полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

На фестивале 1933 года безмятежное общение с певицей омрачилось неприятным инцидентом, который Фриделинда описала в своей книге: «Когда Фрида Ляйдер и я ужинали с несколькими друзьями в ресторане, к нам бросилась Лизелотте и взволнованно прошептала мне, что поблизости сидят Рём и Шемм, а поскольку остальные члены семьи отсутствуют, мне следует пересесть к ним. Я оглянулась и увидела шестерых мужчин в мундирах, сидевших за столом, уставленным множеством пивных кружек». Высокопоставленные штурмовики показали девушке список из дюжины фамилий исполнителей и спросили, кто из них евреи. Соратники были бдительнее самого фюрера. «С большим трудом мне удалось подавить вскипавший во мне гнев. „Здесь, в Байройте, – ответила я, – мы не проявляем ни малейшего интереса к бабушкам наших исполнителей; однако, если Вам угодно, в этом списке только два еврея, но они американцы, и Вам не следует о них беспокоиться“».

В то лето легкомысленная Фриделинда также увлеклась Максом Лоренцем – солидным тридцатидвухлетним мужчиной, давно женатым и счастливым в браке, к тому же имевшим явные гомосексуальные наклонности. Объясняя бесперспективность ее увлечения, мать и опекавший пятнадцатилетнюю девушку Титьен приводили все эти доводы, однако та не хотела их слушать. С другой стороны, мать и опекун не слишком беспокоились, рассчитывая, что с возрастом это пройдет. К тому же влюбленность Фриделинды свидетельствовала, по их мнению, об отсутствии у нее лесбийских наклонностей, чего они опасались с учетом ее восторженного поклонения Фриде Ляйдер и странного поведения в отношении некоторых подруг.

Новая постановка Мейстерзингеров оказалась необычайно удачной, и Титьен с Преториусом могли по праву гордиться своим первым триумфом в Байройте в качестве постановщика и сценографа. Разумеется, свою роль сыграл и подобранный в Берлине первоклассный состав певцов. В партии Сакса выступил ставший после этого фестиваля любимцем фюрера Рудольф Бокельман, в партии Евы – Мария Мюллер. Однако наибольшие восторги публики вызвал исполнитель роли Вальтера Макс Лоренц. С необычайным размахом и с использованием новых сценических эффектов была поставлена заключительная сцена, в которой приняло участие около восьмисот певцов и статистов. Гитлер остался также очень доволен постановкой Кольца с обновленной сценографией Преториуса. Макс Лоренц выступил в партии Зигфрида, а Фрида Ляйдер – в партии Брюнгильды. С тех пор они стали в Байройте звездами первой величины.

Совсем иначе отнесся к постановке Геббельс, назвавший ее в своем дневнике «довольно пошлой». Ему не понравился даже Лоренц, по поводу которого он заметил: «Лоренц в качестве Зигфрида просто невозможен. В Берлине всё значительно лучше. Никакого понимания героики». Зато министр пропаганды позаботился о том, чтобы создать у публики самое благоприятное впечатление об обновленном фестивале и представить достижения на Зеленом холме в качестве заслуги новых властей и лично Гитлера. Газета Völkischer Beobachter с восторгом писала: «Если бы нам не был ниспослан этот человек с присущим ему одному почитанием божественного в людях, сегодня уже не было бы Байройта; без него был бы хаос. Над этим должны задуматься все, в том числе и те, кто говорит с чужого голоса. Возможно, что Дом торжественных представлений, этот величественный символ немецкого духа, был бы снесен, возможно, он стал бы местом для коммунистической парламентской болтовни, а то и для чего-то худшего».

Гитлер вел себя на фестивале как просвещенный меценат, вникающий во все подробности художественной и организационной деятельности; он много беседовал с Винифред и ее детьми, нашел время, чтобы встретиться с семьей Бёнер и извиниться за причиненные ей неудобства, посетил вдову Чемберлена Еву, чем доставил массу забот своей охране, поскольку ей мешали сопровождавшие его дети Винифред. Он также нашел время для визита к своей старой покровительнице Хелене Бехштейн, хотя эта встреча не доставила им обоим никакого удовольствия, а ему пришлось к тому же выслушивать нравоучения этой, по словам Фриделинды, «мощной валькирии»: после прихода фюрера к власти она его резко критиковала и не желала поддерживать его авторитет и менять собственные взгляды. Во время фестиваля состоялась также беседа Гитлера с автором книги Закат Европы Освальдом Шпенглером. Встречу с философом, предсказавшим, что Третий рейх не просуществует и десяти лет, можно было бы назвать исторической, однако она закончилась ничем, поскольку собеседники не нашли общего языка. Экономический советник и доверенное лицо Гитлера Отто Вагенер зафиксировал в своем дневнике такое высказывание фюрера: «Я не сторонник Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Запада. Напротив, я верю, что посланное мне Провидением жизненное предназначение заключается в том, чтобы способствовать его предотвращению». Твердо верившему в свое предназначение фюреру не о чем было говорить со Шпенглером. Обитатели Ванфрида также относились к этому мыслителю с недоверием и недолюбливали его за критические замечания в адрес Вагнера.

Вечером того дня, когда давали самое короткое представление – Золото Рейна, – Гитлер решил экспромтом устроить прием для участников фестиваля. На него пригласили всех солистов с супругами, однако хозяйка дома надеялась, что евреи и состоящие с евреями в браке исполнители на него не придут. Так оно и вышло, однако на прием не явились и те, у кого не было никакого желания общаться с фюрером и выслушивать его наставления. В их числе был известный баритон Герберт Янсен, чье отсутствие не осталось незамеченным: отныне он постоянно находился под подозрением и в конце концов был вынужден покинуть Германию. К девяти часам вечера Винифред накрыла два стола а-ля фуршет в саду Ванфрида, гости их окружили, дети и прислуга расположились в сторонке, и завязалась беседа, которая вскоре переросла в двухчасовой монолог Гитлера. Фриделинда вспоминала: «Он начал говорить достаточно тихо, но постепенно включал все новые и новые регистры, и его тембр стал необычайно пронзительным. К концу речи состояние некоторых слушателей приближалось к истерике. Многие из них с раскрасневшимися лицами бежали к нашей группе; казалось, они находятся под воздействием наркотиков. Отчаянно жестикулируя, они кричали: „Божественно! Это откровение!“ Их вопли были бессодержательны, они выражали свои чувства лишь интонационно. Это и входило в намерения Гитлера. По завершении сеанса гипноза было интересно наблюдать, насколько легко к нему вернулся его естественный низкий и звучный голос».

Самое удивительное, что новые фестивальные постановки не удовлетворили не столько нацистских бонз, сколько старых вагнерианцев, взывавших к фюреру в надежде, что он прекратит издевательство над наследием Мастера. Самыми ретивыми были тетушки Даниэла и Ева, однако нашлись и другие уважаемые люди, выражавшие свое мнение, которое при других условиях можно было бы и принять во внимание, но новые власти остались к ним совершенно глухи. Знаменитая вагнеровская примадонна Анна Бар-Мильденбург, начавшая свою карьеру в Гамбургской опере при Густаве Малере, а потом продолжившая выступать под его руководством в Венской придворной опере, жаловалась Гитлеру и Геббельсу: «Я вынуждена бессильно наблюдать, как чуждые поэзии, не имеющие внутренней потребности в музыке люди сплошь и рядом совершают насилие над драмами Рихарда Вагнера». Новая постановка Мейстерзингеров вызвала возмущение председателя Венского вагнеровского общества Макса фон Милленковича, который и до того был заклятым врагом Винифред. По его мнению, танцы девушек на праздничном лугу «можно отнести к не имеющей никакого отношения к Вагнеру и Байройту сомнительной категории типа современного ревю. Это не немецкие девушки, а гёрлс».

Все эти нападки Гитлер оставил без ответа – он полностью доверял Винифред и приглашенной ею команде. Парадоксальным образом модернизация Байройта имела успех исключительно благодаря поддержке фюрера и тому, что Байройт стал, по выражению Томаса Манна, «придворным театром Гитлера». Титьен прекрасно сознавал, что он сохраняет свое влиятельное положение только благодаря дружбе Гитлера с Винифред. Впоследствии Преториус также писал, что реформаторы «в какой-то мере были обязаны Гитлеру». Однако обновленный Байройт не доставил радости и традиционной фестивальной публике, значительную часть которой составляли все же люди демократических и либеральных убеждений, впоследствии вынужденные в большинстве своем покинуть страну или уйти во внутреннюю эмиграцию, сведя к минимуму контакты с правящей элитой.

Посетившему летом 1933 года Байройт Уолтеру Леггу (Legge), будущему знаменитому менеджеру английской звукозаписывающей фирмы EMI, бросились в глаза поразительные изменения, происшедшие в городе за последние два года: «Во время прежних фестивалей каждый байройтский магазин, вне зависимости от его профиля, старался при любых условиях выставить хотя бы один портрет Вагнера, а в витрине магазина фарфоровых изделий выстраивались в ряд бесконечные вереницы бюстов композитора. Книжные магазины выставляли автобиографию Вагнера. А в этом году магазины фарфора были забиты значками с изображением Гитлера. Мою жизнь вытеснила Моя борьба. Флаги со свастиками развевались почти на всех флагштоках и были вывешены почти в каждом окне. Коричневые рубашки стали почти обязательным атрибутом, а из окон кафе Тангейзер или отеля Золото Рейна доносился только Хорст Вессель».

Несмотря на существенные дотации, полученные Винифред от властей, фестиваль 1933 года оказался убыточным; впоследствии потребовалась еще более сильная государственная поддержка, и байройтское предприятие ее добилось. Гитлер не жалел средств, поскольку рассчитывал сделать рожденную в недрах Ванфрида религию частью новой государственной идеологии.

* * *

Успех новой постановки Мейстерзингеров и обновленного Кольца на фестивале 1933 года уверил Винифред в том, что в своих последующих начинаниях она встретит полное понимание фюрера и, значит, и всей партийной верхушки. К тому же ей удалось избежать регистрации в Имперской палате по делам культуры (точнее, в ее подразделении – Имперской палате по делам театра), где должны были состоять на учете все артисты, литераторы, художники и музыканты, претендующие на легальную деятельность в Третьем рейхе. Разумеется, туда не принимали евреев и политически неблагонадежных лиц, но Винифред не хотела иметь дела с этой организацией прежде всего потому, что ей было важно избежать опеки чиновников Министерства пропаганды: палата создавалась как его подразделение и подчинялась напрямую Геббельсу. В составленном в 1947 году меморандуме для комиссии по денацификации она отметила, что стремилась «находить себе квалифицированных сотрудников, пользуясь абсолютной свободой и не принимая во внимание мнение палаты». И ей удалось этого добиться только благодаря личному покровительству Гитлера. Однако, отказываясь подчиниться идеологическому ведомству и решая все проблемы через голову его руководителя напрямую с фюрером, она вызвала сильное недовольство Геббельса.

Воодушевленная первым успехом, она решилась взяться за решение куда более сложной задачи, а именно за новую постановку Парсифаля: старая сохранялась со времени премьеры 1882 года, и Зигфриду удалось подвергнуть частичному обновлению лишь сценографию второго действия. Разумеется, это стремление нового руководства натолкнулось на яростное сопротивление старой гвардии вагнерианцев и в первую очередь тетушек Даниэлы и Евы; в своем Заявлении по поводу Парсифаля они призывали исполнять сценическую мистерию в Байройте исключительно в том виде, в каком она была там поставлена впервые, и тем самым «воздвигнуть достойный памятник байройтскому Мастеру». Этот документ они разослали всем вагнеровским обществам, наиболее влиятельным лицам и заинтересованным организациям Германии, призывая поддержать их инициативу своими подписями. До конца января 1934 года Заявление подписало свыше шестисот человек. Среди них был любимец Зигфрида флейтист Джильберто Гравина. К воззванию присоединился и Тосканини, однако его мнение в Берлине уже никого не интересовало. Винифред смогла пережить всеобщее возмущение и оставила демарш консерваторов без внимания. Но она сочла необходимым дать объяснения старому другу семьи и инициатору создания музея Вагнера в Люцерне, базельскому ювелиру Адольфу Цинстагу: «Если Вы хотите оставаться последовательным, то почему бы Вам не потребовать, чтобы тогдашние декорации освещались теми же газовыми светильниками? Каждое поколение по-новому осмысливает творчество старых мастеров, чтобы не дать ему умереть».

Той осенью Винифред сняла в Берлине квартиру, чтобы встречаться там с Титьеном. Теперь она полагалась на него не только как на художественного руководителя фестиваля, но во многом и как на будущего ментора ее сыновей, прежде всего Виланда, которого она готовила себе в преемники. Эти намерения она совершенно определенно изложила в своем письме еще в августе: «Своей художественной деятельностью на протяжении нескольких десятилетий Вы, мой дорогой господин Титьен, подтвердили свою пригодность к такой работе. Первый же опыт общения с Вами принес мне радостное сознание того, что Вы обладаете не только прекрасными художественными качествами, но и человеческим величием, необходимым, чтобы полностью отдать себя творческой деятельности. Все происшедшее на фестивале в этом году стало подтверждением того, что Вы – достойный представитель своей профессии. Окажите мне содействие в постепенной подготовке моего сына Виланда к выполнению его жизненного предназначения: стать достойным преемником в деле служения Байройту». Титьен тут же откликнулся на ее просьбу, и уже к концу сентября постоянный коррепетитор фестиваля Карл Киттель составил для всех детей семьи Вагнер учебный план, которым, однако, воспользовался один Вольфганг. У Виланда, для которого этот план предназначался в первую очередь, не было никакого желания работать и учиться несколько лет под управлением Титьена.

Подолгу живя в столице, Винифред имела возможность общаться по мере надобности и с Гитлером. В октябре он пригласил ее на ужин, она ознакомила его с Заявлением своих тетушек, и он, по ее словам, «пришел в бешенство». Своей подруге Хелене она писала: «Возможно, в случае необходимости Гитлер захочет сам высказаться по этому поводу. – В любом случае он меня надежно прикрывает!» Уже на старости лет она сообщила в телеинтервью: «…он хотел, чтобы новая постановка Парсифаля непременно состоялась в 1934 году, но как же мы, несчастные, должны были это сделать!!!!» Она поведала и о том, что в качестве сценографа Гитлер порекомендовал ей давно руководившего Венской промышленно-художественной школой легендарного венского иллюстратора, театрального декоратора и дизайнера Альфреда Роллера. Гитлер был настолько тактичен, что высказал свою рекомендацию в форме предположения: «Не могли бы Вы доверить постановку Парсифаля Альфреду Роллеру?»

Это была в самом деле необычайно плодотворная идея, поскольку, будучи уже известным художником (какое-то время он даже возглавлял Венский сецессион), Роллер сделал карьеру сценографа в Венской опере, куда Густав Малер пригласил его для реализации своей оперной реформы. В то время юный Гитлер, собиравшийся поступать в Венскую академию искусств, имел возможность познакомиться с его сценическим оформлением Валькирии, Дон Жуана, Свадьбы Фигаро и Фиделио; кроме того, собираясь в Вену, он привез Роллеру рекомендательное письмо, которое, однако, так и не решился ему показать. Уже после смерти Малера Роллер прославился своими декорациями к премьерной постановке Кавалера розы Рихарда Штрауса в Дрездене. Эта сценография стал классической и даже типовой, была перенесена в Вену, и там Гитлер также имел возможность с ней познакомиться.

Понятно, что идея фюрера воодушевила и Титьена. Винифред рассказывала: «Титьен, разумеется, пришел в восхищение и также высказался в пользу Роллера. Единственное, что я о нем знала, – это очаровавшие меня декорации к Кавалеру розы». Поэтому она не стала терять времени и написала Роллеру, что сможет взять на себя ответственность «только в том случае, если эта новая постановка будет осуществлена в духе нашего времени, с применением самых современных технических и визуальных возможностей и в строжайшем соответствии с пожеланиями Мастера». Иными словами, оформление должно было быть традиционным, но выглядеть современно. Судя по всему, согласие Роллера было получено довольно быстро, потому что вскоре с ним списался Титьен, пригласивший его в Байройт для ознакомления со сценическими возможностями Дома торжественных представлений, а также в Берлин, где его хотел принять фюрер.

Однако их встречу пришлось отложить, поскольку в конце года Гитлер был сильно занят. В это наполненное ожиданиями время Винифред удалось забрать Фриделинду в Берлин. Той осенью в окрестностях Хайлигенграбе было зафиксировано несколько случаев полиомиелита, и из-за объявленного карантина воспитанниц не отпустили на каникулы. Поэтому Винифред сама приехала в монастырь и уговорила настоятельницу, чья судьба теперь во многом зависела от подруги фюрера, отпустить девушку в столицу, где та смогла бы встретиться с братьями и сестрой и походить по театрам. В числе прочего Фриделинда слушала в Берлинской государственной опере Кармен Бизе, Сицилийскую вечерню Верди, Палестрину Пфицнера, Кавалера розы Штрауса и, разумеется, скандального Тангейзера. Дирижировавший премьерой Клемперер уже уехал, но постановщика Юргена Фелинга Титьену удалось вывести из-под удара, и он продолжил свою деятельность. Она побывала с братьями и сестрой также на балетных постановках, в варьете и в драматических театрах – на Стакане воды Скриба и Пигмалионе Бернарда Шоу, посещала музеи. Фриделинда была по-прежнему увлечена Максом Лоренцем и, несмотря на настоятельные предупреждения матери и Титьена, продолжала надеяться, что ради нее он бросит жену, которую она вообще не желала принимать во внимание, полагая, что эта еврейка ему не пара. Ее не мог переубедить даже Титьен, уверявший, что Лоренц скорее уедет из страны, чем бросит свою жену, выполнявшую при нем, в частности, обязанности театрального агента. Потом Фриделинда вернулась в пансион, а на Рождество ее уже отпустили на каникулы домой.

В конце года, когда Винифред как никогда требовалась поддержка Гитлера, он снова оказался для нее недоступен. Лизелотте писала родителям: «Для нас все еще загадка, кто в этом году придет в театр; за границей не чувствуется никакого движения, получены устные и письменные подтверждения на покупку 2500 билетов (каждый спектакль = 1600 билетов), просто жалкое число. Ничего не слышно также об освобождении от налогов и о других приятных вещах. Мы даже рассматриваем возможность прикрыть на это лето лавочку». Не было ничего слышно и о выделении необходимых субсидий на новую постановку Парсифаля. Положение стало выправляться только после Нового года. Во второй половине января 1934 года Винифред удалось встретиться с Гитлером, и тот снова пообещал помочь ей с распространением билетов и субсидировать новую постановку. Лизелотте радостно сообщила родителям: «Ну да, теперь все происходит так, как она и хотела: в самый отчаянный момент (а бедная госпожа действительно уже едва сохраняла самообладание) снова пришла поддержка». Больше всего Винифред радовалась тому, что выделение субсидий не было увязано с ее вступлением в Имперскую палату по делам театра: «Наконец Парсифаль обновится и мы получим деньги. Но самое лучшее в данном случае то, что фюрер продолжает сохранять нам верность, и нам не придется терпеть вмешательство Третьего рейха».

Титьен был готов вызвать Роллера на переговоры немедленно, но в начале года у Гитлера не было времени для встречи с ним, а 12 февраля анархисты и социалисты устроили в Линце антиправительственный мятеж, который сразу же перекинулся в Вену. В результате Роллеру удалось выехать в Германию только 22 февраля – после того, как мятеж был подавлен. Прежде всего он прибыл в Байройт, где посетил Дом торжественных представлений и познакомился с членами семьи Вагнер. К сожалению, ничего не известно о том, общался ли он с Виландом, для которого эта встреча могла бы представлять наибольший интерес, однако краткую заметку о ней оставил в своих мемуарах болевший в то время Вольфганг: «Он очень доходчиво рассказал мне о смысле, целях и изменениях в сценографии. Для меня было важно узнать, что при создании декораций нужно прежде всего обращать внимание на установку трехмерных элементов, производящих совсем не то впечатление, какое дает двумерная картина. Поскольку изначально Роллер был живописцем, он лучше других знал, что сценография подчиняется совершенно иным законам. Поработать в Байройте Роллера просил еще мой отец, но в то время Роллер из скромности отказался. Поскольку Винифред подкрепила свое приглашение настойчивой просьбой Гитлера, отказаться уже было нельзя».

В Байройте Роллер общался также с тетушками Евой и Даниэлой, которые старались перетянуть его на свою сторону в вопросе о постановке Парсифаля, и у художника, чье здоровье в то время и так оставляло желать лучшего, эта встреча отняла массу сил. Возможно, эту встречу специально организовала для него Винифред, которой было важно, чтобы сценограф понял, с каким сопротивлением любым новшествам ей приходится сталкиваться даже внутри семьи. Затем Роллер отправился в Берлин, где у него состоялась длительная беседа с Винифред и Титьеном, изложившими ему свои взгляды на новую постановку. По-видимому, они остались довольны тем, как он воспринял их пожелания; в своем отчете об этой поездке сценограф отметил, что в ходе беседы «было достигнуто отрадное взаимопонимание по всем вопросам».

26 февраля в рейхсканцелярии состоялась встреча с Гитлером, во время которой фюрер признался сценографу, что привержен его искусству с юных лет, проведенных в Вене. Он перечислил постановки Венской оперы, которые посетил в то время, и рассказал о так и не переданном профессору рекомендательном письме, из-за чего, вполне возможно, не состоялось его поступление в академию. Гитлер не стал скрывать, что является инициатором его приглашения для оформления новой постановки Парсифаля, и связал ее с эксклюзивными правами Байройта на исполнение сценической мистерии, хотя в случае принятия соответствующего закона его действие могло распространяться только на территорию рейха. Одновременно фюрер сетовал на то, что в 1913 году рейхстаг отказался выполнить волю Вагнера, а он сам не может заставить это сделать весь остальной мир. При этом, как писал Роллер, Гитлер самонадеянно заявил: «Но если я проведу этот закон, то тем самым что-то отниму у немецких театров, и мне следует оправдать это тем, что исполнение Парсифаля в Байройте во многих отношениях, в том числе и в сценическом, настолько совершенно, что никакой другой театр подобного предложить не может. Поэтому я выбрал именно Вас». Таким образом, он дал почувствовать сценографу, что от выполнения им своей задачи зависит отношение к постановкам Парсифаля не только в Байройте, но и во всей стране. Встал, разумеется, вопрос и о стоимости новых декораций, однако по этому поводу Гитлер не сильно беспокоился и только вскользь заметил: «Ну, денег-то мы достанем!»

Пыл старых вагнерианцев, стремившихся воспрепятствовать новой постановке, не смогла охладить даже явная поддержка Винифред фюрером и его личное энергичное вмешательство. Однако после проведенных в Берлине переговоров она чувствовала себя куда увереннее. Поскольку Цинстаг не оставил своих попыток помешать реализации новой постановки и действовал довольно агрессивно, пытаясь даже оказывать давление на Альфреда Роллера, Винифред стала общаться с ним через своего адвоката, который предупредил швейцарского мецената о возможных юридических последствиях его выпадов: «В незапечатанной почтовой открытке Вы пишете о ненависти, недоверии и клевете, об интригах и об отравленной атмосфере, безусловно имея при этом в виду отчасти и мою доверительницу. Далее вы пишете о полном разгроме и распаде, грозящих Байройтским фестивалям, и об „осквернении таинства“. Очевидно, эти слова относятся к моей доверительнице, поскольку она собирается заново ставить Парсифаля». В связи с этим он обещал «предпринять необходимые правовые действия». В дальнейшем швейцарские вагнерианцы предпочли не портить отношения с Ванфридом, и Цинстагу пришлось смириться.

К тому времени у Роллера обнаружили рак гортани, и ему пришлось работать в условиях острой нехватки времени и сильного нервного напряжения – предстояла сложная операция с последующим радиоактивным облучением. Предложенное им сценическое решение оказалось более революционным, чем этого ожидали в Байройте и Берлине. В соответствии с проектом Роллера интерьер храма не имел ничего общего с интерьером собора в Сиене, который некогда вдохновил Вагнера и был взят за основу Жуковским при создании им декораций к первой байройтской постановке. В новой сценографии Роллера изображенный в первой картине первого действия священный лес преображался во второй картине в лес уходящих в бесконечную высь колонн, и купол храма не был виден. Из-за проблем, возникших на границе, посылка с готовыми эскизами несколько недель пролежала на таможне и прибыла в Байройт с большим опозданием, так что изготавливать декорации тамошним художникам пришлось в большой спешке.

Той весной Винифред взяла с собой семнадцатилетнего Виланда в Лейпциг на торжественную закладку памятника Рихарду Вагнеру. На состоявшейся по этому поводу праздничной церемонии Гитлер произнес речь, в которой упомянул о необходимости «привлечь в чудесный мир этого поэта звуков грядущие поколения нашего народа», а рукопись речи подарил сыну Винифред, явно намекнув таким образом его матери, что он, как и она, рассматривает Виланда в качестве будущего руководителя фестиваля. Вице-канцлер Папен взял мать с сыном с собой в самолет, летевший в Берлин, и на следующий день они побывали в рейхсканцелярии, где байройтский наследник заручился согласием Гитлера и Геринга на распространение их фотографий с факсимиле подписей. Те решили поддержать молодого художника, уже в достаточной мере овладевшего искусством фотографии. В последующие годы Виланд заработал на продаже портретов вождей тысячи марок, причем ему не нужно было тратиться и терять время на проявление пленок и печать снимков, поскольку этим занималась лаборатория Дома торжественных представлений. Распространением его продукции занимался также постоянный фотограф фестивалей.

Самым же главным результатом тогдашнего визита Винифред в Берлин стало отданное фюрером распоряжение о закупке билетов на фестиваль для партии, о чем в Байройте вскоре узнали благодаря звонку адъютанта Гитлера Юлиуса Шауба. Этого звонка там ждали с нетерпением, поскольку обиженный на то, что его лишили возможности оказывать влияние на фестивали через Палату по делам культуры, Геббельс не торопился оказывать фестивалю материальную поддержку. Удалось решить и проблему с дирижерами: Рихард Штраус оказал Винифред еще одну услугу, договорившись с музыкальным руководителем Венской государственной оперы Клеменсом Краусом, чтобы тот разделил с ним представления Парсифаля. И Винифред не осталась перед ним в долгу. Что касается Мейстерзингеров и Кольца, то их взяли на себя Эльмендорф и уже освоившийся в Байройте Титьен. Впрочем, Крауса так и не пригласили, и вскоре Штраус намекнул ему, что тут все дело в происках Фуртвенглера и его секретарши, хотя против его приглашения был прежде всего Титьен.

В тот год в Байройте впервые слушали коротковолновые трансляции «вражеских» голосов из-за рубежа, которые власти еще не начали заглушать. Особенно сильное впечатление на Лизелотте произвела трансляция первомайской демонстрации из Москвы, сопровождавшаяся, по ее словам, комментариями на немецком языке «блестящего оратора, вполне в духе нашего Геббельса». Ее также поразило, что если «слова „советский“, „коллективизм“ и „Красная армия“ заменить другими, то все это напоминает нацистские демонстрации».

C середины мая стали поступать заказы на билеты, но процесс этот был столь нерешительным и медленным, что пришлось снова просить о помощи благоволивших Байройту высших нацистских чиновников. Лизелотте опять обратилась к Франку: «С болью в сердце я снова потревожила Ф… он безусловно что-то предпримет, до катастрофы дело не дойдет, поскольку, в конце концов, есть еще и фюрер, но на ожидание приходится тратить много нервов». Тем не менее в это тревожное время Гитлер снова оказался недоступен.

Вместе с тем нацисты оказывали Байройту активную моральную поддержку, устраивая в городе шумные манифестации. 13 мая Эрнст Рём устроил парад, в котором участвовали 25 000 штурмовиков, съехавшиеся со всей Германии. Рём сам принимал этот парад на Марктплац, и газеты прославляли его как «стойкого паладина фюрера» и «первого солдата канцлера». Газеты также с восторгом писали: «Он создал СА, гвардию фюрера, и воспитал ее в том духе солдатского повиновения, который позволил фюреру практически без пролития крови сокрушить власть марксизма».

Последние волнения перед началом репетиций были связаны с изготовлением декораций к Парсифалю. Специально с этой целью в Байройт прибыл в конце мая совершенно больной Роллер, незадолго до этого прошедший курс радиационного облучения. Под его руководством декорации все же удалось подготовить к 28 июня, когда в Доме торжественных представлений уже шли репетиции.