полная версия

Ирина Скарятина
Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора

Предисловие переводчика

Ради подготовки, перевода и публикации этих никогда не издававшихся (за исключением пяти репортажей, появившихся в журнале Кольез (Collier's)) рукописей Ирины Скарятиной, обнаруженных мной в закромах библиотеки Принстонского университета (США) и любезно предоставленных мне в оцифрованном виде специалистами тамошнего отдела специальных коллекций, Эдриэнн Русинко и Эннали Паулс, я совершенно уверенно принял решение отложить на какое-то время работу над третьим романом цикла "Миры Эры", где речь пойдёт об эмиграции Ирины в 1920-х годах сначала в Англию, а затем в Америку и её нелёгком полунищенском существовании там в течение нескольких лет с последующим становлением в качестве успешного писателя, популярного лектора и театрального критика. Выражаясь современным телесериальным языком, выбор был сделан в пользу сиквела (представляющегося мне бесспорным апофеозом творческой и общественной жизни Ирины), в котором она сама, будучи на тот момент военным корреспондентом американского журнала Кольез, детально рассказывает о своей труднейшей длительной командировке в СССР в 1942-ом году (в свои 54(!) года и ровно через 20 лет после того, как была вынуждена покинуть Россию). А уж потом, коли Бог даст, придёт черёд и нашего совместного с ней и её американским мужем Виктором Блейксли приквела под названием "Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб" об упомянутом выше начальном периоде её заграничного бытия.

Основной причиной такого решения после ознакомления с содержанием данных рукописей Ирины стало абсолютно чёткое понимание злободневности написанного ею тогда, 80 лет назад, именно сейчас – на фоне происходящих событий как внутри России, так и на полях её новых битв с возродившимся нацизмом. И когда, как не сейчас – по прошествии 60-ти лет с Ирининой смерти, – самое время такой книге наконец-то явиться на свет в память об этой прекрасной, отважной женщине и за её авторством.

В отличие от цикла "Миры Эры", в котором я выступаю составителем своеобразного "литературного коллажа" или, как я сам себя называю, "ремесленником-бусоделом", нанизывающим на временну́ю нить жизни Ирины и её окружения разнородные, вручную выделанные "бусины", как то: переведённые отрывки из её собственных англоязычных романов, изданных в США в 1930-х годах (а в третьей книге серии добавятся ещё и большей частью никогда не публиковавшиеся рассказы Виктора, объединённые заголовком "My Russian Wife" ("Моя русская жена"), на которые я наткнулся в хранилище рукописей библиотеки Конгресса США); выдержки из архивных документов, "отрытых" в различных исторических "залежах" и касающихся дворянского рода Скарятиных и связанных с ним; цитаты из личной переписки героев повествования и мемуаров, где они упоминаются, и прочее подобное, – выставляя затем получившееся "ожерелье" на всеобщее обозрение под своим именем, в данной книге я позволю себе добавить лишь сноски, предисловие и послесловие, используя в них фрагменты статей из американских газет того времени, ярко дополняющих образ вернувшейся из поистине героического путешествия Ирины. И вот первый из них, объясняющий, почему рукописям так и не был дан ход:

"НЬЮ-ЙОРК – На днях в наш город прилетела на Клипере¹ русская писательница и лектор, Ирина Скарятина, и я поспешила в отель 'Амбассадор', дабы услышать её рассказ, пока та не устала им делиться, – и оно того стоило. Мне редко приходилось встречать более обаятельного человека, чем этот знаток России – как старой, так и новой. Перелёт сюда, особенно над Бермудами, выдался крайне тяжёлым, и Скарятина была вся в синяках от самолётной болтанки, но её разум и дух не пострадали.

Она вернулась из Москвы, где работала корреспондентом американского еженедельника, и поведала мне, что советские люди просто невероятны. Я знаю кое-что о российской цензуре лично, но она утверждает, что нынче та стала строже, чем когда-либо прежде. За пять месяцев пребывания в Советском Союзе ей даже удалось попасть на охваченный войной Дон, но местные проверяющие велели ей помалкивать о том, что она там видела и слышала. Более того, сразу же по прибытии к нашим берегам она имела беседу уже с американскими джентльменами от цензуры, требовавшими как можно меньше рассказывать о том, как она перемещалась, где останавливалась и чему стала свидетелем по пути в СССР и обратно. Держать в себе столь замечательную историю – это величайшая трагедия для любого журналиста. И потому Ирина очень расстроена". (Элис Хьюз, Форт-Уэрт Стар-Телеграм, 30/12/1942)

Посвящаю эту работу отважным военкорам, истинным патриотам своей Родины – России, рискующим жизнью и прилагающим все усилия, чтобы донести правду о её великой битве со злом нацизма до современников и будущих поколений. Алексей Белов-Скарятин

Портрет Ирины Скарятиной работы известного американского художника Жоржа Шрайбера из её личного архива, хранящегося в отделе специальных коллекций библиотеки Принстонского университета (США).

Часть Первая. Перелёт

Фотография самолёта Боинг-314 "Клипер", хранящаяся в фонде библиотеки Конгресса США и подпадающая под разряд "Общественное достояние"

Нью-Йорк – Майами

4 августа 1942-го года

Мой вылет может состояться в любой момент. Мне приказано быть наготове и ждать инструкций. Отныне я больше не частное лицо, распоряжающееся своей жизнью так, как ему заблагорассудится, а военный корреспондент, соблюдающий армейские порядки. Моя аккредитация выдана Военным департаментом, и куда бы я ни направилась, я обязана отчитываться перед армейским начальством, что заставляет почувствовать себя солдатом. Я ещё не облачилась в полученную форму военкора цвета хаки, хотя при малейшем же ободрении сделала бы это со всем рвением новичка, ведь это моё первое назначение на негражданскую службу. Однако мой муж недавно заметил, что находит моё короткое чёрное вечернее платье весьма привлекательным, и, памятуя о столь редком комплименте, я пока не решаюсь на переодевание.

Прибыв из Вашингтона в Нью-Йорк, мы теперь ждём моего вызова на посадку, нежась в отеле "Амбассадор". После дикой спешки с проставлением в последний миг в моём паспорте всех нужных виз этот период ожидания стал желанной передышкой. Наконец-то мы можем облегчённо вздохнуть, и поразмышлять, и поговорить.

Но время летит незаметно, а меня никак не отпускает ощущение, что я тону. Сложившаяся ситуация неумолимо порождает во мне двоякие чувства. Я в огромном восторге от мысли, что буду военным корреспондентом Кольез в Москве и совсем скоро мне предстоит один из самых продолжительных перелётов в мире, до моей родной России, и в то же время тоскливое осознание предстоящей разлуки с мужем не покидает меня ни на секунду. Когда мы увидимся снова? Что нам уготовано судьбой? Как у нас получится так долго существовать порознь впервые за семнадцать лет после женитьбы?

Мы идём купить последние мелочи (мне нужно быть с этим очень осторожной, поскольку мой багаж не должен превышать 55 фунтов²); мы ужинаем в клубе "Звёздная крыша" отеля "Уолдорф-Астория"; мы немного танцуем, а затем рука об руку возвращаемся к себе, продолжая трещать без умолку и стараясь припомнить всё, что просто обязаны успеть поведать друг другу. Кажется, нам не дано остановиться – так много ещё осталось недосказанным.

Уже дважды мне звонили из аэропорта, прося прибыть незамедлительно (куда бы мы ни отлучились, мы оставляем номер телефона для связи, "на всякий случай"), но оба раза тревога была ложной. Мне нравится думать, что это делается специально, дабы сбить со следа любого подозрительного типа или шпиона, так или иначе пронюхавшего о назначенном часе вылета Клипера. Однако третий вызов оказывается настоящим, и мы срываемся в дорогу, забежав всего на пять минут в универмаг "Арнольд Констебль" забрать там отложенные мной для этой поездки суконное пальто на меховой подкладке и шерстяной костюм с подходящей к нему шляпкой.

5 августа

В аэропорту мы сидим уже молча, лишь держась за руки и глядя на неумолимо бегущие стрелки часов. Всё уже сказано, или, вернее, ничего по-настоящему не сказано, так зачем вообще пытаться что-то ещё говорить, когда осталось так мало времени?

Теперь, когда я вот-вот улечу, я вдруг абсолютно ясно и отчётливо понимаю, что будет значить для меня эта разлука. Муж сжимает мою ладонь крепче, чем когда-либо прежде, а мои ногти впиваются в его плоть подобно тому, как это делает наш кот Пукик, будучи крайне взволнованным.

Фотография Ирины и Виктора из газетной статьи

Что это, лихорадочно думаю я, – конец нашей совместной жизни либо просто интерлюдия, когда нашим путям суждено разойтись на какое-то время? Что я делаю, почему бы мне не отменить всё прямо сейчас, в последний момент, и не вернуться с ним домой? Если бы только я могла дождаться, пока он тоже куда-то уедет! … Но у меня нет выбора в этом вопросе – мне повелели отбыть немедленно, и я обязана подчиниться. Всё казалось таким простым в тот день, когда я подписалась на это, совершив под влиянием порыва верный, патриотичный поступок. Но сейчас не даёт покоя мысль, что гораздо важнее заботиться о нём, чем вот так улетать в неизвестность и, может быть, навсегда. Другие корреспонденты могли бы справиться гораздо лучше меня.

Мне хочется высказать эти мысли вслух: "Я всё отменяю … Я остаюсь … Поехали домой …" Однако затем меня осеняет: "Ты не в праве дать задний ход; ты должна пройти через это … У тебя аккредитация военкора … Америка устроила тебе командировку в Россию, а Россия разрешила въезд в твоё прежнее отечество … Вот твой шанс внести свою лепту в их общее дело – тебе никак нельзя подвести …"

Это озарение мгновенно отрезвляет меня, вновь заставляя увидеть всё в правильном свете. Конечно же, я не могу повернуть назад, конечно же, я должна лететь. В конце концов, я дочь солдата, и внучка, и правнучка – через всю историю России, уходящую корнями вглубь веков, к моему воинственному прародителю Рюрику, первому князю Руси, правившему в девятом веке. Насколько мне известно, в моём роду не было гражданских, и теперь, когда все мои русские воины-предки ушли, настала моя очередь.

Несмотря на столь доблестные помыслы, волна тошноты накрывает меня, и я встревоженно шепчу: "О Боже, меня сейчас вырвет прямо здесь, в самом центре этой комнаты ожидания – скажи быстрее, что мне делать?"

На что он смеётся, уверяя, что всему виной моё воображение и я ничуть не выгляжу больной. Это помогает, и, дабы отвлечься, мы, направившись к книжному киоску, покупаем "Песню Бернадетт"³ и "Только звёзды нейтральны"⁴. В этот момент звенит колокол и появляется командир со своим экипажем. Пилот крайне серьёзен, его голова склонена, будто в глубокой задумчивости.

"Посмотри на него, он волнуется, что-то не так с Клипером", – шепчу я тревожно, но муж лишь легкомысленно бросает: "Ничего страшного – похоже, его просто не радует перспектива очередного долгого перелёта".

Тем не менее с тех пор я стала замечать, что все пилоты неизменно выглядят серьёзными и поглощёнными собственными мыслями, возглавляя процессию своего экипажа к Клиперу или любому другому летающему судну. С того дня меня постоянно восхищает такое сосредоточенное выражение лица, и я думаю, насколько оно более достойно, представительно и обнадёживающе, чем если бы авиаторы выходили с криками и смехом. Ибо мой последующий опыт полётов на более чем 30 000 миль⁵ научил меня, что безопасно пилотировать Клипер или военный транспортник над океаном, джунглями и пустыней – это не шутки, и всякий раз, отправляясь в рейс, командир корабля слишком хорошо знает, какие опасности подстерегают его на пути.

Теперь же в моей голове непрерывно крутится мотив песни "Дай мне что-нибудь на память о тебе"⁶. Ох, и что прикажете дать ему в момент прощания? Я смотрю вниз и вижу своё кольцо. Поспешно стягиваю его и кладу мужу в ладонь. "Кое-что на память обо мне", – произношу я безнадёжно. Поначалу он изумлён: "Что, чёрт возьми, мне с ним делать?" – но потом быстро вешает его на цепочку своих часов.

Опять звенит колокол, и теперь это сигнал для нас, пассажиров. Я единственная женщина среди сорока с лишним армейских мужчин: полковника, майора, четырёх капитанов, группы военврачей, нескольких лётчиков и солдат, а вдобавок к ним пары гражданских. Я обнимаю мужа, и на несколько секунд он крепко прижимает меня к себе. Затем, сорвавшись с места, я бегу к Клиперу. У двери оборачиваюсь и машу ему рукой. На мгновение на меня снова накатывает желание бросить всё и помчаться назад. Он тоже машет и отдаёт мне честь. И хотя он уже далеко, я всё ещё могу разглядеть его усмешку, кривую и неестественную.

"Кое-что на память обо мне", – кричу я, показывая на палец, где раньше находилось кольцо. Он кивает. В следующий миг я, отвернувшись, ступаю на спонсон, а затем резво спускаюсь по лесенке в центральную кабину Клипера, залитую странным зеленоватым светом, вызываемым плотно задёрнутыми на иллюминаторах салатовыми байковыми занавесками, не позволяющими выглянуть наружу и узреть какие-либо военные объекты. Здесь внизу жарко и душно, а зелёное освещение создаёт впечатление нереальности, как в "Фантазии"⁷ Уолта Диснея, – будто мы все вдруг оказались на дне морском. Мне объясняют, что основная часть роскошного убранства Клипера, о котором я так много слышала, была на время снята, чтобы иметь возможность перевозить как можно больше военнослужащих и военных грузов. И теперь лишь в двух кабинах оставлены посадочные места. Мне отводят узкое двухместное сиденье у левого иллюминатора в меньшей передней кабине, и, пристегнув ремень, я готовлюсь к взлёту. Всё происходит очень быстро. Слышен гул моторов и шлепки бьющейся о воду плоской поверхности. "Словно кит, прыгающий вверх-вниз на брюхе", – думаю я немного печально, пока идёт разгон. Затем рёв становится оглушительнее, буквально разрывая мои барабанные перепонки … Стюард даёт нам жевательную резинку и рекомендует, не переставая, жевать её, периодически сглатывая слюну и открывая рты, что мы и делаем, походя на кучку задыхающихся зелёных рыб. Тут я ощущаю некое новое покачивающееся движение, и мы внезапно взлетаем, начиная плыть уже по воздуху. Вид Нью-Йорка внизу, наверняка, прекрасен, но из-за плотно задёрнутых занавесок нет никакой возможности даже бросить взгляд. Один из солдат пытается приподнять краешек своей, но тут же звучит приказ "немедленно отставить". Вскоре на электронном табло вспыхивают ободряющие слова, что можно расстегнуть ремни, следом за этим стюард открывает занавески, и ярко-голубой свет раннего утра, резкий и ослепительный, заливает салон. Я нетерпеливо выглядываю в иллюминатор, но, увы, там не на что смотреть, кроме облаков и изредка мимолётных проблесков океана. Оглушительный рёв моторов снова переходит в ровный гул, никогда не меняющий своей тональности. Мягкое и успокаивающее движение вызывает сонливость. И скоро мы все засыпаем.

Время обеда … Стюард будит нас, спрашивая, не желаем ли мы поесть. Все соглашаются, за исключением одного гражданского, который при упоминании о еде зеленеет и быстро исчезает в хвостовой части Клипера. Обед подаётся индивидуально в разноцветной небьющейся пластиковой посуде на маленьких подносах. Нас потчуют чашечкой бульона, кусочком курицы, салатом, свежими фруктами, хлебом с маслом и кофе. После трапезы я пытаюсь читать "Песню Бернадетт", однако сон опять одолевает меня, и я отключаюсь на несколько часов, пока меня не будят звучащие со всех сторон восклицания. Все смотрят в иллюминаторы на коралловые рифы, усеивающие сине-голубой океан, делая его похожим на огромный восточный ковёр диковинной неправильной формы. Некоторые из рифов находятся под водой, хотя, видимо, совсем неглубоко, а потому походят на радужные пятна, плавающие на поверхности.

Около четырёх часов дня мы прибываем в Майами на Диннер Ки, крупную базу гидросамолётов авиакомпании "Пан Американ", и нас отвозят на автобусе в отель "Коламбус". Я совершенно оглохла, поэтому всем приходится либо кричать мне в ухо, либо использовать язык жестов для глухонемых, что они и делают с дьявольским наслаждением. Кроме того, у меня дрожат колени, однако я решительно отправляюсь в длительную пешую и экскурсионную экспедицию. Город полон моряков, некоторые из которых расквартированы здесь же, а другие отпущены в увольнительную со своих кораблей.

Затем я в одиночестве ужинаю в "Чайлдс", а позже, когда моя глухота внезапно исчезает, звоню по междугородной связи своему мужу, уже, несомненно, вернувшемуся к этому времени в Вашингтон. Приятно слышать его голос, знакомый и сонный, и, когда я представляю его стоящим у телефона, всё сразу опять кажется естественным и правильным. Это что-то из повседневной жизни, как, например, приготовление кофе по утрам, или ожидание звука его ключа, открывающего замок, когда он приходит домой ужинать, или наше совместное прослушивание любимой радиопередачи. Просто обычные мелочи, которые действительно так много значат и так важны. Меня подмывает выкрикнуть: "Я сейчас же еду домой", – а потом рвануть так, что уже никто не остановит. Чтобы, как говорят в России, "только пятки сверкали", неся меня в нужном направлении. Но я ничего подобного не делаю, а он продолжает желать мне "всего наилучшего и мягких посадок" и говорить, как он мной гордится. Итак, мой последний шанс высказать наболевшее исчезает (хотя в глубине души я точно знаю, что никогда бы не повернула назад), и, вешая трубку, я осознаю, что, возможно, покидаю наш дом навсегда. Подавленная, я сажусь на краешек кровати, и огромный электрический вентилятор начинает развевать и ерошить мои волосы.

Внезапно звонит телефон. "Он снова вызывает меня. Он прикажет мне ехать домой", – радостно думаю я, спеша снять трубку, пока он не передумал и не повесил свою. Но нет – это всего лишь звонок от портье, желающего передать приказ пилота немедленно собираться. Я смотрю на свои часы – уже почти два ночи. Схватив свою тёмно-синюю дорожную сумочку от "Пан Американ", я стремглав мчусь вниз. Большинство наших пассажиров, потягиваясь и зевая, уже собралось у стойки регистрации, так что вскоре нас ведут к автобусу, направляющемуся обратно на базу гидросамолётов.

Майами – Порт-оф-Спейн

⁸

6 августа

Сонные, мы облепляем большой вращающийся шар, размещённый посреди зала ожидания, – все, за исключением штатских, которые явно выпили пару чашек чего-то бодрящего и снуют туда-сюда в весёлом и болтливом настроении, рассказывая нам, что им не терпится увидеть стада африканских слонов и жирафов, не говоря уж о тиграх и львах. Когда один из лётчиков спрашивает их, где они ожидают увидеть всех этих животных, те беззаботно машут руками, провозглашая: "Ой, да везде. Так нам обещали в нашей Компании, уговаривая отправиться в эту поездку, что окончательно определило наше решение". Они напоминают мне русских комических персонажей – "Бобчинского и Добчинского"⁹, и я мысленно так их и называю. Лётчик выглядит не вполне согласным с их утверждением и, покачав головой, серьёзно произносит: "Что ж, надеюсь, вы не будете разочарованы". В этот миг звенит колокол, и командир с экипажем проходят мимо нас на борт Клипера. Через пару минут второй звонок велит нам следовать за ними. Оказавшись в душном жарком салоне, я пытаюсь свернуться калачиком на своём сиденье и уснуть. Однако, хотя мне удалось это сделать днём, нынче я отчего-то не могу найти удобную позу и верчусь из стороны в сторону, как собака. Наконец я сдаюсь и решаю выглянуть в иллюминатор. Ночь безумно красива, и звёзды сверкают и выглядят намного больше, чем обычно. Под нами не видно ни воды, ни суши – там только лёгкий серебристый туман – а потому кажется, что мы несёмся сквозь безграничное пространство в мире звёзд. С самого детства я всегда представляла себе смерть именно так – внезапный отрыв от земли и стремительный полёт сквозь звёздную ночь. "Если это действительно так – это прекрасно", – радостно думаю я, и мой подсознательный страх авиакатастрофы окончательно исчезает. Зачем волноваться, если конец так же восхитителен, как этот полёт.

Моторы работают идеально; движение едва ощущается – гораздо меньше, чем в поезде; и по какой-то причине у меня больше не так закладывает уши, как днём. В салоне вокруг меня, свернувшись калачиком на узких сиденьях или вытянувшись во весь рост на полу, лежат спящие мужчины. И лишь один молодой солдат поблизости, проснувшись, сел, обняв колени, и пристально вглядывается в звёздное небо. Он совсем юн, и его глаза, похожие на глубокие тёмные омуты, выражают тревогу и печаль.

"Что не так, солдатик? – шепчу я. – Не спится тебе?"

"Да, мэм, – тихо отвечает он. – Типа как-то чудно́ во всём теле. Вы не против, если я подсяду поболтать?" Он встаёт с пола, и я освобождаю для него краешек своего сиденья.

"Что с тобой? – спрашиваю я снова. – Укачивает?"

"Ну, может, чуточку", – слегка смущённо признаётся он и объясняет, что это его самый первый полёт. Я предлагаю ему пару капсул "Мазерсиллс"¹⁰, коих у меня несчётное количество, так как все друзья принесли мне перед отъездом по крайней мере по упаковке в качестве подарка в дорогу. Пока что средство мне не понадобилось, однако оно, очевидно, действует, поскольку юноша вскоре сообщает со вздохом облегчения, что уже не так крутит живот и он вообще чувствует себя намного лучше. Мы общаемся шёпотом, и он рассказывает мне всё о своём родном городке, своей семье, своей возлюбленной. Он извлекает из бумажника снимки, и мы изучаем их в тусклом свете салона. Пока он говорит, тревога мало-помалу уходит из его глаз, и вскоре он начинает зевать.

"Думаю, теперь я смогу заснуть. Спасибо, мэм, за лекарство и за возможность поболтать с вами. Похоже, меня чуток укачивало и я тосковал по дому". Он возвращается на своё место на полу и вскоре уже крепко спит, слава "Мазерсиллс".

Чуть позже другой бодрствующий пассажир, на этот раз один из армейских лётчиков, заметив, что я тоже не сплю, подходит и садится рядом. Сначала мы говорим о всяких пустяках, и он не спешит отвечать на конкретные вопросы, пока я не показываю ему удостоверение военкора, и тут он расслабляется, начиная общаться более свободно. По его словам, он много раз летал этим маршрутом, и для подобных рейсов характерно соблюдение секретности, особенно в смысле времени вылета и прилёта в различных пунктах. Я рассказываю ему о двух фальстартах в Нью-Йорке, и он подтверждает, что это, разумеется, было сделано с указанной целью, как я и думала.

"Это очень опасный маршрут, – продолжает он, – и экипажи всех гидросамолётов должны быть начеку, высматривая вражеские подводные лодки и подозрительные суда. Собственно говоря, вообще нельзя летать над неизвестными кораблями в море, так как неправильная интерпретация опознавательных сигналов может привести к зенитному обстрелу.

Немецкие истребители используют два диапазона радиочастот при передаче кодовых сообщений и, дабы запутать радиоперехват, часто переключаются с одного диапазона на другой.

Наши самолёты не только могут подвергнуться атаке, но и информация о них будет передаваться противнику по цепочке, если не избегать Дакара и всей территории Вишистской Франции¹¹".

Эта информация меня сильно воодушевляет, заставляя почувствовать себя настоящим военкором, ведь теперь мы определённо вошли в зону возможных боевых столкновений. Я хочу спать всё меньше и меньше. Мы говорим о наблюдении за звёздами и небесной навигации и находим сверкающие Арктур и Альдебаран, а также многие другие, что так важны для штурманов. Хотя мы и живем в ультрасовременном мире, они, тем не менее, используют усовершенствованную версию тех же методов навигации, которые существовали в эпоху великих плаваний Христофора Колумба.

Штурманы носят с собой книгу, известную как "Воздушный альманах" которая является разновидностью "Морского альманаха". Она указывает им точное местоположение любого небесного тела в заданный момент времени, когда они измеряют угол между ним и пузырьковым горизонтом с помощью инструмента, названного октантом и разработанного на основе секстанта, который, в свою очередь, произошёл от астролябии. Так как я увлекалась изучением астрономии, оборот, который принимает наша беседа, приводит меня в восторг, и мы продолжаем её в течение долгого времени.

"Ох, взгляните на ту падающую звезду", – внезапно прерываю я, указывая на шикарный световой след, прочеркнувший небо.

"Да, это действительно падающая звезда, – говорит он, – но с тем же успехом это мог бы быть и сигнал бедствия, поданный из ракетницы со спасательной шлюпки. Если бы это был он, то пилот доложил бы о нём, но не подлетая близко, ведь есть вероятность уловки противника, дабы привлечь Клипер на расстояние досягаемости их зенитного огня, поскольку теперь немецкие подводные лодки оснащены очень мощными, скорострельными зенитными орудиями".

На рассвете я всё-таки засыпаю и пробуждаюсь лишь перед посадкой, чтобы услышать, что мы пролетаем над знаменитой "Пастью дракона", где Христофору Колумбу было столь трудно провести свои суда из-за стремительных течений.

Около четырёх дня мы приводняемся в Порт-оф-Спейн с его изумительно голубой бухтой, красноватыми горами, покрытыми тропической зеленью, и пеликанами-рыбаками, бросающимися в воду, словно пикирующие бомбардировщики. Перед посадкой зелёные занавески вновь задёргиваются, чтобы не дать нам посмотреть сверху на большой конвой кораблей союзников, стоящих на рейде за пределами бухты. Но стоит нам выйти из Клипера, и можно без особого труда разглядеть всё максимально чётко – лишь слепой бы их не заметил.

"Притворитесь, что не обращаете внимания, а сами посмотрите краем глаза и сосчитайте корабли, – бормочет один из наших пассажиров. – Потом мы сравним цифры и узнаем, сколько их там".

Я послушно отворачиваю голову и считаю краем глаза. У меня получается семьдесят против его семидесяти одного. Разумеется, это детская шалость, но ведь с нами и обращаются, будто с детьми. В конце концов, каждый из нас проходил многомесячную проверку, чтобы получить разрешение на службу за границей от Государственного, Военного и Военно-морского департаментов, не говоря уж о ФБР, РУ ВМС¹² и даже "Дан энд Брэдстрит"¹³, где тоже тщательно исследовали нашу личную жизнь. Каждый из нас выполняет какую-то конкретную военную миссию, так к чему же такая секретность и плотные байковые занавески, коль за ними следуют несколько часов наблюдения за конвоем со столь близкого расстояния, будто он вот-вот должен взять нас на борт?

Озадаченные, мы ломаем головы над данной проблемой, но в конце концов соглашаемся, что должна быть какая-то веская причина. Кроме того, мы все подчиняемся военным приказам, а потому вопросы задавать не положено.

На пристани в стоящей на высоких сваях у воды лачуге из бамбука и сухой травы нам подают простенький обед типа "шведский стол". Высоченный бронзовый солдат-туземец с ружьём и примкнутым к нему штыком марширует перед ней взад-вперёд, до смешного напоминая мне блестящего гвардейца, делающего в точности то же самое перед Букингемским дворцом в Лондоне.

Снаружи ко мне привязывается несчастная мелкая белая собачонка, и мне удаётся стащить горсть сухих печенек, которые она с жадностью проглатывает. Мы все хотим выйти и посмотреть город, но наш пилот и местные власти решительно заявляют: "Нет". Уже поздно, и мы должны покинуть бухту до наступления сумерек, поэтому всё, что мы видим в Порт-оф-Спейн, – это сам порт, лачугу, таможню и узкую дорогу за ней, ведущую в город. Однако, дабы утешить нас и чем-то занять, нам выдают бумагу и марки для авиапочты, и все принимаются писать свои первые письма домой.

Незадолго до шести раздаётся звон колокола, и мы гуськом отправляемся к Клиперу. Мелкая белая собачонка провожает меня до самого конца пирса. Занавески из салатового байка вновь задёрнуты и остаются таковыми до тех пор, пока мы не отлетаем на довольно приличное расстояние.