полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

Однако усилия обеих сторон были напрасны: Диспекер не сомневался в том, что дело проиграно, и только честно отрабатывал свой гонорар, добиваясь, чтобы репутация обитателей Ванфрида в глазах общества была окончательно испорчена, тогда как Тролль и его клиенты лишь понапрасну тратили силы, убеждая судей в том, в чем те и так не сомневались. Согласно букве закона половая связь замужней женщины считалась «исключительной», и таким образом отцом Изольды автоматически считался тогдашний муж Козимы фон Бюлов. Доказать противоположное можно было только в результате предоставления неоспоримых свидетельств отсутствия у супругов половых сношений на протяжении достаточно длительного времени – между тем спустя всего несколько дней после того, как Козима рассталась с Бюловом, чтобы увидеться с Вагнером в его особняке на Штарнбергерском озере, супруги снова стали жить вместе. Поэтому суд посчитал, что для подтверждения отцовства Вагнера доказательств, приведенных адвокатом Изольды, недостаточно. Она родилась, когда Козима состояла в браке с Бюловом, ее крестили как дочь Бюлова, а после смерти Бюлова она получила причитающуюся ей часть наследства. Говорить больше было не о чем, и 19 июня суд огласил ожидаемое решение: «В иске отказать. Судебные издержки возложить на истицу». Адвокат Диспекер подал кассационную жалобу, но месяц спустя суд высшей инстанции в Бамберге ее отклонил, не найдя основания для пересмотра дела. Испортив семейную репутацию, Вагнеры все же укрепили свой династический принцип, и Зигфрид мог уже не бояться конкурентов в деле руководства семейным предприятием. Что касается Чемберлена, то ему не удалось остаться в тени, и его закулисная деятельность стала достоянием общественности. Кроме того, публика получила подтверждения небезупречности морального облика любимого зятя Козимы. С этой целью адвокат Диспекер снял и представил суду письменные показания разведенной жены Чемберлена Анны, свидетельствовавшие о полном несоответствии его поведения при расторжении брака декларируемым им нравственным принципам.

Байдлеры предпочли не высказываться по поводу вынесенного судом решения. После возвращения из Барселоны Франц оставался в Мюнхене и только после окончания процесса заявил в газетной статье, что «в интересах сохранения чести Зигфрида и Ванфрида» не собирается распространяться о своем отношении к шурину. А Изольда провела все лето в Давосе вместе с сыном. Байдлер-младший тяжело переживал за мать и одновременно прекрасно сознавал бессмысленность процесса, который вызвал много шума, но никак не повлиял на жизнь Байдлеров – отношения отца с матерью не наладились, и Изольда продолжала существовать на выделяемые ей Ванфридом «добровольные субсидии», так или иначе причитавшиеся ей как члену семьи: как бы то ни было, ни Козима, ни Зигфрид не могли допустить, чтобы мать с сыном влачили нищенское существование, а Изольда не получала необходимого ей лечения.

Изольда Байдлер в туберкулезном санатории в Давосе

Глава 8. Развод Даниэлы и женитьба Зигфрида

С начала 1912 года Генри Тоде уже не расставался со своей молодой возлюбленной и проводил с ней все время, не обращая внимания на жену, стоявшую у него на пути к новой счастливой жизни: в свои пятьдесят пять лет он впервые готовился познать радость настоящего супружества. Не зная, как выпутаться из создавшегося положения, он решил пригласить Герту Тегнер пожить с ним и Даниэлой в Гардоне, как он писал впоследствии, «ошибочно полагая, что, пожив вместе, две высокодуховные женщины» – его жена и фройляйн Тегнер – «смогут прийти к решению болезненного вопроса». Это была совершенно абсурдная идея обезумевшего эгоиста, полагавшего, что старая жена и молодая любовница найдут общий язык и освободят его от моральных терзаний исключительно в силу своей высокой духовности. Ничего хорошего из этого не вышло, поскольку ради соблюдения приличий Герта поселилась в гостинице, где ее навещал возлюбленный, которого жена по возвращении встречала на их вилле трагически холодным молчанием. Помучившись таким образом какое-то время, все трое вернулись в Германию и, уже остановившись по пути в южнотирольском городке Госсензас (ныне Бреннеро, Италия), с изумлением узнали из газет, что брак супругов Тоде якобы распался и госпожа Тоде подала заявление о разводе; эти и другие подробности поспешила предать гласности вездесущая пресса, не имевшая точных данных об истинном положении дел. В Мюнхене, где две женщины остались на какое-то время наедине, у них произошло решительное объяснение. Генри заметил, что что-то случилось, но вмешиваться не стал и вел себя на протяжении всего лета как ни в чем не бывало. Тем летом Герта Тегнер снова посетила фестиваль, а осенью сопровождала Генри, как обычно, в его лекционных поездках. Между тем Даниэла была уже на грани нервного срыва – неуклонное следование на протяжении многих лет заповедям Фомы Кемпийского, судя по всему, не прошло даром. Она пребывала в тяжелейшей депрессии, ее мучили параноидальные страхи. Знавший об этом муж пытался ее успокоить и утешал в своих письмах, уверяя, что ему и самому тяжело: «Позволь мне умолчать о том, что у меня на душе, и гляди спокойно в будущее – я все организую таким образом, чтобы ты снова стала счастлива». Он просто заговаривал ей зубы, поскольку прекрасно понимал, что так долго продолжаться не может и в конце концов придется объясниться начистоту. Наконец, во время следующей встречи в Байройте в Рождество 1912 года Генри собрался с духом и решил рассказать семье то, о чем все уже и так прекрасно знали. Его признание никого не удивило, но сокрушительно подействовало на Даниэлу, которая устроила истерику, разыграв ее по всем правилам сценического искусства. С раздражением отметив, что сцена, скорее всего, была хорошо подготовлена и отрепетирована, Тоде поспешил в смущении ретироваться.

Привыкшая к любовным приключениям своего мужа Даниэла в самом деле не верила в то, что на этот раз все действительно настолько серьезно. Поэтому она убеждала Генри, что не следует отказываться от сложившихся отношений и им нужно по-прежнему служить Зигфриду Вагнеру и делу Байройта. Между тем от прежних дружеских отношений между братом и мужем не осталось и следа, свидетельством чему было пренебрежительное обращение Зигфрида с зятем за два года до того во время приема после концерта в Бремерхафене, куда Генри явился с Гертой. По поводу нежелания Даниэлы его понять Тоде в отчаянии писал: «И к тому же требование жить ради брата! Теперь, в таком положении, когда она знает, как я страдаю, главное для нее – брат?» А также: «Я у нее второй на очереди. Брату она по-настоящему сострадает, мне – нет». Тоде, по-видимому, в самом деле надеялся найти сочувствие не только у брошенной жены, но и у байройтской родни, которой, как он полагал, были отданы четверть века его жизни. Тем временем Даниэла немного успокоилась и снова предложила мужу провести весну 1913 года вместе в Гардоне. Однако тот уже все хорошо обдумал и ответил ей письмом на двадцати трех страницах, где наконец постарался расставить все точки над i. Он доказывал как дважды два, что она его никогда не любила, что их отношения основывались на его служении интересам семьи и культу Вагнера, что «брак сам по себе не был для нас высшей целью». После того как Даниэла показала это письмо своей родне в Ванфриде, поднялась буря. Больше всех возмущались Зигфрид и Ева, и их можно было понять: один из апостолов байройтской религии (а именно таковым родня считала Генри все годы его и Даниэлы супружества, и именно поэтому семья смотрела на его похождения сквозь пальцы) решил отколоться и устроить свое благополучие за счет их сестры. Уже давно испытывавший к нему неприязнь Зигфрид демагогически заявил: «Если Вы готовы ответить перед Богом, если Вы можете сделать счастливыми ваши дни за счет другого, то сделайте это!» Ева же взывала к разуму зятя и указывала на огромную разницу в возрасте между ним и его избранницей. Но главный ее аргумент заключался в том, что поведение Генри может самым пагубным образом сказаться на здоровье Козимы, которую ни в коем случае нельзя было волновать: «Поддержка мамы является для нас главной заповедью. Создается впечатление, что ты далек от всего этого – ведь ты ни словом не упоминаешь о том, что является основой всех принимаемых нами решений. Ты, по-видимому, точно так же далек от выполняемых нами в Ванфриде обязанностей и от стоящих перед нами задач». Генри соглашался со всеми доводами, но отступать от принятого им решения не желал. Он оправдывался как мог и был готов, чтобы не скомпрометировать жену, взять на себя вину на бракоразводном процессе. Встретившись в последний раз со своим мужем в апреле, Даниэла пообещала дать ему развод, однако летом (очевидно, посоветовавшись еще раз с юристами) она отказалась от своих слов и, заручившись поддержкой доктора Швенингера, отправилась на санаторное лечение. Такая тактика была обоюдоострой, поскольку болезнь жены могла послужить дополнительным основанием для расторжения брака, как это уже было за шесть лет до того в случае Хьюстона и Анны Чемберлен. Именно это обстоятельство имел в виду Адольф фон Гросс, когда сообщил Чемберлену мнение домашнего врача: «Он считает, что ее здоровье разрушено… Если на этом основании Тоде потребует развода, он сможет достичь своей цели». Одновременно Гросс писал о своем намерении убедить фройляйн Тегнер отказаться от брака с Генри. Даниэла преследовала ту же цель, посылая одно за другим письма матери Герты. Наконец потерявший терпение Тоде настоятельно попросил жену «положить конец этим мучениям и незамедлительно подписать судебный иск». Одновременно он дал поручение гейдельбергской коллегии адвокатов начать бракоразводный процесс.

Как ни удивительно, спокойнее всех к этой суете отнеслась Козима, у которой и без того была масса забот с надвигающимся делом Изольды. И дело даже не в том, что Ева и Чемберлен ограждали ее как могли от всех семейных неурядиц. По опыту своего первого замужества она и сама прекрасно знала, что такое неудачный брак и насколько сильным бывает стремление супругов от него избавиться. Поэтому, когда в ноябре 1913 года Ева и ее муж сообщили Козиме о готовящемся бракоразводном процессе, та не выразила ни изумления, ни возмущения. Расстроенная случившимся, она высказала по поводу поведения зятя свое мнение, о котором Чемберлен сообщил Генри: «Он должен к ней сам обратиться. Невозможно, чтобы она отказала ему в своей подписи под иском. Разумеется, это зависит еще и от того, хватит ли у бедняги сил, потому что для этого ему нужно быть совершенно бесчувственным и безжалостным». Наконец в начале декабря Даниэла направила в суд свое согласие на развод, и в конце июня 1914 года – почти одновременно с решением суда о непризнании Изольды дочерью Рихарда Вагнера! – брак супругов Тоде был расторгнут.

После начала Первой мировой войны и перехода Италии на сторону Антанты ни Генри Тоде, ни его разведенная жена уже не могли посещать свою виллу на озере Гарда, поскольку считались, как и все граждане Германии и Австро-Венгрии, «враждебными иностранцами». Со своей молодой женой Генри жил то в Бад-Хомбурге, то в Вене, где летом 1917 года у него был диагностирован рак двенадцатиперстной кишки. С операцией он не торопился и согласился лечь под нож хирурга только спустя два года, когда супруги переехали к родителям Герты в Копенгаген. Однако было уже слишком поздно, и в ноябре 1920 года он упокоился на кладбище датской столицы. До начала войны Даниэла была в Ванфриде при деле в качестве заведующей костюмерной мастерской Дома торжественных представлений, а когда в проведении фестивалей наступил десятилетний перерыв, первое время принимала участие в подготовке женитьбы брата и в «воспитании» в Ванфриде его молодой жены, а в последующие годы сначала лечила развившуюся у нее депрессию в санатории Йены, а потом и сама ухаживала за проходившими психологическую реабилитацию ранеными и время от времени навещала родных в Байройте.

* * *

Благодаря тому, что улаживание всех семейных неурядиц, связанных с судебными делами о происхождении Изольды и о разводе супругов Тоде, взяли на себя супруги Чемберлен, в 1913 году, когда в проведении фестивалей был сделан очередной перерыв, Зигфрид имел возможность посвятить себя творчеству и спокойно продолжить гастрольную деятельность. Партитуру своей девятой оперы – Король язычников – он написал на основе созданных годом раньше эскизов. В начале января он завершил первое действие, в середине мая – второе, а в конце июня – третье. На сей раз действие разворачивается в конце XVI века, когда в Европе бушевали религиозные войны. Однако здесь речь идет не о борьбе католиков с протестантами, а о противостоянии населявших восточные германские земли язычников-вендов и живших по соседству католиков-поляков. Зигфрид стремился показать, что религиозная борьба имеет много общего с борьбой политической; вдобавок он обнаружил либеральную позицию в вопросе взаимоотношения полов, показав, что в некоторых случаях приходится поступать вразрез с существующими представлениями о нравственности. Композитор музыкальными средствами противопоставил христианство (интерлюдия между прологом и первым действием, обозначенная как «Andante religioso») и язычество, которое лучше всего характеризует музыка разнузданного праздника Купало. Однако в Короле язычников сталкиваются не столько христианство и язычество, сколько бесчеловечность и гуманизм, и последний в итоге побеждает. Во время языческого богослужения появляется польский военный отряд, завязывается битва, но католический монах призывает к примирению, и ему удается рассеять языческое наваждение. Польский военачальник Ярослав берет в плен языческих жрецов, и монах объявляет обращенным вендам, что их король Радомар получил спасение. Это единственная опера Зигфрида, где партия главного героя предназначена для тенора или лирического баритона: в партитуре приведены оба варианта, так что партия выглядит как дуэт, и к ней имеется примечание: «В отсутствие подходящего по тембру тенора партию может исполнять баритон». Если премьеры двух предыдущих опер задержались до окончания войны, то Короля язычников Зигфрид так и не услышал: премьера оперы состоялась только в декабре 1933 года в Кёльне.

В конце января 1913 года Зигфрид дирижировал в Регенсбурге Медвежьей шкурой, а через три дня дал концерт в Берлине, в котором Берлинский филармонический оркестр и солисты (Луиза Перар-Пецль и Вальтер Кирхгоф) исполнили отрывки из его новых опер Солнечное пламя и Царство черных лебедей. Выступив после этого в Бонне, Бреслау и Дрездене, Зигфрид вернулся в Берлин, чтобы продирижировать там еще одним концертом. Из Бонна он писал уже находившейся на грани отчаяния Даниэле о том, как его приветствовала музыкальная общественность, сохранившая о нем воспоминания еще со времен его учебы во Франкфурте: «Боннские профессора были необычайно милы. Хиллер, Шуман и Брамс несколько раз перевернулись в гробу, но теперь снова лежат правильно». В мае в газетах можно было прочесть, что в связи со столетием со дня рождения Рихарда Вагнера городские власти Байройта присвоили «почетное гражданство господину Зигфриду Вагнеру, сыну байройтского Мастера, энергично и с достоинством управляющему наследием своего великого отца, за его заслуги в развитии фестивалей и награждают золотой медалью гражданина города». Сыну композитора это, разумеется, было необычайно лестно, хотя он предпочел бы получать награды за достижения в области собственного творчества, а не за управлением наследием родителя. Соответствующую грамоту с текстом о провозглашении Зигфрида почетным гражданином оформил его друг Франц Штассен, изобразивший в верхней части свитка Лоэнгрина, Ганса Сакса и чашу Грааля с голубем, а основное свободное от текста пространство занимали сцены из опер Герцог-вертопрах, Медвежья шкура, Кобольд и Весельчак, так что заслуги Зигфрида-композитора тоже были отмечены – если не властями, то художником-оформителем. Штассен также вписал от себя в виде виньетки стихотворное посвящение гекзаметром: «Мастер кольцо нибелунга для мира сковал, пусть с его помощью сын сатану одолеет». Юбилей Мастера отмечали оперные театры и прочие музыкальные организации по всей Германии, но в Байройте в тот год сделали паузу. Разъясняя это кажущееся парадоксальным обстоятельство, Зигфрид заявил: «Наше празднование – в нашей работе!» На самом деле это был ставший уже традиционным перерыв после каждых двух фестивалей. Руководитель фестивалей принял участие еще в одном торжественном мероприятии вне Байройта. В расположенном на берегу Дуная близ баварского города Регенсбург мемориале выдающихся людей Германии «Валгалла» был установлен бюст Рихарда Вагнера; при этом присутствовали принц Рупрехт Баварский, баварский министр по делам культов князь фон Турн-унд-Таксис, начальник окружного управления Регенсбурга и обербургомистр.

Партитуры первых восьми опер Зигфрида выпустило лейпцигское издательство «Макс Брокгауз». Первые две оперы себя полностью оправдали, однако после неудачной премьеры Герцога-вертопраха издатель не стал брать на себя финансовые риски, и начиная с третьей оперы Зигфриду пришлось предварительно оплачивать издания всех остальных. Это развязало ему руки, и начиная с Короля язычников он стал издавать свои сочинения в байройтском издательстве Карла Гисселя, разумеется оплачивая все расходы. Передача издания партитур и клавираусцугов никому не известному местному издательству, к тому же никогда не занимавшемуся выпуском музыкальной литературы, можно объяснить исключительно близкими отношениями Зигфрида с сыном владельца Фрицем Гисселем – его ровесником и другом детства. Известно также о совместном времяпрепровождении Зигфрида с родившимся в 1900 году сыном Фрица Карлом, отношения с которым были явно предосудительными и карались в соответствии с пресловутой 175-й статьей. Поэтому биограф Зигфрида Петер Пахль рассматривает передачу издания его сочинений Гисселю как еще один вид отступного за сохранение семейной тайны виллы Ванфрид.

* * *

Максимилиан Гарден не торопился включаться в общий хор демократической прессы, обвинявшей Зигфрида в том, что его обещание создать «Фонд Рихарда Вагнера для немецкого народа» – пустая декларация, призванная представить обитателей Ванфрида в виде благородного семейства, а Байдлеров – корыстными отщепенцами. Журналист, по своему обыкновению, ждал благоприятного момента и лишь в конце июня 1914 года опубликовал в своем еженедельнике Zukunft статью с интригующим названием Tutte le corde (ит. «На всех струнах»), в которой обличал весь лицемерный клан Вагнеров и намекал на то, что Зигфрид – «социалист или Спаситель из совсем другого материала». Таким образом, он «встал над схваткой» между демократами и консерваторами и перенес дискуссию в иную плоскость. Все отлично поняли, что речь идет не только о ханжестве и изворотливости руководителя фестиваля, но и о его небезупречном моральном облике. Такие намеки семья еще могла бы пережить, но, зная тактику Гардена, можно было не сомневаться, что он на этом не остановится и будет продвигаться дальше до тех пор, пока окончательно не испортит репутацию сына Мастера, в результате чего престижу фестивалей будет нанесен непоправимый урон, – и тогда семье не спастись от разорения. Исправить положение можно было только в результате женитьбы Зигфрида и появления у него потомства. Свою способность к продолжению рода он уже доказал, однако было необходимо создание полноценной семьи, и этим вопросом в Ванфриде усиленно занимались уже на протяжении нескольких лет. Требовалось только найти для наследника семейного предприятия подходящую избранницу и убедить его сделать решительный шаг.

В декабре 1910-го Хьюстон Стюарт Чемберлен писал своему шурину: «Полагаю, что Вы способны решить сложную задачу, потому что у Вас есть для этого такт и проницательность, но прежде всего – и я в этом уверен – потому что Вы готовы совершить самоотверженный поступок». Лучше не скажешь! Новый член семьи грубо льстил Зигфриду, расположения которого он успел добиться изъявлениями своей преданности семье и ему лично, и одновременно вдохновлял его на решительный шаг. В то время он собирался сосватать ему жительницу Праги по имени Люси Лаубе, о которой было известно только то, что она происходит из вполне добропорядочной семьи и считает себя подходящей кандидатурой на роль будущей хозяйки Ванфрида. Для проверки ее происхождения в Прагу отправили считавшегося главным специалистом в этом деле Чемберлена, который, познакомившись с фройляйн Лаубе и изучив ее родословную, с восторгом писал о ней Зигфриду: «Бросается в глаза не только интеллигентность, но и уравновешенность, никаких уверток и пустых фраз, сентиментальность и экзальтация совершенно незаметны». К происхождению девицы также не было никаких претензий: «Ее отец из Вестфалии, мать – из Рудных гор, оба родителя из крестьян; мать – добрая богемская немка с небольшой примесью славянской крови, уроженка граничащей с Саксонией области. Отсюда у дочери художественное дарование, а также веселый и одновременно привлекательно-деликатный характер». Пятидесятипятилетнему Чемберлену она показалась достаточно молодой, но собиравшемуся завести полноценную семью и обзавестись потомством Зигфриду ее возраст (как полагала Ева – а уточнять было как-то неловко – ей было тридцать пять – тридцать шесть лет) показался чрезмерным. К тому же он полагал, что и сам способен найти себе подходящую невесту, и хлопоты родни были для него унизительны. Поэтому в случае Люси Лаубе дело не дошло даже до смотрин.

Судя по всему, Козиме приглянулась также собиравшаяся выступить на фестивале 1914 года шведская певица Агнес Хансон. Она родилась в 1883 году, обладала прекрасной внешностью и отличными музыкальными способностями, выступала на фестивалях начиная с 1906 года и имела безупречное нордическое происхождение. Еще в 1913 году, опять не посоветовавшись с Зигфридом, Чемберлен обратился к Агнес с пространным письмом, убеждая певицу в наличии у его родственника симпатии к ней и одновременно объясняя причину его сдержанности: «Зигфрид Вагнер не может, что называется, обнаруживать свои желания… Поэтому ему неудобно свататься, подобно другим, к даме, пытаясь ее поразить, убедить словом и делом, завлечь в свои сети, взять штурмом; он лишь испытывает стремление, должен к нему прислушиваться и ему подчиняться». В своих домогательствах Чемберлен призывал на помощь Всевышнего, ссылался на волю Провидения и советовал смиренно следовать ей. Наконец, самый сильный аргумент: «Невозможно себе представить, чтобы Вы могли причинить этому единственному в своем роде человеку ни с чем не сравнимую горечь разрушенной надежды». Все это словоблудие могло произвести какое-то действие только в том случае, если та, к которой он обращался, сама стремилась породниться с обитателями Ванфрида. Однако следующая фраза ходатая, явно действовавшего по указанию своей тещи и при этом обнаружившего подозрительное нетерпение, должна была насторожить адресата: «Вслед за Вашим согласием сразу же последует бракосочетание. Любое отлагательство было бы сейчас крайне неприятно. Подумайте о солидном возрасте великой женщины, для которой женитьба ее сына будет означать последнюю большую радость в жизни. Подумайте о приближающемся фестивале – Вам следует привыкнуть к своему новому положению еще до его начала». Такая настырность могла лишь отпугнуть любую здравомыслящую женщину. Дело опять не сладилось, но удивительным образом именно перед началом фестиваля Зигфрид встретил ту, кому было суждено вскоре стать его женой, а в дальнейшем – хозяйкой Ванфрида.

* * *

После посещения осенью 1905 года веронской премьеры посвященной ему оперы Весельчак Карл Клиндворт безвыездно жил со своей женой Генриеттой в окруженном плодовым садом доме под Берлином. Помимо ухода за яблонями отставной руководитель учрежденной им консерватории подрабатывал уроками фортепиано – все же он был учеником самого Листа, и его клавираусцуги Кольца нибелунга продолжали издаваться во многих странах. В 1907 году, когда ему исполнилось семьдесят семь лет, а жене перевалило за семьдесят, супруги получили из Англии, откуда была родом Генриетта (урожденная Кэрроп), предложение принять на несколько недель их дальнюю родственницу – оставшуюся еще в младенчестве круглой сиротой Винифред Уильямс, которой врачи советовали сменить климат на континентальный, чтобы избавиться от покрывавшей все ее тело экземы. В июне ей должно было исполниться десять лет, и уже в апреле супруги написали в Ванфрид Козиме, с которой не прерывали связи на протяжении всего этого времени и даже регулярно посылали ей плоды со своего участка: «Теперь, в нашем почтенном возрасте, мы взяли на себя еще одну заботу: воспитание и обеспечение не имеющей никаких средств к существованию маленькой, милой десятилетней девочки, которая осталась одна на белом свете. Она – англичанка, наша дальняя родственница, и теперь мы снова хотим подольше пожить, пока это существо не станет самостоятельным и не сможет само о себе позаботиться». Бездетные супруги в самом деле сразу ее полюбили и уже не захотели от себя отпускать. Вполне возможно, что это благое дело действительно продлило их годы. Клиндворт долго жил в Англии и поэтому владел английским языком, а для Генриетты английский был родным. Не знавшая ни слова по-немецки Винифред стала быстро осваивать чужой язык, а Клиндворт учил ее музыке, причем девочка с самого начала погрузилась в мир Вагнера. Как раз тогда Клиндворт работал над клавираусцугом Летучего Голландца, и первым вагнеровским сюжетом, с которым он познакомил свою воспитанницу, была необычайно взволновавшая ее история Сенты. Осенью уже немного овладевшая немецким Винифред поступила в школу в Гамбурге, где жила в семье родственников Клиндвортов, а позднее стала посещать школу в Берлине, где ее приютили знакомые ее приемных родителей, тоже музыканты. Через год Карл и Генриетта переехали ради Винифред в Берлин и сняли там квартиру. В сентябре 1908 года Клиндворт сообщил Козиме Вагнер: «Завтрашний день омрачен прощанием с моим милым домом и красотами моего сада, но в ближайшие годы мы ждем много радости от наблюдения за развитием нашей девочки». А ведь всего за четыре года до того он писал Козиме: «Мы уже никогда не покинем уютное жилище, которое себе здесь обустроили; мы хотим умереть здесь».

Винифред получала особое удовольствие, посещая семью фабрикантов роялей Бехштейн: летом в их имении Штуттгоф в Ноймарке, а зимой – в роскошном городском особняке, где хозяйка дома Хелена Бехштейн держала великосветский салон, а ее дет, и Эдвин и Лотте, имели возможность ездить в гостиной на велосипедах. В Берлине к Клиндвортам заходили в гости Ферруччо Бузони и Эжен д’Альбер – хозяин дома высоко ценил их как пианистов, но презирал как композиторов. Впрочем, он не жаловал и таких своих современников, как Рихард Штраус и Макс Регер: «Чему теперь все аплодируют? Музыкальным празднествам Штрауса, оркестровым завываниям Регера, всему этому современному музыкальному ориентализму… разве это не сумасшествие – сочинять такую музыку?» Вдобавок он полагал, что «подверженная тлетворному влиянию еврейства опера все глубже увязает в трясине». Единственными достойными преемниками Рихарда Вагнера он считал знакомого ему по работе в Байройте Энгельберта Хумпердинка и сына Мастера Зигфрида. Кроме того, он сохранил пиетет перед Байройтом, считая его «священным местом очищения духа и наслаждения святым искусством». Поэтому он осуждал вагнеровские постановки в Берлине, Мюнхене, Дрездене или Вене, и за весь период своего детства и отрочества Винифред ни разу не побывала на вагнеровских спектаклях – Клиндворт мечтал, чтобы она впервые познакомилась с творчеством Мастера в Байройте. Он не жаловал и современных вагнеровских дирижеров, которых не приглашали в Байройт, – Густава Малера, Бруно Вальтера, Лео Блеха и Феликса фон Вайнгартнера, – именуя их всех без разбора «восторженным еврейским сбродом». Он считал себя равноправным членом байройтского круга и в 1913 году писал высоко ценимому им Гансу фон Вольцогену: «Я придерживаюсь твердого убеждения, что однажды наша община окажет мощную поддержку делу освобождения сбитого с толку народа от позорных цепей, которыми его сковали внутренние враги».

После того как супругам стало тяжело справляться с резвой тринадцатилетней девочкой-подростком, Винифред отдали учиться в пансион под Брауншвейгом, где она провела, по ее словам, «самые несчастливые полтора года» из всей ее школьной жизни. Во время каникул она пожаловалась «дедушке» на тамошние суровые телесные наказания, а когда тот ей не поверил, задрала юбку, спустила штанишки и показала исполосованные розгой ягодицы. После этого Клиндворты перевели ее в Тегелер-лицей в Эберсвальде, где девочка чувствовала себя прекрасно, чего нельзя сказать о ее преподавателях, которым она немало досаждала своим дерзким поведением. Самый большой конфликт у нее произошел с учительницей, давшей ей оплеуху. Недолго думая, она ответила тем же. К счастью, ее не исключили, посчитав ее действия рефлекторными, и впоследствии она с этой учительницей дружила долгие годы. Вспоминая лицейские годы, она писала: «Здесь возникли дружеские связи на всю жизнь, пережившие десятилетия и сохранившиеся поныне». Действительно, с лицеистками Ленхен, Лиз и Лотте она переписывалась до конца жизни. Венцом ее образования стало обучение домоводству в лицее Святой Августы, где девочек готовили к жизни в качестве жен добропорядочных бюргеров. Там они ежедневно варили обед из четырех блюд, учились сервировать стол и ухаживать за детьми; в программу входило также изучение французского языка и гражданского права. К музыкальным навыкам Винифред добавилось умение танцевать, приобретенное во время совместных занятий с курсантами кадетского училища.

Прочитав в июне 1914 года статью Гардена, Клиндворт сразу же отправил Козиме письмо с выражением сочувствия и солидарности: «У Вас были болезненные переживания: отвратительная свора еврейской прессы снова неистовствует, восставая против божественного начала, и эта раса уже ликует в предчувствии уничтожения». Он ознакомил с содержанием письма и свою воспитанницу, преподав ей таким образом урок (скорее всего, далеко не первый) манеры общения с байройтским семейством. Растроганная верностью старого друга, Козима пригласила его, в числе прочих доверенных лиц Ванфрида, посетить в июле генеральные репетиции фестиваля. В ответном письме Клиндворт попросил разрешения взять с собой в качестве сопровождающего лица (вместо жены, уже слишком старой и слабой для такой поездки) семнадцатилетнюю Винифред и тем самым впервые дать ей возможность по-настоящему познакомиться с творчеством Рихарда Вагнера. Девушке необычайно повезло, поскольку в тот год после двенадцатилетнего перерыва возобновили постановку Летучего Голландца – драмы, которую ей хотелось увидеть больше всего. Она писала своей лицейской подружке: «Я просто по-свински рада!»