Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия
В задней части каретного сарая располагалось длинное помещение для хранения десятков упряжей, подходящих к разным экипажам. Упряжи, относившиеся к фаэтону Маззи, а также к лучшим ландо и прочим первоклассным средствам передвижения, были украшены серебряными монограммами и гербами. За ними следовали экземпляры попроще, обитые медью, а завершали этот ряд те, которые соответствовали наиболее старым и ветхим повозкам. Самый печальный вид имела упряжь для фаэтона настройщика пианино, частично сделанная из прочных и толстых верёвок, и Эра постоянно задавалась вопросом, как он к этому относится.
Из каретного сарая они направились назад в сторону дома, поскольку уже темнело и все подустали. По дороге к жилищу управляющего, где предстояло расстаться с Ольгой и Володей, им необходимо было миновать кузницу. Как обычно, оттуда доносился ужасающий шум стучащего молота, а через открытую дверь чувствовался сильный жар и была видна пылающая печь и брызги искр, летевших во все стороны. Кузнец – огромный мужчина в коричневом кожаном фартуке, по-видимому, вообще не обращал внимания на искры и громко пел, ритмичными и идеально отточенными движениями размахивая кувалдой.
"Он всю свою жизнь проработал в кузнице, а теперь стареет и глохнет", – грустно произнёс Дока и глубоко вздохнул, продолжая идти, качая головой и бормоча что-то себе под нос, как делал всегда, когда видел нечто, очень сильно его беспокоившее. Эра, семеня следом за ним, прошептала Ольге и Володе, что кузница с огромным кузнецом, склонившимся над раскалённой печью, и искры, разлетающиеся вокруг него, сразу напомнили ей картинку из библейской книги.
"А что на ней?" – со страхом спросила Ольга, приблизившись к Эре и бросая на кузницу тревожные взгляды через плечо.
"Преисподняя, – тихим голосом ответила Эра. – На этой картинке есть некто рогатый, чьё имя нельзя произносить (и тут она быстрым движением трижды перекрестила рот, как учила её поступать в таких случаях Юлькинсон), и он выглядит точно так же, как кузнец, только у него есть рога и хвост".
"А вдруг у кузнеца они тоже есть?" – испуганно перебила её Ольга.
"Возможно. Во всяком случае, тот, что на картинке, занят запихиванием грешников в печь".
"Ох, может быть, и кузнец делает то же самое", – выдохнула теперь уже совершенно перепуганная Ольга и бросилась бежать вместе со старавшимся не отставать от неё Володей, который, однако, скоро споткнулся и упал вниз лицом, начав при этом истошно вопить.
"Да что же, чёрт возьми, со всеми вами стряслось? Из-за чего весь этот переполох?" – спросил Дока ошарашенно. Он не слышал их приглушённой беседы и не мог понять, что их так сильно напугало. Когда Эра объяснила причину, он на миг застыл, а затем от всей души расхохотался.
"Послушайте-ка меня внимательно, – сказал он. – Вы несли много чуши и сами себя застращали на пустом месте. Прежде всего, эта картинка в книге – не более чем притча, иносказание, означающее, что если вы сделаете что-то не так, то ваша совесть будет вас мучить, сжигая подобно пламени в печи". (Эра тут же вспомнила своего идола, и свою первую исповедь, и слова отца Якова, являвшиеся по сути тем же самым, что нынче говорил Дока.) "Кроме того, мы сейчас же вернёмся и зайдём прямо в кузницу, чтобы пожать руку кузнецу и поговорить с ним, и тогда вы поймёте, как прекрасен этот человек". Закончив говорить, посадив Володю на плечи и взяв Эру и Ольгу за руки, он двинулся назад.
"Здравствуйте, Андрей Семёнович, – проорал он с порога. – Посмотрите, кого я привёл к Вам с визитом: нашу маленькую Ирину Владимировну и детей Николая Ивановича Ольгу и Володю. Не могли бы Вы подойти и поговорить с ними".
Кузнец, обернувшись и бросив молот, поклонился и улыбнулся, показав свои очень белые зубы и очень чёрное лицо, затем вытер руки о кожаный фартук и излишне зычным голосом, поскольку был уже сильно глух, пригласил гостей: "Прошу, входите, пожалуйста".
Увидев его таким славным, Эра мгновенно перестала бояться и, вежливо выставив вперёд руку, сделала перед ним реверанс.
"Покажите им, что Вы делаете", – снова проорал Дока, и кузнец подвёл их к печи, показав и раскалённый кусок железа, который он ковал, и молот, и кувалду, и мехи.
Когда они всё посмотрели и собрались уходить, он дал каждому по подкове в качестве прощального подарка, сказав: "А это на удачу".
"Спасибо большое, Андрей Семёнович", – прокричали они, поклонившись, а затем вышли в холодную темень – ведь пока они были в кузнице, солнце успело закатиться, и землю быстро покрыл мрак ранней зимней ночи.
В тот вечер у Доки была долгая и обстоятельная беседа с Наной и Шелли, и хотя все старались говорить вполголоса, пока Эра была увлечена игрой со своими куклами, тем не менее ей удалось расслышать, как несколько раз было произнесено слово "кузнец" и что-то о вреде забивания головы ребёнка выдумками (это сказал Дока), на что Нана и Шелли качали головами и пытались с ним спорить. Этот разговор напомнил Эре о её книжке с картинками, но когда она решила её поискать, то к своему удивлению нигде не смогла обнаружить. Та бесследно исчезла, и никто, похоже, не имел понятия, что с ней приключилось. Поскольку Эра печалилась о пропаже, Шелли решила почитать ей великолепное стихотворение под названием "Деревенский кузнец", которое, как она объяснила, было написано великим американским поэтом по фамилии Лонгфелло. Эта информация необычайно заинтересовала Эру, так как до того времени её скромные познания об американских писателях ограничивались рассказами Джеймса Фенимора Купера, а Америка представлялась не иначе как страна краснокожих индейцев со всего лишь несколькими белыми мужчинами, одиноко скитавшимися тут и там. Её настолько захватил "Деревенский кузнец", что она решила собственноручно сделать подарок своему кузнецу. После долгих и тщательных размышлений она постановила, что ему больше всего понравится пара красивых тёплых тапочек вроде тех, что она сшила для Генерала, чтобы носить их дома после окончания тяжёлой и изнурительной работы. И, выбрав прелестнейший рисунок, изображавший двух попугаев, очень похожих на Попку и сидевших на причудливых жёрдочках со склонёнными набок головами, она в тот же миг принялась за шитьё, слушая Шелли, читавшую ей другую американскую историю – "Приключения детей капитана Гранта".
Масленица
По мере того как шла зима, происходили и другие события, имевшие большое значение в жизни Эры. Начиная с захватывающего представления ряженых и последующего создания ледяной горы и заканчивая приходом Масленицы во всей своей красе.
В тот самый вечер, когда явились ряженые, Эра развлекалась с бумажными куклами в своей игровой комнате, как вдруг услышала ужасный шум во дворе и, бросившись к окну, разглядела большую толпу, нёсшую фонари и факелы и издававшую пугающие звуки. Все они были одеты в разные необычные костюмы: одни напялили медвежьи или волчьи шкуры, другие выглядели как лисы или огромные зайцы с длинными стоячими ушами, а третьи нарядились кто боярами, кто паломниками, кто монахами либо же вообще неописуемыми существами, которых в народе называли уродами. Заметив, что им удалось привлечь внимание господ в Большом Доме, они взялись за руки и медленно повели хоровод вокруг огромной фигуры длинноухого зайца, стоявшего в середине круга, хлопавшего лапами и совершавшего мелкие смешные шажки и подпрыгивания, как будто он собирался ускакать. Кружась, все участники хоровода ритмично и громко пели и иногда останавливались, чтобы топнуть ногами и низко-низко поклониться друг другу. Снаружи двигавшегося круга стоял ещё один, более широкий и состоявший из факелоносцев, подбадривавших танцоров оглушительными криками и пронзительным свистом. Внезапно темп танца стал ускоряться, а заяц начал совершать поистине сильные прыжки, приседая на корточки, затем резко выбрасывая ноги и перелетая из одного конца круга в другой. Танцоры вокруг него неслись всё быстрее, факелоносцы, всё сильнее размахивая факелами, поддерживали неутихающий гвалт, и вскоре, казалось, весь двор закружился в вихре движения фигур, мелькания огней и какофонии звуков.
Затем так же внезапно, как всё началось, люди остановились и, повернувшись к Большому Дому, низко поклонились. И Эра увидела, как на пороге появилась высокая фигура Николая Ивановича, и услышала, как он громким голосом сказал, что толпе будет немедленно выдано ведро водки. Объявление было встречено радостными возгласами, после чего ряженые хором спели песню, в которой выражали почтение "дорогому Николаю Ивановичу", и все разом отвесили земной поклон в его сторону.
"Ох, Нана, позволь мне сбегать вниз, повидаться с ними и поговорить", – воскликнула Эра.
Но Нана не желала и слышать об этом, сказав, что они неприлично грубые и шумные и могут напугать её, если она подойдет слишком близко.
Тем не менее Эре очень хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы показать, как они её порадовали, и, прежде чем Нана смогла её перехватить, она забралась на подоконник и открыла малюсенькое окошко, имевшееся наверху в каждом русском окне и называвшееся форточкой. Такие форточки всегда использовались для проветривания помещений в зимнее время, поскольку окна были заклеены, дабы не допускать сквозняков.
"Эй! – позвала она ряженых. – Спасибо, что пришли, не уходите насовсем, приходите поскорей снова". И она продолжала махать, высунув руку в форточку, пока Нана не стащила её с подоконника, отругав: "Ты простудишься насмерть, впредь не смей так поступать!"
Тогда Николай Иванович вышел снова и объявил даже более громким голосом, чем в первый раз, что барышня Ирина Владимировна велела пожаловать им два ведра водки. После чего толпа бурно возликовала и почтила "дорогую Ирину, дочь Владимира" песней, исполненной специально для неё. Затем они поклонились во все стороны и удалились, всё ещё танцуя, вопя, прыгая, свистя, толкая друг друга и размахивая над головой факелами и фонарями.
После того как они ушли, двор стал по-прежнему тёмен и тих, а Эра со вздохом вернулась к своим бумажным куклам, удивляясь, почему Нана никогда не позволяла ей по-настоящему веселиться вместе с крестьянской детворой и молодёжью.
Устроение ледяной горы превратило один из обычнейших дней в поистине исключительный и незабываемый. Всё началось с прибытия тяжёлого снегового плуга, использовавшегося для расчистки дорог от глубокого снега и запряжённого четырьмя рабочими лошадьми. По мере того как плуг, медленно влекомый лошадьми, время от времени проваливавшимися по брюхо, вреза́лся в снег, тот неуклонно сдвигался с середины расчищаемого коридора к обоим его краям, постепенно скапливаясь там и образуя два высоких сверкающих вала длиной почти в полторы версты. Плугу потребовалось около часа, чтобы достичь конца пологого склона. После того, как эта работа была завершена, прибыли обычные сани с огромной кадкой – бочкой, наполненной водой. Они также очень медленно стали спускаться по широкому коридору, проложенному плугом, а человек, шедший за ними следом, постоянно окунал в бочку огромный ковш на длиннющей палке, набирая в него воду и поливая ею верхний слой снега, затвердевший под весом плуга. Он продвигался от начала до конца спуска, разливая воду так аккуратно, как только мог, чтобы не пропустить ни сантиметра. Эра, Ольга и Володя шли сразу за ним и с неподдельным интересом наблюдали за каждым его движением.
"Завтра, – уточнил Дока, сопровождавший их. – Завтра вы уже сможете начать кататься с горы, потому что вода замёрзнет и превратится в хороший толстый слой льда, который выдержит ваши маленькие железные салазки. А теперь пойдёмте посмотрим на них. Они совсем новые". И он отвёл их в сарай садовника неподалеку, где показал длинный ряд приземистых железных салазок, снабжённых подушками и изготовленных специально для катания с ледяных гор.
"Эти покрупнее для меня, – объяснил он. – Следующие для Эры, а эта парочка для Ольги и Володи. Вы можете ложиться на них животом или же садиться сверху и управлять ими с помощью пяток. Погодите минутку, я покажу, как это делается". И он потащил одни из салазок к невысокому крутому холмику, где снег был не так глубок, и дал первый урок обращения с ними. После нескольких попыток и множества падений Эра твёрдо решила, что лучше сидеть на салазках, чем лежать, поскольку второе причиняло ей боль в груди. Ольга с ней согласилась, но Володя, последовав примеру Доки, предпочитал лежать плашмя и рулить руками.
В тот вечер после ужина Эра стала умолять Доку вывести её посмотреть, не замерзла ли вода на горе, и, к ужасу Шелли и Наны, он согласился.
"Что за дурацкая идея гулять в такой поздний час", – пробурчала Нана, но Дока заверил её, что прогулка нисколько не повредит Эре, и они, взявшись за руки, вышли в яркий лунный свет.
Снаружи всё было как в сказке, ведь куда ни кинешь взгляд, везде искрилась девственная поверхность снега, а деревья и кусты сверкали так, словно их окунули в специальную голубоватую жидкость, очень похожую на ту, что была привезена Шелли в бутылке из Германии и наносилась кистью на ветви рождественской ёлки "для придания им блеска". Ледяной воздух был чист и неподвижен, и малейший звук доносился с удивительной отчётливостью. Белый дом с его высокими белыми колоннами и белой крышей выступал неотъемлемой частью заснеженного пейзажа, и только чёрные фигуры Доки и Эры резко выделялись на фоне белого-пребелого мира. Громкий хруст раздавался при каждом их шаге, из ртов и ноздрей шёл пар, а каждое сказанное слово звенело как колокол. "Сегодня такая тихая ночь, что нас должно быть слышно далеко-далеко", – сказал Дока. "Даже на Северном полюсе?" – с трепетом спросила Эра. И Дока рассмеялся и ответил: "Возможно. Ведь никто не знает, что происходит со словами, когда мы их произносим, и куда они деваются. Мне кажется, они могут оставаться в Вечности, улетая мимо луны и звёзд в те сферы, о которых мы не имеем ни малейшего представления".
От этой мысли у неё закружилась голова, и она представила себе тысячи, миллионы слов, летящих по воздуху как снежинки или скорее как лунные лучи, которые никогда не останавливаются.
Наконец они добрались до спуска и увидели, как те же самые лунные лучи, о которых она только что думала, играют на его затвердевшей поверхности.
"Он замёрз, замёрз, Дока!" – воскликнула Эра, восторженно хлопая в ладоши, и Дока подтвердил это после того, как наклонился и коснулся льда кончиком своей толстой рукавицы.
В тот же миг у Эры возникла великолепная идея.
"Дока, – умоляюще прошептала она. – Ну, пожалуйста, пожалуйста, давай съедем вниз. Только один разок, всего один маленький-малюсенький разочек". И в волнении она подёргала его за рукав большой шубы, а её глаза, смотревшие на него снизу вверх, засияли в лунном свете.
"Хорошо, – прошептал Дока, хотя прекрасно осознавал, что эта шалость навлечёт гнев Наны на его седую голову. – Хорошо, но только один раз, пока луна светит так ярко".
После чего Эра бросилась в его объятья и, забыв обо всех предосторожностях, закричала: "О Дока, Дока! Докачка! Дика! Дикадинья! Дака-Дока, душка моя!"
Но он приложил палец к губам, прошипев "Ш-ш-ш", и тогда Эра перестала визжать, в тревоге закрыв рот руками. Тихо и бесшумно они подкрались к сараю садовника, и Дока взял большие салазки, те, которые, как он говорил раньше, собирался позже использовать сам. Они вместе потащили их обратно к ледяной горе: Эра, спотыкаясь и пыхтя от волнения, а Дока, напоминая большого озорного мальчугана, решившегося на проказу.
Когда они добрались туда, Дока поставил салазки на вершине горы, уселся на них и велел Эре устроиться позади себя.
"Подними ноги и держись за меня покрепче, – прокричал он. – Раз, два, три, поехали!" И, оттолкнувшись ногой, он пустил салазки вниз по склону. Сначала они ехали еле-еле, затем стали потихоньку набирать скорость, двигаясь всё быстрее и быстрее, пока перед глазами Эры не остались только проносящиеся мимо сверкающие сугробы и широкая спина Доки. Её меховая шапочка слетела с головы, и волосы рассыпались по плечам. В экстазе восторга и страха она закрыла глаза и, крепко обхватив Доку за талию, охала и всхлипывала, в то время как слёзы сами текли по её щекам. И пока они мчались сквозь холодную сияющую ночь, она думала о Снежной Королеве, Кае и Герде и чувствовала, будто Королева тоже целует её и превращает в лёд.
"Эй, что случилось?" – обеспокоенно спросил Дока, встав и подняв её с сиденья, после того как салазки благополучно добрались до подножия горы и остановились, уткнувшись в мягкую снежную насыпь, специально подготовленную для этой цели.
"Ничего, Дока, ничего, просто это было так прекрасно, что у меня перехватило дыхание", – ответила маленькая Эра, вытирая щёки варежками и всё ещё всхлипывая.
"Забавная ты девчушка, – заметил Дока. – Говоришь, что было прекрасно, а сама плачешь".
"Ой, а давай прокатимся ещё раз", – взмолилась Эра. Но теперь Дока был непреклонен: "Нет, хватит на сегодня. Завтра днём …"
Они начали забираться наверх, волоча за собой салазки, оказавшиеся в действительности довольно тяжёлыми, поэтому им время от времени приходилось останавливаться, дабы отдышаться и дать отдых рукам.
Добравшись до вершины, они вернули салазки на отведённое им место в сарае садовника и медленно пошагали по направлению к дому. Эре была ненавистна сама мысль о том, что их ждёт по возвращении, и Дока, по-видимому, тоже не испытывал особой радости, но в конце концов они очутились у главного входа и, глубоко вздохнув, ступили внутрь. Там их встретили Нана и Шелли, сильно взволнованные, а потому ещё более возмущённые и негодующие, чем были перед их уходом.
"Где вас носило так долго? Мы подумали, что с вами стряслось что-то ужасное, и уже собирались послать Осипа и Афанасия на поиски".
И когда Дока с покаянным выражением лица, но при этом с озорным огоньком в глазах признался в произошедшем, они в ужасе всплеснули руками и откровенно отругали за недостаток здравого смысла в его возрасте.
"Ведёте себя как школьник, хотя волосы уже белы как снег!" – укоризненно воскликнула Нана, и тут Дока, печально взъерошив свои непослушные вихры, сделал то, что Эра называла "жалким лицом", которого было достаточно, чтобы разжалобить любое каменное сердце. И это, как обычно, подействовало на оба, бьющихся в груди Наны и Шелли, поэтому они перестали ругать его, переведя своё внимание на Эру. Сначала они раздели её и поместили в горячую ванну, хотя она вся горела от активных движений на холоде. Потом они уложили её в постель, завернув в мягкие пушистые шали и напоив липовым чаем. От этого ей было очень жарко и неудобно, но когда Дока, войдя на цыпочках в детскую и всё ещё сохраняя жалкое и раскаивающееся выражение лица, встал в изножье её кроватки и с сочувствием посмотрел на неё, она подмигнула ему и, видя, что Нана была занята приготовлением ещё одной чашки липового чая, прошептала: "Ох, это было так замечательно, Дока, так весело, дорогой, милый, добрый, старый Дока Докович, Дика-Дока!"
На следующее утро, разумеется, она прекрасно себя чувствовала и днём снова каталась с ледяной горы, только на этот раз не с Докой, который совершал объезд округи, навещая больных, а со старым ординарцем Генерала Стрельцовым, Ольгой и Володей, находясь под пристальным присмотром стоявших неподалёку Наны и Шелли. И хотя Эра изо всех сил старалась ощутить тот восторг, который она испытала, впервые в жизни летя с горы сквозь лунную ночь, но он больше не возвращался к ней. Она с грустью думала, что он, должно быть, исчез в том самом месте за луной и звёздами, куда, по словам Доки, устремлялись все слова, мысли и чувства, и которое он называл Вечностью.
"Что с тобой такое сегодня? Тебе уже разонравилась твоя гора?" – спросила Нана Эру, когда та поднялась наверх и тихо встала рядом с ней, не говоря ни слова.
"Удивительно, как быстро дети от всего устают", – заметила Шелли, но Эра промолчала, не зная, как правильно выразить свои чувства. Прошлой ночью она чудесно провела время, но сегодня это невозможно было повторить, так как всё было по-другому. Полёт при ярком дневном свете совершенно не походил на вчерашний в мягком голубовато-серебристом свечении луны. Подниматься на гору было нелегко, и она устала, ей было жарко и колюче в тяжёлой меховой шубе. Да, с неё довольно, сказала она, и хочется пойти домой.
Всю зиму она каждый день съезжала с горы, но больше никогда, ни разу не почувствовала себя как Кай, которого поцеловала Снежная Королева, превратив в сосульку. Конечно же, ей очень нравилась её гора, и даже не приходило в голову пропускать катания, но почему-то это была не та гора, с которой она познакомилась в самую первую лунную ночь.
"Масленица красна, что ты нам принесла?" – пела Эра.
Она была счастлива, потому что в Масленицу – последнюю неделю перед Великим постом – все радовались и веселились, разъезжая на тройках и поедая блины. Блины выглядели похоже на оладьи Наны, но на вкус были абсолютно другими, и их требовалось есть с большим количеством топлёного масла, сметаны, копчёного лосося и икры, как чёрной, так и красной. Два раза в день за обедом и ужином их подавали перед другими блюдами, и Эре разрешалось положить себе парочку. Они всегда выпекались прямо перед трапезой и выносились к столу обёрнутыми в жёсткую белую ткань, так что был виден только самый верхний. Они были очень горячими, так как всего за несколько минут до этого покидали специальные, предназначенные именно для их выпекания сковородки. Никому бы и в голову не пришло есть их холодными или слегка тёплыми. Иногда их пекли с крошечными рыбками, которые называются снетками, и такие нравились Эре больше всего. Удивительно, сколько блинов мог съесть один человек. Эра часто слышала, как люди хвастались поеданием сорока штук за один присест. Конечно, самой ей негде было увидеть, чтобы кто-нибудь слопал так много, ведь Дока питался очень скромно – не больше двенадцати за раз, а Нана и Шелли, будучи иностранками, не имели привычки к такой пище. Но Генерал как-то сделал это при Эре. Однажды он приехал в Троицкое, проделав весь путь из Петербурга специально для того, чтобы провести всю Масленичную неделю за городом, и тогда Эра своими глазами наблюдала, как стопки и стопки блинов с огромной скоростью исчезают с его тарелки. После блинов подавалась и другая еда, обычная для обеда или ужина, и, как ни странно, люди вполне могли скушать и все остальные блюда. Эре рассказывали необыкновенные истории о былых временах, когда гости приезжали в Троицкое на Масленичную неделю и только и делали, что объедались в течение всех семи дней. Эра слушала эти истории и удивлялась, почему никто из них не лопнул. Понедельник Масленичной недели являлся лучшим, по её мнению, днём, ведь ожидание прибытия первой стопки блинов и их восхитительный запах, распространявшийся по всему дому, были так волнующи. С каждым новым днём они постепенно надоедали, и когда неделя подходила к концу, Эре казалось, что больше никогда в жизни она не сможет даже взглянуть на ещё один блин.
Помимо поглощения блинов, люди устраивали на Масленицу различные весёлые забавы. Крестьянская детвора, одетая в яркие наряды, смеясь, крича и распевая песни, носилась по главной дороге позади дома на деревянных санках, которые, сталкиваясь друг с другом и переворачиваясь, скидывали своих вопящих и пищащих от восторга седоков в снег. Происходили и катания на тройках, когда в старые крестьянские сани запрягали трёх небольших лохматых лошадок и заставляли скакать взад-вперёд по деревенским улицам и по проторенным через поля и леса дорогам, а набившаяся в сани молодёжь радостно орала и пела так громко, что было слышно на всю округу.
Эра печально смотрела на эти забавы и жалела, что родилась барышней, которой приходится сидеть дома и наблюдать за весельем из окна. Правда, её тоже вывозили прокатиться в санях, но, видит Бог, это было совсем не так весело, ведь приходилось сидеть зажатой с двух сторон Наной и Шелли, да ещё и выслушивать от них, что ей следует держать спину ровно и не открывать рта, так как холодный воздух может попасть в него и вызвать кашель. Они кружили и кружили по парку со звоном серебряных колокольчиков на хомутах трёх холёных чёрных коней, а Иван стоял в своей огромной фуфайке, подбитой мехом и наполненной ватой будто маленькими подушками, что делало его похожим на толстую старуху, и через равные промежутки кричал: "Ну, вперёд, красавчики мои". Изредка Эра могла различить цветной промельк вдали на главной дороге и услышать весёлые голоса жителей деревни. И каждый раз думала, как бы присоединиться к ним и тоже немного повеселиться, не будучи пойманной Наной и Шелли. И вот однажды, в последний день Масленичной недели, она действительно это сделала. Дока был в амбулатории, Шелли писала письма в Германию, что было всегда долгим и кропотливым занятием, а Нана прикорнула в большом кресле у окна. И тогда Эра очень осторожно, на цыпочках вошла в детскую, надела шубу, шапку и валенки, а затем прокралась по коридору и спустилась по лестнице к входной двери. Там она постояла минутку с бьющимся сердцем, отдававшимся глухим стуком в ушах, и оглядываясь по сторонам, как испуганный зайчик. Увидев, что путь свободен, она тихонько открыла дверь и стремглав промчалась через двор на главную дорогу. Никто в большом доме не заметил её побега, и она благополучно добралась до небольшой кучки крестьянских ребятишек, с удивлением на неё уставившихся.
"Ух ты, это ж барышня", – заметил один из них, а Эра, вежливо поклонившись, произнесла: "Желаю вам процветания! Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я очень хочу съездить в деревню".
Несколько мгновений они продолжали стоять неподвижно, молча глядя на неё. Затем высокая девочка лет четырнадцати хихикнула и сказала: "Хорошо, барышня, айда с нами, мы собираемся спуститься с холма в деревню. Там мы сядем в тройку дяди Прокопия и поедем на другой конец к церкви, куда, поговаривают, прибыл человек с дрессированным медведем".
"Медведь в церкви?" – спросил стоявший рядом мальчуган, удивлённо округлив глаза, на что девочка насмешливо выкрикнула: "Глупышка, конечно же, он не в церкви, а перед ней, на площади".
Все они забрались на большие деревянные санки, в пять раз длиннее салазок, на которых каталась Эра, и, оттолкнувшись десятью парами ног, поехали вниз по дороге. Эра сидела между мальчиком лет двенадцати и девочкой по имени Маня, которая первой заговорила с ней, а теперь управляла санками. Ехать таким образом было весело, хотя и не так быстро, как с более крутой ледяной горы Эры, поскольку они постоянно натыкались на колеи и даже дважды приближались к обочине дороги рядом с канавой. Однако санки не перевернулись и благополучно добрались до замёрзшего пруда внизу, где на толстом льду стояло несколько троек, весело украшенных бумажными лентами и бантами.
"А вон и дядя Прокопий, – крикнула Маня. – Эй, Дяденька, а вот и мы, и с нами барышня. Они хочут поглазеть на медведя".
Дядя Прокопий, учтиво сняв ушанку, молвил: "Неужто и впрямь с нами поедете? Ну что ж, барышня, седайте", – и помог Эре забраться в сани, где не было сидений, но зато было вдоволь соломы. Остальные тоже набились внутрь, и тройка двинулась по льду к крутому холму, ведущему в деревню.
"Шибче, шибче, Дяденька", – выкрикнула Маня, и все тут же завопили "Шибче", скача на соломе и ликуя.
Эра тоже прыгала и кричала. Она потрясающе проводила время и совсем забыла о Нане и Шелли и об ужасном наказании, которое могло её ожидать. Тройка галопом пронеслась через деревню и вылетела на площадь перед церковью, где собралась большая толпа.
"Вон там медведь", – крикнул дядя Прокопий, указывая кнутом. И, повернувшись в ту сторону, Эра увидела в самой гуще толпы очень высокого мужчину с чёрной бородой, обнимавшего медведя примерно того же роста.
"Разве он не прекрасен? Я имею в виду медведя", – прошептала Эра, но ребятишки засмеялись, пошутив, что она не стала бы считать медведя таким уж прекрасным, если бы он вдруг вырвался и решил пообнимать её. Затем все они выбрались из саней и начали проталкиваться сквозь толпу к открытому пространству, где происходил танец медведя и человека. Эра старалась не отставать от Мани и Саши, крепкого мальчугана примерно её возраста. Дважды толпа сжимала её так, что она едва могла вздохнуть, и ей приходилось наклоняться, уворачиваясь от рук и торчащих локтей, чтобы пробиться к медведю. Огромные тулупы душили её своим тяжёлым запахом, вызывая кашель. Казалось, никто не замечал, что маленькая барышня находится среди них. Только одна старушка, работавшая раньше в господском саду, с удивлением посмотрев на неё, громко сказала: "Ах ты! Ирина Владимировна! Что ж Вы одна тут? Где же Ваша няня (конечно же, имея в виду Нану)?"
Но Эра ей не ответила и вскоре стояла в первом ряду зевак, запыхавшаяся и растрёпанная, но торжествующая оттого, что видит медведя вблизи.
И он предстал перед ней во всём своём великолепии – крупная особь с густой золотисто-коричневой шерстью и крошечными сверкающими глазками, совсем не казавшимися сердитыми или злыми. Когда Эра добралась до своего места, он всё ещё танцевал или вернее неуклюже косолапил по кругу, сопровождаемый мужчиной, который одной рукой держал его цепь, а другой поворачивал ручку маленькой шарманки, горланя высоким голосом. Как только танец закончился, мужчина объявил, что Генерал Топтыгин (так звали медведя) исполнит теперь несколько трюков. Тут толпа надавила ещё сильнее, и Эру подтолкнули к медведю настолько близко, что она почувствовала его запах, услышала, как он дышит и кряхтит, и даже слегка коснулась его, улучив момент, когда он смотрел в другую сторону. Но прямо перед тем, как трюки должны были начаться, на самом дальнем краю людского моря возник шум, сопровождавшийся ужасной суматохой, вследствие которой толпа стала ещё сильнее толкаться и раскачиваться во всех направлениях, и внезапно сердце Эры упало, когда она услышала два знакомых голоса, кричащих: "Эра, Эра, где ты? Вот же непослушное дитя! Иди сюда немедленно!" Тут люди расступились, и она увидела Нану и Шелли, бесповоротно осознав, что её грандиозное приключение подошло к концу.
"Она поставила на себе крест", – в отчаянии пробормотала Эра, вспомнив прочитанные Докой накануне вечером слова о бедной американской леди, с которой, как было принято в той стране, краснокожий индеец намеревался снять скальп. В тот же миг Шелли набросилась на неё: "Плохая, порочная девчонка, беги к саням. Просто дождись возвращения домой и увидишь, что будет дальше". И Эра посеменила вперёд, гадая, что с ней сделают дома. Увы, помимо того, что её отругали по-английски, по-французски и по-немецки, ей влили огромную порцию касторки, уложили в постель в середине дня и велели написать триста раз: "Я маленькая негодница. Я сбежала посмотреть на медведя".
