полная версия

Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия

Крещение

В большой гостиной для участия в обряде крещения Малышки собрались все члены семьи – все, кроме её отца и матери, ибо по старому русскому обычаю, всегда строго соблюдавшемуся, родители не могли присутствовать на крещении своих детей и ожидали окончания, находясь вдвоём в соседней комнате. Крёстные отец и мать становились главными вместо них на этой церемонии, будучи духовными родителями младенца, во имя которого они "отреклись от дьявола" и "приняли Христа". Центр гостиной был освобождён от позолоченной и обитой парчой тяжёлой мебели, и там теперь стояла серебряная купель для крещения в виде огромной морской раковины, наполненная тёплой водой, дабы Малышка не простудилась во время троекратного окунания в её личную "реку Иордан". Перед купелью на маленьком столике, покрытом белоснежной скатертью, стояла золотая икона Спасителя, древний серебряный с позолотой крест с мощами святого и евангелие в бархатном красно-золотом переплёте.

Внушительного вида дьякон и отец Разумовский – трясущийся древний священник, давным-давно дававший уроки религии ещё матери Малышки, – были оба облачены в церковные ризы из жёсткой золотой парчи, а справа от них располагался хор из четырёх юношей в синих стихарях, обшитых широкой золотой тесьмой. Позади священнослужителей бок о бок стояли крёстные Малышки: её двоюродная бабушка княгиня Ирина – небольшого росточка, изящная, близорукая, со смешным и просто-душным мелким лицом – и кузен её матери дядя Николай. А прямо за ними толпилась паства, состоявшая из членов семьи, Доктора, фройляйн Шелл, профессора Максимо́вича – домашнего преподавателя, а также других учителей, гостей и слуг. Приглушённый гул голосов заполнял помещение.

"Хм! – откашлялся дьякон, прочищая своё мощное горло. – Хм!" И, повернувшись к отцу Разумовскому, пророкотал похожим на далёкий гром басом: "Ваше преподобие, пробил час начала службы. Где же новорождённое дитя? Разве не пора нам уже услышать шум его приближения?"

Священник мягко улыбнулся и, подняв усталые старые глаза – а был он очень, очень стар, – пробормотал: "Терпение, отец дьякон, терпение. Небольшая заминка вполне понятна и даже простительна, принимая во внимание всё, что может случиться с крохой такого нежного возраста. Даже при соблюдении крайней осторожности, отец дьякон, нельзя предвидеть некоторые события и избежать опозданий. Давайте будем снисходительны и, набравшись терпения, подождем ещё немного".

И дьякон, испустив могучий вздох, услышанный всеми в комнате, кивнул своей огромной головой и сложил руки на животе, застыв в позе полной покорности, но тем не менее крутя время от времени большими пальцами.

"Когда же всё начнётся? – прошептал дядя Николай двоюродной бабушке Ирине, покусывая кончики своих заострённых усов и переминаясь с ноги на ногу. – Это становится довольно утомительным. Хотя Нане лучше знать …"

Двоюродная бабушка Ирина прищурила близорукие глаза и рассмеялась. "Да, это и правда утомительно", – согласилась она, расправляя складки серого атласного платья и нащупывая лорнет, без которого в реальности мало что видела.

"Малышка пропала, и крестин не будет", – прошипела на ухо Мики Ольга, толкнув его и ткнув под рёбра, и тот, страдая и радуясь одновременно, резко взвизгнул: "Не щекочи меня", – да так громко, что фройляйн Шелл тут же призвала его к порядку, сказав, что если он не знает, как следует вести себя на крестинах своей дорогой младшей сестры, то ему придётся немедленно покинуть комнату.

"И тебе тоже", – добавила она, сделав круглые глаза Ольге, увлечённо рассматривавшей кончики своих новеньких блестящих туфель и выглядевшей воплощением невинности.

"Итак, – произнёс Доктор, слегка зевая и потягиваясь своими длинными конечностями. – Думаю, мне стоит пойти и посмотреть …"

Но в этот миг дверь распахнулась и вошла Нана в своём лучшем шёлковом платье, сопровождаемая русской кормилицей в праздничном наряде и опытной медсестрой, несущей спящую Малышку. Все замолчали, и обряд начался.

Пока священник и дьякон читали молитвы, а хор тихо пел ответствия, Малышка мирно спала, позволяя ритуалу идти со всей благопристойностью. Но как только пришло время окунания в воду, она с пронзительным криком проснулась, ибо началось самое мучительное: приняв её, полностью раздетую, из рук крёстных, батюшка ловко накрыл крошечное личико всей пятернёй своей большой руки, одновременно зажав ей нос, прикрыв рот и засунув большой палец и мизинец в уши, дабы туда не попала вода и кроха не захлебнулась.

"А-ва-а-а-а!" – возмущённо завыла Малышка, задыхаясь, кашляя, отплёвываясь и безнадёжно размахивая своими нелепыми кулачками, пока поп погружал её в купель во второй и в третий раз. Все в комнате снисходительно улыбались, и только Нана, сердясь, бормотала себе под нос что-то о "некоторых людях, не имеющих понятия, как обращаться с ребёнком". Вдобавок она разозлилась на старика за забывчивость, так как в своих молитвах он дважды ошибочно назвал дитя Еленой и, вероятно, сделал бы это и в третий раз, если бы дьякон не поспешил прошептать ему на ухо, что имя ребёнка – определённо не Елена, а решительно Ирина. Это всех очень позабавило, и Ольга, тихо сказав Мики: "Запомни, теперь она Елена, а не Ирина", – совершила своего рода боевой жест в восторге от очаровательной ошибки старца.

По завершении обряда, когда Малышку отнесли к её родителям в соседнюю комнату, на пороге появился величавый дворецкий Панкратий, которого сопровождали лакеи в тёмно-синих ливреях, державшие в руках большие серебряные подносы, уставленные высокими бокалами с шампанским и блюдами, наполненными пирожными, печеньем и конфетами всех цветов и размеров, чтобы предложить гостям. Затем, перейдя в соседнюю комнату, все поздравили родителей, выпив шампанского за здоровье Малышки и съев кучу сладостей, и помещение наполнилось эхом звона бокалов, смеха и весёлых разговоров.

В дальнем углу, оставленные на время без присмотра, Ольга и Мики великолепно проводили время, поглощая пирожные и набивая карманы всеми конфетами, которые им удавалось раздобыть.

Отец ходил по комнате, разговаривая с каждым и предлагая ещё шампанского и сладостей, в то время как мать раскинулась на своём шезлонге и, одетая в белый кружевной пеньюар и обложенная со всех сторон кружевными подушками, выглядела, по обыкновению, очень красивой. Она была окружена цветами и получила множество подарков – в основном драгоценностей, которые, согласно обычаю, когда-нибудь должны были перейти к подросшей Малышке. Одним из самых красивых даров, преподнесённым крёстной матерью Малышки, её двоюродной бабушкой княгиней Ириной, являлась алмазная подкова с крупным рубином посередине. Её можно было носить и как брошь, и как пряжку золотого браслета.

"Да, она великолепна, – согласилась мать, когда гости восхитились подковой. – Но взгляните на это!" И она с гордостью показала чудовищные изделия ручной работы, изготовленные и подаренные ей детьми: вышитое саше́ от Мэри, булавочницу с торчащими отовсюду булавками от Ольги и странного вида изображение корабля, очень старательно вырисованное Мики цветными мелками.

Вслед за тем она с любовью продемонстрировала подарки Наны, Доктора и фройляйн Шелл: вазу из старинного английского фарфора, принадлежавшую когда-то ещё прабабушке Наны; вырезанную из дерева Мадонну, привезённую из самого Нюрнберга; и старинный фолиант по астрологии, красочно проиллюстрированный и переплетённый в белый пергамент, – естественно, от Доки.

Но вскоре Малышку унесли в детскую, где Нана, сняв с героини дня крестильные наряды, положила её обратно в маленькую бело-голубую кроватку. Затем один за другим гости разъехались, дети убежали играть, мать удалилась в свою спальню, в большой гостиной погасили свет, и День Крещения Малышки подошёл к концу, как раз в тот самый час, когда она родилась.

Интерлюдия

Жизнь новорождённого младенца может показаться довольно скучной и однообразной тем, кто прошёл этот период и начал заниматься другими делами, а не только спать бо́льшую часть времени, пить тёплое молоко и лежать всю ночь и почти весь день в постели без каких-либо явных переживаний и развлечений, кроме тех, что связаны с добрыми великанами, которые внезапно склоняются над кроваткой, издавая странные, ничего не значащие звуки, и используют свои большие руки (часто очень неуклюже и неумело), чтобы поднять, или помыть, или перепеленать беспомощное маленькое тельце. Очевидно, что такое существование вряд ли представляется интересным, но лишь потому, что мы забываем, насколько оно на самом деле захватывающе, забываем, что малыш, который, на первый взгляд, просто спит, ест и немного гугукает, в действительности ведёт собственную, совершенно неповторимую жизнь – жизнь, полную снов, видений и таинственных воспоминаний об иных мирах. Свет дня и тьма ночи, мягкость кроватки, тепло молока, голоса и руки добрых великанов, наличие или отсутствие боли – все эти ощущения, вместе взятые, составляют "внешний мир" ребёнка, не имеющий ничего общего с его "внутренним миром", где в течение первых месяцев своего бренного бытия он пребывает в нескончаемом сне, словно сотканном из паутины, населённом сказочными, прекрасными и невесомыми существами и наполненном самой чудесной музыкой. Той гармонией, которую люди мечтательно называют "музыкой сфер", не понимая до конца, что это. Ведь, познав её очень давно, многие со временем забывают, а те, кто, казалось бы, ещё помнят, по какой-то таинственной причине не могут уловить и сохранить, записав на бумаге. Бывает, что она внезапно возникает в жизни человека, но только на несколько кратких мгновений, а затем снова растворяется в вечности, промелькнув в сознании, как след падающей звезды.

Только новорождённые постоянно слышат эту музыку, пока им снятся их прекрасные сны, но по мере того как проходят месяцы и дети растут, музыка начинает стихать и уходить вместе со снами в край "Великого Неизвестного" – неизвестного, потому что преданного забвению.

Ночь и день

Прошло два года со дня крещения, и Малышка по имени Ирина стояла теперь в деревянной манеж-кроватке, занявшей место колыбели. Она цепко держалась за перекладину с закреплённой на ней плотной мягкой сетью, натянутой вокруг всей кроватки и предохранявшей от падения, и широко открытыми глазами (которые Нана, находившаяся в соседней комнате, считала плотно закрытыми во сне) смотрела на свет лампады.

Золотое одеяние Девы Марии мягко блестело в тёплом отсвете крошечного красноватого пламени, а её большие чёрные глаза пристально и неподвижно взирали на маленькую фигурку в манеже. Казалось, что по тёмным углам комнаты и вдоль стен притаились странные существа, но Малышка нисколько не боялась, точно зная, что это на самом деле. Там, у противоположной стены, стояли три игрушечных домика: Большой Кукольный Дом с задёрнутыми на ночь занавесками; Лавка Зеленщика, заполненная деревянными овощами, вырезанными и раскрашенными столь искусно, что люди принимали их за настоящие (но в тот час их не было видно за плотно закрытыми до утра ставнями); и миниатюрная Аптека с полками, заставленными разнообразными бутылочками и коробочками причудливой формы, тоже невидимыми, так как Нана накрыла их, дабы уберечь от пыли, кисейным платком. Все три домика были примерно одинаковой высоты, поэтому Малышка могла войти туда и выпрямиться, не боясь удариться головой, а только слегка касаясь потолка локонами на макушке.

Около Аптеки дремал механический медведь. В тот вечер он смертельно устал, поскольку Малышка заводила его по меньшей мере сто раз за день, принуждая снова и снова петь, танцевать и размахивать очками, пока он не начал скрипеть и почти не сломался от изнеможения. Бок о бок с ним спала его подруга, серая в яблоках лошадка-качалка, мягко покачивавшаяся во сне всякий раз, когда кто-то проходил по коридору рядом, заставляя пол слегка дрожать. Затем шли дикие звери в своём зоопарке – совершенно новая игрушка, прибывшая утром того же дня из Германии.

Животные, куклы, домики – всё мирно спало в мягком красном свечении лампады, и постепенно Малышку тоже стало смаривать. Вначале Мадонна, прежде строгая, вдруг нежно улыбнулась, точно так же, как улыбалась мать, приходя пожелать спокойной ночи; вслед за этим замерцала лампада, заставив задрожать веки Малышки; и наконец, когда она, отпустив перекладину, села посреди манежа, ей почудился голос старой Наны, нашёптывающий ежевечернее:

"Марк и Матфей, Иоанн и Лука,

Благословите кроватку для сна …

Как у кроватки четыре угла,

Четверо ангелов есть у меня:

Два, чтоб молиться, один – охранять,

Один, чтоб кошмарные сны отгонять".

В следующий миг голова девочки коснулась подушки, и она крепко заснула.

Раннее утреннее солнце просачивалось сквозь щели меж тяжёлых тёмно-синих штор, рисуя на потолке движущиеся световые узоры. В углу, за ярко расписанной японской бумажной ширмой, в ванне с ледяной водой плескалась Нана, по обыкновению, смешно фыркая, словно дельфин, когда вода попадала ей в нос. Комната была ещё очень холодна, но Фанни, детская горничная, уже развела в старой голландской печи огонь, и та громко потрескивала, начиная посылать приятные маленькие волны тепла в направлении манеж-кроватки.

"Давай-ка, Пташка, вставай!" – сказала, выходя из-за ширмы, Нана, выглядевшая опрятно и свежо в изящном голубом фланелевом утреннем платье и с мокрыми волосами, аккуратно разделёнными посередине пробором. У неё было семь фланелевых платьев разных цветов – по одному на каждое утро недели, и прежде чем узнать названия дней недели: понедельник, вторник, среда, четверг и так далее, – Малышка выучилась различать их так: "День розового фланелевого платья Наны", "День голубого фланелевого платья Наны", дни красного, зелёного, коричневого, пурпурного и сиреневого платьев Наны. Все семь платьев были сшиты совершенно одинаково – с крупным плиссё, широкими рукавами и одной и той же шёлковой вышивкой на воротничках и манжетах. Нана привезла эти платья из Англии, покупая по одному в год семь лет подряд, и носила их только по утрам, круглый год.

"Ну же, Пташка, давай вставай", – повторила она, вытаскивая сонную Малышку из манежа и ставя на пол перед крошечным умывальным столиком с миниатюрными тазиками и кувшинчиками, украшенными знакомыми картинками и детскими стишками. И хотя было ужасно неприятно от того, что безжалостные руки Наны принялись её мыть и скрести, но всё же забавно увидеть вновь и Шалтая-Болтая, сидящего на стене (на дне самого большого тазика), и Мэри с её Маленьким Ягнёнком (на лицевой стороне самого большого кувшинчика), и ещё Старую Матушку Хаббард (на крышке мыльницы).

"А ну-ка, небу'смешной¹ и не ёрзай так", – строго произнесла Нана, надевая жёсткое накрахмаленное белое батистовое платье через голову Малышки и привычным мастерским движением расчёсывая ей кудряшки. Каждое утро происходил один и тот же ритуал. Сначала, во время умывания и одевания, Малышка должна была произнести свою обычную молитву (повторяя её за Наной настолько торжественно, насколько возможно):

"Боже, спаси и сохрани

Папу, Маму,

Мэри, Ольгу, Мики, Малышку,

Нану и всех остальных.

Сделай меня паинькой.

Пошли нам здоровья – Аминь".

После чего следовал непременный стакан горячего молока, в котором почти всегда сверху плавала плёночка, называемая по-русски пенкой.

"Ах ты, непослушное дитя! Это же лучшая часть молока, и все её обожают", – восклицала Нана в возмущении, пока Малышка, давясь, отплёвываясь и совершенно некультурно запихивая в рот свои пухленькие пальчики, пыталась как можно скорее вытащить пенку.

"Я не могу понять, Мизженигс, почему Вы не процеживаете молоко", – упрекал Нану Доктор всякий раз, когда присутствовал при столь неподобающем поведении Малышки.

Но Нана только пожимала плечами и отвечала, что пенки очень полезны для детей и девочка должна научиться любить их, "как делают все добрые христиане".

Это неизменно оказывалось убедительнейшим аргументом, и Доктор, качая головой и глядя на Малышку сочувственно и огорчённо, переставал вмешиваться и спешил покинуть комнату.

После завтрака, пока Нана читала Библию, неизменно стоя со склонённой головой, Малышка занималась с игрушками в детской. У неё всегда находилась там куча дел! Во-первых, требовалось раздвинуть занавески в Кукольном Доме, а кукол вытащить из постелей, вымыть, одеть и рассадить, как полагается, за их столиком для завтрака, где, конечно же, никогда не подавали молока с пенками, а лишь наичернейший воображаемый чай и наикрепчайший воображаемый кофе. Пока куклы с аппетитом ели, приходило время раскрыть ставни в Лавке Зеленщика и убрать кисейный платок с полок Аптеки. После чего обязательно слегка протереть пыль и привести в порядок и постели, и овощи, и бутылочки с коробочками, где хранились лекарства.

Затем наставала очередь механического медведя, чей густой коричневый мех приходилось вычёсывать специальной щёткой и гребнем, что, по всей видимости, доставляло ему удовольствие, ведь он частенько начинал петь, танцевать и кланяться во все стороны, хотя его ещё никто не заводил (но кто-то, разумеется, очень сильно тряс при чистке и расчёсывании).

Нельзя было забыть и про лошадку-качалку, дав ей немного "сена", то есть чего угодно, лишь бы могло пролезть в её узкое горло. Внутри она была полой, но уже весьма наполненной всевозможными необычными предметами, которые Малышке удалось ей "скормить": катушками ниток, напёрстками, бусинами, карандашами … – каких только удивительных вещей она не съела, не чувствуя себя, должно быть, от этого хуже, хотя и слегка потрескивая и позвякивая при раскачивании.

Зоопарк тоже требовал внимания, ведь Малышка обязана была помогать животным рычать как можно громче. Но Нана терпеть не могла эту игру и никогда не позволяла ей затягиваться надолго.

После утреннего визита в комнату матери, полуденного сна и обеда, во время которого снова появлялся стакан молока с пенкой, вызывая повторение известного печального сюжета, Малышку ежедневно вывозили покататься в ландо в сопровождении Наны и детской горничной Фанни. Они ехали по Невскому проспекту трусцой, поскольку Нана, не одобряя быстрой езды, постоянно кричала кучеру Родиону, чтобы тот был осторожней и, ради всего святого, не мчался с такой ужасной скоростью.

В то время как Нана наблюдала за разгуливавшими по панели прохожими и окидывала беглым взглядом попутные яркие магазинчики, Малышка, сидя на коленях у Фанни, просто глазела в окно. Они тряслись вниз по Невскому и Большой Морской, а затем мимо Зимнего дворца, пока наконец не выбирались на знаменитые гранитные набережные, окаймляющие Неву.

Здесь медленно катили взад-вперёд другие экипажи, заполненные розовыми младенцами в белых шляпках и накидках, и чопорно сидящими с прямой спиной представительными английскими нянями, и круглолицыми, круглоглазыми русскими горничными, держащими младенцев на коленях и слушающими нянь в почтительном молчании, бо́льшую часть времени не понимая, о чём те говорят.

"Вон там едет карета княгини такой-то, – благодушно говорила Нана, а потом добавляла с упрёком в голосе. – Можно подумать, она когда-нибудь купит своей крошке новую шляпку! Нет, всё та же … Возмутительно!" И Фанни покорно соглашалась, отвечая: "Да, действительно, Мизженигс".

И так поездка продолжалась до тех пор, пока не приходило время возвращаться домой, в детскую, к игрушкам, ужину и постели.

Бывало, что часов около пяти вечера, как раз когда Нана уютно наслаждалась одной из своих многочисленных чашек крепкого сладкого чая, раздавался стук в дверь и появлялся лакей со словами: "У Её Сиятельства гости, и она желает, чтобы Малышку сей же час привели в гостиную".

Тихо ворча что-то себе под нос, Нана ставила чашку с чаем и отвечала на очень плохом русском: "Карашё, карашё".

Затем она опять и тщательно вымывала лицо и руки Малышки, и расчёсывала кудряшки, и одевала в мягкое белое шёлковое платье с красным поясом, и вешала на шею нитку красных кораллов, и завязывала красный бант на волосах, и обувала в красные детские туфли. А после, взяв за руку, вела по длинному коридору и через бальную залу в тускло освещённую, сильно надушенную гостиную. Перед дверью она всегда останавливалась, слегка пробегала пальцами по локонам Малышки, придавая им пушистый вид, и произносила строгим голосом, привлекая всеобщее внимание: "А вот и дитя, Мадам". И возвращалась одна в детскую.

Малышке весьма нравились подобные визиты, ведь её ласкали и восхищались, а также разрешали (что было всего замечательнее) скушать печенье, бисквит "дамский пальчик" и малюсенький кусочек конфеты, который она жевала чрезвычайно медленно, стараясь подольше продлить удовольствие, в то время как дамы многозначительно беседовали вполголоса, в основном по-французски, о её внешности, цвете волос, локонах, хороших манерах (по счастью, они никогда не созерцали её сражений с пенками), врождённой любви к танцам и прочем подобном.

"Мне кажется, она похожа на Вас", – говорила матери одна дама, на что другая тут же замечала, что кроха – просто копия своего отца. Так завязывался спор, продолжавшийся до тех пор, пока все от него не уставали, переходя к обсуждению других тем. Позже мать звонила в колокольчик и велела отвести Малышку обратно в детскую, где Нана уже ждала с очередным стаканом тёплого молока и плавающей в нём толстой жирной пенкой, по обыкновению ворча: "Неудивительно, что дитя не может наслаждаться нормальной едой, когда его постоянно пичкают в гостиной всеми этими сладостями …"

"Забавно и странно, что этот ребёнок терпеть не может (и Вам ни за что не догадаться чего) … бельевых пуговиц", – сказала однажды Нана, обращаясь к фройляйн Шелл за чашкой чая. И была права – Малышка их просто ненавидела, и никто не мог отыскать истоки такой диковинной нелюбви, ни Доктор, гордившийся тем, что всегда и всему находил причины, ни Нана, имевшая готовое толкование для всех случаев жизни и неурядиц. Сколько бы они оба ни старались решить эту особую проблему, она неизменно оставалась острой с той самой поры, как Малышка начала явно выражать свои чувства расположения либо неприязни.

"И, – продолжала Нана, недоумённо качая головой. – Хотите верьте, хотите нет, но одного вида крошечной бельевой пуговички достаточно, чтобы девочка побледнела и ей стало плохо, а уж завидя наволочку с рядом пуговиц по одной из сторон, она начинает так ужасно кричать и плакать, что никак невозможно успокоить, пока не спрячешь от неё все пуговицы".

"Ву́ндерлихь!² – пробормотала фройляйн Шелл сочувственно. – И что же, ничего нельзя сделать?"

"Ровным счётом ничего, – грустно ответила Нана. – Мы уже перепробовали всякое … уговоры, нагоняи, угрозы, наказания, даже касторку" (величайшую панацею Наны от всех бед, болезней и капризов) "– и везде неудача. А на днях, когда эта негодная девчонка Ольга запихнула пуговицу ей за шиворот, и в другой раз, когда по моему недосмотру положила её на славную толстую пенку, я думала, что Малышка умрёт прямо там, на месте".

"Шрэ́клихь!³ – ахнула фройляйн Шелл. – Я непременно накажу Ольгу за это! Но что же Вы решили насчёт Малышки?"

"Положительно ничего, но я сообщила Доктору, и он предложил: 'Снимите все пуговицы со всего в детской и замените их ленточками и шнурками' ".

И таким образом бельевые пуговицы канули в Лету. Но Малышка никогда не переставала их ненавидеть и даже теперь, годы и годы спустя, просто зеленеет, видя их, – и пенки тоже.

Вместе с тем она любила зонтики, чайнички и цветы – необычное сочетание, снова заставлявшее Нану раз за разом озадаченно качать головой. Зонтики и чайнички всех оттенков и размеров стояли в детской рядами, ведь каждый норовил подарить их Малышке, чтобы её осчастливить, – и цветы тоже. А летом в Троицком – старинном родовом имении – Доктор, терпеливо нося её взад-вперёд среди розовых кустов и клумб, время от времени получал такой приказ: "Тикафауа"⁴. И когда он подчинялся, Малышка один раз снисходительно нюхала цветок и снова приказывала, но уже полюбившимся ей русским словом: "Бросить". И такая игра под названием "тикафауа – бросить" шла до тех пор, пока однажды мать, к своему ужасу, не обнаружила, что Доктор рвал и выбрасывал её лучшие цветы.

"Что Вы делаете, Дока? – довольно строго отругала его она, поскольку необычайно гордилась своими цветами и постоянно о них заботилась. – Вы, должно быть, сошли с ума, раз губите мои самые красивые розы, потакая Малышке! Впредь, будьте добры, собирайте только полевые цветы: маргаритки, одуванчики и тому подобное – ну, Вы сами знаете, – а иначе я сильно рассержусь". И Доктор с унылым видом покорился.

Он был уверен, что Малышка станет плакать, протестуя и требуя розы, лилии и прочие роскошные цветы, и его сердце страдало, ведь он, любя эту кроху всей душой, по её просьбе достал бы и луну с неба, коли смог бы дотянуться. Но, к его удивлению, она и вовсе, похоже, не заметила подмены, оставаясь так же довольна игрой с полевыми цветами, как и с прежними.

В то лето Малышка начала медленно, но неуклонно вступать в период обычного человеческого осознания жизни. Ушли чудесные сны о других мирах и неповторимая музыка, убаюкивавшая её; вместо этого она каждый вечер с восторгом слушала старые английские песенки и частушки, напеваемые Наной высоким надтреснутым голосом, и встречалась в своих снах с людьми, животными, цветами и игрушками, окружавшими её днём.

Слова стали приобретать некий смысл, подчас счастливый и приятный, но иногда зловещий и пугающий – в зависимости от того, как они были произнесены. Выражения лиц, движения и жесты тоже становились красноречивыми, часто более красноречивыми, чем слова. К примеру, услышав новое слово, она мгновенно оценивала выражение лица говорившего, пытаясь проникнуть в суть сказанного. Завидев светлый взгляд и улыбку, она знала, что всё в порядке, что она в безопасности и новое слово несёт в себе нечто хорошее, нечто, чего потом можно ожидать с нетерпением. Встречая же потускневшие или мрачные глаза без единого признака улыбки и сопутствующих милых морщинок, так обожаемых ею, она ужасалась от мысли про что-то скверное и противное, таившееся в новом слове и представлявшее угрозу.

Временами Нана, хмуро глядя на неё, произносила тяжёлым голосом: "Хорошая порция касторки тебе сегодня не повредит" (порой даже выговаривая по буквам: к-а-с-т-о-р-к-и, – чтобы нельзя было догадаться, о чём идёт речь), – но Малышка, тем не менее понимая, что с ней вот-вот случится нечто ужасное, в беспомощном и безысходном отчаянии начинала безудержно рыдать. Но когда глаза Наны лучились, и она лукаво говорила: "А сегодня для моей Пташки сюрприз", – Малышка чувствовала внезапно захлестнувшую её волну счастья, отчего хотелось смеяться, хлопать в ладоши и радостно пританцовывать, – вовсе не из-за слова "сюрприз", пока мало что значившего и тут же вылетевшего из маленькой головки, но благодаря донесённому Наной дивному ощущению приближавшегося чуда.

Слово "гроза" поначалу страшно напугало её, поскольку Нана, задрожав всем телом, бросилась закрывать окна, крича взволнованно: "Быстро положи ножницы. Нельзя держать железное в грозу", – и Малышка, не поняв ни одного из этих слов, отчётливо осознала сквозившую в них опасность, неожиданно проникшую вместе с оглушающим грохотом и ослепительными вспышками света в, казалось бы, знакомую, но внезапно сильно потемневшую комнату. Однако она испугалась лишь потому, что испугалась Нана. Если бы та, засмеявшись, вместо этого весело сказала "гроза" и стала бы, подобно зайчику, подпрыгивать при раскатах и повизгивать при всполохах, то Малышка бы тоже хохотала, скакала и визжала, находя всё это крайне забавным. И так она продолжала бояться гроз, пока однажды, во время одной из особенно сильных, не пришёл Доктор и, застав Малышку оцепеневшей от ужаса, не сделал всё возможное, чтобы развеселить и рассмешить её, прогнав все страхи. После того случая она больше никогда не боялась грозы.

Тем летом все вдруг по неясной причине перестали звать девочку Малышкой, перейдя на имя Эра – сокращённое от Ирины, – все, кроме матери, которая всю свою жизнь так и называла её Малышкой или Вишенкой.