Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия
Создав неустанными трудами, а с некоторого момента и при постоянном участии и помощи сына Дмитрия, огромное, успешно функционировавшее усадебное хозяйство, имевшее в дополнение к описанному Ириной выше и винокуренный завод, и мельницу с толчеёй, и конезавод для племенного разведения русской породы, включая кровных скаковых и полукровных верховых, и пруды с рыбой, Яков Фёдорович скончался "от преклонных лет", как записано в метрических книгах Петропавловского кафедрального собора, где происходило отпевание, в первых числах декабря 1849-го года и был похоронен в семейной усыпальнице Троицкого храма. Через год с небольшим в Орловской палате гражданского суда была совершена раздельная запись от имени вдовы почившего Натальи Григорьевны и её сыновей, по которой все получили причитающиеся им доли недвижимого имущества. Тогда-то Иринин дед Владимир Яковлевич и унаследовал Троицкое, "являясь старшим сыном (если чуть-чуть уточнить формулировку в её рассказе выше) из оставшихся в живых к этому моменту". Ведь и Фёдор, и Григорий уже лежали в могиле, не оставив потомства: первый умер от чахотки, немного не дожив до своего тридцатилетия, вслед за своей женой, ушедшей по той же причине, и первенцем, названным в честь деда Яковом; второй пал на поле брани в битве с венгерскими мятежниками при Шёсбурге, когда ему был всего 41 год от роду (именно его смерть, скорее всего, послужила причиной сильнейших переживаний, приведших к кончине отца всего через полгода). К этому стоит добавить, что и сам Владимир Яковлевич, будучи уже егермейстером Двора, пал жертвой трагического случая на охоте спустя 21 год, после чего в права владения прекрасной усадьбой вступил отец Ирины, Владимир Владимирович. О подробностях того происшествия (за которым последовал срочный приезд из Казани в Петербург младшего брата убиенного, Николая Яковлевича, горевшего желанием отомстить за его гибель виновнику случившегося обер-егермейстеру графу Павлу Карловичу Ферзену и остановленного только усилиями императора Александра II) и о множестве интереснейших деталей из жизни всех вышеупомянутых представителей рода Скарятиных и их потомков, а также известнейших людей из их окружения, можно узнать из книги Александра Михайловича Полынкина, на которую я уже неоднократно ссылался. Мне же остаётся сказать, что Наталья Григорьевна ушла из жизни, находясь в Москве, через восемь с лишним лет после супруга из-за "костоеды в коленях", была отпета в древнем, ныне уже не существующем храме Алексия Митрополита на Глинищах (уничтоженном в середине 1930-х годов), а её тело было с разрешения орловского губернатора перевезено и захоронено рядом с мужем в тоже разрушенном после революции вместе с Троицким храмом родовом склепе.
А теперь самое время вернуться к воспоминаниям Ирины.
Диаграмма рода Скарятиных (XVI–XVIII века)
Портрет Якова Фёдоровича Скарятина, отставного полковника, с орденами (начало 1810-х годов)
Портрет Натальи Григорьевны Скарятиной, урождённой княжны Щербатовой (начало 1810-х годов)
Портрет Фёдора и Григория Яковлевичей Скарятиных в детстве (начало 1810-х годов)
Литография Григория Яковлевича Скарятина, генерал-майора, незадолго до гибели (1849-й год)
Фотография Владимира Яковлевича Скарятина, деда Ирины
Фотография Дмитрия Яковлевича Скарятина, моего пра-пра-прадеда
Фотография памятника на Ваганьковском кладбище Фёдора Яковлевича Скарятина, его жены и сына
Возвращение
Ирина Скарятина – от первого лица
В моих самых ранних воспоминаниях (в возрасте около четырёх лет) я вижу свою мать, которой было уже за сорок, старшую сестру Мэри – в восемнадцать, Ольгу – в тринадцать и Мики – в девять. Таким образом, я росла в окружении людей старше меня и рядом практически никогда не было ровесников, которые могли бы стать моими постоянными товарищами по играм. Только в самые первые годы жизни мне случалось поиграть с девочкой по имени Настинька Гендрикова (графиня Анастасия Гендрикова, впоследствии фрейлина императрицы Александры, последовавшая за ней в ссылку и там убитая большевиками в 1918-ом году), с которой после возобновления наших отношений в возрасте двенадцати лет мы стали ближайшими подругами.
Как уже говорилось, в течение двух лет пребывания за границей я общалась с принцессой Цецилией и несколькими маленькими француженками, с которыми я строила песочные замки, но так или иначе они приходились мне лишь случайными приятельницами, а дома не с кем было поиграть, кроме Наны, Доки и Шелли, либо же брата с сестрой, когда те снисходили до совместных забав, что случалось нечасто. Детство, наполненное друзьями, – это то, чего я была лишена, и по сей день я часто с лёгкой завистью наблюдаю за группами детей, играющих вместе и без малейшего участия взрослых, какими бы любящими те ни были. Мне никогда не разрешалось бегать, или прыгать, или скакать, или кататься на коньках, или ездить верхом – из страха, что я могу упасть и пораниться, – и всё, что я могла делать в "спортивном" смысле, – это управлять парой старых толстых пони и играть в крокет или в "блошки".
Отсутствие друзей-ровесников и постоянное общение со взрослыми людьми сделали меня старомодным ребёнком, главные развлечения которого состояли в том, чтобы много читать и вести не по возрасту серьёзные разговоры со старшими. По счастью, все эти люди без исключения были умными, добрыми и хорошо образованными (последнее не совсем относилось к Нане, хотя от природы она была чрезвычайно сообразительна) и, нежно любя меня, приложили все усилия, чтобы обогатить мой духовный мир. Я часто вспоминаю их слова, обращённые ко мне, ещё маленькой девочке, и неизменно поражаюсь тем знаниям и глубокому пониманию жизни, которые они в себе несли.
Именно в Троицкое меня привезли прямо из Канн, и я оставалась там, не возвращаясь в Санкт-Петербург, целых шесть лет. Без всякого сомнения, то были самые счастливые годы моего детства. И я люблю о них вспоминать.
Ирина Скарятина – о маленькой Эре
Ландо резво катило по большой Ивовой Аллее за четвёркой чёрных коней, почувствовавших приближение к стойлам и корму и летевших во всю прыть своих шестнадцати ног. Вскидывая изогнутые шеи и позвякивая бубенцами на широких хомутах, пристяжные справа и слева скакали галопом, в то время как пара коренных между ними степенно бежала уверенной, твёрдой рысью, как ей и полагалось. Именно так была устроена хорошо обученная русская упряжка, называемая четвёркой в ряд: два более тяжёлых коня в центре, запряжённые в дышло экипажа, выполняли бо́льшую часть работы и бежали плавно, никогда не переходя на галоп (поскольку это считалось очень дурным тоном), а те, что по бокам, имеющие лёгкое и грациозное телосложение, всегда неслись галопом, наклонив головы и вывернув их в разные стороны, чтобы одним глазом видеть влекомый ими экипаж, а другим смотреть вперёд на дорогу. Иностранцу такое могло бы показаться очень трудным, почти невыполнимым делом, но лошадей в России специально готовили к этому, и те даже не представляли, как вести себя иначе.
Сидевший на ко́злах кучер Николай подгонял четвёрку, наклонившись вперёд, вытянув руки и держа поводья как можно свободнее, дабы не травмировать коням рты, и его щёки пылали, а глаза сверкали, когда он покрикивал: "Ну, пошли!" Ибо именно так полагалось каждому уважающему себя кучеру подъезжать к дому хозяина – мчась во весь опор, даже несмотря на усталость коней от проделанного ими тридцативёрстного пути. С каждой секундой они разгонялись всё быстрее и быстрее, пока их подковы не застучали по булыжнику, которым были вымощены подъездная дорожка и просторный круглый двор перед домом. Круто обогнув огромную клумбу в центре двора и подлетев к входной колоннаде, Николай заорал: "Тпррр!" (что, как точно знают русские лошади, означает "Стоп"), – и все четверо животных мгновенно подчинились, почти сев на круп из-за слишком резкого перехода от ужасающей скорости к полной остановке.
Облака пыли, поднятые копытами коней и колёсами экипажа и остававшиеся позади во время поездки, теперь окутали пассажиров ландо, заставляя тех задыхаться, кашлять и спешить выйти наружу.
"Вот ты и дома, Дорогая", – произносит Маззи, и: "Снова дома, Пташка!" – восклицает Нана, когда они берут маленькую Эру за руки и ведут вверх по ступенькам ко входу, где меж колон собрались все слуги, желающие поприветствовать Генерала и его семью.
"Поздравляем с приездом", – говорит дворецкий, делая несколько шагов вперёд и низко кланяясь, тогда как все остальные слуги позади него кланяются ещё ниже и хором повторяют те же самые слова.
"Пресвятые отцы! Как же выросла наша Ирина Владимировна. Я бы её ни в жизнь не узнала", – удивляется Юлия (не поехавшая с семьей за границу по причине того, что, как она выразилась, "не смогла бы вынести отъезда из России в какие-то языческие страны").
"Ну, Петушок, золотой гребешок, как поживает моя пушистая овечка?" – продолжает она, обнимая маленькую Эру, которая застенчиво смотрит на неё снизу вверх, чувствуя себя не в своей тарелке после долгой двухлетней разлуки с доброй подругой. Но тем не менее шепчет привычное: "Юлькинсон, душенька", – чем полностью удовлетворяет старую Юлию. Затем другой добрый друг Эры, помощник дворецкого Павел, подходит поцеловать ей ручку – это тот самый Павел, который кормил её печеньем, когда она была совсем крошкой и умоляла дать ей "бискви", и которого она прозвала Полли Флиндерс (по имени героини любимого английского детского стишка). После этого на неё прыгает Джери с поздравительной открыткой, прикреплённой бантом к его шее и, по словам Юлькинсон, вытащенной им из-под куста. Но Эре теперь шесть лет и она уже не вполне верит в историю про волшебный куст. Поэтому она улыбается и вежливо благодарит: "Спасибо, Джери", – однако не хлопает в ладоши и не подпрыгивает от радости при упоминании куста, как бывало раньше.
"Мой Петушок устал", – тихо замечает Юлькинсон и, обняв Эру за плечи, уводит её в детскую, расположенную в дальнем крыле большого дома. Они идут рука в руке через отделанный дубовыми панелями вестибюль с чучелами медведей, волков и прочих охотничьих трофеев, через оружейную, библиотеку и тёмную комнату (названную так из-за полного отсутствия окон) и вверх по блестящей дубовой лестнице, пока не достигают длинного коридора со множеством дверей по обеим сторонам. Первая же дверь справа широко распахнута, и маленькая Эра входит в свою до боли знакомую комнату, которая совсем не изменилась за время её отсутствия – в этом доме и правда ничего не меняется годами.
И она сразу узнаёт свою маленькую кроватку из красного дерева рядом с большой кроватью Наны; и два умывальника, стоящие бок о бок: высокий, широкий и внушительный для Наны и собственный маленький и низкий, даже слишком низкий теперь, когда она сильно подросла; и огромный старомодный диван из красного дерева с гарнитуром из большого стола и стульев с жёсткими прямыми спинками; и пианино, настолько древнее, что больше походит на клавесин; и пару белых голландских печей в углу; и натёртые до блеска деревянные полы, пахнущие лаком и воском; и забавные картинки от Кейт Гринуэй20 на стенах; и кретоновые занавески на трёх окнах с весёленьким рисунком из красных маков на бледно-жёлтом фоне. Всё в точности так же, как было раньше, и Эра бегает по комнате, прикасаясь к знакомым предметам с удивительным чувством, будто никуда и не уезжала.
"Ох, я теперь хочу пойти и посмотреть на свои старые игрушки", – восклицает она, но Нана, только что вошедшая в детскую, уставшая, растрёпанная и вся в пыли, твёрдо отрезает: "Нет, ты сразу же идёшь в постель. Игрушки увидишь завтра утром".
Со вздохом Эра перестаёт носиться по комнате и замирает, пока Юлькинсон расстёгивает сзади её платье и помогает приготовиться ко сну.
Затем входит Маша, новая детская горничная, неся маленький поднос со стаканом молока и печеньем, и Эре она, молоденькая, пухленькая и румяная, нравится с первого взгляда.
"Вот Ваш ужин, Ирина Владимировна", – говорит та тихим голосом, ставя поднос перед Эрой на маленький прикроватный столик и выдавая пылающими щеками и дрожащими руками робость и неопытность человека, получившего первую в своей жизни работу. Она – старшая дочь Карпыча, камердинера Генерала, родившаяся и выросшая в Троицком и пока что нигде больше не бывавшая.
"Как Ваше полное имя?" – с волнением спрашивает Эра, желая сразу же подружиться с понравившейся ей девушкой.
"Меня зовут Мария Ивановна Труфанова", – бормочет Маша.
Эра степенно пожимает ей руку, произнося: "Как поживаете, Мария Ивановна?"
"Что это за чушь такая?" – сурово восклицает Юлькинсон, врываясь в разговор, который она до этого с удивлением слушала. "Итак, Петушок, тебе нужно называть её Машей и обращаться к ней на 'ты'. А теперь насчёт тебя, – поворачивается она к девушке, которая ужасно напугана и готова провалиться сквозь землю. – Когда барышня изволит подать тебе руку, ты должна поцеловать, а не пожать её, ты поняла, невоспитанная деревенщина? Ступай вон сейчас".
И бедная Маша выскакивает за дверь, словно испуганный зайчик, ведь Юлия наводит ужас на всех слуг, постоянно распекая их, дабы добиться порядка.
"Давай-ка, – говорит Нана, которая сняла пыльную одежду и снова выглядит безупречно в своём синем фланелевом платье. – Поцелуй Юлию на ночь, Пташка, а затем помолись и ложись спать, пока я буду ужинать внизу".
И Эра слушается, и Нана укладывает её в постель, подоткнув мягкие простыни, сладко пахнущие лавандой, и задувает свечу, и зовёт Машу побыть с Эрой, пока она сама будет ужинать. И Маша на цыпочках входит в тёмную детскую и робко присаживается на краешек стула у изножья кроватки Эры.
"Мария Ивановна, – шепчет Эра в тот же миг, как Нана выходит из комнаты. – Мария Ивановна, придвиньтесь поближе, пожалуйста".
"Ш-ш-ш, Вы не должны говорить 'Мария Ивановна', и Вам нужно поскорее засыпать, иначе Мизженигс и Юлия Артемьевна рассердятся", – испуганно шепчет Маша.
Но Эра настаивает: "Пожалуйста, Мария Ивановна, пожалуйста. Я не засну, пока Вы не будете рядом и я не смогу до Вас дотронуться".
И бедная Маша, не смеющая никого ослушаться, покорно приближается к изголовью.
"Мне всё равно, что они говорят, и я буду называть Вас Марией Ивановной, но я буду произносить это быстро, вот так: 'Мариванна', – чтобы они не понимали, что это значит, – объясняет Эра, в волнении выбираясь из простыней, садясь и хватая Машу за руку. – А иногда буду звать Ивановной для краткости или шутливо Иванычем, ведь на самом деле Вы – не Иваныч, так как девушка".
"Хорошо, – терпеливо отвечает Маша. – Будет так, как Вам угодно, Ваше Сиятельство, но нынче Вам действительно пора спать, иначе они отругают нас и впредь никогда не позволят мне здесь сидеть".
"Тогда подоткните меня, а то я все простыни сбила, – шепчет Эра. – И спокойной ночи, Мариванна. Пожмём друг другу руки, да?" И снова на ощупь протягивает руку Маше, которая, помня наставления Юлии, почтительно целует её, заставляя Эру проворчать: "Никогда больше не делайте так, глупая Мариванна!"
На следующее утро Эра просыпается очень рано, задолго до Наны, и, протирая глаза, потягиваясь и зевая, садится в постели, начиная оглядываться по сторонам. Солнце, пробивающееся сквозь кремовые занавески, изменило ярко-красный цвет маков на бледно-розовый и залило всю детскую мягким золотистым сиянием. Утром всё кажется настолько отличающимся от видевшегося накануне вечером при свете свечей, что у Эры возникает ощущение произошедшего чуда, заменившего одну комнату, в которой она заснула, на совершенно другую к моменту её пробуждения. Ведь мрачный вид тяжёлой мебели из красного дерева полностью исчез, скрытый теперь сверкающими бликами на полированных поверхностях стола и пианино со стоящими на них фарфоровыми вазами, полными цветов; и ряды розовых книг "Библиотеки Роуз"21 стали яркими и весёлыми; и картины как будто ожили, наполнившись таким богатством деталей и красок, что Эра не может оторвать от них взгляд.
Над диваном напротив её кроватки висят две большие картины, изображающие пару непослушных мальчуганов, балующихся с часами своих отцов, окуная те в круглый аквариум с золотыми рыбками, и сыпящих хлопья на их деловые бумаги. Между ними идут три поменьше, на которых изображены маленькая девочка, обнимающая овечку, мальчик около гнезда с птенцами и красиво одетая молодая леди с венком из роз на голове, раскинувшаяся на диване и подносящая флакон с духами к своему нежному носу.
Кроме того, справа и слева от среднего окна над совершенно одинаковыми комодами расположены два изображения ангелов с широко распростёртыми крыльями, летящих сквозь ночь над тёмной землёй на фоне сияющих звезд и несущих двух новорождённых младенцев. И можно отчётливо разглядеть, что они направляются к деревенским домикам внизу, решётчатые окна которых предусмотрительно оставлены открытыми с ярко горящими в них лампами, дабы указать правильный путь и предотвратить любую ошибку. Изображения эти удивительно схожи меж собой с той лишь разницей, что один ангел летит с запада на восток, а другой – с востока на запад.
Эра смотрит на ангелов, думая о прекрасном стихотворении Лермонтова, положенном на музыку Рубинштейна, которое Маззи часто поёт ей:
"По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой …"
И пока она смотрит на картины и напевает себе под нос этот замечательный романс, слёзы начинают течь по её щекам, как происходит всегда, когда что-то трогает её необычайно сильно (и это одна из причин, по которой Мики дал ей прозвище "Водочмока").
Вернее было бы сказать, что изначально прозвища было два: "Вода", поскольку Эру многое могло легко заставить заплакать, и "Чмока" – за привычку причмокивать губами за столом во время еды. Со временем они слились воедино, образовав "Водочмока", к большому неудовольствию Наны, хотя самой Эре оно скорее нравилось.
Нана ворочается и бормочет спросонья: "Который час, и почему ты, Пташка, так рано поёшь?"
Но в этот миг входит Маша с кувшином горячей воды и молча раздвигает занавески, впуская в комнату яркий солнечный свет. А Эра вскакивает с кровати и, прежде чем Нана успевает её перехватить, бросается через коридор в игровую комнату.
"Смотри, Нана, – вопит она радостно. – Смотри! И игрушечные домики на месте, и пушистые звери, и Эсмеральда (её любимая кукла, которую она обычно для краткости зовёт Смерри), и все-все-все!"
Но Нана входит, ворча, что кому-то сперва следует умыться, одеться, помолиться и позавтракать, а потом уж возиться с игрушками. И она прогоняет Эру обратно в детскую.
Завтракают они внизу, в большой столовой, и Нана с Эрой степенно сидят бок о бок, только они вдвоём за длинным столом у самовара, в то время как Павел прислуживает им, а попугай Попка, наблюдая с верхушки своей клетки в углу комнаты, делает смешные замечания хриплым голосом.
Внезапно большая стеклянная дверь открывается и входит Генерал, ведя за собой пушистую белую овечку с голубой лентой на шее. И когда Эра, бросившись к ней, обнимает и целует ту в мягкие щёки, Генерал произносит: "Это мой подарок тебе, Эрка. Её зовут Бяша", – и радостно смеётся, видя восторг дочери.
И Бяша становится её домашним питомцем, и всё лето они играют вместе, и овечка повсюду следует за девочкой подобно собаке, и спит в маленьком шалаше из веток, построенном специально для неё возле куста жасмина в цветочном саду. Но однажды в августе, когда шерсть Бяши слишком отрастает и её отправляют к пастуху на стрижку, происходит нечто ужасное. Главного пастуха в тот день нет на месте, а молодой пастух, ничего не зная об истории Бяши и узрев столь замечательную, жирную, молочную овечку, решает, что это явно будет самое то для хозяйского стола. Вот так Бяша заканчивает свою совсем короткую жизнь, будучи поджаренной и съеденной с мятным соусом и зелёным горошком ничего не подозревающей семьёй, а Эра задаётся вопросом, что же случилось с её любимицей (ведь никто не говорит ей страшную правду, когда та становится общеизвестной), и сильно тоскует, и бродит по саду, отчаянно зовя: "Бяша, Бяша", – пока Дока не объясняет ей, что Бяша внезапно заболела и умерла.
Это было первым настоящим горем Эры, и она горько плакала и отказывалась утешиться получением новой овечки, хотя Генерал и предлагал ей выбрать любую из отары.
Чтобы как-то успокоить страдалицу, ей подарили канарейку, однако ночью в клетку пробралась мышь и повыдергала той все её перья, и когда утром Эра обнаружила канарейку совершенно мёртвой и без единого пёрышка на её крошечном тельце, то была настолько потрясена увиденным, что её пришлось уложить в постель на весь день. Только мысль о том, что покойной следует устроить пышные похороны, немного взбодрила её, и ближе к вечеру она поднялась с кровати и приняла активное участие в качестве главной плакальщицы в церемонии, блестяще организованной Докой, Наной и Шелли.
Прежде всего канарейку обмыли, завернули в носовой платок и положили в маленькую мыльницу, обшитую розовым атла́сом. Затем Дока отнёс её вниз по лестнице на серебряном подносе под звуки марша, который играла Маззи, и похоронил в ямке, вырытой под розовым кустом, в то время как плакальщицы – Маззи, Нана и Шелли – пели гимн о птице, а маленькая Эра, встав на колени в траве, рыдала. Затем на могилу водрузили камень, а сверху положили крошечный венок из цветов, сделанный садовником Семёном, после чего все переместились для завершения церемонии в комнату Юлькинсон, где состоялись настоящие поминки с мёдом и пирожными и скорбящие обильно поели и попили в память об усопшей.
В результате Эра почувствовала себя значительно лучше и даже начала с нетерпением предвкушать прибытие двух новых канареек, заказанных Маззи по телеграфу из Москвы и ожидавшихся через денёк-другой. Когда птиц доставили, Эра назвала их Типоти и Типота, а Дока повесил их клетки высоко под потолком, где ни одна мышь не смогла бы до них добраться и нарушить тишину и покой их жизни. И там они прожили много-много лет до глубокой старости.
Кроме Типоти и Типота, у Эры в тот год появились два котёнка, названных Киттиш и Кэттиш, а также черепаха Пётр и аист Иван.
Пётр был не особо интересным питомцем, потому как не совершал ничего, кроме того, что ползал, и настолько медленно, что хотелось хорошенько его подтолкнуть для ускорения движения. Однако аист Иван был очень занятным. По ночам он спал в шалаше, оставшемся от несчастной Бяши (хотя и сильно увеличенном, ведь Иван был высоким и всегда почивал, стоя на одной ноге и спрятав голову под крыло). Он не мог летать из-за подрезанных крыльев, но днём шёл к пруду и часами стоял в воде, ловя рыбу своим длинным клювом всякий раз, когда чувствовал голод, или подрёмывая в промежутках между сеансами рыбалки. На закате он возвращался в свой шалаш, осторожно ступая на длинных ногах, похожих на ходули, и неизменно останавливаясь на полпути на террасе, чтобы обернуться и несколько минут понаблюдать за заходящим солнцем. Также он обожал фейерверки, всегда просыпался, заслышав, как те взрываются на большой лужайке перед домом, и, вместо того чтобы пугаться шума, выходил из своего жилища к любимому месту на террасе, где и стоял серьёзный, важный и мудрый, словно судья, торжественно положив клюв на выпяченную грудь. Когда же представление заканчивалось, он направлялся обратно к своему домику, медленно и неторопливо переступая длинными ногами через клумбы и с достоинством покачивая хвостом, похожим на фалды смокинга.
Так он и жил тихой и размеренной жизнью – по ночам в шалаше, а днём в пруду, – пока внезапно не обнаружил, что у него отросли крылья и больше нет нужды оставаться пленником. И однажды ближе к вечеру, когда все члены семьи пили чай на террасе под серебристой берёзой, они услышали странные хлопки прямо у себя над головами и, подняв глаза, увидели Ивана, величественно плывущего по небу в направлении заходящего солнца. Он покинул их навсегда, хотя Эре изредка казалось, что она видит его вдалеке либо ловящим рыбу, либо летящим высоко над верхушками деревьев парка.
"Иван, Иван!" – звала она, но тот не отвечал и никак не показывал, что знает её, и никогда больше не вернулся.
Следующими обитателями шалаша стали два жёлтых лисёнка, но от них так сильно воняло, что Маззи поспешила выпустить их на свободу всего через несколько дней после их прибытия.
Тем летом Эра научилась управлять парой пони. Каждое утро Генерал приезжал за ней на низком фаэтоне, который называл "корзиной", поскольку тот был сплетён из крепкого тростника, и, посадив её на ко́злы поверх большой подушки и дав ей в руки золотисто-коричневые поводья, учил ими пользоваться.
"Не дёргай поводьями и не растягивай лошадям рты – так делают только извозчики", – кричал он, забывая, что его громкий голос всегда пугал Эру и заставлял её плакать ("Водочмока, Водочмока, разве я тебе не говорил, что ты всего лишь глупенькая Водочмока", – зубоскалил в такие моменты Мики). И Эра изо всех сил старалась угодить Генералу, и сидела прямо, и крепко держала поводья, и ловко щёлкала длинным кнутом, совсем не касаясь серых в яблоках кобылок. Они катались в парке, ездя туда и обратно по Большой Аллее, и даже выбирались в деревню, пока у Эры не начинали болеть руки, поскольку ещё не до конца окрепли, а лошади тянули сильно. По правде сказать, её правая рука всё ещё оставалась довольно искривлённой, и Маззи с Наной боялись, что эти упражнения ей повредят. Но Генерал только отмахивался, говоря, что, наоборот, считает нагрузку очень полезной для скрюченной руки. Дока соглашался с ним, и в результате они оба оказались правы.
Мало-помалу рука окрепла и выпрямилась, выглядя к концу года лучше, чем когда-либо с момента загадочного происшествия с ней. А Генерал, очень гордясь собой, утверждал: "Поглядите, какой я хороший врач! И не только это, ведь я ещё научил её править парой резвых лошадок. В следующем году освоим тройку, затем четвёрку, а там и четыре-в-руке".
Тогда же она научилась сидеть верхом на осле, и каждый день старый ординарец Генерала Стрельцов выходил во двор, ведя Магара (так звали осла) и подгоняя его (потому что, как и все ослы, он был очень упрям) странными гортанными криками и громкими шлепками по крупу. Иногда ему даже приходилось толкать осла сзади. Стрельцов поднимал Эру в седло, выглядевшее как маленькое кожаное кресло, поскольку оно обладало высокой спинкой, боковинами и подставками для ног, и застёгивал ремень вокруг её талии, чтобы она не могла выпасть. И они пускались в путь – Магар раскачивался вверх-вниз, словно лодка, и ужасно вонял, что свойственно всем ослам, а Эра держалась за его короткую щетинистую гриву, думая про забавные колючие ощущения в ладонях.
А однажды приключилась неловкость. В дом приехал новый учитель, которого звали Магнус Мартинович, и Эра, увидев его впервые и пожав ему руку, сказала: "Как поживаете, Магар Мартинович?" Все улыбнулись, а Ольга с Мики так и вообще расхохотались в голос, и бедный Магнус Мартинович стоял с растерянным и озадаченным видом, потому что не имел представления, кто такой Магар, а Эра, осознав свою ужасную ошибку, покраснела, запнулась и спряталась за спину Наны. Но впредь всегда тайно называла осла Магара "Мартиновичем", кем он и остался до конца своих дней.
