Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1
Кроме того, в конце весны 1928 года произошло и ещё одно событие, способствовавшее быстрому продвижению Бориса по служебной лестнице, но в то же время усложнившее его работу. В середине мая лесопромышленник Бородин, получивший вперёд полугодовую арендную плату за склад от ДГРТ и большой (около 200 тысяч рублей) аванс от Дальлеса на проведение осенних лесозаготовительных работ для обеспечения лесопильного завода, со всеми этими деньгами оказался в Китае. По слухам, он не задержался там надолго и переехал в Японию.
Мы неоднократно говорили, что при той слабой охране государственных границ на Дальнем Востоке, которая там была в это время, уйти за границу особого труда не составляло даже с наличием довольно солидного багажа, который имелся у Бородина. Он уехал со всей семьёй и увёз не только большие суммы в червонцах, высоко котировавшихся за границей, но и множество домашних вещей. Как это ему удалось сделать, сейчас судить трудно, только примерно дней через пять после отъезда Кати в Шкотово, в начале июня, придя утром на склад, Борис увидел своего соседа, старичка-бухгалтера Соболева, работавшего у Бородина, в очень растерянном и подавленном состоянии. От него он узнал о том, что его хозяин сбежал за границу, увёз много денег, и что люди, приходившие на склад из ГПУ, взяли с него подписку о невыезде. Теперь Соболев страшно боялся, как бы ему не пришлось отвечать за дела Бородина, тем более что большую часть наличных денег из банка, по поручению хозяина, получал он.
Уже несколько недель Алёшкин чувствовал всё больше неудобств от нехватки места на арендуемом складе. Бочечную клёпку он уже давно начал складывать в большие бурты вне территории склада, чем вызывал недовольство работников железной дороги и порта. Кроме того, он был вынужден нести дополнительные расходы по охране этого материала. В то же время часть помещения склада пустовала, так как те несколько штабелей различных досок, сложенных Бородиным, занимали очень мало места. Наличие по соседству со своим лесом этих штабелей беспокоило Алёшкина и в другом отношении. Он постоянно боялся, что рабочие-китайцы по указанию Бородина или его десятника могут при продаже взять доски, принадлежащие ДГРТ, или при выгрузке из вагона положить доски Рыбтреста к Бородину.
Узнав о его бегстве, Борис медлить не стал, он сию же минуту отправился в трест. Антонова там не было, а заведующему коммерческим отделом Черняховскому он не очень доверял, так как подробно знал его биографию. Поэтому, пренебрегая субординацией, решил обратиться прямо к заместителю председателя правления треста товарищу Мерперту. Довольно просто попав к нему на приём, Алёшкин, волнуясь, рассказал о Бородине и предложил, пользуясь тем, что пока это обстоятельство известно очень немногим, занять весь склад, конфисковать имеющийся там лес в счёт уплаченных сумм за аренду. Мерперт оценил выгоду этого предложения, и они немедленно направились к председателю правления треста Якову Михайловичу Берковичу. Тот, выслушав Алёшкина, по телефону связался с начальником областного отдела ГПУ и с председателем Владивостокского горсовета и добился их согласия.
В связи с тем, что ДГРТ получал теперь в своё распоряжение весь большой лесной склад, встал вопрос о том, кто им будет руководить. Яков Михайлович сказал:
– Мне кажется, что заведование этим складом можно поручить товарищу Алёшкину. Он, так сказать, был инициатором этого дела, пусть теперь там и руководит.
Мерперт с этим согласился, однако заметил, что решать этот вопрос без непосредственного начальника Бориса Яковлевича неудобно. Беркович вызвал Черняховского, тот явился немного взволнованным и неспокойным: его отдел курировал Мерперт и приглашение к самому председателю правления треста, видимо, было вызвано чем-то важным, может быть, каким-нибудь упущением по службе.
Войдя в кабинет председателя и увидев там Алёшкина, Черняховский разволновался ещё больше: «Неужели случилось что-нибудь на лесном складе? А я ещё вчера об Алёшкине так хорошо отзывался у Мерперта, да, по настоянию Антонова, по существу, передоверил ему все лесные дела и выдвинул на должность зав. лесным складом. Эх, кажется, наломал я дров!» – подумал он.
Однако Беркович, видимо, настроен был довольно благодушно. Он вежливо предложил вошедшему сесть и сказал:
– Мне остаётся только поздравить вас, товарищ Черняховский с вашими кадрами, толковые у вас сотрудники! – Яков Михайлович коротко рассказал об известии, принесённом Борисом, а также о его предложении. В заключение он добавил:
– С соответствующими организациями вопрос передачи нам этого склада я уже полностью согласовал. Вам с товарищем Мерпертом предстоит теперь произвести необходимое оформление и подобрать заведующего и соответствующий штат. Мы посоветовались и решили, что несмотря на свою молодость, на должность зав. складом можно назначить товарища Алёшкина. Каково ваше мнение?
Помолчав около минуты, в которую он взвешивал все за и против назначения этого, кажется, способного, но всё-таки мальчишки, на такой ответственный пост (ведь теперь оборот склада мог превысить полтора миллиона рублей, а отвечать за работу придётся ему), Черняховский решил согласиться. По тону вопроса, по тому, что его задали в присутствии Алёшкина, было понятно: правление, по существу, уже приняло решение и его спрашивают, так сказать, для проформы, поэтому он произнёс:
– Я думаю, что можно назначить, только товарищ Алёшкин должен взвесить всю величину ответственности, которая теперь ляжет на него. Помимо новых обязанностей, нужно учитывать, что ему придётся руководить и работой судоверфи, так как товарищ Антонов загружен строительством бондарного и ящичного заводов, и от этих дел его отрывать нельзя.
– Ну, от судоверфи мы его скоро освободим: на днях к нам приедет специалист-инженер из Мурманска, который будет руководить строительством судов и полностью работой судоверфи. Ну а Антонову придётся продолжать заниматься строительством бондарного и ящичного заводов. Стройотдел треста сейчас строит сразу десять консервных заводов, а это не шутка! Кстати, имейте в виду, что бондарный завод должен дать продукцию к осенней путине. Товарищ Мерперт, вы это тоже учтите!
– Значит, вы против кандидатуры, выдвинутой нами на должность заведующего складом, не возражаете? Ну а сам товарищ Алёшкин как на это смотрит?
Борис был удивлён и обрадован. В первые моменты он даже не подумал о том, что с этим назначением его зарплата почти удвоится. Он был просто польщён тем, что ему в 21 год доверяют такое солидное дело, что он достиг этого положения за каких-нибудь пять месяцев работы. Не задумываясь, он ответил:
– Я согласен.
Произнёс он это с такой очевидной радостью, что Яков Михайлович и Мерперт засмеялись, и даже Черняховский позволил себе улыбнуться, а Беркович сказал:
– Вот что значит молодость-то! Мы, можно сказать, на него ярмо надеваем, а он радуется. Ну что же, это хорошо! Иосиф Анатольевич, – обернулся он к Мерперту, – подготовьте постановление правления о приёмке склада и назначении его заведующим Алёшкина. А вы, товарищ Черняховский, вместе с Алёшкиным составьте проект штатов склада и представьте его мне. На ближайшем заседании правления мы эти вопросы обсудим. Я думаю, что всё намеченное нами утвердим.
Однако Мерперт решил начать действовать, не дожидаясь постановления правления…
Через несколько часов Борис возвращался на свой склад с удостоверением заведующего и с предписанием бухгалтеру Бородина Соболеву передать все имевшиеся в конторе ценности и лесоматериал, принадлежавшие ранее Бородину, Дальгорыбтресту – его представителю Б. Я. Алёшкину.
Эту бумагу, выйдя от председателя правления, товарищ Мерперт поручил составить Глебову, расписался на ней и ему же поручил получить соответствующие визы от начальника ОГПУ и председателя Владивостокского горсовета. Сделать это нужно было в течение часа. Чтобы выполнить поручение, Александр Александрович Глебов на единственном имевшемся в тресте автомобиле (стареньком «Форде», доставшемся по наследству от интервентов) объехал необходимые учреждения и получил подписи.
Всё это время Борис находился в коммерческом отделе, где, воспользовавшись помощью подошедшего Антонова, составил штаты будущего склада. Черняховский утвердил их, не читая.
Поздно вечером Борис Яковлевич и Александр Васильевич закончили составление акта, в котором указали территорию склада, оставшийся непроданным лес, постройки (огромный деревянный сарай, здание конторы и крохотной сторожки), канцелярский инвентарь, мебель (шкафы, столы, стулья) и противопожарное оборудование. Подписав акт и получив в качестве третьей стороны подпись Антонова, Борис отправился домой. По дороге он раздумывал. Кроме перечисленного в акте, в кабинете Бородина находился большой книжный шкаф, забитый самыми разнообразными книгами, в том числе полной энциклопедией Брокгауза и Ефрона, огромный письменный стол из карельской березы, диван, большое мягкое кресло и два стула. Соболев сказал, что это имущество в книгах конторы не значится. Покупалось оно Бородиным лично для себя, и поэтому новый заведующий складом может им пользоваться и считать его как бы своим. Алёшкин с радостью согласился.
Мы забыли отметить, что среди принятого по акту числился и городской телефон. Сразу после подписания Борис позвонил на станцию и сообщил, что этот номер теперь принадлежит лесному складу ДГРТ, и что все расчёты за пользование телефоном будет вести он, как заведующий складом.
Теперь, когда на Бориса навалилась такая огромная работа, пользуясь тем, что он был один, без Кати, ему было удобнее ночевать в конторе.
Через два дня после принятия склада Алёшкин получил утвержденный правлением штат склада, в него входил заведующий, десятник, счетовод и четыре сторожа. Необходимо было как можно скорее подобрать на эти должности людей. Со сторожами вопрос решался легко: оставались те же, что работали у Бородина и раньше. Счетовода тоже искать не пришлось. За время своей работы рядом со служащими Бородина Борис успел понять, что Александр Васильевич Соболев, маленький старичок с широкой, окладистой, совершенно седой бородой, ласковыми голубыми глазками, прикрытыми очками в золотой оправе, – не только добрый человек, но и отлично знающий учёт специалист, неплохо разбиравшийся в лесе.
Десятнику Бородина Алёшкин не доверял и оставить его у себя отказался. Примерно через неделю Глебов прислал нового десятника, Ярыгина, который оказался квалифицированным работником и вскоре стал хорошим помощником Борису. Кроме того, и он, и Соболев отлично знали жаргон, при помощи которого тогда приходилось объясняться всем, имевшим дело с китайскими подрядчиками и рабочими.
В связи с бурным ростом объёма работ на складе количество рабочих-грузчиков увеличилось до ста человек. В то время в распоряжении Алёшкина никаких средств механизации не было, все разгрузочные и погрузочные работы, а также сортировка леса внутри склада производились вручную.
Как показалось Борису, а впоследствии подтвердилось, Александр Васильевич был абсолютно честным человеком, ему можно было полностью доверять, а это было важно, ведь помимо приёмки, подсчёта, учёта, выдачи и организации хранения лесоматериалов, на Алёшкине лежала обязанность чуть ли не ежедневных расчётов с артелями грузчиков. После фактического устранения Николая Фёдоровича Антонова от работы на складе на Бориса навалились расчёты и с кустарями, изготовлявшими бочки и ящики. Расчёты эти производились наличными деньгами, для чего Алёшкину приходилось составлять множество разных ведомостей, счетов и расписок, получать деньги в банке и выплачивать их по этим документам. С появлением в штате склада Александра Васильевича эта работа целиком легла на него, принеся Борису существенное облегчение.
Второй работник, направленный трестом, десятник Ярыгин, тоже когда-то работал у Бородина, его посоветовал взять Соболев, утверждая, что это знающий и добросовестный человек. Ярыгин был грузным светловолосым мужчиной лет 42 с добродушным и покладистым характером. Он отлично разбирался в лесоматериалах, но, как и большинство десятников того времени, не отличался хорошей грамотностью.
Мы уже много раз употребляли слово «десятник», считаем нужным немного пояснить, как с современной точки зрения его можно было бы охарактеризовать. По нашему мнению, десятник – это прораб. В настоящее время прораб имеет специальное образование, тогда же десятником становился более способный и расторопный рабочий. На курсах, пройденных Алёшкиным, впервые десятникам давалась специальная подготовка.
Ярыгин, воспитанный в суровых условиях труда у строгого хозяина, привык работать, не считаясь со временем. К тому же он был холост и мог являться на работу в любое время, в зависимости от потребности предприятия, это было очень важно: для обеспечения бесперебойной работы склада нужно было, чтобы сам заведующий, да и все его подчинённые работали почти целый день и, как правило, без всяких выходных.
У Бориса Яковлевича за последнее время появились кое-какие новые заботы, отрывавшие его всё чаще и чаще от непосредственной работы на складе. Человек, которому он мог бы полностью доверить отпуск и приём материалов на время своего отсутствия, был необходим. Ярыгин оказался именно таким неоценимым помощником.
Упомянем вскользь о тех дополнительных нагрузках, которые с апреля месяца прибавились у Бориса. Мы уже говорили, что он был секретарём комсомольской ячейки ДГРТ, и если в январе 1928 года в ней состояло 12 человек, то к июню насчитывалось уже более сорока комсомольцев. В мае проходила конференция ВЛКСМ Ленинского района города Владивостока, Алёшкин был делегатом этой конференции, его избрали в состав бюро райкома, заседания которого ему теперь тоже приходилось посещать. Говорили мы и о том, что ему поручили работу технического секретаря партячейки. Оказалось, что, помимо объёмной канцелярской работы, Борису приходилось посещать райком партии для разрешения ряда вопросов.
Всё это требовало времени, и Алёшкин иногда часами отсутствовал на работе. Уйти домой, не побывав на складе и не ознакомившись с происшедшим за время его отсутствия, он не мог. Вот поэтому-то очень часто, зайдя на склад после какого-либо собрания или заседания и занявшись проверкой подсчётов подготовленных к отпуску материалов, произведённых в его отсутствие Ярыгиным, а также и ведомостей, оставляемых ему в сейфе Александром Васильевичем, Борис предпочитал не тратить на дорогу до дома полтора часа, а, наскоро перекусив каким-нибудь бутербродом или булочкой, купленной по пути, выкурив не один десяток папирос, прикорнуть здесь же, в конторе, на диване.
Застав его как-то спящим на диване, Соболев сказал:
– Что же, Борис Яковлевич, вы так и не будете ходить домой? Да что же ваша жена-то скажет, когда вернётся? Может, вам лучше переселиться сюда насовсем?
Слова эти сказаны были в шутку, а на Алёшкина произвели серьёзное впечатление: «А что, если на самом деле переселиться сюда жить?» Он внимательно осмотрел здание конторы и пришёл к выводу, что при их невзыскательных вкусах им с Катей это жилище вполне подойдёт. «Домик конторы окружён свежими, пахнущими лесом и смолой, досками, воздух здесь невозможно сравнить с той вонью, которая окутывает двор нашей квартиры, да и море в двух-трёх десятках шагов – бухта Золотой Рог, даже купаться можно будет! (тогда ещё в этой бухте купались)», – подумал он.
Вечером этого же дня Алёшкин, встретившись с Иосифом Антоновичем Мерпертом в здании треста после заседания бюро партячейки, доложил ему о своём проекте. Тот сразу оценил все выгоды пребывания завскладом на месте работы круглосуточно и разрешение дал.
На следующий день Борис сообщил о полученном разрешении своему непосредственному начальнику, заведующему коммерческим отделом Черняховскому, тот неожиданно воспротивился:
– Я не согласен, – заявил он, – представьте себе, что в один прекрасный день вам не понравится работа на складе или вы почему-либо не понравитесь нам, мы же выселить вас не сможем, как же быть тогда?..
Борис даже не допускал подобной мысли, его так увлекла работа на складе, что он был готов посвятить ей всю жизнь (так, по крайней мере, ему казалось), но Черняховский был неумолим. Он запретил Алёшкину переселяться, пока не обсудит этот вопрос с Мерпертом. Борис, скрепя сердце, подчинился.
Однако дня через два Черняховский вызвал его и сказал, что переспорить Мерперта не удалось и что, хотя он лично остаётся при своём мнении, переезд разрешён. Дважды повторять это Борису было не нужно. В тот же вечер, не позаботившись произвести хотя бы маленький ремонт или даже просто уборку в своей новой квартире, он забрал у пани Ядвиги вещички и переехал. Теперь его адрес стал таким: г. Владивосток, Корабельная набережная, дом № 7, бывший склад Бородина.
При помощи Ярыгина Борис приобрёл настоящую двуспальную кровать с металлическими шишечками. По совету Соболева, нанятый китаец побелил кухню, коридор, кладовую и бывший кабинет Бородина, который, собственно, и предназначался под жильё Алёшкиных. Александр Васильевич также поручил женщине, обычно мывшей полы в конторе, убраться и вымыть окна в квартире заведующего складом. После всех этих усовершенствований Борис расставил мебель, разложил свои вещи и почувствовал себя обладателем чуть ли не сказочного дворца.
Преимущество его новой квартиры, по сравнению со всеми предыдущими, было очевидным. После 6–7 часов вечера жизнь на складе и окружавшей его территории порта и железнодорожных путей затихала. С бухты, которая в то время в этой своей части была ещё совсем свободна от портовых сооружений, а следовательно, и от больших морских судов, доносился небольшой ветерок, запах моря, морской капусты и других водорослей. К берегу бухты напротив склада приставали только одинокие шаланды, развозившие бочки и ящики по промыслам ДГРТ, и мелкие «шампуньки», служившие для перевозок пассажиров на мыс Чуркин.
Сидя у открытого окна своей комнаты, Борис был уверен, что здесь все Катины неприятности, связанные с беременностью, немедленно пройдут, и она будет чувствовать себя хорошо, ну а то, что около квартиры целыми днями толкались грузчики-китайцы, а по линии железной дороги взад и вперёд двигались вагоны с различными грузами или стояли составы, заполненные лесом, ему казалось незначительным неудобством.
Эта квартира была выгодна и тем, что она находилась в самом центре города: стоило пересечь склад и выйти через маленькую калитку в верхнем заборе, ключ от которой был теперь у Бориса Яковлевича, и ты сразу попадал на Ленинскую улицу (Светланку) рядом с кинотеатром «Художественный», почти напротив обкома ВКП(б). Да и по другой дороге, обогнув склад какой-то конторы металлоизделий, можно было сразу выйти на Комсомольскую пристань к кинотеатру «АРС» и к саду «Буфф». На Ленинской совсем недалеко открылась детская консультация, а кругом много магазинов.
Переезжая на новую квартиру, с Ли Фун Чаном, которому Борис оставался ещё порядочно должен, он связи терять не мог. Постепенно погашая долг, Борис время от времени пользовался его услугами, однако это происходило всё реже и реже, и к концу 1928 года их взаимодействие прекратилось совсем.
Глава девятая
Переехав, Борис немедленно написал Кате, уговаривая её скорее вернуться в город. Со дня на день ожидая возвращения жены или, по крайней мере, письма от неё, он был несказанно удивлён и испуган, когда вдруг в самый разгар дневной работы, ему принесли извещение о срочном вызове его на городскую телефонную станцию для переговоров со Шкотовым.
В то время междугородние переговоры были событием редким, и уж если решились его вызвать к телефону, то, очевидно, там случилось что-то особенно важное. С трудом Борис дождался назначенного часа, рисуя себе всякие ужасы. На телефонной станции в ожидании прошло ещё томительных полчаса, пока, наконец, его вызвали в кабину, и он услышал в телефонной трубке далёкий голос мамы.
Она звонила по поручению Акулины Григорьевны. Уговаривая его не беспокоиться, Анна Николаевна сообщила, что Катю укусила змея и что нужно ему немедленно приехать. Никаких подробностей она не рассказала: то ли не знала, то ли не хотела его расстраивать, но продолжала категорически настаивать на его приезде.
Выехать из города без разрешения начальства Алёшкин не мог, как не мог, никого не предупредив, бросить и склад, на котором хранились большие материальные ценности, но пообещал маме приехать на следующий день.
С утра Борис предупредил своих помощников, что будет вынужден выехать дня на два в Шкотово. Он объяснил им причину своей поездки, и те, горячо выражая ему своё сочувствие, обещали, что на складе всё будет как надо и что он может ни о чём не беспокоится.
Между прочим, за три недели, которые Александр Васильевич и Ярыгин проработали вместе с Алёшкиным, несмотря на то, что оба были более чем вдвое старше его, они как-то безоговорочно признали его авторитет и беспрекословно выполняли все распоряжения. Объяснить, очевидно, это можно тем, что Ярыгин сразу же стал уважать своего начальника за его значительно большую образованность, развитость и отличное знание лесного дела, а Соболев очень ценил в Борисе сообразительность, умение быстро и разумно организовать любую работу и отдаваться самому этой работе без остатка.
Черняховский, к которому Алёшкин обратился с просьбой о разрешении отпуска на два дня, узнав о несчастье, случившемся с его женой, своё разрешение дал немедленно, однако потребовал, чтобы за время отсутствия заведующего лесной склад продолжал работать бесперебойно. Легко согласился на поездку Бориса и секретарь партячейки Глебов.
В четыре часа вечера, купив кое-какие лакомства Катиным сестрёнкам и ребятам Алёшкиных, Борис сел в сучанский поезд и с нетерпением ждал его отправления. Хотя внешне, может быть, это и не было особенно заметно, он очень сильно волновался. В его воображении рисовались картины одна ужаснее другой: то он представлял себе, что из-за укуса змеи Катя преждевременно родила и сейчас лежит при смерти, то ему казалось, что ей сделали какую-нибудь страшную операцию, и, может быть, даже отрезали ногу, – одним словом, мысли самого мрачного характера теснились в его голове. А тут ещё, как назло, поезд тащился ужасно медленно.
Но вот, наконец, его мучения кончились. Он был уже около своей родной Кати, которая лежала в постели – вставать ей было категорически запрещено, да и нога её, посиневшая и распухшая, при малейшем движении причиняла такую сильную боль, что она и сама подняться с постели не могла.
Но, по-видимому, на беременность эта травма не повлияла, да и общее самочувствие Кати было, видимо, не таким уж плохим, во всяком случае, о случившемся она рассказала достаточно бойко и даже с некоторым юмором.
Оказалось, что дня три тому назад Катя, вместе с младшими сестрёнками и их знакомыми девочками, отправилась на одну из близлежащих к Шкотову сопок за ландышами. Прогуляв полдня, на одной из полянок устроили привал. В этот момент, бродя по полянке, Катя почувствовала несильную боль в области лодыжки левой ноги, такую, как от укола колючкой шиповника или чёртова дерева. Поскольку боль не проходила, она подумала, что колючка застряла в ноге. Катя нагнулась и, к своему ужасу, увидела, что вокруг её голени обвилась маленькая тёмно-коричневая змейка – дальневосточная гадюка. Свою голову змея спрятала в большом мамином шлепанце, пару которых Катя надела, идя на прогулку. Напуганная женщина сильно тряхнула ногой, отбросив шипящую гадюку в кусты, и, не удержавшись, громко вскрикнула:
– Змея! Меня укусила змея!
Сопровождавшие её девочки вместо того, чтобы чем-нибудь помочь ей, с перепугу бросились бежать в село, громко крича:
– Катю змея укусила! Катю змея укусила!
С этим криком Катины сестрёнки вбежали в дом, принеся эту страшную весть Акулине Григорьевне. Та, как и все старые дальневосточники, отлично знала, как опасны укусы гадюк. Наскоро расспросив девочек, где они оставили Катю, она бросилась к соседям, чтобы попросить подводу и поехать за дочерью. Своих лошадей дома не было, а она знала, что дорога каждая минута.
Между тем, растерявшаяся в первый момент Катя опомнилась, и видя, что юные спутницы её покинули и помощи, кроме как от себя, ей ждать пока не от кого, решила принять доступные ей меры. Поверх легонького ситцевого сарафана на ней была надета модная тогда у комсомольцев майка-тенниска с воротником и короткими рукавчиками. Ворот такой майки стягивался крепким, тонким и довольно длинным шнурком. Катя слышала, что при укусе змеи надо высосать из ранки кровь и перетянуть ногу выше раны, чтобы яд не распространился по всему телу.
Хотя она и видела около щиколотки левой ноги две красные точки – след зубов змеи, но дотянуться до этого места, чтобы высосать кровь с ядом, она в силу своего положения не могла. Пришлось ограничиться только тем, чтобы выдавить из ранки кровь и применить вторую часть известного средства. Катя со всей доступной ей силой перетянула шнурком, выдернутым из майки, ногу чуть пониже колена. После этого она попыталась встать и двинуться к селу. Чувствовала она себя отвратительно: всё сильнее болела посиневшая и на глазах распухавшая нога, опираться на неё становилось трудно. Кроме того, стала кружиться голова – очевидно, сказывалось общее действие яда. Однако, цепляясь за кусты, Катя продолжала ковылять по тропинке и, в конце концов, всё-таки выбралась на проезжую дорогу, уже совсем недалеко от села. Это, собственно, и спасло её. Вряд ли Акулина Григорьевна, пользуясь весьма сбивчивыми рассказами девочек, сумела бы быстро найти дочь в густых зарослях орешника.
Превозмогая боль в ноге, делая остановки через каждые три-пять шагов, а иногда и присаживаясь на землю, Катя смогла добраться до дома. Как раз тогда, когда её мать привела во двор добытую у соседей лошадь с телегой, в воротах показалась бледная, покрытая холодным потом, с раздувшейся, как колода, ногой, Катя. Как её положили на телегу, как довезли до больницы, как врач, всё та же Степанова, лечившая в своё время и Бориса, прижгла ей место укуса и с большим трудом разрезала глубоко вдавившийся в мышцы шнурок, Катя уже не чувствовала. У неё поднялась температура до 39 градусов, она была почти без сознания.
Несмотря на заверения врача, что всё должно кончиться благополучно, хотя Кате и придётся недели две провести в постели, вид её внушал серьёзные опасения. На всякий случай, не вполне доверяя современной медицине, Акулина Григорьевна, конечно, тайком от Кати, да и от её сестёр (ведь они все были комсомолками, ни во что не верили), пригласила старушку, пользовавшуюся в Шкотове славой врачевательницы змеиных укусов. Уже потом Катя припоминала, что вечером того дня она смутно, в полузабытьи, видела женщину, что-то делавшую с её ногой.
На следующий день температура у Кати снизилась, но нога продолжала сильно болеть и оставалась синей и распухшей. Общее состояние по-прежнему беспокоило мать, поэтому она и попросила Анну Николаевну Алёшкину вызвать Бориса из города. Какой Борис увидел свою Катю, мы уже описали, а вскоре после его приезда больную навестила врач. Она вспомнила Бориса – своего старого пациента, а узнав, что теперь лечит его жену, шутливо заметила:
– Ну, значит, мне суждено быть вашим семейным врачом. Придётся, наверно, и ребятишек ваших лечить, а они, кажется, скоро будут!
Этой фразой она привела в смущение Бориса и, в особенности, Катю. Осмотрев пациентку, Степанова сказала, что Кате необходим полный покой, постельный режим не менее двух недель, и если этого дома обеспечить нельзя, то она возьмёт её в больницу. О перевозке Кати в город, о чём было заикнулся Борис, она пока запретила и думать.
Ах, как не хотелось Борису оставлять жену в Шкотове! Но сделать ничего было нельзя, и на следующий день он, скрепя сердце, уехал во Владивосток один. Перед отъездом он взял слово с мачехи и самой Кати, что они будут ему ежедневно писать, сообщая о состоянии её здоровья.
Нельзя сказать, чтобы и Катя с большой охотой оставалась у матери, ей тоже хотелось поскорее оказаться опять вместе со своим Борькой. От него она узнала о перемене в его служебном положении и, самое главное, о переезде их на новую квартиру. До этого она никогда не была в Бориной конторе и потому не представляла себе ни местоположение, ни вид их нового жилья. Но Борис расписал всё это так восторженно, обрисовал их новую квартиру такими яркими красками, что Катя, скинув определённый процент из описания на известную его привычку преувеличивать, всё-таки чувствовала, что их новая квартира не может идти ни в какое сравнение с той, из которой она была вынуждена сбежать.
Вернувшись во Владивосток, Алёшкин окунулся в свою беспокойную хлопотливую работу, отнимавшую у него всё время без остатка. К его заботам прибавилась ещё одна. Вскоре после его возвращения, из Мурманска приехал инженер, специалист по строительству деревянных рыболовных судов, Терентий Иванович Крамаренко. С ним приехала жена, в прошлом опереточная артистка, и несколько человек – плотников и столяров высокой квалификации, которые должны были в будущем стать мастерами на судоверфи.
Николай Фёдорович Антонов, развивший кипучую деятельность на отведённом ему участке мыса Чуркин, получил в своё распоряжение несколько больших, частью разрушенных казарм бывшего флотского экипажа. Во время интервенции в этих казармах жили японские моряки. Последние два года казармы были заброшены, и население мыса Чуркина, пользуясь тем, что здания никем не охранялись, за это время успело порядочно их разломать, сняв многие окна, двери, вытащив печные приборы, а кое-где захватив даже и полы.
Благодаря энергичной деятельности Антонова, часть зданий, предназначенных для размещения бондарного, ящичного цеха и общежития рабочих, были уже приведены в пригодное к эксплуатации состояние. В цехах начали устанавливать полученные из Японии станки, а в общежитии размещаться первые рабочие. Приехавшие с Крамаренко тоже поселились там. Но здание, предназначенное для судоверфи, ещё продолжало иметь жалкий вид и требовало большой работы по восстановлению. Оборудование для него из Японии прибыло, но пока стояло нераспакованным в ящиках. Если первые бочки и ящики своего производства можно было ожидать к середине или, в крайнем случае, к концу августа, то появление первых рыболовных судов с верфи ДГРТ, видимо, раньше будущего года увидеть не удастся. Это понимали все, в том числе и инженер Крамаренко.
