Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1
На улице совсем стемнело, когда послышались тяжёлые шаги по лестнице, и Рекс, подняв свою умную голову, приветливо застучал хвостом. В замок кто-то вставил ключ, замок открылся, и в комнату вошёл дядя Митя.
Глава шестая
По предложению Нины и Кости, Борис и Катя хотели спрятаться, но было уже поздно, и вместо этого получилось, что все они вчетвером вместе с оживлённо прыгавшим Рексом встретили Дмитрия Болеславовича у входа.
Было уже темно, а в квартире горела только одна лампочка над столом, закрытая от входа печкой. Другую лампочку – над своим письменным столом – Дмитрий Болеславович в целях экономии вывёртывал и прятал в ящик стола. У входа света не было, и поэтому он не сразу узнал гостей. Он был поражён такой многолюдностью в квартире и подумал, что это пришли знакомые Кости или Нины. Кстати сказать, он не очень любил, когда молодёжь, приходившая иногда к ребятам, задерживалась до его прихода. Он подумал, что молодые люди торопятся уйти, поэтому буркнув какое-то приветствие и отдав Нине старенький дерматиновый, раздутый до пределов портфель и битком набитую авоську, отвернулся к стене и стал молча раздеваться. Тут уж Костя не выдержал, он закричал:
– Папа! Да ты что, разве не видишь, кто к нам приехал? Посмотри!
Полураздетый Дмитрий Болеславович обернулся, взглянул на Бориса и узнал его. Так и не сняв до конца своё старое зимнее пальто (Борис хорошо помнил его, когда-то это была шикарная шуба на лисьем меху с хорошим барашковым воротником, в настоящее время сохранившая лишь остаток своего былого величия – во многих местах неумело зашитое, а воротник облез), он бросился к Борису, который теперь ростом стал выше его, обнял его несколько раз, поцеловал и дрожавшим от волнения голосом произнёс:
– Боря, да это ты! Как же так, без предупреждения! А ведь я тебя совсем было не узнал! Какой же ты большой стал, вот хорошо, что ты приехал!
Затем он повернулся к Кате и как раз в это время Костя успел-таки стащить с него пальто совсем и повесить на гвоздь. И Дмитрий Болеславович смог со своей церемонной старомодной галантностью подойти к Кате и поцеловать её руку, чем очень смутил бедную комсомолку, ведь никогда и никто ещё из взрослых людей ей руки не целовал. Лишь её Борька делал это, балуясь, и, конечно, не так учтиво, как дядя Митя.
– Я, разумеется, сразу догадался, что это твоя супруга, Борис, и зовут её, по-видимому, Катя. Как видишь, хотя ты мне о своей женитьбе и не сообщал, а я всё-таки знаю! Ну, раз это твоя жена, следовательно, она моя племянница и близкая родственница, и на этих правах я её расцелую.
И Дмитрий Болеславович, соединяя слова с делом, крепко обнял уже совсем смутившуюся и растерявшуюся Катю. Затем все уселись за стол. К продуктам, принесённым Борисом и Катей, к горячей варёной картошке, дядя Митя добавил и ещё кое-что. Ужин получился великолепный. Он был хорош и тем, что всё это время не смолкал оживлённый разговор: расспросы, ответы, возгласы удивления и вообще всеобщей болтовни, которая бывает в таких случаях. На столе спиртные напитки не стояли, но разговоры проходили настолько громко и сопровождались таким весёлым смехом, при этом громче всех раздавался раскатистый хохот Бориса, что соседи, привыкшие к обычной тишине в квартире Пигуты, удивлённо приоткрыли свои двери и, по всей вероятности, решили, что у Дмитрия Болеславовича наконец-то произошла пьянка.
Делая комплименты Катиной молодости, уму и изяществу, дядя Митя пожелал Борису и Кате большого счастья и, конечно, детей. Каково же было его удивление, когда он узнал, что они не только муж и жена, но и счастливые родители, имеющие дочку, которой уже скоро будет пять лет. Тут вновь начались расспросы и рассказы. В общем, ужин затянулся до полуночи. И, собственно, только тогда Дмитрий Болеславович, заявив, что гости, конечно, останутся ночевать, осведомился, надолго ли они появились в Москве, где остановились и какие у них планы. Борис без стеснения рассказал, что, по существу, жить им негде, так как хозяйка той комнатушки, где они остановились и живут уже около недели, явно стеснена их присутствием, а найти отдельный номер в гостинице практически невозможно.
Далее он сообщил, что со всеми делами у него покончено, и они теперь хотели бы пару недель погулять по Москве, походить по музеям, театрам и кое-что купить. Дмитрий Болеславович немедленно заявил:
– Ну, тогда и говорить нечего, будете жить у нас. Как видите, места более чем достаточно, ну а комфорта… Что ж поделаешь, я думаю, что вы не очень взыскательны. Тебя-то я знаю, надеюсь, что и Катя как-нибудь с нашими неудобствами примирится. Да и молодёжи моей будет развлечение, у них через пару дней начинаются каникулы. Москву они уже немного изучили и, вероятно, с удовольствием походят с вами.
Это предложение Борис и Катя встретили с радостью, ну а Костя и Нина с восторгом. После чая все приступили к устройству на ночлег. Конечно, главной заботой хозяев было поудобнее устроить Бориса и Катю. Изобрели двуспальное ложе: по распоряжению дяди Мити Костя принёс из сарая два ящика, ещё два нашлись в чулане, все их опрокинули и сверху взгромоздили самую широкую из стоявших у стены дверей. На дверь постелили травяной матрац, на котором обычно спал сам дядя Митя. Нашлась и простыня, и старенькое суконное одеяло, собрали и две подушки. Конечно, при этом немного обездолили хозяев. Всё это было сделано несмотря на энергичные протесты Алёшкиных. Дядя Митя заявил, что он будет спать на раскладушке, и потому ему никакой матрац не нужен. До этого он тоже спал на двери (меньшего размера), укладываемой поверх кирпичей, а на день ставившейся к стене.
Наконец, всё было приготовлено. Обитатели квартиры прогулялись в места «не столь отдалённые», которые, кстати сказать, в этом доме оказались очень отдалёнными: они находились в самом конце двора, за сараями, самого примитивного типа, и чтобы туда проследовать, нужно было миновать стоявший во дворе ещё один одноэтажный дом, возле которого дежурила маленькая, но удивительно громкоголосая грязно-белая собачонка неопределённой породы (хозяйка звала её болонкой), которая при появлении посторонних (а посторонними она считала всех, кроме своей старухи-хозяйки) поднимала такой лай, что способна была разбудить жильцов всей 3-й Песчаной улицы.
Когда хозяева и гости распределились по отведённым им спальным местам, Дмитрий Болеславович развернул свою раскладную кровать, состоявшую из двух крестовин, скреплённых между собой двумя круглыми палками с натянутой на них парусиной. Между прочим, Костя сказал по секрету Борису, когда они были на дворе, что эта кровать – изобретение и изделие самого дяди Мити, и пока ещё на ней никто не спал:
– Он приготовил её для мамы, которая собирается к лету приехать на несколько дней, вот сегодня он и опробует свою раскладушку.
Перед тем, как раздеться и лечь спать, дядя Митя заявил:
– Ну, так как комнат в нашей квартире ещё нет, ширм тоже, то будем раздеваться и ложиться спать после того, как я выключу свет.
Электропроводка в доме была временной, поэтому свет гасился выкручиванием лампочки. Когда Дмитрий Болеславович вынул её, наступила абсолютная темнота. Небо закрывали облака, луны не было, а уличное освещение здесь тоже пока ещё отсутствовало. После наступления темноты молодые люди быстро разделись и каждый юркнул в свою постель. Забрались на своё ложе и Борис с Катей. Между тем, дядя Митя, пройдя от центра комнаты к своему углу, успел зацепить две табуретки, чем наделал немало шуму и вызвал сдержанные смешки всех остальных. Но поистине гомерический хохот раздался в тот момент, когда Дмитрий Болеславович, сложив одежду на одну из табуреток, сел на свою раскладную кровать, которая под его тяжестью сперва заскрипела, а затем с довольно сильным треском разъехалась в разные стороны, и бедный дядя Митя шлёпнулся со своим брезентовым ложем на пол. Нужно заметить, что, хотя он и чертыхнулся при этом, но смеялся едва ли не громче всех. Узнав, что остальные уже под одеялами, он натянул штаны, зажёг стоявшую на столе свечу (в то время это было необходимое добавление к электричеству, которое на окраинах Москвы выключалось довольно часто), взял свою обычную дверь, уложил её на кирпичи, разостлал висевший у входа старый огромный тулуп, доставшийся ему по наследству от Болеслава Павловича, и улёгся на этот раз благополучно.
Нахохотавшись вдоволь, все скоро уснули, не спалось только Борису. Он лежал и, глядя в темноту, где привыкшие к ней глаза стали различать смутные очертания окружавших предметов и чуть серевшие просветы окон, вспоминал свой разговор с дядей Митей.
За ужином, пока Нина и Костя занимали весёлой болтовнёй и донимали различными расспросами Катю, Борис слушал рассказ Дмитрия Болеславовича о том, как он и его семья прожили эти 9 лет. Из этого рассказа он узнал, что, в конце концов, дядя Митя окончательно рассорился с кинешемским уездным начальством: слишком уж непримиримым и принципиальным был он в своих требованиях по улучшению санитарного состояния города, окружавших его заводов и фабрик. Многие требования Пигуты по тому времени казались просто нелепыми. Например, он настаивал, чтобы не позволять текстильным фабрикам спускать в Волгу сточные воды без предварительной очистки, так как они-де этим губят реку. Очистные сооружения стоили дорого, средств на капитальное строительство не хватало, а страна нуждалась в большом количестве самой разнообразной материи. Любой директор фабрики предпочитал лучше построить ещё цех, приобрести лишние станки, чем расходовать средства на какие-то очистные сооружения, которые вряд ли и нужны вообще. Ведь в то время теория о самоочищении рек, особенно крупных, была превалирующей. Напрасно Дмитрий Болеславович приводил примеры Темзы, Сены и других загрязнённых рек, его требования признавались утопичными и ненужными.
Пожалуй, только теперь, через полвека, когда мы пишем эти строки, люди стали понимать, как важно оберегать природу, в том числе и любые водохранилища, и реки от загрязнения. В то время этому вопросу значения не придавали.
Подобные требования, а также стремление доказать свою правоту через центральные органы и вызвали ссору Дмитрия Болеславовича Пигуты со всем начальством города Кинешмы. Естественно, что в таких условиях оставаться там и работать ему стало невозможно, он был вынужден уехать из родной Костромской губернии, которую так любил, которая была дорога ему как родина, как память детства. Необходимость переезда в Москву объяснялась ещё и заботой о будущем сына. Костя после школы должен был учиться в каком-нибудь вузе, а таких, как известно, ни в самой Кинешме, ни поблизости не было. Отпускать сына одного в Москву оба родителя не могли, поэтому и было принято решение о перемене места жительства. Если со службой в столице трудностей не возникло (столь квалифицированному санврачу, как Пигута, работа нашлась сразу), то с жильём дело обстояло хуже. Начиная с 1924 года– времени переезда дяди Мити в Москву, количество жителей в столице стало быстро возрастать, а жилой фонд увеличивался очень медленно. Примерно год Дмитрий Болеславович перебивался, живя то у Соколовых, то у других знакомых, то снимая различные углы. Это обходилось недёшево, и он, наконец, решился вступить в жилищно-строительный кооператив. Пришлось ждать ещё около двух лет, пока кооператив, где Пигута постепенно добрался до членов правления, начал строительство группы домов, в одном из которых получал квартиру и он. В то время строительство на окраинах Москвы в основном было деревянным. Велось оно медленно, так как использовались дедовские методы – топор, пила и лопата. Вот поэтому дом, начатый ещё в 1928 году, в 1933 году всё ещё не был достроен.
Теперь, как с энтузиазмом заявил дядя Митя, дело близилось к концу, внутреннее устройство квартиры должно быть готово самое большее через год, и их семья соединится. Он жаловался:
– Очень трудно жить на две семьи. К тому же и Костя балуется: то он живёт и учится в Кинешме, то в Москве, разные школы – разные требования, а следовательно, и разные успехи. Перевозить Анну Николаевну в такой сарай просто невозможно. Да, кроме того, надо в Кинешме обстановку беречь, ведь если она оттуда уедет, то нужно и всю мебель забрать, а куда её деть? Вот так и живём врозь. Ну, да надеюсь, что скоро это закончится.
Рассказал дядя Митя взрослому племяннику и о своих служебных делах. После очередной ссоры с руководством бассейновой санитарно-эпидемической лаборатории горздравотдела Пигута ушёл оттуда и некоторое время находился в довольно затруднительном положении. Но вот, в конце 1931 года по рекомендации одного своего однокашника по Военно-медицинской академии, занимавшего солидный пост в органах здравоохранения, он был принят санитарным врачом на Сельхозвыставку. Правда, в то время для неё ещё только отводилась территория, большая часть её будущих экспонатов находилась где-то в колхозах и совхозах и, может быть, даже и не предполагала того, что она будет удостоена такой чести, как быть представленной на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Правительство, однако, уже приняло решение о том, чтобы выставка стала постоянно действующим центром, способным демонстрировать наивысшие достижения сельского хозяйства страны Советов, и неким почётным стимулом для работников сельского хозяйства. Для размещения сельскохозяйственной выставки отвели обширную территорию в районе Останкино по соседству с уже начавшим развиваться Ботаническим садом Академии наук. Как известно, территорию бывшей сельскохозяйственной выставки около Крымского моста (там она была с 1924 года), решили передать Центральному парку культуры, и там уже начали соответствующие работы.
Дмитрию Болеславовичу Пигуте в составе руководства С.Х.В. первому пришлось заниматься санитарно-гигиеническими и санитарно-эпидемическими проблемами, возникавшими в процессе строительства и в связи с появлением на ней в скором будущем всевозможных рогатых, хвостатых и крылатых экспонатов. Ведь все эти животные, собранные вместе, посещаемые большим количеством людей, прибывавших из самых разных мест, в том числе и с далёких окраин страны, могли стать источниками появления и распространения заразных заболеваний. Да и просто скопление людей и животных в одном месте огромного города требовало продуманной и чёткой организации целого комплекса санитарно-гигиенических мероприятий, чтобы территория и помещения выставки находились постоянно в необходимой чистоте и порядке. Правда, в то время ещё никто и не предполагал, каковы в действительности вскоре будут масштабы этой выставки, но, тем не менее, даже тогда на долю Дмитрия Болеславовича выпала большая работа по проверке и контролю планирования и строительства водопроводной и канализационной сетей, очистных сооружений, мусоросборников и т. п. Эта работа его очень заинтересовала, взялся он за неё со свойственной ему энергией и жаром. Много спорил, много думал, и тогда-то у него впервые зародилась мысль о необходимости уничтожения мусора, ежедневно накапливавшегося в любой квартире, в любом населённом пункте и, особенно в большом городе, или вот в таком сооружении, как С.Х.В. Он хорошо изучил все методы очистки, применяемые за границей, а кое-где и у нас, и пришёл к выводу, что все они несовершенны и, в конце концов, ведут не к очистке, а наоборот, к загрязнению природы, окружающей города. Тогда же впервые у него возникла идея о биологическом методе переработки мусора, но все его высказывания и предложения по этому поводу руководителей строительства выставки не убеждали, а доказать их целесообразность он пока ничем не мог. Несмотря на его просьбы ввести этот метод, хотя бы на части территории выставки, разрешение не дали. Это обидело Дмитрия Болеславовича и заставило относиться к работе без прежнего огонька. Он, конечно, добросовестно выполнял свои обязанности, но мысли его были заняты всё той же идеей. Чтобы получить фактические результаты, он решил опробовать метод в своём доме, пытаясь об этом договориться с соседями и соответствующим районным начальством.
Рассказал дядя Митя и о том, что Костя, в общем, учится неплохо, только чересчур увлекается спортом – велосипедом и боксом. На Нину он не мог и нахвалиться, она, по его словам, не только отлично училась в институте, но и вела всё домашнее хозяйство, и очень положительно, как выразился Дмитрий Болеславович, влияла на взбалмошного и неуравновешенного Костю.
Следующим утром наметили дальнейший план для гостей. Нина в предстоящие каникулы собиралась ехать в Кострому, к дяде Юре, теперь же она решила остаться в Москве, чтобы на правах москвички показать Борису и Кате различные музеи, театры и т. п. У Кости каникулы начинались через несколько дней, после чего он тоже мог присоединиться к этой компании, ну, а дядя Митя обещал выкраивать больше свободного времени и чаще бывать с молодёжью.
В первый же день Борис и Катя, обратив внимание на одежду Нины, посоветовались и решили её немного приодеть. Правда, ни тот ни другая, ни тем более сама Нина, никакого опыта в этом деле не имели, ведь до сих пор Алёшкины почти совсем не думали о красивой одежде, большей частью покупали то, что попадалось в распределителе. Ну а тут, попав впервые в ЦУМ (так назывался в то время самый большой магазин в Москве, помещавшийся в бывшем здании магазина «Мюр и Мерелиз») и увидев огромное количество самых разнообразных товаров, они растерялись и накупили таких вещей, которые оказались и не очень-то к лицу, и не вполне подходили по размерам, да в некоторых случаях были и не так уж нужны. Кате купили модное пальто-манто, оно было очень красивым, сравнительно дорогим и Кате шло (а какое пальто не пойдёт молодой, красивой женщине?), но оно выглядело уж чересчур модно, и если в Москве такие пальто встречались нередко, и Катя его носила, то вернувшись во Владивосток, надела всего несколько раз. Естественно, что вслед за таким пальто нужно было приобрести соответствующую обувь и шляпу. Купили и платье – тоже модное. Борис приобрёл себе прорезиненный плащ тёмно-серого цвета с поясом и новую кепку. Нине купили осеннее пальто (демисезонное), внешне оно было неплохим, но по росту явно не подходило. Других похожих в продаже не было, а Нине пальто очень понравилось, несмотря на то, что по длине оно доставало ей почти до пяток. Девушка чувствовала себя безмерно счастливой потому, что это была, пожалуй, первая вещь, купленная в большом магазине специально для неё, а также потому, что покупателем был её родной брат Боря. Может быть, поэтому она и не видела всех недостатков купленной обновы.
Разумеется, кроме этих приобретений, наши беспечные молодые люди накупили и много другой одежды и женского белья. Кое-что купили в подарок дяде Мите и Косте. Маме и Вере взяли материи на платья, а Элочке – целую кучу различных игрушек. Кроме того, в этом же ЦУМе на подвальном этаже оказался отдел, битком набитый патефонами – то есть граммофонами, упрятанными в маленькие чемоданы. Этот музыкальный проигрыватель в те годы только начал выпускаться советской промышленностью и считался одним из самых модных. Приобретение его было давнишней мечтой Бориса, Катя не возражала. К патефону купили десятка два пластинок, с голосами Собинова, Неждановой, Утёсова, Александрова и других. Разумеется, это были не современные долгоиграющие тонкие пластинки, а тяжёлые, легко бьющиеся, на которых одну лишь арию Ленского записывали на обеих сторонах, да и то в сокращённом виде. Но в те времена и это считалось большим достижением техники, по крайней мере, в глазах тех людей, жизнь которых мы описываем.
Нагруженные покупками, Алёшкины зашли к Цикиной, забрали свой чемодан, очень тепло с ней простились и уже окончательно переехали к дяде Мите. Им оставалось пробыть в Москве около двух недель. Нечего и говорить, что все эти дни были заполнены походами по музеям, кинематографам и театрам до предела. Кроме того, были обеганы почти все крупные магазины, и в каждом из них Борис и Катя оставляли солидную часть своих денежных запасов. В «Мюзик-холле» они слушали Хенкина и Утёсова, посмотрели две оперетты, несколько раз были в разных кинотеатрах, в том числе даже в звуковом. Видели и слышали первую звуковую советскую картину «Путёвка в жизнь», и, хотя сама картина всем понравилась, но звук в ней как-то даже разочаровал. Произошло это то ли потому, что воспроизведение звука было далеко не совершенным, то ли потому, что это нововведение как бы противоречило самому понятию кино, прозванному, как мы помним, великим немым. Так или иначе, но большого впечатления звуковое кино на наших друзей не произвело. При обсуждении этого вопроса дома единодушно решили, что кино – и так хорошая вещь, и что звуком его, пожалуй, можно только испортить. Странно, не правда ли, слушать такие рассуждения сейчас, когда немая кинокартина считается каким-то допотопным архаизмом, который удивляет не только наших детей и внуков, но уже, пожалуй, и нас самих. Ведь мы теперь и сами иногда говорим:
– Неужели нам могли нравиться немые кинокартины?..
Да! И ведь не только нравились, мы даже считали, что звук в кинематографе ни к чему.
Конечно, наши путешественники вместе с теми, кто их постоянно сопровождал, т. е. Костей и Ниной, были и в Большом театре, и даже не один раз. Борис, да и Катя, сейчас уже, конечно, не могут вспомнить и рассказать обо всём виденном в те сумасшедшие дни в музеях, театрах и кино, но одно из посещений Большого театра в их памяти сохранилось более или менее отчётливо. Как правило, билеты в театры, кино, цирк и музеи покупали Алёшкины на всех. Дядя Митя на многие представления не ходил, ссылаясь на усталость или занятость на работе. Билет его иногда удавалось продать, но чаще он пропадал. Но однажды он заявил, что в месткоме своего учреждения ему достались билеты в Большой театр на оперу «Лоэнгрин», петь будет Собинов, и пойти нужно обязательно. Он сказал, что билеты принесёт прямо к началу, и чтобы все ждали его у входа в театр. Слушая отца, Костя неопределённо хмыкнул, а когда дядя Митя ушёл на работу, и молодёжь уселась завтракать, он заметил:
– Ну, папа чего-нибудь учудит…
Конечно, остальные стали его стыдить, но он только посмеивался и отшучивался. День прошёл, как и все эти дни, в обычной суматохе. К семи часам вечера все четверо – Борис, Катя, Нина и Костя стояли около колонн Большого театра и поглядывали в разные стороны, а чаще всего на трамвайную остановку, ища глазами дядю Митю. В то время о метро, первая очередь которого ещё только строилась, напоминали лишь кучки комсомольцев-строителей, одетых в какие-то непривычные для глаз брезентовые робы, выпачканные глиной и землёй, и каски, с гордым видом шагавшие по главным улицам города, да вышки шахт, огороженных деревянными заборами и как-то нелепо выделявшихся среди нарядных домов центра Москвы. По площади Свердлова тогда ходили трамваи, бывшие основным средством передвижения в городе.
Уже прозвенел первый звонок, за ним второй, у входа в театр почти не осталось людей, а дяди Мити всё не было. Костя, злорадно усмехаясь, воскликнул:
– Ну, что? Я вам говорил, говорил!
Все были огорчены: вечер пропал! Теперь уж никуда не попадёшь. А кроме того, всем, и особенно Нине, большой поклоннице музыки, хотелось послушать Собинова. Но как раз в тот момент, когда молодые люди уже были готовы направиться к остановке трамвая, чтобы ехать домой, показался запыхавшийся дядя Митя. В одной руке у него был старенький раздутый портфель, а в другой – о ужас! – авоська, из которой виднелись бутылки с молоком и наваленные грудой какие-то мясные огрызки и кости.
– Заждались, мои милые? Ну, пошли, пошли, а то опоздаем. А я задержался… Вот, простоял в очереди за костями для Рекса.
Костя возмутился:
– Как, и ты думаешь со всем этим в театр идти?
– Да нет, Костенька, мы это в гардероб сдадим.
Пошли в гардероб (так тогда называли то, что мы сейчас зовём вешалкой), разделись, и тут выяснилось, что сдать авоську в гардероб категорически нельзя. Напрасно дядя Митя спорил, грозился пожаловаться директору театра – гардеробщицы оставались непреклонны. Пришлось брать авоську с собой. Тут выявилось новое несчастье: места, указанные в билетах дяди Мити, оказались на разных рядах: два на первом ряду балкона, два на третьем ряду и один в партере. Дядя Митя решил, что в партер, как на самое почётное место, пойдёт Катя, а остальные разместятся на балконе, т. е. на галёрке. Конечно, Катя от партера отказалась. Она и так была ошеломлена этим многолюдьем, великолепием театрального убранства, и вдруг сидеть где-то одной – нет, они с Борисом сядут на балконе. Нина и Костя тоже отказались идти в партер, надеясь поменяться местами, чтобы сидеть вместе с Алёшкиными. В партер пришлось идти дяде Мите.
Поменяться местами на балконе оказалось нетрудно: соседи Нины и Кости с третьего ряда с удовольствием пересели на первый, заняв места Бориса и Кати, а те разместились рядом с Ниной. Всё как будто устроилось, уже началась увертюра этой чудесной оперы Вагнера, как вдруг рядом с нашими зрителями появился дядя Митя, и, с растерянным видом пробравшись мимо ворчавших соседей, заявил, что его с авоськой в партер не пускают и он не знает, что делать. К счастью, рядом с Борисом оказался молодой разбитной человек, который, услышав затруднения дяди Мити, предложил:
– Садитесь на моё место, а я пойду в партер.
Несмотря на то, что это было сказано как будто шутя, дядя Митя обрадовался, немедленно согласился и уселся рядом с Борисом, отдав свой билет находчивому парню.
Спектакль, поставленный замечательно, произвёл сильное впечатление на Бориса и Катю. Кстати сказать, это было их первое посещение Большого театра. У них ещё имелись билеты на «Кармен», но этот спектакль шёл через два дня. Как бы то ни было, посещением Большого театра все остались довольны, и только Костя каждый антракт ворчал на отца, а тот смущённо оправдывался. Зато уже дома по поводу авоськи со злосчастными костями и мест в разных концах зала над бедным дядей Митей потешались все. Это продолжалось до тех пор, пока Катя, напустив на себя строгость, не заявила, что стыдно смеяться над взрослым человеком, желавшим сделать им хорошо и приятно. После этого все угомонились. Пожалуй, больше всех был доволен Рекс, который с этого дня недели две питался вкусной мясной похлёбкой и с аппетитом глодал кости.
Всё имеет конец, заканчивалось и весёлое времяпровождение Алёшкиных в Москве. Железнодорожные билеты они приобрели заранее, а между тем денег на дорогу почти не осталось. Ехать предстояло 9–10 дней. Подумав и посовещавшись с Катей, Борис направился на Никольскую, 8. Там помещалось представительство Востокрыбы. Явившись к управляющему этой конторы, Алёшкин смущённо заявил, что он основательно поистратился и ему теперь просто не с чем ехать домой во Владивосток. Управляющий, видимо, привык к подобным ситуациям. Он без всякого удивления или раздражения посмотрел на растерянное лицо Бориса, улыбнулся и сказал:
– Ну, не расстраивайтесь, это со многими бывает. Мы знаем, Москва деньги любит. Вам тысячи рублей хватит? Пишите заявление.
Борис был и обрадован, и удивлён. Он ожидал, что придётся долго уговаривать, и был бы рад выпросить рублей 300–500, а тут целая тысяча! Он, конечно, немедленно написал заявление, на котором управляющий поставил резолюцию, поблагодарил, и через час с небольшим уже ехал на трамвае № 6 по Тверской на квартиру Пигуты, где его с нетерпением и волнением ждала Катя. Однако, получив неожиданно большую сумму денег, Борис решил самостоятельно сделать ещё одну покупку. На Тверской, не доезжая Белорусского вокзала, находился комиссионный магазин, в окнах которого стояли различные фотоаппараты – предмет Бориного вожделения. Он не удержался, соскочил на трамвайной остановке напротив этого магазина, зашёл в него и сейчас же увидел свою мечту. Это был почти новый фотоаппарат отечественного производства, известный под названием «Москва». Он имел хороший объектив, мех двойного растяжения, что позволяло делать снимки на очень близком расстоянии, и заряжался кассетами 9 x 12 см. К этому аппарату прилагалось шесть кассет, две дюжины пластинок и несколько пачек бумаги. Всё это стоило 120 рублей. Ни секунды не раздумывая, Борис купил этот аппарат и явился домой в самом счастливом настроении. Катя обрадовалась, что Борис так легко получил солидную сумму денег, и поэтому на приобретение непредусмотренной вещи посмотрела сквозь пальцы.
День спустя Алёшкины, провожаемые родными, уже сидели в купе мягкого вагона скорого поезда, отправлявшегося во Владивосток. В вагоне было свободно. В купе, которое занимали Алёшкины, одно место так до самого Владивостока и пустовало. Третьим пассажиром был весёлый молодой человек, оказавшийся корреспондентом какой-то столичной газеты, ему было около 20 лет, и он рассказывал множество анекдотов, забавных историй и, кроме того, недурно играл в шахматы. В преферанс он, к сожалению, играть не умел, в других купе партнёров тоже не оказалось, и поэтому значительную часть пути Борис и Катя провели у окна вагона.
На больших станциях их поезд, хотя и был скорым, стоял довольно долгое время, и Алёшкины успевали основательно нагуляться. Вообще же они за прошедшие двадцать дней пребывания в столице получили так много новых впечатлений, что им едва хватило времени, чтобы обсудить, осмыслить всё виденное и слышанное. В разговорах о Москве и её достопримечательностях принимал участие и их сосед, коренной москвич. Он, оказывается, за всю свою жизнь не отъезжал от Москвы более чем на полутораста километров, и потому путешествию во Владивосток был очень рад. Первые два дня он охотно ходил с Борисом и Катей в вагон-ресторан, где они завтракали, обедали и ужинали. Кормили их очень вкусно, сытно, но, конечно, как это и бывает в ресторанах, дороговато. И хотя ни Борис, ни их новый знакомый не злоупотребляли спиртным – самое большее, выпивая по бутылке пива, обед их обходился по восемь рублей на брата. Борис и Катя имели при себе достаточно денег, хватило даже на то, чтобы оставить около двухсот рублей Нине на её нужды и купить какую-то безделушку для Анны Николаевны.
На третий день пути их сосед вдруг от посещения ресторана отказался, сделал это он и на четвёртый. Алёшкины почуяли неладное. Вначале они решили, что их весёлый попутчик заболел, тем более что он стал менее разговорчивым и грустным. Когда же он отказался от еды в ресторане и на пятый день, то Борис и Катя пристали к нему с расспросами, и он не выдержал:
