!!»

Поскольку Винифред твердо решила избавиться от диктатуры Фуртвенглера, ей пришлось сделать ставку на Тосканини, и в мае она снова отправилась к нему на Лаго-Маджоре. К тому времени маэстро уже немного остыл и даже извинился за возникшее на последнем фестивале недоразумение. Он был готов выступить в 1933 году и дал предварительное согласие продирижировать пятью представлениями Парсифаля и восемью – Мейстерзингеров. Винифред могла быть вполне довольна своим новым дипломатическим достижением. А Лизелотте сообщила родителям: «Милая госпожа вернулась вчера домой с этим известием без ума от счастья». Проблемы возникли только с такими вагнерианцами старой закалки, как принц Август Вильгельм и генерал Франц фон Эпп, возмущенными тем, что итальянцу Тосканини отдали предпочтение перед немцем Фуртвенглером именно в Байройте.

Теперь отношения с итальянским маэстро улучшались на глазах. Титьену удалось быстро уладить все разногласия по поводу исполнителей, и во время очередного посещения Берлина Винифред можно было видеть сидящей вместе с Тоской (как за глаза называли великого итальянца) в варьете «Скала». Тот любил тамошние эстрадные представления и при случае ехидно замечал, что капельмейстеры «Скалы» управляют оркестром лучше Фуртвенглера.

* * *

В 1932 году в проведении фестивалей был сделан перерыв, и семья провела лето в новом доме на Боденском озере. Перед самым отъездом из Берлина приехал Титьен, которому нужно было решить некоторые вопросы следующего фестиваля; заодно Винифред обсудила с ним проблему дальнейшего обучения Фриделинды. Та впоследствии вспоминала: «Вечером они вызвали меня в гостиную и прочли мне лекцию с перечислением моих провинностей. Хотя я сама просила мать послать меня учиться в иногороднюю школу, они заявили, что полны решимости меня наказать, направив в самое строгое учебное заведение Германии. Из этого я поняла, насколько зол был на меня Титьен. Сказав обоим „спокойной ночи“, я взяла свою гармошку и, наигрывая первую пришедшую мне в голову веселую мелодию, стала подниматься наверх». Решением этого вопроса мать занялась только к середине лета, и Фриделинда провела дома еще несколько безмятежных недель. Однажды Винифред все же отправилась с Книттелем в один из самых глухих уголков Бранденбурга, где новый финансовый директор отыскал пансион, учрежденный для дочерей благородных семейств Пруссии, Померании, Мекленбурга и Бранденбурга и известный своей суровой монастырской дисциплиной. К тому времени основанный в XIII веке женский католический монастырь Хайлингенграбе стал лютеранским заведением, и в него принимали девиц буржуазного сословия, которых воспитывали в типично прусской манере, требовавшей прежде всего усвоения обязанностей, главной из которых считалось подчинение личных интересов групповым. Кое-какие сведения об этом заведении Фриделинда узнала еще до отъезда из проспекта, который Виланд стащил с письменного стола матери: «Воспитанницы должны были носить черные чулки и синие нижние рубашки – ни в коем случае не шелковое белье. Им также полагались темно-синие платья, шерстяные жилетки, а зимой – синие шерстяные штаны! Даже если и так, сказала я себе, я не буду там так же несчастна, как дома. И продолжала по мере возможности наслаждаться каникулами». В соответствии с указаниями, полученными во время предварительного посещения пансиона, Винифред с помощью Эмми Бэр к концу августа собрала своей дочери одежду и школьные принадлежности. В монастыре всем воспитанницам присваивали номера; распаковав чемодан по прибытии на место, Фриделинда обнаружила, что она «больше уже не Фриделинда Вагнер, а № 27».

Проделав долгий путь, мать с дочерью оказались в необычайно унылой местности «с небольшими озерцами и жалкими соснами». Девушке, привыкшей к видам поросших елями живописных холмов Верхней Франконии и альпийских пейзажей Южной Баварии, этот вид должен был показаться совсем безотрадным. Не менее безрадостным оказался и монастырь из красного кирпича, на пороге которого ее встретила директриса Элизабет фон Зальдерн, почему-то носившая католический титул аббатисы; в свое время она была воспитательницей принцессы Августы Виктории Прусской. Фриделинда сразу ощутила царивший в этом заведении прусский дух. Во главу угла здесь ставились такие добродетели, как скромность и простота, беспрекословное исполнение возложенных на воспитанниц обязанностей, аскетичность и строгость, но прежде всего – дисциплина. По словам настоятельницы, именно этими добродетелями прежде всего гордится отечество. Оказавшись в этом учебном заведении вторично, на этот раз с дочерью, Винифред, скорее всего, вспомнила собственное детство, проведенное в подобных пансионах Англии и Германии, и ей стало немного не по себе. О том, как она себя чувствовала в кабинете аббатисы, оставляя ей свою дочь, можно судить по воспоминаниям Фриделинды: «Мать выглянула в окно, выходившее на окруженный галереей внутренний двор, и пробормотала, что это, должно быть, очень романтично: жить в настоящем монастыре тринадцатого века. Она посмотрела также на сидевших за длинным зеленым столом неуклюжих с виду учениц и спросила: „Разве они не очаровательны?“ Я была в отчаянии, но старалась не подавать вида».

Разумеется, девочку, привыкшую к свободе, приличной домашней еде, которую она могла при желании дополнить, покупая жареные сосиски и прочие лакомства, а также к элегантной одежде, не могла не угнетать суровая пища, состоявшая преимущественно из картофельных пудингов. Мясо доставалось им только в тех случаях, когда лесничему удавалось подстрелить на охоте косулю; тогда воспитанницы получали в воскресенье по небольшому кусочку. Чтобы дочь не заболела авитаминозом, Винифред оставила в одной берлинской лавке распоряжение посылать ей еженедельно по два с половиной килограммов фруктов – это давало Фриделинде возможность не только существенно улучшить свой рацион, но и нанимать подружек для уборки комнаты и выполнения других мелких услуг. Что для нее было в самом деле невыносимо, так это отвратительная мешковатая одежда, которую никак нельзя было исправить: любая попытка приукрасить себя строго каралась. Важным предметом туалета была монастырская брошь; за ее отсутствие можно было получить взыскание. Кошмаром, неизменно вызывавшим у Фриделинды чувство омерзения, были книксены, которым обучали при каждом удобном случае по нескольку раз в день («прежде чем идти в столовую, мы меняли утреннее чувство омерзения на предобеденное»). Аналогичная процедура соблюдалась и во время послеобеденной раздачи писем: «После обеда воспитанницы выстраивались по возрасту в длинную очередь и одна за другой делали перед аббатисой придворный книксен, стараясь как можно шире развести в стороны юбки и как можно ниже опустить колени, после чего отходили назад, чтобы освободить место. После того как это делала самая младшая, начинали раздавать письма. Госпожа аббатиса объявляла фамилии получательниц, они подходили к ней и в тот момент, когда их пальцы касались письма, снова делали придворный книксен». Внучке Вагнера, однако же, повезло в том, что она могла проводить ночи не в общей спальне с девицами аристократического происхождения, а в маленькой комнатке, которую она делила с еще одной девушкой из мещанского сословия, такой же пламенной поклонницей национал-социалистов, как и она сама.

Воодушевленная успехами, достигнутыми на последних выборах, НСДАП активизировала свою деятельность на местах, в том числе в таком захолустье, как Хайлигенграбе. Штурмовики, прибывшие в монастырь в количестве нескольких сот человек, устроили во дворе праздник урожая в народном духе, заключавшийся в посиделках вокруг костра, на котором варили суп. Участники пели патриотические песни и предавались воспоминаниям об исторических победах немецкого оружия. На таких мероприятиях Фриделинда была востребована в качестве представительницы одной из самых преданных идеям национал-социализма семей. Однако, как видно из ее мемуаров, повседневность вызывала у нее только раздражение.

Столь мрачные воспоминания об этом учебном заведении сохранили не все из числа его воспитанниц, получивших впоследствии известность. Например, художница Тиза фон дер Шуленбург и писательница Эрика фон Хорнштайн отмечали высокий уровень преподавания литературы: там изучали творчество не только Гёте и Шиллера, но также Толстого и Достоевского. Кого-то увлекали занятия по физике. Пансион давал достаточно разностороннее образование: помимо литературы и физики там преподавали иностранные языки, математику, рисование, танцы, физкультуру и рукоделие. Разумеется, в силу ее полноты физкультура и танцы интересовали Фриделинду еще меньше других предметов. Чем она могла выгодно отличиться среди своих подруг, так это участием в школьных спектаклях. Девочке из театральной семьи доверяли постановки, устраиваемые, например, перед рождественскими каникулами: у нее были кое-какие режиссерские навыки и она могла заказывать у Титьена костюмы, грим и прочие театральные аксессуары. «Хотя полнота меня нисколько не красила, благодаря хорошей дикции и звучному голосу я получала ведущие роли в школьных театральных постановках. Мне, разумеется, поручали также режиссуру и сценографию, и ничто не доставляло мне такого удовольствия, как заказ костюмов в Берлинской государственной опере и в Байройте, а также снабжение моих товарок по сцене огромными наборами настоящего театрального грима».

На Рождество воспитанниц отпустили домой на каникулы. Возвратившаяся в Ванфрид Фриделинда поразила всех своим скверным видом: она не только не похудела (питание картофельными пудингами этому не способствовало), но у нее к тому же посеклись волосы и испортились зубы, так что ей пришлось потратить много времени на посещение зубного врача. Дома же она не нашла никаких изменений: «Та же рождественская елка, те же венки, те же подарки. Виланд играл на рояле по отцовской партитуре, мы пели песни, мать читала вслух Евангелие – все шло по давно заведенному порядку и все же стало почти невыносимым, поскольку с нами не было отца».

В начале января она съездила с матерью в Берлин, где они посетили представление Летучего Голландца, которого в Байройте не ставили с довоенного времени. Там же их застало послание Вольфа, который в эти горячие для партии дни нашел время написать своей подруге. В гостинице «Эдем», где они поселились, им передали написанное неразборчивым почерком (частично готическим шрифтом) письмо на шести страницах, в котором Гитлер благодарил за подарки на Рождество и жаловался на свое отчаянное положение. Прежде всего он, как и годом раньше, напомнил о своей скорби в связи с утратой любимой племянницы: «Последние два года Рождество для меня – всего лишь траурное событие. И я уже не в силах быть таким же, как раньше». Далее шло важное признание: «Я верю, что наступит время, когда я смогу доказать тебе свою благодарную приверженность не только на словах, но и на деле. К сожалению, передо мной встают новые горы, которые необходимо преодолеть. Сегодня я понимаю, почему в юности именно Вагнер и его судьба говорили мне больше, чем многие другие великие немцы. Это, безусловно, та же вечная потребность борьбы с ненавистью, завистью и непониманием. Это все те же заботы». Но самое главное – он до самого последнего момента не верил в благополучный для партии исход тогдашнего правительственного кризиса: «Мне удалось спасти и восстановить все даже после 1923 года, но теперь у меня не осталось никакой надежды. Мои противники оказались слишком могущественными. Поскольку я совершенно уверен в том, что все пропало, Вы знаете, что я должен сделать. Я всегда был готов к этому. Я не вынесу этого поражения. Я сдержу слово и одной пулей сведу счеты с жизнью. На этот раз это вполне серьезно, поскольку у меня нет другого выхода». До его назначения канцлером Германии оставались считаные дни.

* * *

Накануне скорого прихода к власти национал-социалисты активизировали свою деятельность в области идеологии и кадровой политики. Еще в январе 1932 года Винифред получила официальный запрос своего партийного руководства – некий функционер, отвечавший за работу с берлинскими театрами, интересовался, «сможет ли господин Титьен сохранить свое положение, используя которое он будет и в Третьем рейхе действовать с подозрительной изворотливостью». Трудно сказать, писал ли автор это письмо по собственной инициативе или по поручению Гитлера, Геббельса или Розенберга, которые интересовались официальной точкой зрения руководительницы фестивалей и ждали от нее формального ответа. Сочиняя ответ, Винифред пустила в ход все свое дипломатическое мастерство и умение обходить острые углы. Она умолчала о вещах, и без нее прекрасно известных партийным идеологам, – например, о том, что мать Титьена англичанка и что он поддержал создание Кроль-оперы в том виде, в котором та просуществовала до своего закрытия. Зато она сделала особый упор на его службе в армии во время Первой мировой, на его успешной работе в Померании, «когда Бреслау считался оплотом немецкой культуры на Востоке, и более подходящего человека, чем Титьен, трудно было найти», и на последующей службе в качестве интенданта театра в Саарбрюккене, где он «сумел защитить немецкие интересы от постоянных нападок французов, когда земля Саар находилась во французском управлении». Но самая главная его заслуга – и этот аргумент она использовала в качестве основного козыря – заключалась в том, что он создал благоприятные условия для работы очутившихся после войны в сложной экономической ситуации берлинских театров, когда его пригласили на должность их управляющего. Что же касается «изворотливости», которую ставили Титьену в вину нацисты, то она представила ее как вынужденную необходимость: «С тех пор как культурную жизнь Германии стали разрушать чрезвычайными предписаниями, именно Титьен, пытаясь предотвратить самое худшее, остался на своем посту, чтобы сохранить то, что еще можно было спасти». Рассчитывая на то, что ее самая заветная места сбудется и любимый навсегда останется при ней в Байройте, она выразила надежду, что «в Третьем рейхе ему удастся с почетом отделаться от своего пожизненного договора, дабы иметь возможность отдать все свои силы для служения Байройту». Но тут она явно перестаралась: получив столь похвальный отклик, авторы запроса должны были понять, что такими ценными кадрами разбрасываться нельзя, и отдавать берлинского интенданта в полное распоряжение Байройтского фестиваля не следует. Да и у самого Титьена не было никакого желания оставить пост генерального интенданта прусских театров, чтобы оказаться навсегда привязанным к Винифред и Байройту.