Айя Сафина
Падальщики. Книга 2. Восстание
Я остался один. Я никогда не забуду ночи, наполненные страхом от одиночества перед врагом. Потом и меня загнали в леса, как волки – изможденного оленя. Убийцы моего брата с легкостью выследили меня, ведь я был так измотан голодом и недосыпом, я даже не сопротивлялся их атаке, и скорее всего это спасло мне жизнь. Они втроем впились мне в левый бок. Я помню боль от их укусов. Помню свой крик, свое отчаяние, свою ненависть на жестокую судьбу. Я не сразу отключился, я потерял сознание спустя три минуты, которые растянулись на целую вечность. Эти три минуты я пребывал в аду, чувствуя каждый рывок челюстей, желающих оторвать от меня кусок, слышал их чавканье, ощущал их склизкие языки, слышал хруст своих ломающихся ребер. Невообразимая боль! Нестерпимая! И вечная! Это было мое наказание, я очутился в аду за то, что бросил своего брата умирать. Этот ад часто снится мне: зараженные впиваются своими широченными пастями мне в ребра, а из их пастей я слышу крик моего брата, который просит вытащить его из желудка монстров.
Мы распределили экипировки между собой, каждая весит около двадцати шести килограммов. Дорога назад будет гораздо длиннее привычных четырех часов. Эх, нам позарез нужны колеса!
Когда мы вернулись на центральную площадь, куда сложили обмундирование Падальщиков, наши инженера уже вовсю занимались расчетами прямо на снегу перед Аяксом.
– Ну что? Есть успехи? – спросила Тесса брата.
– Кажется, мы нашли способ его перевернуть!
– Надеюсь, это не гигантская удочка, – сказала Тесса.
Томас был воодушевлен, как никогда раньше. Вот тебе экстаз для инженера! Я сам испытываю подобный азарт, когда решаю задачи в лаборатории. Иногда мне кажется, что Кейн тоже способен испытывать этот пьянящий энтузиазм, хотя тщательно скрывает свои эмоции под маской сосредоточенности.
– У этих штук должен быть достаточно низкий устойчивый центр тяжести, поэтому перевернуть его способом зараженных, нам точно не удастся, – объяснял Томас.
А потом показал нам какие-то лишь ему понятные чертежи на снегу.
– Но! Мы можем сделать подкоп!
– Уронить его еще глубже! – радостно подхватил Ульрих.
Его пышная копна рыжих волос увеличивала объем шапки, отчего он был похож на гомункулуса с маленьким тельцем и несоразмерно огромной головой.
– Мы подкопаем яму сначала сбоку, – объяснял Фабио и рисовал линю вдоль корпуса боевой машины, – а потом постепенно начнем продвигаться к Аяксу.
– Подкопаем под ним настолько, чтобы он начал заваливаться, – подхватывал Томас, демонстрируя план руками в воздухе.
– А чтобы он не съехал по склону, копать будем не прямо под ним, – вставил Ульрих.
– Да! Мы копнем в стиле мусульманской могилы! Закария – наш заклинатель живности – рассказывал, что они прокапывали сначала вертикально вниз, а на самом дне могилы делали углубление в стене, – сказал Фабио.
– Мы сделаем также! Копнем вниз, а сбоку, прямо под Аяксом, сделаем углубление в половину его ширины. И тут начинается самая захватывающая часть плана! – рассказывал Томас.
Миша замахал руками в воздухе. Даже без языка жестов было ясно, что он показывает большой «ба-бах».
– Взорвем танк? – спросила Куки.
– Подорвем динамитом слой земли под Аяксом! Он обвалится и тогда машина резко потеряет опору и начнет заваливаться! – объяснил Томас.
– Ров какой высоты он способен преодолеть? – спросил Ульрих.
– До полутора метров спокойно, – ответила Тесса.
– Когда он упадет на дно ямы, мы сделаем пологий склон, чтобы он смог выехать, – закончил Томас.
– Тупее плана не слышала, – откровенно призналась Тесса.
Мы все, стоя в ряд, активно и дружно закивали, соглашаясь.
– А вот и слышала. Он включал гигантскую удочку, – Томас пихнул сестру в плечо.
Наступило молчание. Тесса смотрела то на Аякс, то на ребят, то на брата. Поковыряла снег носком ботинка и признала, что лучшего плана у нас пока нет.
– Черт, долго копать придется. Середина зимы – земля мерзлая. Мы еле вскопали полметра, чтоб ребят похоронить, – размышляла она.
– Что ж, готовим тысячу лопат и тонны дров. Мы здесь надолго застрянем, – ответил Томас.
28 декабря 2071 года. 19:00
Хай Лин
Есть такая китайская сказка про богиню печи. Однажды в селении Цзинь-линь-чжэнь на горе Фениксов вспыхнуло пламя, из которого появился огромный железный бык. Он кинулся на поля и давай посевы топтать. Но никто крестьянам помочь не мог: ни жадный начальник уезда, ни бессильные кузнецы. Только и смогли мужи быка в огромную печь затолкать, а он-то железный, не горит. И тогда объявилась смелая девушка Чжэн-чжу. Она сняла ленту, которой носки на щиколотках подвязывала, и набросила на рог быка. Удивительным образом тот расплавился. И тогда Чжэн-чжу отважно залезла в печь и схватилась за животное. Пламя бушует вокруг, люди кричат, спасти ее пытаются. А она стоит себе и ждет, когда бык расплавится. Так и спасла Чжэн-чжу селение ценой своей жизни.
Чистота ее души, благость намерений и любовь к жителям Цзинь-линь-чжэнь растопили железо, кажущееся неприступным, и она стала богиней печи, чьему образу потом служили многие века.
Падальщики скоро повторят судьбу Чжэн-чжу, мы уже одной ногой в печи стоим, где генеральский бык красными глазами сверкает. Мы спасем население Желявы ценой собственных жизней, будем умирать долго и болезненно, как Чжэн-чжу умирала в огне. Ее ленточка на щиколотках – наша модернизированная оружейная мощь с бронированной экипировкой. Добавим сюда изнеможение крестьян от голода из-за уничтоженных посевов, которые точь-в-точь с наших желявцев написаны, и вот тебе современная былина о том, как человек борется с препятствиями судьбы уже десятки тысяч лет.
Этот сказ никогда не кончится.
Я стояла в коридоре инженерного блока и чувствовала дискомфорт в животе. Ненавижу моменты ожидания. Тем более такие, когда не знаешь, чего ждешь: гонца или смерть в лице раскусившего нас Крайслера. Но мы, как дети, верящие в Санту, ожидаем чуда, которое должно, даже не знаю, то ли нам жизни спасти, то ли наоборот уничтожить. Я уже не понимаю, что происходит, куда ни посмотри, везде нас ждет только смерть разных видов: немедленная, болезненная, периодическая, постепенная. Уже достало каждое утро просыпаться в мире, где нашу опору шатает все больше.
С виду я кажусь уверенной и даже расслабленной, готовая к любому внезапному удару от врага, предателя или злого рока. Но на самом деле зловредный червяк копошится где-то внутри живота за ребрами и тянет за веревочки, привязанные к органам, а те безвольные пляшут под его фальшивую дудку в истерике «Мы все умрем!». Коричневые следы червяка ведут к кишечнику, где назревает диарея, которую я никак не могу контролировать.
Буддист рядом – сидит на полу в позе лотоса и опять в трансе. Его участившееся пребывание в потустороннем мире в последние дни точно предвестник Апокалипсиса заставляет нас искать знаки скорого конца, и этот татуированный лотос-пень даже не стесняется его скрывать, наводя еще большую тоску и напряжение. Я вообще сделала довольно нелицеприятный вывод о его религии: она очень эгоистичная. Все эти йоги, сомати, трансы с асанами только и учат человека оторваться от жизни вокруг и сосредоточиться на развитии внутреннего спокойствия и безмятежности, пока вокруг реальный физический мир погибает. Я, конечно, понимаю, что дух важнее тела и все мы в конце концов найдем один итог: тело сгниет, а дух переродится, но черт возьми, материальная жизнь же нам тоже для чего-то дана! Какой тогда у нее смысл, если ее игнорировать?
В общем, бесит он меня своим эгоистичным самопросветлением в то время, как мы тут от диареи мучаемся, пытаясь избежать очередное подброшенное Генералитетом дерьмо.
– Я думаю о человечестве. Я готов воевать за него. Я не отстраняюсь от проблем физического мира. Ведь потому я и стал Падальщиком, – вдруг произнес Буддист с закрытыми глазами.
Я опешила.
– Ты что, мысли мои читаешь? – спросила я неуверенно.
– Ты крутишь балисонг уже десять минут, и я чувствую исходящие от тебя негативные потоки в мою сторону, – продолжал он говорить, словно во сне, сидя опершись на стену своим голым растатуированным торсом.
Я тут же перестала греметь острой сталью в руке, упражняясь в быстроте и ловкости управления ножом, чуя, что скоро мне пригодятся вообще все навыки убийства, которые я постигла. И пригодятся они вовсе не для ликвидации рычащих чудовищ, ведомых жестоким инстинктом голода, мои навыки буду уничтожать не менее противных созданий, удивительным образом награжденных рассудком, который все равно уподобил их безмозглым тварям, раз мы собираемся перебить тут друг друга под землей из-за нехватки ресурсов.
– Ты мог не идти со мной. Я взрослая девочка, сама справлюсь, – говорю я, решив отойти от обсуждения смысла его религии, к которой мой червяк с диареей имел серьезные претензии.
Я не понимаю, зачем Буддист вызвался сопровождать меня. В принципе задача легкая – получить от агента Алании чертежи и дать их на экспертизу третьей незаинтересованной в конфликте стороне – моему умалишенному отцу, которому абсолютно по гонгу, что мы скоро все подохнем. Среди Падальщиков ученых нет. Антенна со своим радио-отрядом ни в чем, кроме электричества и радиоволн, не смыслит. А потому папа должен прикинуть своим гениальным инженерным мозгом, имеют ли эти проекты шансы на успешную реализацию.
Вот мы и стоим в коридоре инженерного блока недалеко от рабочего отсека отца и ждем загадочного посыльного. Если Крайслер пронюхает про передачу запрещенной для распространения информации, то тут ни Буддист, ни Господь, ни Санта не спасут от тюрьмы, а потому присутствие Буддиста для меня бессмысленно.
– Даже не сомневаюсь, что справишься. Но Калеб сказал, что нам не стоит бродить по базе в одиночку. Сама знаешь, Крайслер нас пасет, как верная собака Генерала. Тем более я давно не виделся с твоим отцом. Вдруг он наконец признает, что я гораздо лучшая партия для тебя, нежели Фунчоза, – ответил Буддист.
– За такие слова я могу тебе язык отрезать!
Я одним ловким движением высвободила из рукоятки лезвие, тут же засверкавшее на свету своей серебристостью и смертельностью.
– И в этом я тоже не сомневаюсь, – Буддист продолжал говорить с закрытыми глазами.
Самоуверенный кретин. Но спорить не буду, это его самообладание вызывало зависть.
– Я вообще-то думала ты за Ляжкой приударяешь, – призналась я.
Это ни для кого не секрет. Даже для Ляжки. Буддист всегда уделяет ей внимание больше требуемого, а она вроде и не против, хотя лысый филиппинец с вытатуированными строками на санскрите по всему телу, голове и лицу явно не ее типаж.
Буддист загадочно улыбнулся.
– Ляжка была моей женой в прошлой жизни, – ответил он, ничуть не смущаясь.
Я усмехнулась.
– Скучные у тебя жизни, если ты их проживаешь с одними и теми же людьми, – ответила я.
Меня его вера в сказки всегда забавляла, он – мастер их сочинять.
– Мы встречаем людей из прошлых жизней для того, чтобы отработать урок, который мы не отработали с ними в прошлый раз, – невозмутимо говорил он.
– И какой же урок ты не отработал с Ляжкой? Миссионерский?
Я даже поиграла бровями, подчеркивая свое пошлое остроумие. Вот интересно, я с детства им болела или Фунчоза заразил?
– Я еще не понял до конца, но мне кажется, я не ценил ее.
Буддист даже не заметил мою шутку, ну а я потеряла интерес к его потусторонним путешествиям.
– Я пользовался ею, не давая ничего взамен, считал ее чем-то само собой разумеющимся. Знал, что она любит меня, что ей не хватит духу оставить меня, получал некоторое удовольствие от того, что владею ее жизнью. Я был тираном в семье, относился к ней, как к рабыне моих желаний. Лишь я должен был быть в центре семейного внимания, мне была невыносима мысль о том, что я незначителен.
– Какой тонкий самоанализ. И откуда ты только такое берешь? – пробубнила я себе под нос, продолжая крутить балисонг.
– Моя деспотия в семье стала моей кармой в этой жизни, которую я должен отработать.
– Ну так вперед! Женись на ней да вылечи ваш брак.
– Здесь не все так просто. Я должен пройти через наказание, через болезненный катарсис, который излечит мою душу. Мы учимся только через боль.
Я кивнула. В этом я была согласна с Буддистом. Боль – совершенный учитель, безукоризненный и убедительный.
– Так как это произойдет? Она будет избивать тебя плеткой? – и все же желание поглумиться над его верой в переселения душ никогда не покидало меня.
– Я должен отдать ей самое дорогое, что у меня есть. Что-то, без чего моя жизнь будет невозможна. Свой эгоизм и тиранию я излечу щедростью, – самообладание тоже никогда не покидало его.
– Странный ты чувак, Буддист.
– Я такой же, как и ты, и остальные. Я пытаюсь найти ответ на вопрос «В чем моя миссия?».
– Валить зомби. Спасти Желяву, – для меня этого было достаточно.
– А как же твой отец?
– А что с ним? – я сразу напряглась, не люблю, когда говорят о моем отце.
Балисонг замер в руке, от внимания Буддиста это не ушло. Да он и без того знает, что всякий разговор о моем отце в девяносто девяти процентах случаев заканчивается побоями.
– Он тоже послан тебе, чтобы извлечь урок, – аккуратно произнес Буддист.
А я уже мысленно готовилась намотать его морду на кулак.
– Мой отец – гений! – злостно произнесла я.
– Но ты его таким не воспринимаешь. Он гений в глазах коллег, сотрудников. Но в твоих всегда остается шизофреником.
– Хорош составлять мою натальную карту, придурок! Не лезь в мою жизнь со своими духами и кармами! – моя гиперактивная ненависть к людям плохо поддавалась контролю, особенно когда речь шла об отце.
– Я просто хочу сказать, что возможно тебе стоит начать слушать его бредни. Он говорит их не просто так, для него они многое значат. И правда в том, что за двадцать три года ты так и не научилась его слышать.
Я замерла.
Помимо его стального самообладания хотела бы я еще иметь его до трясучки раздражающую способность бить словами в цель настолько точно, что аж сердце останавливается, а из глаз кровь брызжет от искрометного гнева, рождающегося в ответ на словесный удар, разнесший все доспехи самоуверенности в пыль.
Я никогда не понимала отца. Это правда. Даже хуже. Я никогда не стремилась понять его бессмысленную болтовню, потому что это было слишком сложно, потому что я не видела смысл в его бреднях. Вместо этого я сдалась и просто обрамила его характерное отличие от нормального человека в рамки безумия и признала факт того, что мой отец умалишенный, даже не попробовав истолковать его неординарную натуру иначе. Может, оттого я и Фунчозу нашла привлекательным? Он тоже придурок до мозга костей, и меня походу патологически тянет к шизофреникам, потому что внутренне я все же хочу понять их боль и терзания, которые заставили их выйти за пределы нормальности. И все же у меня это плохо получалось. Наверное, потому что я и не старалась вовсе. Я отступила. Я сдалась. А ведь я кровожадных зомбаков мочу направо и налево, даже не смея думать об отступлении, хотя они меня одним взмахом когтистой лапы могут на части порвать. Но битву за достоинство отца я даже не начинала, сдавшись, как лицемерная трусиха.
– И вообще, ты заметил, как быстро Калеб приобрел авторитет? Мы теперь не пять отрядов, а один, подчиняющийся Калебу! – я сменила тему.
Опять же. Это было проще, нежели сражаться на поле битвы за имя отца.
За что я люблю Буддиста, так это за то, что он быстро понимает намеки отвалить.
– Если бы у Фунчозы был доступ к Триггеру, то и контроль управления нами был бы у Васаби. Но такого никогда не произойдет, потому что Фунчоза ватула (санскрит – «сумасшедший»), и он тебе не пара.
– Еще раз скажешь нечто подобное и не досчитаешься своих татуировок! – балисонг продолжал надежно лежать в моей ладони.
Как будто Буддист первым высказал свое дешевое мнение о том, кто для меня пара, а кто нет. Люди вообще любят учить друг друга жизни, целое сборище недоделанных профессоров.
Но Буддист лишь ухмыльнулся. Я знаю, что он обожает поддразнивать меня насчет Фунчозы, и я ему это позволяю, потому что знаю, что Буддист говорит это не всерьез. Его забавляет моя неконтролируемая ярость. Мы с ним дружим с раннего детства, мы переживали взлеты и падения, подставляя плечи друг другу, ведь путь к спецотряду нелегок, ой как нелегок. А путь Падальщика еще коварнее.
Восемь лет назад, когда произошел прорыв базы, Ной получил смертельное ранение в грудь, сердце просто в клочья разорвало. Но его спасли, вживив ему искусственное сердце – титановые пластины с магнитной левитацией, которые и качают кровь по еще человеческим сосудам. Мне кажется, настоящий Ной умер в тот день. Потому что, когда он проснулся, он вдруг превратился в мудрого старика, начал изучать буддизм и вытатуировал на своем теле целые тексты на санскрите. Он до сих пор никому не признался, что означают эти письмена. Даже мне. Говорит, что узнаем, когда придет время. После смерти в него определенно вселился какой-то высокомерный кретин.
Буддист для меня как надоедливый старший брат со своими раздражающими нотациями, вроде того, что моя Гёдза достойна лучшего, нежели Фунчоза. А я продолжаю каждую ночь убегать из дома, чтобы повеселиться с Тормундом, просто потому что люблю этого безумного болвана.
Вдруг послышались шаги. Их обладатель приближался из-за угла, но в пустынных коридорах всегда селится эхо, которое как призрак ловит звуки и разносит их по всем углам далеко наперед идущего. Мы с Буддистом напряглись. В моей ладони прятался открытый балисонг, Буддист наконец вышел из своего транса и встал рядом со мной в позицию боевой готовности к рукопашной схватке. Так, на всякий случай.
Мелкие шаги были легкими и быстрыми, они сразу показались нам странными. Это был необычный человек. Скорее, лилипут или…
– Это и есть наш связной? – спросил Буддист в легкой растерянности.
Я смотрела на нечто неестественное в данной ситуации и раздражалась на вопрос Буддиста: это он должен знать ответ на любой вопрос! Где же польза от твоих астральных путешествий, если ты даже за угол заглянуть не можешь?
К нам приближался мальчик лет шести в черной трикотажной форме Желявы, у него были черные как смоль волосы и такие же черные бездонные вылупившиеся на нас глаза, как у охотившегося сыча. Он смотрел на нас, не моргая, мне даже стало жаль его, может, по пути сюда он успел в штаны наделать от страха. Детей во всех блоках водится в некотором количестве, но этот точно был не из числа обычных детей: во-первых, он шел уверенным шагом к нам – двум растатуированным убийцам, у одного из которых в руках сверкал нож; во-вторых, он появился здесь ровно в тот момент, когда мы ждем загадочного агента от Алании. Совпадение? Не думаю. На Желяве детей всего несколько сотен, они не появляются внезапно и нечаянно, их мамашки-клушки над ними трясутся целыми отсеками и вот так бродить в одиночку им никто не позволит.
Малец остановился перед нами. С минуту мы молча разглядывали друг друга. Он смотрел на нас снизу вверх и изучал татуировки Буддиста: иероглифы санскрита покрывали все его тело с головы до ног, включая голый торс, которым он любил хвастать. Я же отличалась не меньшей разрисованностью змеями, которые расползлись по моим ключицам и рукам. Пацан был заворожен рисунками и даже рот открыл от изумления.
– Да уж, Алании следовало быть специфичнее в своих подсказках насчет агента, – произнесла я, указав кончиком ножа на мальца.
Из-за пристальной слежки мы с Аланией не можем общаться в открытую, только через «глухой телефон»: он сказал, что она сказала, что они сказали, что она сказала, что они будут вас там ждать. Во сколько? Она сказала, что он сказал, что они сказали, что она спросила…ну в общем и так далее. Целый день тратим на то, чтобы закончить одну фразу.
Завидев в моей руке нож, малец выпучил на меня глаза еще шире, я прямо ждала звука лопающейся кожи вокруг его глазниц. Ну или хотя бы смачного шлепка упавшей на бетонный пол какашки.
– Шутишь? Да Алания – гений! – довольно хмыкнул Буддист.
– Рисковать детьми? Это, по-твоему, гениальность?
– Военный блок не следит за детьми, потому что не видит в них угрозу. Детей все население оберегает, как зеницу ока. Вся Желява, сама того не подозревая, защищает пособников бунта. Так что да, тактика Алании гениальна.
– По мне так они невинные собаки-подрывники, которых русские во Второй мировой использовали, чтобы танки противников взрывать, – сомневалась я, мне совершенно не нравилась эта идея.
Собаки-камикадзе – такое название им дали. Вот только камикадзе это тот, кто осознанно идет на самоубийство, а собак же заставляли умирать обманом. Их несколько дней держали впроголодь, а потом приучали, что еду можно найти под танком. К собаке прикрепляли до двенадцати килограммов тротила, выпускали на поле боя, где выдрессированное животное бежало прямиком к вражескому танку, обманутое надеждой найти под днищем лакомство. Но там собаку ждал лишь взорванный тротил.
Немцы стреляли в невинных животных, жарили их из огнеметов, атаковали с самолетов. В итоге, эффективность столь чудовищной партизанской меры все равно была признана сомнительной, вот только этот вывод уже не имел никакого значения для убитых собак, которые вообще никакого отношения к дележу территорий и богатств между людьми не имели. Никто не спрашивал у них, а хотят ли они воевать за советы или за фашистов, хотят ли они воевать вообще. Нелюди просто воспользовались доверием невинных созданий и обманули его, бросив их в огонь. Вся беда их была в том, что они сосуществовали на планете с безжалостными извергами, которые решили, что могут творить с Землей и ее обитателями все, что им вздумается, потому что имеют подвижные большие пальцы и умеют пользоваться огнем.
Иногда начитаешься всех этих историй про кровожадность людей до Вспышки и думаешь, что сгнить заживо под землей – самый достойный конец для всех нас. Потому что даже смертоносный вирус, заперший нас в подземельях, не излечил наши больные извращенные мозги от жестокости, раз мы продолжаем использовать невинных детей в своем нескончаемом дележе и захватах.
– Ну так русские же победили в конце, – упорствовал Буддист.
– Ох, не таким методом я хочу победить, Ноа, ох не таким!
Я редко звала его по имени, и, если это происходило, это означало мое крайнее негодование. До того крайнее, что я готова отказаться от участия в грядущей войне и сойти с корабля. Пусть даже утону в безжалостных водах, но помру с чистой совестью, незапятнанной кровью ребенка.
Буддист положил руку на мое плечо, подбадривая найти силы идти дальше по кровавому пути освобождения от гнета Генералитета. Я знаю, что на войне не место этике и состраданию. Но может в том и наше проклятье, от которого мы никак не можем спастись? Запертые в петле междоусобиц, завоеваний и кровопролитий, неспособные сказать себе «стоп!», мы вновь и вновь повторяем участь предков, все больше скатываясь к вымиранию. Мы сами сеем зло вокруг, от плодов которого не можем избавиться.
Мальчик прервал наши переговоры:
– И кто, скажите, зверь на самом деле? – произнес он своим тонким детским голоском.
Мы с Буддистом переглянулись.
Это точно агент Алании. И это точно еще одно проклятье в нашу копилку грехов.
Я ответила:
– И почему противен этот век?
Малец нахмурился, вспоминая строчки секретного кода, потом достал из кармана клочок бумаги, на котором было что-то начиркано от руки, прочел шепотом по слогам мою фразу, кивнул, мол, все верно сказала, и засунул клочок обратно в карман.
– А просто человечнее нас звери… – продолжил он.
Я закончила наш обмен фразами из установленного кода опознавания:
– И зверя нет страшней, чем человек.
Малец снова полез в карман за клочком бумаги, чтобы сверить мою часть четверостишия.
Я взбесилась.
– Ой, да заколебал! Давай уже сюда флэш-карту!
Я нависла над ним с ножом в руке, и флэшка оказалась перед моими глазами тотчас же. Я вытащила из горячей вспотевшей маленькой ладошки стальную пластину размером с фалангу с плетеной цветной фенечкой в крюке и уже собралась уходить, как Буддист присел перед мальчиком.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Ахмед, – прохрипел пацан в ответ. От страха горло пересохло.
– Ты знаешь, что ты сейчас делаешь, Ахмед?
Мальчик нахмурил брови, а потом выдал.
– Преступление?
Ну надо же, какой смелый малый, даже я решила задержаться и послушать.
– А ты отважный, да? – Буддист потеребил макушку мальца.
– Я хочу стать таким, как вы. Падальщиком! – гордо объявил он. – Вы спасли мне жизнь в той деревне!
Так вот что притягивало мой взор к этому карапузу – он был жирным и розовощеким. Ну не таким, чтобы жирным, а по-здоровому упитанным. На фоне вывезенных из деревни детей, местные личинки выглядят худосочными и хилыми.
– Тот солдат… с рукой робота, – говорил Ахмед.
Мы сразу поняли, что он говорил о Калебе.
– Он поймал меня, когда другой солдат бросил меня с балкона. Я еще никогда не летал так высоко!
Ахмед даже прыгнул, чтобы показать, как высоко он парил.
– У меня уже есть свой отряд! – гордо объявил Ахмед.
А он любит поболтать. Была бы я Крайслером, первым начала пытать бы Ахмеда. Он бы рассказал все, что знает.
– Правда? Так значит, ты командир отряда Падальщиков? – Буддист подыгрывал пацану.
Малец кивнул.
– А ты знаешь, что командир должен дать название своему отряду?
Малец снова кивнул и шмыгнул носом.
– И как же зовется твой отряд? – было видно, что Буддист искренне умилялся пацаненку. Да, впрочем, как и все мы. Буддист прав, никто на Желяве не тронет ребенка, потому что их осталось так мало.
– Отряд Тигран!
Ну все. Растопил мое сердце основательно и бесповоротно. Теперь я хочу такого же Ахмеда!
– А знаешь, какая главная черта у Падальщиков? Мы скрытные, тихие, невидимые. Враг не должен нас заметить! Сможешь оставаться невидимым?
Ахмед кивнул.
– Тогда это твое основное задание, командир Ахмед. Будь всегда начеку, будь осторожен! Не дай своему отряду попасться в руки врага!
Ахмед снова кивнул и со всей деловитой серьезностью отдал честь, а потом развернулся и убежал прочь.
– С таким партийным рвением, он будет первым, кого Генералитет прикончит, если узнает про наш способ связи, – сказала я, следя за удаляющимся Ахмедом.
– Вьетнам, будь оптимистичнее.
– Извини, очень хочу, но не получается. Мы строим свой мятеж на теоретических чертежах двух типа-гениев, осуществимость которых должен подтвердить мой отец-шизофреник. Нас поддерживает блок аграрников, лучшее оружие которых – мешки с бобами, а нашими связными служат дети!
Буддист посмотрел на меня с упреком, но не ответил, а потому что нечего тут комментировать, когда каждое слово – правда, как бумага, режущая перепонку между пальцами.
Отсек компьютерной инженерии забит искусственным интеллектом, сверкающим цифрами и буквами на синих мониторах. Тут живут сгорбленные над компьютерами и роботизированными системами ученые в синих халатах, их здесь порядка двадцати человек трудится посреди всех этих проводов и экранов с непонятными матричными кодами. Папа сидит в отдельной подсобке три на три метра. Здесь же он живет, здесь же работает.
На самом деле отдельная коморка, пусть даже такая тесная, в которую помещается узкая кровать, да стол с армией серверов, мониторов и компьютерных блоков, это привилегия, ценность которой папа не осознает. Ему это попросту не нужно.
Восемь лет назад, когда он успешно восстановил сгоревшие сервера после нападения зомби на базу, Генерал быстро смекнул, что мой отец – гений, и ему сразу тут гнездо свили, чтобы работал круглые сутки на пользу общества. А он и рад был. Он с компьютерами дружит гораздо теснее, чем с людьми. Странным образом все эти цифровые коды стали для него миром, в котором он чувствует себя нормальным.
– Привет, пап!
Мы с Буддистом зашли в его коморку и тут же запутались в толстых скрутках проводов, свисающих с потолка и стен, как мухи в паутине.
– Бай Хуа!
Папа тут же вскочил с потрепанного оборванного старого компьютерного кресла на колесиках, одно из которых уже отвалилось, и обнял меня.
– Бай Хуа, моя Бай Хуа, – приговаривал папа, повиснув на моих плечах.
Он был ниже меня на голову, а на фоне моих мускулистых плеч вообще казался старичком. Я его с легкостью могу на себе нести, настолько он тощий и маленький. Его волосы уже полностью поседели, а глаза видели с каждым годом все хуже, но он у меня авторитетный тут, даже несмотря на его шизанутость, а потому очки ему быстро подогнали. Ему не больше пятидесяти. Наверное. Никто не знает его точный возраст, как и он сам. Он попал на Желяву двадцать пять лет назад в полном беспамятстве, я только знаю, что его нашли, блуждающим по лесам, и лишь чудо помогло ему избежать встреч с зомби. Его зовут Лин, по крайней мере, он сам так представился нашедшим его Падальщикам. Имя это или фамилия неизвестно. Уже тогда он был с ветром в голове, но это не помешало моей маме увидеть в нем чуткость, нежность и доброту.
– Как дела, пап?
Мы разомкнули объятия.
– Моя Бай Хуа, моя Хай Лин, – папа потеребил меня за щеки.
Он зовет меня именем великой китайской воительницы из маньчжурской легенды про бессмертный дух Бай Хуа, которая при жизни была генералом всей китайской армии и защищала свой народ даже после смерти. Эту сказку мне мама часто рассказывала перед сном, будто знала, кем мне суждено стать через десять лет.
Пока мы с папой устраивались на кровати, Буддист сел на пол и ковырял крепление на ножке кресла, прикидывая, как его починить. Вот так компьютерщики способны открывать бронированные ворота блоков и зон нажатием одной клавиши, а прикрутить ножку к стулу – сложнейшая задача.
Хоть здесь и тесно, но папа тут так все логично обустроил, что до каждого угла можно рукой дотянуться. Вот и сейчас он с легкостью орудовал на маленьком откидном столике, куда расставлял кружки и мешочки с сушеными травами. У папы была еще одна привилегия – электрический чайник, который ему подарил Генерал за спасения серверов восемь лет назад. Это один из немногих подарков, который папа оценил, потому что он большой любитель пить настои. Вот и сейчас он колдовал над чайником, заваривая сушеных листьев мелиссы, облепихи, боярышника и смородины, что я ему с поверхности приношу. Надеюсь, эта возможность останется и впредь.
Чайник закипел очень быстро, кипяток обдал листья своей напористой атакой, и коморка тут же наполнилась ароматом свежих трав. В мозгу сразу же проснулись воспоминания о походах на поверхность, особенно летом, когда леса и поля пышут жизнью в разной форме, настолько многообразной, что неосознанно соглашаешься с примитивностью человеческого организма. Насыщенный свежий и столь чуждый окружающей обстановке из металла и резины ягодный аромат уносил в безмятежные зеленые поля и бескрайние леса, где слышны трели тысяч птиц, уханье сов и стрекот кузнечиков. Я люблю лето. Мы в этот период каждую неделю в миссии отправляемся. Иногда во время пеших миссий мы позволяли себе расслабиться на десять минут – просто полежать на лугу и смотреть на голубое небо или сидеть на пнях и рассматривать стаи оленей и хитрых белок на деревьях. Мы прислушивались к звукам вокруг, никто не смел нарушить природную тишину переговорами. Мы наслаждались запахами жизни, питавшими нашу веру в то, что все препятствия, какими бы кровавыми и жестокими они ни были, преодолимы, и что мы обязательно вернемся на поверхность.
