Валерия Карнава
Алиса, Джейн и фисташки
Гнилые яблоки и пуховые варежки
Утро еще только забрезжило, однако сквозь темные шторы, закрывающие все окно, утреннему свету сложно было пробраться в небольшую комнату. Ефим сладко почивал в своей теплой постельке. Он еще не совсем проснулся, находясь в плену приятной, почти карамельной неги. Шел первый день отпуска, и это значило, что меланхолично-серые стены редакции и скромный стол у окна, чихающий от гор исчирканной макулатуры, сегодня не увидят невысокого и молчаливого толстячка средних лет. Мысли об этом вызвали у Ефима сладостную полусонную улыбку.
Неожиданно в коридоре послышался громкий топот башмаков, будто кто-то сбивал с них снег, а сквозь мужской голос пробивался заливистый женский смех. Ефим простонал и натянул одеяло по самые уши. Только не это! Эти ДВОЕ нахальным образом топтались на пороге его квартиры безо всякого серьезного повода. Но как ОНИ открыли дверь? Ефим не слышал звука поворачивающегося ключа, да и дверью никто не хлопал. Сквозь дверь что ли просочились, словно призраки? Чертовщина какая-то… Или просто Ефим настолько наслаждался своей негой, что даже не прислушивался ни к чему?
Теперь на паркете растечется лужа от подтаявшего снега, который ОН принес на своих здоровых башмаках, а от ЕЕ сапог с острыми, как иглы, шпильками останутся мелкие ямочки. Вот даже эти цоки мерзко отзванивались в ушах Ефима. Если бы Ефим знал, что у него в скором времени будет новый паркет (весьма оригинальный и нескромный подарок от заботливого старшего брата), разве пришли бы ему в голову эти дурацкие шпильки и башмаки? Скорее уж какие-нибудь удобные и практичные ботиночки ОБОИМ. Но тогда бы это пошло в разрез с ИХ характерами, которые менять Ефиму вовсе не хотелось, иначе это были бы уже совсем другие люди. Не ОНИ.
И пока Ефим размышлял об этом, ОНИ вошли в его комнату. Нет, не вошли, а скорее ввалились, дыша морозной прохладой с улицы. Это возмутительно! Ефим слегка выглянул из-под одеяла. О… Боже! Опять ЕГО красная физиономия мелькнула перед глазами Ефима. И почему она все время красная? Как у пропойцы какого-то подзаборного. И эта нахальная улыбка.
Темные волосы, как обычно, торчали ежиком, а из-под старого черного пальто, полурасстегнутого на груди, показался серый свитерок из сва- лявшейся пряжи. Носок правого башмака, как и всегда, был весь криво перемотан скотчем. А все потому что драный, подошва почти оторвалась, вот Башило и пытался хоть как-то реанимировать башмак. Однако выглядело это нелепо. Но Башило этого, похоже, не замечал. Или не хотел замечать. Его все устраивало.
Да и ОНА была не лучше. Какая-то непонятная блямба на голове из спутанных блекло-рыжих волос, худое лицо и по-свойски жадный взгляд бесцветно-голубых глаз. А еще Ефима всегда раздражало ЕЕ узкое и длинное пальто цвета болгарского перца, до того перетянутое на талии широким поясом, из-за чего девица совсем терялась в густом меховом воротнике, окружающем ее шею, и выглядело это примерно так: палка и абажур. А чего только стоили эти уродские пластиковые зеленые пуговицы, которые ОНА сама наспех нашила, отпоров прежние, вполне приличные. Посчитала их скучными. Зато теперь стало веселее. «Вокруг снежно, бело, а я как яркое пятно», – рассуждала девица.
Кроме как «Bonjour, comment ça va?»8 ОНА больше ничего не знала по-французски, однако величала себя Жоржиной. То ли в книжке какой увидела, то ли услышала где-то. Она и сама-то не помнила, откуда взяла это имя, но была от него без ума. Ефиму это имя не нравилось, он был уверен, что оно совершенно ей не подходило, да и на слух было шершавое, как наждачная бумага, – никакого изящества. Хотя, о каком изяществе могла идти речь с такой-то блямбой на голове?
Удрученно вздохнув, Ефим взглянул на стену, где у него висел цветастый ловец снов. Жаль, что сны наяву он не прогонял. Башило подошел к окну и бесцеремонно распахнул шторы, впустив несмелое утреннее солнце в непроснувшуюся толком обитель, а затем открыл форточку. Повеяло морозцем.
Ефим скорчил недовольную гримасу, но ничего не сказал. Видимо, немного морозца ему не помешало бы. Жоржина тем временем уселась за стол, где-то там, то здесь валялись скомканные чистые листы бумаги. Девушка демонстративно положила ногу на ногу, и ее черные лакированные сапоги заблестели в солнечных лучах, особенно те самые шпильки. Это выглядело как вызов. Ефим наморщился. Поотрывать бы их, чтобы обувь снимала перед тем, как войти в комнату. Башило плюхнулся на кровать, чуть не отдавив Ефиму ноги. Они аж занемели, и Ефим взвыл, брыкаясь, будто пойманный кот.
– Как спалось? – нагло ухмыльнулся Башило.
– Слезь с меня… – прошипел Ефим.
Рассмеявшись, Башило слез с ног Ефима, и тот облегченно втянул свежий холодный воздух в легкие. Холодок защекотал нос Ефима. Однако пора выгонять этот холодок из комнаты, чтобы ненароком не простудиться.
– Закрой форточку, – буркнул Ефим, недовольно глянув на Башило, который с задумчивым видом стоял у окна.
– Я тебе не нянька. Сам закрывай, – ответил Башило, разглядывая чуть припрошенные снегом темные крыши пятиэтажек и людей-муравьишек, снующих туда-сюда по белоснежным дорогам.
– Надо же, какой толстокожий, а замерзает от легкого холодка.
Ефим заскрипел зубами и заерзал под одеялом. Не от того, что в комнате чуточку похолодало, а от недовольства, что ему испортили безмятежное утро. Вот только вставать Ефим не торопился, хотя солнце уже призывало его покинуть постель и браться за повседневные дела.
И пока Ефим лежал, Жоржина сначала рассматривала свои шпильки, а затем ее взгляд упал под стол. Там, запутавшись в шторине, что-то лежало. Любопытная Жоржина заглянула туда и с удивлением обнаружила пыльную и слегка помятую тетрадку, из которой выкатилась и упала на пол шариковая ручка. Жоржина дунула на тетрадку, и пыль разлетелась в разные стороны. Девушка зашуршала листами, исписанными мелким корявым почерком. Она хмурила брови, перебегая глазами от строчки к строчке.
– Я хочу играть в театре и петь, а не продавать билеты в кассе! – капризно потянула девица.
– В Мариинском театре? Или может быть в Ла Скала9? – насмешливо произнес Ефим и, хорошенько приглядевшись, что именно держала Жоржина в руках, стиснул зубы.
Как она только отыскала эту тетрадку, которую Ефим зашвырнул туда в очередном порыве эмоционально-мыслительного бессилья? И когда это было? На прошлой неделе или раньше? А может, после прочтения безвкусно-напыщенной книжки или бестолкового валяния на кровати, уткнувшись носом в подушку? А ведь поначалу строчки ложились на бумагу ровно, будто горячий асфальт, придавленный катком. И вот на тебе – не пойми откуда появились валуны, которые толком и не придавишь.
– А почему бы и нет? Разве я не хороша? – Жоржина торжественно тряхнула своей блямбой, и тетрадка полетела в кучу бумажек.
Ефим просверлил Жоржину острым взглядом. Да как она смеет швыряться его тетрадкой, будто мусором?!
– Ты ленива и у тебя нет голоса, – резко ответил Ефим девушке.
– Ленива? – вскипела Жоржина. – А кто меня такой сделал?
– Ты сама.
– Я сама? Я сама? По твоей глупой прихоти я сначала чуть не стала балериной с кривыми ногами, а теперь у меня ноги прямые, стройные, но я кассирша. Куда это годится?
Раскрасневшаяся Жоржина задыхалась от возмущения, активно жестикулируя, будто читала пьесу на сцене. Каблук ее правой ноги нервно постукивал о линолеум. А поскольку линолеум был старым, Ефим не беспокоился на этот счет. Тем более он был уверен, что братец на следующий день рождения подарит ему еще один паркет. А пьеса под названием «Ефим-злодей» тем временем продолжалась:
– Какие ужасные мысли! Да еще в такое ясное утро! Я так люблю утро, а ты его отравляешь похуже цианистого калия. Ты такой бессердечный!
Башило были неинтересны возмущения Жоржины, и он, пошмыгивая носом, рассматривал книжки, выставленные в шкафу за стеклянными дверцами. Какое разочарование: одна классика и никаких остросюжетных детективов, и фантастики, которые он так любил почитывать на досуге. Принести что ли с собой в следующий раз что-нибудь эдакое, чтобы разбавить всю эту классическую книжную идиллию бандитами или же внеземными чудиками? Но все же разглядывание книг не могло не отвратить Башило от господствовавшей на данный момент дискуссии, и он спокойно ответил Жоржине:
– Ну посуди сама, хоть в чем-то он действительно прав: у тебя нет ни слуха, ни голоса.
Жоржина даже открыла рот и хотела было что-то сказать против, но Башило ее опередил:
– Хоть я и глух слегка на левое ухо, но очень отчетливо слышал твои вокализы, когда ты плескалась в душе. Ты не поешь, а завываешь, как раненный волк, с разбегу бросившийся в водопад. Тебя в театре освистают, и будешь ходить с понурой головой и скулить, чтобы я спас тебя от меланхолии. Если так хочешь петь, сходи в баню. Там жарко, а под твой волчий вой у всех баб как раз мурашки по коже побегут, и не надо будет в холодный бассейн плюхаться.
Жоржина была уже похожа на перезрелый помидор, готовый вот-вот лопнуть от перенапряжения. Как Башило мог встать на сторону Ефима, этого лентяя, который никак не мог оторвать свое объемное тело от постели? Приклеено оно что ли было к ней? И кто после этого ленивый?
– Кстати, а что у меня с ухом? – Башило повернулся к Ефиму, который уже привстал на кровати, ибо выбора у него не было – эти двое не давали понежиться, да и сладкая нега давно куда-то испарилась.
– Не знаю, наверное, медведь наступил, – буркнул Ефим.
– Ты вообще когда-нибудь что-нибудь знаешь? – вздохнул Башило.
Ефим натянул свои тапки и нехотя поплелся в ванную. И пока он ополаскивал лицо прохладной водой, из комнаты стал доноситься шум падающих книг. Ефим выскочил из ванной, даже не вытеревшись; на его щеках и на лбу блестели стекающие капли воды. Дверцы книжного шкафа были распахнуты, Башило стоял рядом, вытаскивая старые увесистые тома, и бросал их на пол, будто кирпичи на стройке. Ефим сжал мокрые губы и затрясся от злости так, что блестевшая у него на подбородке капля задрожала и, не выдержав подобного варварства, сорвалась вниз.
– Да что ты такое себе позволяешь, оборванец! – закричал Ефим и, подскочив к Башило, вырвал у него из рук книги, а затем прижал их к груди, будто маленький ребенок, защищающий свои любимые игрушки от хулиганов.
– Они плохо на тебя влияют, ничего путного придумать не можешь, – произнес Башило, причем совершенно спокойно, будто и не произошло ничего возмутительного.
Он хотел было потянуться за следующим томом, но Ефим нервно толкнул локтем ближайшую дверцу, и та захлопнулась перед носом Башило, который хотя бы успел убрать руку, иначе ему точно прищемило бы пальцы.
– Это вы на меня плохо влияете, – ответил Ефим.
Кричать ему уже не хотелось. Какой смысл что-то доказывать людям, чьи интересы не роднятся с твоими даже на самом поверхностном уровне? Оттолкнув Башило от шкафа, Ефим положил книжки на пустующее место на полке, между остальными томами. Едва он хотел поднять те, которые лежали на полу, как послышался удивленный голос Башило, обращенный непосредственно к Жоржине:
– А что это ты там чиркаешь, а?
У Ефима зачастилось дыхание, и он взглянул в сторону стола, рядом с которым стоял Башило, заложив руки за спину, будто учитель, следивший за правописанием своего ученика. Жоржина и вправду чиркала ручкой в тетрадке. Это было последней каплей драгоценного терпения.
– Убирайтесь из моего дома! Прочь! Прочь! Прочь! – заорал Ефим на всю комнату срывающимся голосом и плюхнулся на край тумбочки, которая стояла рядом со шкафом.
Жоржина подскочила с легким визгом, ручка выскользнула из ее пальцев, а сама девушка пулей выбежала из комнаты. Замелькали только шпильки и край пальто. Башило хмыкнул, повернувшись к раскрасневшемуся от злости Ефиму:
– Ты, наверное, с себя Жоржину списывал, да? Оба такие громкие, будто заржавевшие колокольчики, – но тут его голос стал звучать тише, заговорщически. – Ладно, Жоржина, смех и грех, я понимаю, но я ведь не просто человек с соседнего двора, я много чего умею. Так что подумай там насчет хорошенького бара. И побыстрее. Мы придем еще.
Затем он подошел ближе к стоящему рядом шифоньеру, одна дверка которого была немного приоткрыта, принюхался и, нахмурив брови, добавил:
– Запашок все-таки здесь витает подозрительно-неприятный. Чувствуешь?
Не дожидаясь ответа, он покинул комнату. Все стихло. Не было слышно ни цоканья, ни топанья, ни посторонних голосов.
– Надоели! Ни видеть, ни слышать их уже не могу! Чтоб пусто им было! – крикнул Ефим стенам и, вскочив с тумбочки, настежь распахнул двери шифоньера. Рубашки прямо с плечиками полетели на незаправленную постель.
Затем, призадумавшись, Ефим достал запрятанную внизу коробку из-под обуви и открыл ее. В коробке лежало пять яблок, сморщенных и черных, будто сгоревшая бумага. Яблоки источали омерзительно-плесневелый «аромат», от которого Ефим сморщил нос и кашлянул. Какой уже месяц они здесь гнили? Ефим небрежно захлопнул коробку и швырнул ее обратно в шкаф.
* * *
На следующий день Ефим выходил из дверей аэропорта с большой спортивной сумкой, перекинутой через плечо. В лицо дунуло леденящим, как сталь, порывом ветра. Ну, здравствуй, Санкт-Петербург! Ефим скукожился, натягивая до подбородка толстенный шарф, обвивающий его вечно болезненную шею. Стоило ему чуточку переохладиться, как она переставала слушаться, и он не мог вертеть головой по сторонам. Обычно почему-то в правую. И какое-то время ему приходилось держать голову прямо, при надобности поворачивая корпус своего тела.
Бесконечные компрессы приводили шею в покое. Сослуживцы называли Ефима Железным Дровосеком и всякий раз, когда он, закутанный в этот шарф, садился за свой стол, они подшучивали над ним: «Шея заржавела? Забыл смазать маслом? Где твоя масленка?» Делали они это вовсе не для того, чтобы обидеть его, а наоборот, развеселить, ибо Ефим в такие дни ходил мрачным и понурым. Вот только он совсем не вписывался в этот коллектив шутников, и мрачнел еще больше.
До города Ефим благополучно доехал на автобусе. Его беспокойный взгляд пронзал стекло, запачканное какими-то темными разводами. Ничего подозрительного за этим стеклом не было, лишь кипельно-белые деревья и горы снега. А в городе его ждал брат, у которого он собирался пожить неделю.
Брат жил один в небольшой однокомнатной квартирке. Его звали Всеволод. Он был намного тучнее Ефима и носил футболки с короткими рукавами, и его не смущало то, что стены порой промерзали настолько, что даже тепло, исходящее от батарей, не могло их как следует прогреть. И сейчас чувствовалась какая-то легкая прохлада, которую Всеволод, казалось бы, даже и не замечал. А вот Ефим не собирался снимать свой черный свитер, хотя под свитером у него была плотная рубашка.
Всеволод работал в такси, а в свободное время колотил недавно купленную грушу. Свои умения он решил продемонстрировать Ефиму. Он подошел к этой груше, стоявшей посередине зала, сжал кулаки, озлобил лицо и ударил. Сыпались удары за ударом, груша отскакивала из стороны в сторону, будто маятник, чуть ли не прижимаясь к полу. Ефим сидел на диване, то и дело пригибая голову всякий раз, когда летела груша. На грушу он смотрел как на нечто враждебное, что было способно причинить боль.
– Зачем так сильно? – переживал Ефим. – А если она отвалится и даст тебе по лбу?
Всеволод рассмеялся в ответ.
– А какой толк в груше, если бить по ней слабо? Попробуй.
Всеволод перестал бить грушу и отошел в сторону. Ефим боязливо замотал головой.
– У меня руки слабые. Я же интеллектуал.
– Ну, раз ты интеллектуал, то должен понимать, что здесь дело вовсе не в руках, а в мыслях, на которых ты концентрируешься перед ударом. И чем острее мысли, тем сильнее сам удар.
Наконец груша застыла на месте, и Ефим выпрямился. Теперь вероятность того, что она даст кому-то по лбу была равна нулю. А Всеволод ждал, когда его брат решится, а брат не решался и тянул время.
– Зная твой характер, даже замешкавшаяся на пешеходе бабулька способна привести тебя в бешенство, – заметил Ефим.
– Теперь ты понимаешь, почему я так колочу. Недавно поцапался с одним бараном, который на своей таратайке перегородил мне путь. Да еще к тому же мы чуть не столкнулись с ним. А у меня срочный заказ. Я всю глотку порвал. Аж голова разболелась. Хотелось еще ему треснуть пару раз по его нахальной физиономии, еле сдержался.
– А я тебе всегда говорил, что спокойствие – это царь и бог.
– Да, я и гляжу, как ты спокоен, – усмехнулся Всеволод, глядя на то, как нервно у Ефима дергалась нога. – Приехал ни с того ни с сего, да еще зимой. Когда ты в последний раз приезжал ко мне в феврале, то кричал, чтоб тебя привязали к батарее. Что стряслось?
Ефим кусал губы. Как он мог сказать брату о том, что персонажи, родившиеся в его собственном воображении, вылезли оттуда, будто призраки из зеркала, и стали внаглую донимать бедного творца? А самое неприятное, что обычно это происходило ранним утром, когда Ефим любил поспать. Один раз Башило завел будильник на шесть утра и подставил его прямо под ухо сонного Ефима. И от этого жуткого звона тот вскочил с постели, словно его окатили ледяной водой. И было это в воскресенье. Ефим терпел-терпел и не выдержал. Сбежал.
Но и молчать Ефим не мог, ибо его слишком тяготило осознание того, что он один мучается со своими страхами и переживаниями. А один в поле не воин.
– Я одно произведение пишу, и у меня герои шалят. Даже не знаю, как это тебе объяснить, ты ведь такой приземленный, – вздохнул Ефим.
– Скорее «приколесный», – хихикнул Всеволод.
Но Ефим даже его не слушал, слова сами слетали с его губ.
– Они повсюду… – по привычке он озирался, – конечно же, сейчас их здесь нет, но они могут появиться… Я же о них думаю постоянно. И они от меня ждут чего-то расчудесного, а я не могу им этого дать, ведь они сами не расчудесные. Понимаешь?
– Муки творчества. Так ведь это называется?
– Да, возможно. Я даже яблоки гнилые прячу в шкафу, в коробке из-под обуви.
От удивления у Всеволода глаза полезли на лоб.
– Зачем?
– Нюхаю время от времени. Вдруг осенит.
– Брат, ты что там, чокнулся со своей писаниной? Как от тухлятины может осенить?
– Спроси у Шиллера. Он без тухлых яблок, спрятанных в столе, писать не мог. По крайней мере, я так читал. А для меня все способы хороши. Вот только по мне лучше держать эти яблоки подальше, чтоб не слишком развонялись.
Всеволод сначала покачал головой, а потом пристально взглянул на своего брата.
– Послушай, а этот свитер, что на тебе, не из вонючего ли шкафа?
– У меня что, дома куча шкафов? – недовольно пробубнил Ефим.
Всеволод молча подошел к своему шкафу. Открыв дверцы, он задумчиво почесал затылок, а затем достал оттуда рубашку и теплую кофту. Они были сложены аккуратно, конвертиком.
– После ванны переоденешься. Дома делай что хочешь, а у меня нечего вонять.
И с этими словами он протянул Ефиму одежду.
* * *
Солнце слепило горизонт, река Мойка убегала в самый эпицентр солнечного потока, а следом за ней устремлялись невысокие, похожие на вафли здания. Снег неровными слоями лежал на ажурных перилах моста. На узкой протоптанно-снежной тропинке едва умещалось трое людей. Шмыгая носом, Ефим постоянно оглядывался по сторонам, немного отставая от своего невозмутимо-веселого брата, который что-то рассказывал маленькой розовощекой девице в белой шерстяной шапочке. Она смеялась. Ее звали Таня.
Это была знакомая Всеволода, которая случайным образом шла мимо, не упустив возможности примкнуть к братьям. Таня была чрезвычайно общительной, и молчаливая дорога ее тяготила. А тут такое знакомство – тот самый загадочный брат Всеволода, который редко бывал в Петербурге, а если и бывал, то почему-то это проходило мимо Тани. Но не в этот раз. С радостно-беспечной улыбкой на лице девушка стала расспрашивать Ефима о том, как он там живет в своем городке, чем сейчас занимается, и не думает ли перебираться к брату.
Однако Ефим не разделил радостные порывы Тани. Он был слегка напряжен, то ли от холода, то ли от мысли о своих надоедливых дружках, поэтому со сдержанной холодностью сказал, что редактирует статьи в газете, и от дома до работы ему пройти всего лишь несколько шагов, так что его все устраивает и перебираться в угрюмо-промерзлый Питер у него нет никакого желания.
Таня уже поняла, что Ефим не был расположен к разговору, и ее улыбка слегка потускнела. Но ненадолго, ибо Всеволод вернул ей прежнее сияние одним смешным случаем на дороге.
– А знаешь, что произошло этим летом со мной и моей сестрой в Абхазии? Я ведь не рассказывала? – затрещала нетерпеливая девица, едва Всеволод закончил свою историю.
– Нет, не рассказывала.
– Хм, странно, – наморщила лобик Таня, – как я могла такое запамятовать? Кажется, я потом уехала еще куда-то, а потом еще… вот и забылось. В общем, я была в разъездах. Ну да ладно, слушайте.
Но перед тем, как начать повествование, девушка с надеждой взглянула на Ефима. Своим будущим рассказом она хотела еще раз попытаться сплотить компанию, однако Ефим с чувством зарождающейся тревоги смотрел на безмятежно-холодную Мойку. Ни Башило, ни Жоржины поблизости не было. До чего это было непривычно. Он думал, что приедет сюда, никто не будет следовать за ним по пятам, и он обретет долгожданное душевное равновесие. Однако ничего подобного он не ощущал. А Таня не стала отвлекать Ефима от его глубоких размышлений, и начала рассказывать. По крайней мере один слушатель у нее уже был.
– Ты ведь знаешь мою сестру, – говорила Таня, обращаясь к Всеволоду, – она не может усидеть на одном месте, впрочем, как и я. И не успели мы приехать в Гагру, как в этот же день стали разнюхивать, что это за город и какие люди там живут.
– Вот только не рассказывай мне про результаты ваших разнюхиваний, я там был, и мои бедные уши не выдержат обилия эпитетов, – предупредил Всеволод. Похоже, он знал, что Таня собиралась поведать о достопримечательностях, и далеко не в краткой форме.
– Ефим не был, – надулась Таня.
– Я был, – тихо отозвался Ефим.
– Ох, как замечательно! – обрадовалась девушка, и больше не тому, что Ефим ездил в Гагру, а что он слушал ее. С энтузиазмом она продолжила, и теперь ее взгляд был устремлен на обоих братьев, а не только на старшего.
Однажды вечером они с сестрой сидели на лавочке в центре города, и к ним подъехал черный автомобиль. Судя по голосам, которые раздавались из открытого окошка, там было полно парней. Девушкам стало тревожно, они встали и поспешно направились по дороге вдоль дома, около которого росли пышные кусты.
– Мой пульс учащался, это как в кино, когда ты не веришь, что с тобой может что-то произойти, но оно внезапно происходит, – голос Тани звучал взбудоражено. – Вдруг автомобиль показался прямо на перекрестке и перегородил нам путь. Он будто объехал дом, чтобы поймать нас в ловушку.
– И что, страшные гангстеры затолкали вас в машину и увезли в горы? – улыбнулся Всеволод.
– Нет. Мы оказались хитрее, – прищурила один глаз Таня, – хоть и немного растерялись. Мы прыгнули в эти кусты. Я не знаю, заметили это парни в том автомобиле или же им просто не хотелось лезть за нами и корябаться, но когда мы вылезли и осторожно пригляделись, автомобиль исчез.
– Шустрые лисицы, – улыбнулся Всеволод.
Девушка расхохоталась, а затем отвела взгляд и указала рукой в сторону прохода, который был внутри здания, располагающегося по правую сторону от того места, где они все шли.
– А вон там музей «Варежки».
– Название согревающее, – тихо заметил Ефим, сжимая кулаки в перчатках. У него уже настолько руки промерзли, что пара варежек ему точно не помешала бы.
– Я раньше работала в этом музее. Недолго, всего полгода назад. Это очень хорошее и уютное место, в особенности для детей. Там даже неплохо при случае переждать метель. Послушай, Ефим, а за тобой кто-нибудь однажды устраивал погоню?
Ефим кашлянул. Только он стал забывать о своих персонажах, как Таня напомнила ему о них.
– За ним если только мухи гоняются по квартире и яблоки тухнут в коробке, – хихикнул Всеволод.
Ефим скривил губы, а Таня сделала удивленные глаза.
– Это он подражает какому-то там известному писателю, Шиллеру вроде. Чтобы творилось лучше, – пояснил Всеволод и добавил со смешком: – Только вот пока что кроме вони ничего больше и нет.
– Ефим, а что ты творишь? – девушка удивленно взглянула на новоявленного творца, чье лицо сделалось каменным.
Ефим был явно не в восторге от этого разговора. Слова брата возмутили его до глубины души. Он доверился брату, причем доверился по-честному, а вместо утешений коварный братец попросту выставил его на посмешище. Да что Всеволод вообще понимал в яблоках и писателях?! Всю свою сознательную жизнь он только и делал, что менял города, как перчатки, и бомбил на дорогах, пока не осел в Петербурге. А Ефим после окончания филологического факультета из года в год корпел над каждым словом в своей редакции и сделал уже столько исправлений, что слова должны были ему аплодировать стоя.
Таня заметила молчаливое недовольство Ефима и решила разрядить обстановку.
– Ну, теперь я образно представляю, что ты творишь, раз речь зашла о Шиллере. Знаете, что, – девушка окинула взглядом обоих братьев, – ко мне в субботу брат приезжает, приходите, я вам на гитаре сыграю. И спою. Может, мои песни вдохновят Ефима получше гнилых яблок. Ну, как вам идейка?
Ефим пробормотал, что вроде собирался уезжать в субботу, на что Всеволод состряпал кислую физиономию.
– Брат, вот только не делай задний ход. Хотя, кому я это говорю, ты ведь водить не умеешь.
Вздохнув, Ефим понял, что отступать было некуда, и согласился.
* * *
В субботу, как и было обещано, все собрались в гостях у Тани. Сама Таня, вся такая мягкая и пушистая, в своем оранжевом пуловере, без труда умещалась в кресле вместе с гитарой, скрестив ноги. Так она казалась еще меньше. Белокурые кудри девушки разметались по плечам, а с тонких аккуратных губ ярко-малинового цвета слетали строчки песни, сочиненной ею самой. Что-то про мальчика, который гонял своих овец хворостинкой, и они в итоге разбежались. Голос Тани звучал слегка дрожащим колокольчиком, в унисон бойким, словно цоканье лошадиных копыт на Дворцовой площади, аккордам.
Всеволод театрально покачивал в такт головой, Ефим молча слушал, а худощавый паренек с острыми, почти как у эльфа, ушами, брат девушки, согнулся, словно крючок, и ловил каждую ноту и каждое слово. Они даже расположились перед Таней, все трое на диване, будто зрители перед вокалисткой на сцене. Поглядывая на эту смешную троицу, девушка улыбалась.
Когда песня закончилась, с чувством собственного достоинства Таня поставила гитару на пол, облокотив ее на кресло. Всеволод захлопал. Как обычно у него это вышло слишком шумно и напористо. А по-другому он и не мог. Ефим с легкой улыбкой похвалил творчество девушки, а брат, которого звали Андрей, сначала почесал подбородок, а потом заметил с интонацией профессора:
– Ммм… знаешь, я думаю, что овцы разбежались не потому, что они глупые овцы, здесь причина в самом пастухе. Он не нашел с ними общего языка. Его хворостинка рассекала воздух невпопад, а нужно было определить точное направление и гнать туда овец. Ведь если ты – главный, будь решителен и настойчив. Не так ли?
Всеволод расхохотался, тем самым вызвав у Андрея недоумение.
– Решителен и настойчив? С овцами-то? Да ладно б волки были, а тут овцы.
Андрей хотел было уже возразить, но сестра его шутливо опередила:
– Ну хватит вам, волки-овцы, успокойтесь, а то сейчас по косточкам мою песню разберете. Правда, Ефим?
И девушка взглянула на Ефима, который сохранял нейтралитет. Он согласился с ней, отметив, что сам не любит, когда копаются в его произведениях, будто в куче белья. На что девушка тактично улыбнулась. Она поняла, что Ефим не будет рассказывать о том, что пишет, поэтому не стала его об этом расспрашивать, а у самой уже были такие мысли.
– Кстати, – заговорил Андрей, переменив тему, – а как там твой сборник поживает? На какой он стадии, на мыслительно-романтической?
– Что за сборник? – оживился Всеволод.
Девушка застенчиво опустила глаза, а затем захлопала ресничками.
– Когда я работала в музее, то частенько разглядывала разноцветные варежки, развешенные тут и там, и представляла, как надеваю их на свои ладони и бегу на улицу лепить снежки. Как в детстве. Снег такой холодный и колкий, а варежки теплые и уютные. Так рождались строчка за строчкой. А теперь их насобиралось столько, что им стало тесно в моей тетрадке, и они просятся на волю. Вот я и хочу их записать. Даже название сборника придумала – «Варежки».
– Надо же, я даже почти проникся всей этой варежковой атмосферой, – заметил Всеволод. – Что-то мне тоже захотелось поиграть на гитаре, но я не умею.
Ефим задумался о том, что зиму он не любил, в особенности за то, что она «щипала» ему нос. Всю неделю он бродил по заледенелым дорожкам, даже и не зная, куда смотреть: по сторонам или под ноги. Под ноги – скучно, да и здания проплывали незамеченными, а если по сторонам, то так можно было и навернуться носом вниз. А сверху, с крыш, висели сосульки, длинные и острые, словно пики. Опасности на каждом шагу.
А однажды Ефим оказался в тихом вечернем скверике. На фоне иссиня-черного неба пылал яркий, почти фосфорический фонарь, освещая припорошенные снегом лавочки. И вокруг все было кипельно-белое, почти идеальное, как чистый лист. Ефима поразила первозданность этого скверика, даже мороз уже не ощущался, был только наплыв вселенских мыслей: о вечном, совершенном и даже бессмысленном. Истинная зимняя философия.
Вот тогда Ефим наконец-то и почувствовал душевное равновесие, будто сам город убаюкивал все его тревоги. Довольный, он зашагал в сторону дворцового моста, туда, где огни весело убегали в темноту. Видимо, зима в Санкт-Петербурге какая-то особенная: щиплет, душевно улыбаясь, и ему стало понятно желание Тани петь тихими зимними вечерами.
Таня тем временем вынула из духовки и принесла в комнату румяный пирог, посыпанный корицей, и разлила всем чай. До чего это был вкусный пирог! Мягкий, пряно-сладкий, с легкой приятной кислинкой. А сколько там было яблок! И пока все ели, завязалась беседа о компьютерных играх, и в особенности от этой беседы получал огромное удовольствие Андрей, который был еще тем игроманом.
Немного погодя Ефим подошел к окну. Из кармана брюк он достал свернутую тетрадь и положил ее на подоконник. Самое время, чтобы записать свежие мысли. Однако его взгляд случайно коснулся окна, и мысли, одна за другой, стали ускользать, подобно снежинкам, которые маячили за окном. Жоржина стояла на тротуаре. Радостно и по детски-наивно улыбаясь, она махала ему рукой. Рядом с ней был Башило. Вот только в области груди, под курткой, у него виднелось что-то выпуклое. Что он там задумал? Ефим отпрянул от окна. Его дыхание участилось. Они в Петербурге! Они его нашли…
