полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

* * *

В начале 1914 года Зигфрид уже работал над партитурой своей десятой оперы Ангел мира, в сюжете которой причудливым образом смешались его размышления по поводу права человека распоряжаться собственной судьбой и собственной жизнью, а также переживания, связанные с неурядицами супружеской жизни его сестер и собственным неопределенным положением. Хотя действие оперы разворачивается во Франконии XVI века, исторические и географические реалии в ней практически отсутствуют, так что все коллизии легко перетолковываются как общечеловеческие. Это жуткая история тайного захоронения самоубийцы на христианском кладбище – что, как известно, строжайше запрещено церковью – и о церковном суде, настаивающем на эксгумации трупа. Когда на кладбище приходят крестьяне с кирками и собираются приняться за работу, появляется святой и спасает покойного. В этом произведении снова отчетливо проявился интерес Зигфрида ко всему зловещему, к привидениям и к теме возмездия за тайные грехи. Ни публика, ни критики не проявили особой готовности к восприятию символизма оперы и множества содержащихся в ней, с трудом угадываемых аллюзий. Премьера оперы состоялась в Карлсруэ только в 1926 году, после этого ее почти не исполняли. Тогда же для своего племянника Джильберто Гравины Зигфрид написал виртуозное Концертино для флейты и малого оркестра, а для собственного удовольствия – шуточную балладу для баритона с оркестром Сказка о большом жирном колобке. Написанный им стихотворный текст, основанный на народной сказке с тем же названием, он послал Штассену в качестве рождественского подарка, и тому ничего не стоило истолковать содержавшиеся в нем намеки. В сказке колобок сбегает из леса, где его воспитывали три старые дамы. После опасных встреч с зайчиком, глупой коровой, робкой косулей, жадным волком и грубой свиньей он возвращается в лес, где встречает троих голодных детей. Чтобы их накормить, он разрывает себя на три части. Если стремление уйти из-под влияния матери и старших сестер (три старые дамы) в самом деле во много определяли жизненный настрой и мотивацию действий Зигфрида, то приписываемая им себе жертвенность выглядит скорее нелепо и может восприниматься разве что в качестве самоиронии. Возможно, в условиях бурных семейных коллизий того периода этот шуточный анализ собственной натуры помогал Зигфриду сохранить душевное равновесие.

Впрочем, первая половина 1914 года оказалась для него вполне удачной. В Хемнице он дирижировал вторым представлением поставленного там Герцога-вертопраха, парижская Гранд-опера готовила постановку Кобольда, а осенью все его оперы собирались исполнить во вмещавшем несколько тысяч зрителей дрезденском цирке Саррасани; таким образом, мечта Зигфрида познакомить со своим творчеством как можно более широкую публику уже была близка к осуществлению. Весной несколько его вещей прозвучало в концертах, имевших для него большое значение. В лейпцигском Гевандхаузе под управлением Никиша был исполнен эпизод «Любовь молодого Райнхарта» из Герцога-вертопраха, а в конце января композитор сам провел в Берлине концерт-ретроспективу с отрывками из своих опер. Эпизод из Герцога-вертопраха был исполнен также в начале февраля во время концерта в гамбургском Музик-халле. Однако основная программа этого концерта включала главным образом новые произведения Зигфрида: Джильберто Гравина впервые сыграл посвященное ему Концертино, а баритон Беннетт Чаллис спел Сказку о большом жирном колобке, названную в буклете «комической балладой». Тогда же впервые прозвучало оркестровое вступление к Солнечному пламени. Были исполнены и другие отрывки из опер, в том числе «Любовь молодого Райнхарта». Этот эпизод, Концертино и Колобок фигурировали также в программе авторского концерта в Дрездене. Той весной жители Байройта тоже получили возможность познакомиться с творчеством своего патрона: десять отрывков из восьми его опер прозвучали в концертном зале Зоннензаль в исполнении группы солистов и оркестра Нюрнбергского городского театра.

* * *

По прибытии в Байройт Клиндворт и его юная воспитанница поселились в гостинице и на следующее утро явились в Ванфрид. Давно не видевшая старого знакомого – одного из немногих оставшихся в живых друзей Рихарда Вагнера – Козима сразу же отправилась с ним на прогулку, чтобы поговорить наедине, а юную девицу взялись развлекать ее дочери – Ева Чемберлен, графиня Бландина Гравина и Даниэла Тоде. Им нужно было узнать как можно больше о воспитаннице Клиндворта, чтобы составить о ней свое мнение и сообщить его матери. По-видимому, мнение оказалось весьма благоприятным, поскольку на следующий день девушка сопровождала во время прогулки хозяйку Ванфрида, что можно было посчитать знаком особого отличия и интереса к ее особе. После этого она вместе со своим приемным отцом в течение шести дней посещала генеральные репетиции Кольца нибелунга (дирижировал Михаэль Баллинг), Парсифаля (дирижировал Карл Мук) и Летучего Голландца (дирижировал Зигфрид Вагнер); Сенту в Голландце пела восхитившая ее Барбара Кемп. Во время репетиций Винифред представили руководителю фестиваля, и сорокапятилетний господин, одетый, как обычно, не только в высшей степени элегантно, но и несколько экстравагантно – в светлый костюм с бриджами и высокие гетры, – произвел на нее необычайно сильное впечатление. Впоследствии Винифред писала подруге: «Во время этой встречи с Зигфридом у меня возникла любовь с первого взгляда. Наиболее сильное впечатление на меня произвел его красивый теплый голос, меня очаровали само его появление и его чудесные голубые глаза». По-видимому, гостья, о которой мать и сестры дали Зигфриду самые благожелательные отзывы, ему также понравилась – во всяком случае, он сразу постарался завоевать ее расположение, и это не укрылось от Винифред: «Я ежедневно присутствовала за чаем у Вагнеров во время перерывов после первого действия, и именно Зигфрид, благодаря своему веселому нраву и доброте, помогал мне преодолеть застенчивость и беспомощность. Тогда впервые в обе стороны протянулись связующие нити». Разумеется, Клиндворт чувствовал себя не очень уютно в обществе Зигфрида и его друзей, которые были намного моложе него и смотрели на старого друга Байройта как на ископаемое существо, и поэтому старался избегать этой компании. Вместе с тем он был рад, что ему удалось осуществить свою мечту – познакомить воспитанницу с творчеством Вагнера в самом святилище. Вернувшись в Берлин, он письмом поблагодарил Козиму за «милость и доброту» как от своего имени, так и от имени своей «дикой спутницы», которая, как он писал, «все еще живет под впечатлением от величия Байройта».

Постановка Голландца, столь впечатлившая гостей фестиваля, вызвала неоднозначную реакцию рецензентов. Стремление Зигфрида усовершенствовать сценографию, делая скалы более объемными и меняя изображения на заднике сцены (из окон комнаты в доме Даланда во втором действии открывался вид на гавань со стоящими в ней и уменьшающимися в перспективе кораблями), вызвало раздражение критика Пауля Беккера, писавшего о «нагромождении всевозможных второстепенных подробностей». Он также выразил недовольство режиссурой, отметив «предвзятое доктринерское намерение» Зигфрида «сделать все не так, как у других». То, что после войны будут не только ставить в заслугу любому театральному режиссеру, но даже предъявлять ему в качестве непременного требования, считалось тогда крайне предосудительным. Столь же сурово Беккер отозвался о музыкальной интерпретации. Прямо противоположное впечатление постановка произвела на Альберта Швейцера, посетившего в тот раз Байройт вместе с Максом Регером. Всегда в высшей степени благожелательно относившийся к Зигфриду Вагнеру Швейцер писал: «Мы были захвачены исполнением Голландца. Рискованное решение дать его без перерывов привело к огромному успеху. Нам казалось, что по-настоящему мы познакомились с ним впервые. И я никогда не слышал, чтобы им так дирижировали. Это было так свободно и чудесно».

* * *

28 июня, на следующий день после выхода статьи Гардена в еженедельнике Zukunft, студент-серб Гаврило Принцип застрелил в столице Боснии Сараево прибывших туда австрийского эрцгерцога Фердинанда и его супругу. Хотя австрийский император Франц Иосиф I отправился как ни в чем не бывало к месту своего летнего отдыха в Бад-Ишле, наступившее на какое-то время затишье оказалось обманчивым: Австрия должна была отомстить Сербии, и Германия заверила ее в союзнической верности. Россия не могла допустить нападения на славянскую страну, независимости которой от Османской империи она добилась сорока годами раньше, а выступившие на сей раз на стороне России Англия и Франция были рады дать отпор Тройственному союзу, включавшему до поры до времени также Италию. Фестиваль 1914 года открылся 22 июля исполнением Голландца, а на следующий день Австро-Венгрия направила сербскому правительству ультиматум. Пожар мировой войны разгорелся в течение нескольких дней. Чтобы не оказаться в числе «враждебных иностранцев», многие зарубежные гости фестиваля предпочли своевременно покинуть страну, и сезон пришлось завершить досрочно. На последнем представлении Парсифаля 1 августа Карл Мук дирижировал уже неполным оркестром: некоторые оркестранты-иностранцы также отбыли на родину. Разумеется, король Людвиг III Баварский и королева Мария Терезия отменили свой визит на фестиваль, во время которого предполагалось проведение факельных шествий, парадов и концертов. Уже на следующий день после последнего представления Парсифаля, когда на сцене были снова установлены декорации первого действия Голландца, по улицам Байройта прошли унтер-офицер и барабанщик, объявившие о введении в стране военного положения. Вместо запланированных двадцати представлений было дано только восемь. Пришлось возвратить деньги за билеты на несостоявшиеся спектакли и к тому же полностью выплатить исполнителям предусмотренные договором гонорары. В результате средства на фестивальном счету были исчерпаны, и следующие десять лет фестивали не проводились.

В Ванфриде и в берлинской квартире Клиндвортов, как и во всей Германии, царило всеобщее патриотическое воодушевление. Освобожденный от воинской службы Зигфрид Вагнер писал в Вену своему другу Людвигу Карпату: «Да здравствует единство Австрии и Германии! Какие возможности предоставляются вашему возлюбленному императору после всех перенесенных им страданий!» В берлинской школе домоводства девочки во время молебнов пели патриотические гимны Deutschlandlied («Немецкая песня») и Preußenlied («Прусская песня»). Не отстать от других старалась и англичанка Винифред Уильямс. После первой победы, одержанной под Танненбергом армией под командованием Пауля фон Гинденбурга, национальный подъем достиг еще большей силы: казалось, что эта победа в Восточной Пруссии, достигнутая как раз там, где в 1410 году рыцари немецких орденов потерпели поражение от польско-литовских войск, окончательно закрепит немецкое присутствие на Востоке. В числе множества поздравительных телеграмм, полученных в те дни Гинденбургом, было также приветствие из Байройта, подписанное Козимой Вагнер, Зигфридом, Чемберленом и Вольцогеном. В нем, в частности, говорилось: «По-видимому, для нас, немцев, война значительно полезнее мира, когда процветает все антинемецкое». В качестве своего вклада в дело разгрома врага Зигфрид сочинил Присягу на знамени для мужского хора, органа и большого оркестра, посвятив ее «Немецкой армии и ее вождям с выражением восторженной благодарности». Впервые Зигфрид дирижировал этим сочинением в октябре. На премьеру в Берлинскую филармонию он пригласил Клиндворта с юной воспитанницей, и та впервые увидела предмет своего обожания за пультом. Хотя он управлял оркестром экономными движениями и даже просто взглядом (отчасти это было связано с тем, что он был левшой и не очень ловко действовал правой рукой), Винифред пришла в восторг от его мастерства, о чем сообщила в письме подруге Ленхен. Кроме того, она сидела в ложе вместе с его родственниками и другом Францем Штассеном, а после концерта композитор и дирижер представил ее своим знакомым, и Винифред оказалась в центре внимания. На следующий день Зигфрида вместе со Штассеном пригласили в гости к Клиндвортам. После этого пожелавший написать портрет Клиндворта Штассен стал наведываться к нему один, пытаясь во время сеансов рисования осторожно выяснить, есть ли у его друга надежда добиться расположения юной девицы.

* * *

Наряду с сочинением патриотических опусов – Присяги на знамени и кантаты Intermezzo Martiale (Военное интермеццо), которая была впервые исполнена в том же берлинском концерте, но, в отличие от Присяги, довольно часто звучала и позднее, – Зигфрид продолжал работать над своей одиннадцатой оперой Во всем виноват Наперсток. В ней он превзошел самого себя в качестве сказочника и одновременно нагромоздил характерную для него чертовщину, сделав кобольда Наперстка закулисным двигателем оперного действия: его голос (сопрано) звучит из-за сцены, а на сцене он представлен в виде хулигана-мальчишки, который постоянно вмешивается в события и все переворачивает с ног на голову. Зигфрид не только использовал сюжеты множества сказок, в том числе сказки Андерсена Маленький и большой Клаус, но и ввел самого себя и Якоба Гримма в качестве персонажей, под занавес комментирующих события. «Якоб Гримм: “Ты что ж такое здесь сказал? Десятки сказок перемешал”. Зигфрид Вагнер: “Напрасно ты меня бранишь. Не гневаться – благодарить ты должен”. Якоб Гримм: “Ты обобрал меня со всех сторон, ты вор! Тотчас не прекратишь – получишь на орехи!” (начинается драка)». Сюжет Наперстка перекликается также с Волшебной флейтой Моцарта: чтобы стать мужем и женой вопреки желанию матери главного героя, молодым влюбленным (Фридеру и Катерлизхен) приходится преодолеть массу препятствий, воздвигаемых на их пути злой ведьмой. В своей книге Детям нужны сказки знаменитый психоаналитик Бруно Беттельсгейм дает свое толкование Наперстка: «В сказке выделяются встречающиеся на жизненном пути проблемы: половая зрелость, необходимость самореализации. Приходится преодолевать трудности, выдерживать испытания и избегать опасностей, однако из содержания сказки следует, что все обойдется, если оставаться верным себе и своим ценностям – как бы отчаянно ни выглядело положение дел». Все же обилие событий и персонажей (для экономии средств композитор рекомендует поручать отдельным исполнителям по нескольку партий) делает оперу довольно сложной для восприятия и предъявляет к постановщикам почти непосильные требования. Работать над музыкой Зигфрид начал сразу после фестиваля, и к концу сентября у него уже были готовы эскизы партитуры первого действия. При этом он использовал множество готовых набросков, которые долгие годы фиксировал в своем альбоме, а также на открытках, гостиничных почтовых листках и просто на случайных обрывках бумаги. В ноябре он закончил чистовой вариант, а зимой следующего года уже работал над партитурой второго действия, которую завершил в апреле. Над партитурой третьего действия он трудился летом 1915 года, и концу августа опера была полностью готова. Одновременно с сочинением Наперстка Зигфрид работал над одночастным Концертом для скрипки с оркестром. В напряженном ми-минорном вступлении, как полагает главный эксперт по творчеству композитора Петер Пахль, отразились сомнения автора в возможности познать самого себя. Затем появляются тема еще наивного «звездного дитяти» Катерлизхен и мотив, сопровождающий слова ее возлюбленного Фридера «Напрасно я мечтал об очаровательной милой деве». В разработке звучат и другие темы этих персонажей, а также нарушающие спокойствие темы дьявола и ведьм. Первоначальная наивность главной героини характеризуется темой, сопровождающей в опере ее слова «Фридер, любимый Фридер, скоро ли наша свадьба?». Вместе с тем концерт завершается на оптимистической мажорной ноте.

* * *

Убедившись, что Ванфрид проявляет интерес к его воспитаннице, Карл Клиндворт стал все чаще напоминать о себе Козиме. После того как его Винифред попала в категорию нежелательных иностранцев, он сообщил своей старой знакомой о возникшей у него проблеме: «Комендатура внезапно установила чрезвычайно неприятный надзор над нашим приемным ребенком. С большим трудом удалось добиться разрешения на продолжение школьной учебы. Поэтому я решил ее удочерить: теперь по решению суда она стала Винифред Клиндворт, это официально, но мы зовем ее Сентой». Сообщив, что Винифред дома называют Сентой, он еще раз подчеркнул свою приверженность семье Вагнер, и в Ванфриде это не осталось незамеченным. Хотя после удочерения Винифред уже не нужно было регулярно отмечаться в полиции, выезжать из Берлина ей запрещалось и за ней был учрежден негласный надзор. Не имея возможности посетить в ближайшие месяцы Байройт, она продолжала изучать творчество Зигфрида дома и увлекала им своих подруг, которым проигрывала на рояле темы из его опер.

Хотя Зигфрида не призвали в армию, в Ванфриде было достаточно связанных с войной неприятностей. После того как Италия предала Тройственный союз и вступила в войну на стороне Антанты, проблемы начались у жившей в Италии семьи Бландины. Знакомая Козимы утешала ее: «Ваши сыновья не воюют на фронте… Манфредо служит в морском министерстве в Риме, Джил работает на технической должности в горном ведомстве, что не мешает ему играть для своих товарищей на флейте и сочинять музыку, а великолепно управляющий автомобилем Гвидо перевозит раненых. Так что у них, по крайней мере, нет необходимости воевать с нами!» Впрочем, талантливый музыкант Джильберто (Джил), которому Зигфрид посвятил Концертино, оказался верен своей немецкой родне и вступил в армию Германии. Это было слабым утешением для лишившейся фестивальных доходов семьи, которая к тому же за год до того перестала получать авторские отчисления. Единственной отрадой стало прекращение угрозы травли байройтского семейства прессой, переключившейся на военно-патриотическую тематику. Не получила продолжения, чего особенно опасались в Ванфриде, и опубликованная перед самым началом войны статья Гардена.

На первых порах приходилось утешаться победами германского оружия. Теперь бурную деятельность развил Чемберлен. Получив возможность отвлечься от семейных неурядиц, он полностью переключился на публицистическую деятельность и выдавал одну за другой патриотические статьи. Сначала он прославлял войну как возможность внутренне обновиться и поставить на место врагов, главным из которых для него была Англия. За эти статьи он был уже в 1915 году награжден Железным крестом. В Ванфриде Чемберлен повесил на стене карту, где флажками отмечал продвижение немецких войск во Франции и в России. Когда же наступления захлебнулись и перспективы скорой победы стали более чем неопределенными, он стал обвинять в этом коррумпированных и болтливых политиков, которые оказались недостойны своих доблестных войск. Впоследствии эта легенда получила широкое распространение в массах и превратилась в теорию «удара ножом в спину», согласно которой Германия не проиграла войну, а стала жертвой закулисных махинаций берлинских политиков, особенно евреев. Одной из основных тем военных публикаций Чемберлена было предательство Англии. Он призывал нанести сокрушительное поражение своей «обветшавшей до самых костей» бывшей родине, после чего его английская родня уже не могла смолчать. Родной брат Бэзил писал новоиспеченному немецкому патриоту: «Есть определенные приличия, против которых не должен грешить ни один образованный человек даже в состоянии сильного негодования». Единственное оправдание для своего брата Бэзил видел в его «деморализации», что можно трактовать и как намек на помешательство. Однако на первых порах Чемберлен и сам стал жертвой патриотического угара и общей шпиономании. Понимая, что рано или поздно придется обзавестись собственным жильем и покинуть Ванфрид, он и Ева приобрели по соседству с семейной виллой солидный особняк, где байройтский идеолог прежде всего разместил свою огромную библиотеку, не помещавшуюся в Ванфриде, и устроил обсерваторию, пристроив к мансарде купол с проемом для телескопа. Этот купол возбудил подозрения особо бдительных подданных кайзера. В полицию поступило сообщение, что англичанин подает и получает в своей обсерватории тайные сигналы. Дело в самом деле могло принять скверный оборот, Чемберлен уже боялся выходить на улицу, а Адольф фон Гросс и обербургомистр Леопольд Кассельман посоветовали ему прекратить, от греха подальше, астрономические наблюдения, объявить о закрытии обсерватории и не настаивать на предоставлении ему немецкого гражданства, которого он с учетом своих заслуг ожидал со дня на день. Гражданство он получил только в августе 1916 года.

* * *

Поскольку, несмотря на продолжавшуюся несколько месяцев оживленную переписку, Зигфрид все еще не мог решиться сделать последний шаг и попросить у Клиндвортов руки их воспитанницы, Сента-Винифред сама робко намекнула ему в письме на свои чувства. Она писала, что либретто оперы Ангел мира произвело на нее жуткое впечатление, и вопрошала, какое же нужно чувство одиночества, чтобы создать такой мрачный сюжет. Даже если Зигфрид и не понял намека, то его друг Штассен объяснил ему, что сочувствие юной девы к одиночеству ее избранника может означать только одно – готовность его скрасить. В конце июня Зигфрид снова собрался в Берлин, имея на этот раз памятную записку Евы из трех пунктов, которую та озаглавила «Соображения твоей уже почти пятидесятилетней сестры в связи с твоей поездкой». Первый пункт – просто рекомендация: «Если позволит время, которого тебе всегда не хватает, найди девушку, способную принести пользу тебе, Ванфриду и нашему общему делу». Во втором пункте сестра указала на то, что интересы семейного предприятия и военная обстановка делают эту рекомендацию весьма настоятельной. А занимавший целую страницу третий пункт представлял собой развернутый анализ сложившейся ситуации, в которой ее брат должен был бы разобраться и сам. Одновременно в нем содержалось суровое предупреждение: «Не дай сбыться тревожному предсказанию Лольди <Изольды>: „Ведь Фиди никогда не женится“! Иначе ты окажешь большую услугу скверным людям, которых мы называем „ненемецкими дьяволами“. Все, кто тебя любит и почитает, озабоченно смотрят в будущее и в глубине души надеются, что ты найдешь верное решение!» Вдобавок Ева перечислила знакомых берлинских девиц из почтенных семейств, которых она ему рекомендует посетить в Берлине. Но это она уже сделала для отвода глаз – лишь бы брат не подумал, что ему навязывают готовое решение. Скорее всего, письмо было продиктовано Чемберленом, но содержавшиеся в нем рекомендации были явно излишними. Зигфрид уже сделал свой выбор.

Согласно наблюдениям одного из встречавших его в Берлине членов академического Вагнеровского общества, на перроне вокзала «в сопровождении учительницы» присутствовала «хорошенькая стройная лицеистка»; на ее лице было написано нетерпеливое ожидание, и она беспокоилась лишь о том, что «на только что закончившемся уроке домоводства посадила фруктовое пятно на свою безупречно белую блузку». В гости к Клиндвортам Зигфрид снова пришел со Штассеном, впоследствии описавшим эту встречу и дальнейшие события в своих мемуарах. Винифред показывала им свои акварели, а Штассен вдобавок заметил множество фотографий Зигфрида на ее письменном столе. Зигфрид также поговорил наедине со старым Клиндвортом, который попросил его взять на себя заботу о юной воспитаннице, если с ним что-то случится. О замужестве снова не было сказано ни слова, но все прекрасно поняли друг друга. Затем Зигфрид пригласил влюбленную в него по уши девицу прогуляться с ним и его друзьями по окрестностям Потсдама. По дороге он купил корзинку вишен и нес ее за ручку вместе с Винифред. Штассен обратил внимание на то, как переплелись их мизинцы. Всем уже все было ясно. На обратном пути Винифред сошла на ближайшей к дому остановке Лихтерфельде-Вест, и Зигфрид последовал за ней. Кто-то из компании захотел к ним присоединиться, но бывшая с ними певица Барбара Кемп (исполнительница партии Сенты на фестивале) уселась к нему на колени и прошипела на ухо: «Не лучше ли вам посидеть здесь, осел вы этакий?» Свое любовное объяснение Зигфрид оформил в виде письма, и 5 июля Винифред ответила ему: «Глубочайше почитаемый, мой самый любимый мастер, как же мне понимать осчастливившие меня строки? Если бы я могла понять их так, как мне бы этого хотелось, я была бы самой счастливой душой под божественным небесным шатром! Дорогой мастер, я все еще дитя, но примите меня такой, какая я есть, – ведь Ваше желание уже давно исполнилось, не правда ли? А что касается моих желаний, то все-все они должны исполниться!» После этого Зигфрид официально попросил у Клиндворта руки его воспитанницы. А Винифред уже писала сорокашестилетнему господину так, как пишет сгорающая от любви девушка юному возлюбленному: «Зигфрид, любимый, мне не хватает слов, чтобы сказать, как я счастлива! Стала явью блаженная мечта, об исполнении которой я не смела и думать! Я так горда, так беспредельно счастлива, так рада – как мне все это вынести!»

Козима не хотела тянуть со свадьбой, и вскоре после обмена любовными посланиями в доме Клиндвортов появилась вызванная из Йены Даниэла с важной миссией: позаботиться для неимущей невесты о достойном приданом, соответствующем представлениям хозяйки Ванфрида о том, как должна выглядеть будущая жена руководителя байройтского предприятия. Это поручение оказалось очень кстати и для пребывавшей в сильной депрессии после развода пятидесятипятилетней Даниэлы – ведь из-за десятилетнего перерыва в фестивалях она осталась без работы в Доме торжественных представлений. Последующие дни были заполнены хождениями с невестой по магазинам и выбором платьев, нижнего и постельного белья – всего, как водится, дюжинами, – а также обуви, непривычных для барышни головных уборов и прочих предметов туалета. Все это, разумеется, было выдержано в самом строгом вкусе, соответствовавшем скорее наклонностям свекрови и ее дочерей, нежели желаниям невесты, которой теперь нужно было привыкать к новому стилю жизни. Своей подруге Винифред писала: «Я кажусь себе такой смешной в очень длинных юбках и шляпках с вуалями». Уже в старости она вспоминала, что не имела в то время возможности высказывать собственные желания и должна была безоговорочно подчиняться суровой пожилой даме с властными манерами, к тому же сильно ее раздражавшей. В августе Зигфрид еще раз побывал в Берлине и сводил свою невесту на Мейстерзингеров в оперный театр Шарлоттенбурга. Во время второго действия он заметил сопровождавшему их Штассену: «Ты знаешь, сын человека, написавшего эту партитуру, может жениться только на очень красивой девушке». Штассену выпала честь стать дружкой жениха и сопровождать молодую пару во время ее поездки по железной дороге из Берлина в Байройт. Впоследствии художник описал эту поездку в своих воспоминаниях: «В Лейпциге ей принесли огромное количество цветов, потом весь вагон заполнили серые мундиры. Она ходила от одного купе к другому, раздавая цветы, а военные весело приветствовали прекрасную дарительницу». К сожалению, Клиндворты уже были не в состоянии приехать на бракосочетание в Байройт, но благодарили судьбу за то, что смогли дожить до этого дня. Клиндворт писал: «Потерянное нами отдано на алтарь любви – сыну Мастера, которому я обязан всем, что мне было дорого в жизни».

С ближайшего к Байройту вокзала в Ноймаркте Зигфрид доставил свою невесту в Ванфрид. Вечером того же дня там был дан праздничный ужин, во время которого жених исполнил несколько отрывков из оперы Во всем виноват Наперсток. Гражданский и церковный обряды бракосочетания состоялись на вилле Ванфрид в один день – 22 сентября. Помимо заключивших сделку чиновников, церковного настоятеля и двух свидетелей (Франца Штассена и Адольфа фон Гросса), на церемонии присутствовали только оказавшиеся поблизости родственники – Козима, Даниэла и Чемберлены, – а также прислуга. Устраивать свадебное торжество в военное время посчитали нецелесообразным. Зато после свадьбы молодые отправились в Дрезден, где Зигфрид дирижировал Медвежьей шкурой, а после спектакля был дан торжественный ужин почти на сто персон. О свадьбе в Байройте писала вся международная пресса, а английская газета Musical Courier вышла с сенсационным заголовком: «Свою настоящую Брюнгильду Зигфрид Вагнер нашел среди британок».