Валерия Карнава
Алиса, Джейн и фисташки
Некоторые из осколков, самые маленькие, разлетелись по сторонам. Спотыкаясь об эти осколки, товарищи все еще продолжали бежать, плиты под их ногами угрожающе задрожали, а затем принялись одна за другой срываться вниз, в ту самую пропасть, которая на самом деле никуда не подевалась, а пряталась, чтобы вновь заявить о своем желании заграбастать в свою ненасытную пасть испуганных друзей. Те еле успевали запрыгивать на пока что устойчивые плитки.
Одна из виднеющихся впереди пирамид накренилась, а плиты стали падать еще быстрее. Евстахий, уже весь красный, из последних сил еле ворочал ногами, прыгая на самый конец плит. А вот Ждан на удивление казался живчиком и чуть ли не летал.
Когда-то раньше он занимался прыжками по барханам, расстояние между которыми было около двух метров. Поначалу он не мог перепрыгнуть, а другие могли, и это очень его удручало. Но Ждан не сдавался и продолжал соревноваться со своими соперниками до тех пор, пока у него не стало получаться. Сначала он запрыгивал на песчаный холм самым последним, а спустя некоторое время ему удалось поравняться с лучшими игроками королевства. Он даже страстно мечтал обогнать их всех, вот только, на его беду, король запретил прыжки, посчитав их глупым развлечением.
Сейчас же плиты были барханами, и с каждым прыжком в нем постепенно просыпался давно забытый азарт победить фантомных соперников. Вот только здесь в случае падения можно было сорваться в темноту, а что там, неизвестно, возможно, смерть. А разве Ждан хотел умирать?
– Мы выберемся отсюда? – тяжело дыша, простонал Евстахий.
Сделав очередной прыжок, он, промахнувшись, больно стукнулся носком своего ботинках о край плиты, и закричал, падая вниз. На его счастье, откуда-то снизу, будто из воздуха, появилась еще одна плита, на которую он рухнул всем телом, свалившись на бок.
– Если да, то будешь учиться прыгать, а то я гляжу, твои ноги совсем тебя не слушаются, – подметил его товарищ, бойко скакавший то на конец, то на середину, то по сторонам плиты. Кажется, эта игра захватила его своими цепкими объятиями настолько, что он почти задыхался от нее, ведь, по сути, его единственным соперником, которого он смог обогнать, был неуклюжий Евстахий.
– Вот, значит, о чем ты думаешь, а если бы я свалился туда, вниз? – поднимаясь, обиженно пробормотал тот, глядя на спину довольного прыгуна.
Все плиты до одной падали, оставляя за собой зияющее черной бесконечностью пространство, и дороги назад не было. А впереди виднелась накренившаяся пирамида, причем выглядела она настолько необъятной, что кроме нее ничего больше и не наблюдалось. Что же делать? Неужели залезать на эту пирамиду, чтобы спастись? Но как, если она сама рухнет и провалится в пустоту вместе с плитами?
И чем ближе товарищи приближались к ней, тем больше у них появлялось волнение. Даже Ждан почувствовал эту тревогу, которая пробивалась сквозь его неумолимый азарт. И вот пирамида все-таки обрушилась с большим грохотом, превратившись в гору побитых обломков. Последние плиты под ногами товарищей упали в пропасть, а сами мужички едва успели вцепиться руками в эти обломки, повиснув над этой пропастью, от которой повеяло холодной безысходностью.
Евстахий весь дрожал и неуклюже, по-медвежьи, карабкался вверх, хватаясь руками за обломки, которые выскальзывали из-под его ладоней и срывались вниз. Он вздрагивал от звука падающих камней. Ждан лез быстро и ловко, подобно ящерке. Вскоре он уже стоял на самом верху горы и улыбался. Весь красный от перенапряжения в мышцах, толстяк наконец тоже взобрался на гору.
– Нам необходимо дойти до конца и выжить, – философски подметил Ждан.
– А где он, этот конец? Ты знаешь? – скептически отозвался его товарищ, отряхиваясь от пыли. – Твой энтузиазм оказался просто убийственным. Вот куда ты рвался, там, на площади, а?
Ждан ничего не ответил, и вскоре друзья принялись шагать по обломкам, которые неприятно поскрипывали под их ногами. Но едва они спустились вниз, где их ждали такие же плиты, причем с виду достаточно устойчивые, за спинами друзей послышался шум стукающихся друг об друга камней. Обернувшись, товарищи увидели, как возрождалась разрушенная пирамида, обломок за обломком, как конструктор. До чего это было удивительно. И странно. Однако задерживаться товарищам вовсе не хотелось, мало чего можно было ожидать от такого переменчивого архитектурного творения, которому спокойно не стоялось на месте.
Вокруг величественно возвышались все те же пирамиды, правда, на этот раз ничего не вертелось, не рушилось и не строилось таинственным образом прямо на глазах. Царила абсолютная тишина, которая действовала немного пугающе. Какой сюрприз ждал друзей впереди? Тут на пирамидах во всю длину стали появляться странные неясные надписи черного цвета. Сначала на одной, потом на другой. Друзья только успевали вертеть головами. Никто из них не знал, что они означают. Затем кто-то будто вырезал их из пирамид, в которых образовались глубокие и проходящие насквозь неровные дыры.
Ждан забрался внутрь одной такой дыры и увидел черную жидкость, напоминающую чернила, которая неторопливо стекала по острым камнями. Несколько капель капнуло ему за шиворот, отчего он почувствовал легкий укол, как от иголки. Затем эта капля стала расти и растекаться по всему телу, собираясь в странную фразу, такую же неясную, как и на пирамидах.
Все тело худого сжалось от молниеносных невидимых уколов. Он взглянул на свои руки. На них были выведены какие-то буквы, по краям которых чуть выступили красные капли. Очевидно, это была кровь. Боль усиливалась. Фраза могла рассечь тело Ждана, как и пирамиду, и от этой мысли ему стало тревожно. Он весь затрясся и крикнул своему товарищу:
– Сделай хоть что-нибудь!
Толстяк стоял столбом и беспомощно хлопал глазами в то время, как на теле худого выступило больше крови, а сам он застонал от режущей боли. Евстахий пригляделся к другу повнимательнее, фразы более-менее стали проявляться, одна за другой.
– Ну ты чего, совсем что ли? Хочешь, чтобы я сдох здесь от этой боли? – морщась, сквозь зубы прошипел Ждан, которому уже невмоготу было терпеть.
– Грядет… новая…эра, – щурясь, медленно прочитал Евстахий.
После прочтения этой таинственной фразы пирамиды задрожали, а затем исчезли. Товарищи фантастическим образом перенеслись к изумленной толпе, которая, в свою очередь, с неимоверным интересом наблюдала сквозь прозрачные стены амфитеатра за тем, как Евстахий отчаянно боролся со своей неповоротливостью, а Ждан, оказавшись в плену черной жидкости, растерял весь свой боевой дух. Однако, на его радость, боль уже отступила, и он дышал так тяжело, будто за ним гналась толпа разбойников с топорами.
– Ну как вам? Стоит этот амфитеатр потраченных усилий? – поинтересовался король, довольный тем, что никого из присутствующих это зрелище не оставило равнодушным.
Ждан заговорил первым, взволнованно, стирая пот с лица:
– Мы со страху чуть…
– Не расхохотались, – оборвал его Евстахий, улыбнувшись королю.
Затем он схватил своего друга за рукав и потащил в толпу. Тот с недоумением взглянул на него.
– Пусть думает, что это и впрямь было весело. Или ты хочешь разочаровать короля? – прошептал Евстахий.
Ждан лишь вздохнул. Вот уж кто действительно ощущал на себе форменное разочарование, так это он сам, ибо всегда мчался вперед, подобно комете, без оглядки, совершенно не имея представления, куда же на самом деле он мчится. Этот полет был хаотическим, необоснованным, одним словом, все что угодно, лишь бы не застыть на месте. И когда его тело содрогалось от боли до такой степени, что он не мог двигаться, ему впервые удалось ощутить себя слабым и беспомощным, потому что пугала невозможность сдвинуться с одной точки. Но так ли это было на самом деле?
Что ему стоило поднять руки, превозмогая боль, и прочитать эту фразу самому? Тогда все его мучения сразу же прекратились. Вот только он был настолько охвачен паникой, что не смог разглядеть начертанный ему путь к освобождению.
А Евстахий, казалось бы, такой медлительный растяпа, еле волочащий ноги по падающим плитам, проявил удивительную сообразительность, тем самым открыв дорогу не только себе, но и своему другу. Таким образом он не только нагнал его, но и опередил. Ведь это был финишный путь.
* * *
Игнат сидел в своей комнате у окна и наблюдал за тем, как суматошно пляшущие барханы прорезали молчаливую тьму. Они то вздымались, принимая очертания невидимого зверя, напоминающего волка, то опадали вниз, будто жухлые листья. И подобная монотонность могла длиться всю ночь. Игнат временами не спал и смотрел, медленно погружаясь в этакий транс. Чаще всего он думал о том, какой странный и поразительный скачок произошел в его жизни.
Это будто две формы бытия, и в этой форме он – король, уже как десять лет правящий своим королевством. А ведь оно поначалу родилось в его мыслях, а затем материализовалось наяву. И пока Игнат в своей старой, отжившей форме прислуживал королю Черных вафель, его чувства постепенно высыхали, да и сам он будто сох с каждый днем, превращаясь в пустыню. Да, он был пустыней, поэтому нет ничего удивительного в том, что в его королевстве не было больше ничего, кроме барханов.
Как раньше придворные смотрели на короля Дида с восхищением, то теперь подобные взоры были обращены в сторону Игната. Он жадно ловил их, словно драгоценные капли влаги. Они насыщали его, только так он мог чувствовать абсолютное счастье. И это был не мираж, а та действительность, в которой он жил.
Его трон напоминал большой бесформенный мешок и с него постоянно осыпались цукаты, поэтому слугам-толстякам то и дело приходилось сметать их с пола метелками в совок и уносить. Зато этот трон был мягким и удобным, а не жестким, как тот, который Игнат однажды вычищал; в нем можно было развалиться на славу, что он и делал, оставшись наедине с самим собой.
Писал указы Игнат не сам, а надиктовывал мальчику, и столько в его голове роилось указов, что бедный мальчуган строчил будто пулемет, а под конец дня уже плелся из тронного зала. Его глаза настолько уставали от бесчисленного хоровода черных букв, что он стукался головой о дверной косяк, роняя ручку.
Когда Игнат оставался один, то лепил из своего трона всякие разные фигуры, чтобы размять пальцы, да и тело тоже, ведь оно затекало за целый день от постоянного сидения. Подданные уже привыкли к тому, что их король не ходил. Даже по всему дворцу он перемещался на ладье. Игнат считал, что негоже ему, монарху, передвигать ножками, как и всем. И дело было не из-за банальной лени, потому что временами ему очень хотелось не просто пройтись, а пробежаться.
Однако отдаться собственным порывам Игнату не давало чувство собственного превосходства над королем Черных вафель. И в его честь не пили напитки, а слагали гимны, причем весьма неплохие, даже чересчур хвалебные. В некоторых говорилось, будто король Игнат вышел из барханов и сотворил королевство Белых цукатов. Игнату по определению нравились такие гимны, впрочем, как и вся его жизнь. Да, старик не обманул его. Сам же он тихо-мирно поживал во дворце, прогуливался по барханам и просто наблюдал со стороны за жизнью придворных и, конечно же, самого короля, с которым практически не общался.
Однажды Инат, как и обычно, сидел на своем троне и был на удивление задумчив. Обычно указы так и вертелись у него в голове, как флигель, даже размышлять не приходилось, но сейчас все было несколько иначе. Рядом стоял замученный писаниной мальчик с опухшими глазами. Казалось, он того и гляди рухнет на пол от усталости.
Перед королем и его верным помощником распевал худой, как палка, юноша в каком-то невообразимом одеянии, напоминающем семерку бубен. Его рот слегка кривился набок, а голос звучал неровно, будто дребезжащая телега, причем то протяжно, то глубоко, то монотонно.
От его песнопения, которым, очевидно, он намеревался вызвать духов, у мальчика вздрагивал то левый, то правый глаз. Слуга исподлобья взглянул на монарха, чтобы понаблюдать за его реакцией, которая оказалась для него слишком неожиданной. Склонив голову набок, правитель дремал. Как так? Неужели при таком невыносимом песнопении еще можно спать?
Неожиданно послышался громкий звук, напоминающий кваканье лягушки. Игнат вздрогнул, будто его сильно ущипнули, и дремоту как рукой сняло. Перед глазами монарха смутно замаячила вафельная стена, сквозь которую стал мало-помалу проявляться силуэт юноши. Игнат испуганно замотал головой. Что это еще за чертовщина?
Видение исчезло полностью, и король отчетливо увидел перед собой доброго малого, который все еще продолжал петь, чуть ли не захлебываясь от азарта и желания угодить монарху.
– Что это было? – резко оборвал его Игнат, с волнением оглядываясь по сторонам. Жутких вафельных стен нигде не было.
– Я икнул. Надеюсь, Ваше величество меня простит? – простодушно ответил певец, даже и не подозревая о том, какие нехорошие мысли в мгновении ока расползлись в голове короля, будто черви.
Игнат помрачнел. Увы, но этот доморощенный певец своим глупым иканием напомнил ему о том, как когда-то по всему вафельному тронному залу раздавалось нестерпимое кваканье. И придворные веселились. А Игнату было не до смеха, ведь он ни с кем не мог его разделить.
Это было гадкое кваканье, как и весь отрезок той жизни, который он, уже сам будучи монархом, упорно втаптывал в землю, будто грязь. Казалось бы, поверхность стала практически ровной, гладкой, словно ничего подобного и не было. Но нет, тут полезли сорняки! Получается, не все бывает на самом деле так гладко. Былой сор не втопчешь, как ни старайся.
Словно существовало два мира: «Тронный» и «Затронный», и они клубком переплелись в сознании Игната, подобно странному наваждению, от которого не так просто было избавиться. Но почему именно сейчас, когда Игнат безмерно купался в своем величии, словно кит в океане?
Думая об этом, он весь покраснел, задрожал и, гневно взглянув на певца, заорал на весь зал:
– Во-о-о-н!
Бедный певец, вытаращив глаза, со всех ног побежал к выходу. Глядя на его сверкающие ботинки, слуга тихо и со вздохом произнес:
– Это был последний человек в королевстве, который умел не только петь, но и сочинять гимны. Остальным будто медведь на ухо наступил, к тому же они блеют, как овцы.
Король был по-прежнему зол и ерзал на своем мягком троне, будто кто-то туда подложил ему кнопки. Мальчику казалось, что монарх просто сам не знал, какой певец и какие гимны ему были нужны.
– Раз так, тогда сам сочинишь и споешь, – буркнул Игнат.
У мальчика вытянулось лицо, как у щуки, а сам он чуть было не поперхнулся слюной. Ему и так по горло хватало записывать дурацкие королевские указы, так теперь еще придется выставлять себя на посмешище перед целой толпой? Об этом они с монархом не договаривались, когда тот брал его на службу.
– Я не умею, – еще тише заметил мальчик, осторожно поглядывая на короля, боясь того, что тот, будучи таким недовольным, вскочит с трона и даст ему пинка, причем такого, что во дворец слуга больше не вернется.
Однако король не встал, не скорчил злостное выражение лица, даже наоборот, разлегся еще больше и, безразлично ковыряясь в носу, спокойным и слегка самодовольным тоном ответил:
– Так научись. Что тебе мешает?
– Но как? – отпирался мальчишка.
– Разыщи этого… квакушу и пусть он даст тебе пару уроков.
– А не лучше, чтобы этот квакуша сам спел? – резонно заметил мальчик, пытаясь убедить короля отказаться от своей бредовой затеи. – Он все-таки певец, а я – писарь. Где бывает такое, чтобы писарь пел песни, а певец записывал указы? Не зря ведь говорят, что каждому свое и за чужое не надо браться, если природой не дано.
Король недовольно топнул ногой.
– Мне этот квакуша не нравится! – выкрикнул он, словно капризный ребенок. – А если он икнет во время своего выступления перед придворными?
– Ваше величество, вы знаете, как я уважаю вас и указы, которые вы так старательно издаете изо дня в день, однако в этот раз, простите, вынужден не согласиться с вашей точкой зрения. Вероятность того, что певец икнет во время выступления, очень низкая. Люди вообще редко икают. Вот сколько раз вы икнули, к примеру, за неделю?
– Ни разу, – ответил Игнат. – И что дальше? Я вообще не икаю, я же король. Где это видано, чтобы короли икали?
– Это значит, что если певец икнул сегодня, то в следующий раз, когда он будет петь, этого не произойдет.
– Все равно, – отмахнулся правитель, – мне он не нравится, слишком тощий для певца. Наверное, пока пел, вся энергия из него вышла. Упадет еще от бессилья и откачивай его. Не нужен такой доходяга.
– А как же быть мне? У меня совсем нет голоса, – жалобно простонал мальчик, чувствуя, что король уже почти вытолкнул его в пропасть своим решением.
– Одолжи голос у доходяги, – как ни в чем не бывало ответил монарх.
Мальчик широко распахнул глаза, глядя на короля, словно тот сидел нагишом.
– Но разве это возможно?
– А я разве не издавал такого указа – одалживать голос? – задумался король.
– Такого указа точно не было.
– Скажи, его можно исполнить?
Мальчик оглядел список указов, записанных на своих толстых бумагах, и начал зачитывать:
– Пуляемся друг в друга зевотой в понедельник.
Меняемся носами во вторник.
Чистим луну по средам.
Снимаем солнце с неба по четвергам.
Танцуем с барханами по пятницам.
Становимся тенью друг друга в субботу.
И лежим трупом на своих кроватях в воскресенье.
Затем он добавил:
– Эти указы были изданы на прошлой неделе, но не исполнены в силу их нереальности. И так на протяжении уже нескольких лет.
Игнат недовольно наморщил лоб.
– Кажется, мне надо пересмотреть методы своего правления, какие-то они слишком устаревшие, раз ничего не происходит и не исполняется. Разве только амфитеатр за все это время…
Последняя фраза прозвучала так, будто Игнат раскаивался в том, что натворил, но в то же время нотки легкого высокомерия в его голосе все же проскальзывали. Ведь построить амфитеатр была не его идея, а короля Черных вафель. Причем ни монарха, ни королевства уже не существовало, поэтому Игнат думал, что они навсегда канули в Лету, однако собственную память ему было не обмануть. Как ни странно, королевство вместе со своим королем было живо, но об этом знал только сам Игнат, оно существовало только для него. От этого нельзя было никуда деться. Старик обещал Игнату избавиться от Черных вафель навсегда физически, но на психологическом уровне он его от этих воспоминаний не избавил.
Тут же из памяти Игната выплыло, подобно лунному диску из тучи, лицо того рабочего, без которого этого амфитеатра и не было бы. Он снова безудержно-издевательски смеялся над Игнатом. Разве мог подумать этот рабочий, что его собственная идея окажется для него такой смертельной? А та женщина, которая, пожалев юношу, отдала ему диадему, разве она сделала бы это, если бы знала, что ждет все королевство? Да никогда! Игнат видел и ее. Она была зла и бессовестно обманута. Даже плюнула Игнату в лицо.
А девочка, которая показала Игнату, как протирать розы? После того дня Игнат ее больше не видел. Может она ушла в деревню или покинула королевство, кто знает. Но сейчас она стояла там, в розовых кустах и печально качала головой. Но ясно было одно: они не подозревали, что Игнат готовил им всем верную погибель. И в этом случае ненависть большинства людей была вполне обоснованной.
Игнат побледнел, а на его лбу появилась испарина. Перед его глазами то и дело калейдоскопом хаотично замаячили то вафельные стены дворца, то смутные лица. Еще он увидел за окном придворных, в жутких муках падающих на землю. Тот самый день, давший начало новой жизни Игната, ожил в его памяти так ярко, будто это было самое настоящее дежавю.
Король тряхнул головой, пытаясь избавиться от этих ужасных видений. И они исчезли, вот только легче от этого не стало, ему захотелось побыть одному, поэтому он велел своему писарю уходить, чему тот был несказанно рад. Торопливо уходя, мальчик повторял про себя несколько раз, чтобы король не вспомнил про то, что в это время ему нужно диктовать указы. Как правило, они звучали настолько несуразно, что мальчику приходилось записывать их по-своему. Король говорил:
«Когда наступает суббота, пески сворачиваются как молоко, и народ разворачивает их свободно, играючи, легко». На бумаге все выходило иначе: «В субботу уборка в пустыне». Как только указ вступал в силу, люди бродили по барханам, сея песчинки сквозь сито. Никакой грязи или еще чего-нибудь постороннего в песке быть не должно. Король хотел, чтобы песок был бесподобно чист.
Правитель остался сидеть один в тронном зале, хмурый, задумчивый. А радостный писарь валялся на своей кровати и смотрел, как его домашний скорпион лениво открывал рот, выпуская воздушные бесформенные пузыри. Не долетая до потолка, они исчезали в воздухе.
* * *
Тронный зал был полон придворных, а Игнат восседал на своем троне с безразличным выражением лица, наблюдая за своим писарем. Мальчик стоял столбом, весь бледный, как закатившаяся луна, и пел хвалебную оду королю, в которой говорилось о том, какой король сильный, храбрый, что он сияет ярче Солнца, его благородная душа шире пустыни, а ум острее иголок на кактусе.
Текст песни хоть и был торжественным (его мальчик случайным образом нашел среди старых записей с указами), а вот голос явно не отличался ни красотой, ни силой, ни даже эмоциональностью – сиплый, тонкий, безликий, подобно сучку, который того и гляди обломится. Одни придворные морщились, другие пожимали плечами, третьи перешептывались.
– Разве так поют хвалебные оды? – шепнул Евстахий своему товарищу, бросая в сторону певца сочувствующие взгляды.
– Какой король, такие и оды, – вздохнул Ждан, все еще помня о той злой шутке, которую с ним сыграл монарх. С тех пор он недолюбливал его.
Когда мальчик затих, в тронном зале повисла тишина. Вид у придворных был растерянный, они даже не знали, как им реагировать. Если начнут хлопать, то король может разгневаться из-за того, что каждый из них потворствует такому безобразному исполнению оды, а если будут выражать недовольство, то монарх придет в бешенство, потому что они не хотят признавать его величие. Как же тогда быть?
Испуганный мальчик тем временем юркнул за трон, чтобы никто не видел, как от непомерного стыда у него сильно запылали щеки и задергался левый глаз. Игнат почесал нос и, кашлянув, слегка наклонился туда, где прятался его писарь. На него уставилось два испуганных глаза.
– Выходи, мы тебя похвалим, – с улыбкой произнес монарх, а затем кивнул придворным.
В этот момент послышалось радостное хлопанье, и мальчик вышел, робко взглянув на придворных, лица которых по-прежнему выражали полное недоумение. Как так король хвалит этого бездаря? Он ведь даже петь не умеет, а взялся за хвалебную оду. Но королю виднее.
– А я так и думал, что надо хлопать, – шепнул один мужичок другому.
Писарь все еще не мог прийти в себя от собственного выступления, которое считал абсолютно провальным, он даже не чуял ног от страха, и, конечно же, сам пребывал в замешательстве от того, почему король его хвалит. По сути, писарь испоганил всю оду своим ужасным голосом. Король скорчил недовольную гримасу придворным, и те сразу же заулыбались так, будто всю жизнь ждали этого выступления. Мальчик удивился. Почему произошло подобное изменение в их лицах? Неужели они разглядели в нем хоть какой-то маломальский талант?
Писарь перевел взгляд на короля. Тот тоже был доволен, или казался довольным. А что, если все они притворялись? Тогда это было бы нечестно по отношению к мальчику, ведь он желал узнать правду. И чем больше он об этом думал, тем сильнее волновался. Даже раскраснелся пуще прежнего.
– А говорил, что не умеешь петь, – подбодрил испуганного писаря Игнат.
Борясь с нарастающим волнением, мальчик выдавил из себя стыдливую улыбку. Сам король ведь его хвалит, выходит, не так уж плохо он и выступил, бояться было нечего. Почувствовав такое облегчение, будто с него сняли тяжкое бремя, мальчик улыбнулся шире. Эта улыбка казалась смелой, даже какой-то самонадеянной, ведь он до сих пор не знал, вправду ли все присутствующие в тронном зале восхищались им или же всего лишь делали вид, таким образом выставляя его на посмешище.
В этот момент Игнат увидел вместо писаря самого себя, вечно задумчивого и угрюмого бастарда. Король побледнел. Затем он перевел взгляд на присутствующих здесь людей и вздрогнул. Весь зал был наполнен погибшими придворными королевства Черных вафель.
А еще среди них были рабочий, хозяйка и та девочка, с которой он впервые повстречался у розовых кустов. Они волком смотрели на Игната. Даже сам трон, на котором сидел король, стал вафельным. Игнат вскочил с него, как ошпаренный, и стал испуганно озираться по сторонам. За троном он увидел руку Дида, как в тот момент, когда явился в тронный зал после своего заключения в собственной комнате.
– Как ты мог, Игнат, убить нас? – послышались загробные слова девочки, которая стала медленно приближаться к нему. До чего она была бледной. Пугающе бледной.
– Ты обманул меня, Игнат! Почему? Я же тебе помогла, – чуть слышно прошептала хозяйка. По ее щекам землистого цвета поползли слезы.
– Да ты вор! Ты украл мою идею! Если бы знал король, – гневно крикнул рабочий, замахиваясь на Игната.
Затем перед Игнатом появилась и сама королевская семейка. Все они были такие же серые, почти безликие. Братья скалились, как дикие звери, королева шипела, словно змея, а король Дид, хмурясь, топал ногой.
– Я все знаю, Игнат. Посмотри, ты ведь ничем не лучше меня. Ты такой же, и даже хуже. Я ведь никого не убивал, а ты уничтожил целое королевство. Ты бессердечный… – обличительные слова Дида эхом разнеслись по всему тронному залу, отчего недовольная толпа закричала «Долой монарха, долой узурпатора!»
Они все готовы были наброситься на Игната, чтобы его растерзать.
Игнат был в ужасе, у него затряслись руки, как у немощного старика в предсмертный час, и он, расталкивая придворных, помчался прочь. Те, в свою очередь, были настолько удивлены таким неожиданным поведением короля, что даже забыли об ужасном пении мальчика. А бедный писарь, схватившись за голову, опять спрятался за трон.
Всю ночь писарь просидел там, глядя на едва заметную белую стену, боясь даже показать свой нос. Ведь король осознал, насколько ужасно было его пение, поэтому и покинул тронный зал, дабы не показывать никому своего глубочайшего разочарования. Уж лучше бы квакал тощий певец. И теперь правитель выгонит мальчика со службы, а тому совсем некуда идти. Да и придворные не захотят больше с ним общаться, ведь королю стало плохо от его выступления. Какой стыд, какой позор! Как такое пережить?
* * *
Всю неделю Игнат не выходил из своих покоев. Верного писаря он велел отослать из королевства в деревню, посчитав, что именно его пение спровоцировало в дальнейшем у него такие видения из прошлого. Тронный зал осиротел без своего короля, ведь тот страшился туда зайти. Изо дня в день Игнат только и делал, что смотрел на барханы, потому что они по-настоящему могли успокоить его душу, которую разрывало на мелкие части, как ветер со злостью рвет листья с деревьев в ненастную погоду.
Игнат разглядывал свое неясное отражение в стекле и не понимал, кто он – король или бастард. Если король, то почему его так сильно напугали эти видения, ведь он спокойно мог рассмеяться, потому что та душевная боль, которая раньше его мучила, осталась позади; а если бастард, то по какой причине ему принадлежит целое королевство, и столько людей склоняет перед ним головы?
А придворные? Неужели они тоже поняли, кто на самом деле их король? Жалкий бастард. Наверняка теперь они потешаются над его прошлым и вряд ли уже захотят боготворить ему по-прежнему. А если никто ничего не видел? Тогда придворные сочли короля сумасшедшим. Нет, в любом случае Игнат уже не мог никому смотреть в глаза. Он же бастард и занял чужой трон, распоряжается королевством, как своим. Он самозванец. Да, об этом сейчас шепчется каждая дама, прогуливающаяся по дворцу. Как же так? Как теперь жить дальше? Мысль об этом не давала Игнату покоя.
Уж лучше бы он отказался от предложения старика, оставшись по-прежнему бастардом. Это было его место, которое приготовил ему в жизни тот, кто его создал. Но даже если все осталось бы как есть, а Игнат продолжал бы и дальше прислуживать королю, разве его не терзали бы другие мысли о том, что он упустил такой шанс в своей жизни – избавиться от ненавистного гнета короля Черных вафель? Игнат продолжал бы съедать себя изнутри, будто червь яблоко, и наверняка заболел бы.
Игнат настолько запутался в своих страхах и суждениях, что уже сам не знал, в каком мире жил, он словно завис между двумя мирами, как грозовая туча – кажется, что она где-то недалеко, над землей, а на самом деле уже в другом воздушном пространстве. И чтобы окончательно не сойти с ума, монарх стал записывать свои мысли на бумаге.
«Раньше я очень любил понедельник, потому что это было начало недели, когда ты чувствуешь небывалый прилив сил, словно поднялся на барханах до самого неба. Столько планов, столько идей! Они сами заползают в твою голову, подобно жукам. Ты хочешь жить, творить, мечтать. Все свои самые лучшие указы я издал именно в понедельник. Но во что он превратился сейчас? В рухлядь отживших снов, страхов и несбывшихся надежд. Это когда ты с утра до вечера видишь одни барханы и тебя уже воротит от их, казалось бы, такого спокойного и ненавязчивого вида…
Вторник. Мой былой запал имел свое продолжение именно в этот день, потому что мои силы были по-прежнему на той недосягаемой высоте, которую никому не покорить. Я мог надиктовывать моему бедному писарю до самой ночи. Удивляюсь, как у меня только не уставал язык шевелиться, он, наверное, сделан из металла. А мальчик? Действительно, бедный – это лучшее слово, которое я только мог подобрать этому мальчугану. Но давайте подумаем, с какой стати я должен жалеть его? Я взял мальчонку из деревни, где он чистил пески от рассвета и до заката, так что это ему надо благодарить меня за такую щедрость. Пусть теперь отплачивает своей службой. Не буду я его жалеть.
По средам я обычно любил устраивать слушания своих речей. Да, именно так это должно называться. Обычно в этот день я ощущал легкую усталость, и силы мои немного улетучивались, поэтому необходимо было просто рассказывать о том, что я придумал в моменты великого вдохновения. Придворные меня слушали, открыв рты. Уверен, они поражались моему неподражаемому красноречию. Конечно же, у меня был хороший учитель… король Черных вафель, о котором мне очень тяжело вспоминать.
