Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия
Лето
Ирина Скарятина – от первого лица
Хотя больше всего мне нравились мои зимы с Наной, Докой и Шелли и с волнением от приездов семьи на Рождество, тем не менее лето тоже сулило множество удовольствий. Долгие жаркие дни, когда мы с Наной бродили по парку, пытаясь найти прохладное местечко, поездки в низеньком фаэтоне, сплетённом из крепкого тростника и напоминающем корзину на колесах с запряжёнными в неё пони, сон в гамаке, трапезы на веранде. Однако я терпеть не могла ложиться спать, когда ещё было светло, поэтому и нежное шуршание тёмно-синих льняных занавесок на окнах, и церковный колокол вдали, отбивающий часы, и пение соловья под моим окном часто заставляли меня плакать. И пока я лежала, всхлипывая, к моей кроватке подходила Нана и спрашивала: "Эй, что случилось, Пташка?" – а я, тяжело дыша, отвечала: "Ох, Нана, мне кажется, что я умерла". Ведь в этом сочетании звуков: шелесте занавесок, звоне колокола и меланхоличных трелях соловья, – было нечто, из-за чего у меня возникало странное ощущение, будто я больше не маленькая Эра, лежащая в своей кроватке в детской, а бесплотный дух, летящий сквозь пространство подобно парящим над землёй ангелам с распростёртыми крыльями, изображённым на висящих напротив моей кроватки картинах. Иногда Нане требовалось довольно много времени, чтобы снова вернуть меня на землю, поэтому, слыша в очередной раз, как я всхлипываю: "Я умерла, Нана, умерла!" – она так сильно встряхивала меня и произносила настолько суровое "Небу'смешной", что мне не оставалось ничего другого, как спешно воскреснуть.
Ирина Скарятина – о маленькой Эре
"Ш-ш-ш, шур-шур", – колышутся ранним утром на ветерке тёмно-синие льняные занавески, а Эра слушает их шуршание и удивляется, почему никто не спешит встать на рассвете, чтобы увидеть солнышко, поднимающееся над верхушками деревьев. Сама она теперь делает это каждый день, тихонько прокравшись к окну по скрипучему старому полу и осторожно отодвинув шелестящую занавеску, дабы не потревожить сон Наны. Там она стоит до тех пор, пока солнце не достигнет вершины самого высокого дуба, а затем снова ложится в постель и терпеливо ждёт той минуты, когда Нана перестанет храпеть и сонно спросит через нос согласно ежеутреннему ритуалу: "Который час, Пташка?"
Нане уже за семьдесят, и, конечно же, она любит поспать подольше, но с Эры после восхода солнца окончательно слетает всякая сонливость, и она слышит, как сад зовёт её тысячью разных голосов. Там сплетаются звуки птиц и насекомых, и листьев на деревьях, и некоего мягкого-мягкого шелковистого шума, издаваемого, по её убеждению, растущей травой. К ним добавляется странное тихое чпоканье, которое, по её мнению, не может быть ничем иным как открытием почек, высушенных от росы утренним солнцем и достигших нужного размера, чтобы слегка треснуть, а после радостно лопнуть.
Петухи и куры давно проснулись, и она слышит их гомон в курятнике, находящемся примерно в полуверсте; плотник уже уверенно стучит молотком в своей мастерской возле конюшни; волны тёплого летнего воздуха доносят прямо с зелёных лугов и пастбищ, раскинувшихся за парком, и лай пастушьих собак, и ржание лошадей, и мычание коров; из деревни долетают характерные "шмяк, шлёп, шмяк, шлёп" – это крестьянки отбивают свою мокрую одежду, постиранную в прохладных водах пруда, специальными плоскими деревянными колотушками.
И пока Эра лежит в постели, ей кажется, что она плывёт в море звука, становящегося всё громче и громче и уже готового лопнуть, как огромная набухшая почка, и разлиться по всему миру. Но когда она делится этим с наконец-то проснувшейся и потягивающейся Наной, та говорит: "Что за вздор, дитя, брось эти фантазии, я не слышу ничего, кроме птиц и нудного стука плотника. А кроме того, у тебя всё перемешалось в твоём сравнении. Как можно плавать в море, которое оказывается большой почкой, разливающейся, лопнув, по всему миру? Море это море, а почка это почка, и я никогда в жизни не слышала подобной чепухи". И тогда Эра с грустью думает, что уши семидесятилетней и восьмилетней определённо не должны улавливать одно и то же, и их воображение не может работать одинаково, а потому им не дано представлять одни и те же картины. И с этим, разумеется, ничего не поделаешь, но зато летом происходит так много прекрасного, что нет никакого смысла принимать близко к сердцу мелкие жизненные недоразумения.
Тёплым летним утром поистине приятны и прохладное купание в резиновой ванне, и ранняя прогулка с Маззи перед завтраком по парку, полям и лесам. Каждое лето Маззи проходит курс лечения водой, доставленной из немецкого Эмса, поэтому после того, как она выпивает несколько стаканов, ей необходимо гулять в течение часа, прежде чем что-нибудь съесть.
Эти прогулки на открытом воздухе волшебны, и мир выглядит так, будто его тоже только что искупали, как и Эру. Роса блестит на каждой травинке, и сияет на молодых зелёных листочках, и сверкает бриллиантами в сердцевине каждого цветка. В этот ранний час солнце ещё не слишком припекает, и Маззи с Эрой идут по полям, словно ступая по воздуху. Маззи рассказывает Эре и сказки, и легенды, и замечательные правдивые истории, а также читает прекрасные стихи на английском, французском и немецком. Шагая в ритме этих стихов, Эра ощущает, что весь мир – это поэма, и что каждое движение и каждый звук в нём происходят в такт перекатывающимся и пульсирующим словам.
Вернувшись с прогулки, они вместе завтракают на веранде Маззи перед её гостиной. Расставленная там плетёная мебель имеет бирюзово-голубой цвет с чёрными полосками, а еда подаётся на белом фарфоровом сервизе, стоящем на большом серебряном подносе с выгравированным в его центре фамильным гербом Маззи. Княжеская корона и мантия, фигуры ангела и оленя завораживают Эру, и она всегда отодвигает в сторону чашки и блюдца и водит указательным пальцем по глубоко вырезанному контуру герба. Ей подаётся исключительно слабый кофе с большим количеством молока и яйцо всмятку, белое и рыхлое, отложенное, как торжественно клянётся Павел, этим самым утром, а ещё французские круассаны в форме полумесяца, золотистые, горячие и хрустящие. На кусочках масла красуется фамильный герб Генерала, который, по мнению Эры, так забавно съедать по частям. Джери неизменно сидит на своём низком табурете у ног Маззи и время от времени кладёт кривую чёрно-жёлтую лапу ей на колено, дабы напомнить, что он ещё тут.
"А теперь мы пойдём пообщаться с моими Старыми Подружками", – произносит Маззи и, надев свою большую мягкую садовую шляпу, направляется, сопровождаемая Эрой и Джери, в личный маленький розарий, расположенный за верандой, где около дюжины довольно древних деревенских старушек терпеливо дожидается её прихода. Они сидят в тени огромного куста сирени, разросшегося почти до второго этажа дома, но, видя приближающуюся Маззи, одновременно вскакивают, низко кланяются и говорят хором: "Желаем Вам процветания, Ваше Сиятельство, наша Матушка Мария, дочь Михаила". И Маззи тоже кланяется, отвечая: "Желаю вам процветания, мои дорогие", – а затем расспрашивает их одну за другой. Им всем что-то нужно. Первая рассказывает длинную и печальную историю о смерти своей коровы, следующая жалуется на ветхость своей крыши, и так продолжается, пока не выскажется каждая, а Маззи тем временем строчит в своей аккуратной записной книжке, приговаривая: "Я займусь этим. Я посмотрю, что можно сделать. Я поговорю об этом с управляющим".
Когда последняя жалоба принята, все старушки снова кланяются, восклицая: "Будьте здоровы, и да хранит Вас Господь, наша Матушка, наша Благодетельница", – и вместе выходят из розария, а Маззи возвращается на свою веранду, где её уже ожидает управляющий Николай Иванович. Они садятся, и Маззи, сверяясь с записной книжкой, пересказывает ему то, что ей только что сообщили Старые Подружки. Эра внимательно наблюдает за лицом Николая Ивановича. Ей не нравится, как он усмехается, когда Маззи на него не смотрит, и ей неприятно слышать, как он снова и снова повторяет: "Ох, Ваше Сиятельство, старая Мавра обманывает Вас. Её корова пока не умерла, а просто сильно больна. И крыша у Поли лишь немного протекает. На днях я заглянул в её избу после грозы, и только в левом углу обнаружил малюсенькую лужицу. И Фёкла всегда жалуется на голод, но она абсолютно не выглядит исхудавшей, не так ли?"
"Он жестокосерден, и крестьяне его не любят", – Эра как-то подслушала эти слова Наны об управляющем, и когда он так усмехается и глумится над просительницами, Эра чувствует, что Нана права.
"Я его ненавижу", – думает она и радостно улюлюкает, когда однажды утром он садится на таинственным образом попавшее на сиденье его стула яйцо всмятку, которое, будучи раздавленным его весом, оставляет ужаснейшее пятно на его белых накрахмаленных брюках. Как только он поспешно ретируется с веранды, Маззи делает Эре строгий выговор.
"Тебе не следует быть столь ужасно грубой, и, помимо того, ты должна понимать, что мои Старые Подружки действительно многое выдумывают, – отчитывает она. – И если принимать их россказни на веру, то есть риск быть жестоко обманутой".
Но Эра, слушая это, представляет себе Старых Подружек в их потрёпанных вонючих лохмотьях, а затем Николая Ивановича, такого гладкого, толстого и прекрасно одетого в свой безупречно белый летний костюм, и её ненависть разгорается с новой силой. Ну и что, если старушка немного приврала, сказав, что корова мертва, когда она просто сильно больна? В конце концов, больная корова не может давать молока, а молоко – основная пища Мавры, о которой известно, что её желудок не принимает ничего другого. Так что для неё, очевидно, очень мало разницы между мёртвой коровой и сильно больной, у которой нет молока.
И вот однажды утром, когда Маззи чувствует себя не очень хорошо и не может встретиться со своими Старыми Подружками, поскольку завтракает в постели, Эра решает взять дело в свои руки. Надев мягкую садовую шляпу Маззи, дабы как можно больше походить на неё, и прихватив с собой её блокнот, она идёт в розарий, уверенно направляясь к месту, где собрались просительницы. Те выглядят изумлёнными, но всё же вежливо поднимаются и, поклонившись, говорят: "Желаем Вам процветания, Ирина, дочь Владимира. Но где же сегодня Ваша Мамаша?"
"Мамаша больна, – твёрдо произносит Эра. – Но я пришла встретиться с вами вместо неё. Поведайте же мне о ваших невзгодах". И она открывает блокнот, как это делает Маззи, и, занеся карандаш над ним, готовится слушать и писать или, по крайней мере, делать вид, что пишет, чтобы произвести впечатление на старушек.
Сегодня истории страшнее, чем когда-либо: всё стремится сломаться и разрушиться, каждая крыша безбожно течёт, каждая кладовая опустошена, каждое домашнее животное умирает или уже издохло. Видя, как глаза Эры округляются от ужаса всё сильнее и сильнее, наполняясь слезами и состраданием, старухи продолжают и продолжают, пока Эра больше не может этого выносить. Хрипло прошептав: "Погодите минутку", – она со всех ног бросается вверх по лестнице в детскую, находит свою копилку, открывает её лучшими ножницами Наны, которые нельзя использовать ни для чего, кроме изящной вышивки, а затем с полными руками медяков и серебра мчится вниз через веранду в розарий, где Старые Подружки всё ещё стоят, гадая, что же случится дальше в это необычное утро.
"Вот, – торжествующе кричит Эра. – Это мои собственные деньги, и я могу делать с ними всё, что пожелаю. Это всё, что у меня есть, но, может быть, это поможет вам купить новую корову, и материал на крышу, и немного припасов в кладовую". И она делит деньги на маленькие кучки меди и серебра, в основном меди, и кладёт их в нетерпеливо протянутые руки старух.
"Да благословит Вас Господь, да хранит Вас Господь, о прекрасный сияющий ангел", – орут они, целуя её руки и подол её короткой юбочки. И Эра вдруг чувствует, что она действительно ангел, что она делает что-то очень необычное и замечательное, и при этой мысли её сердце наполняется гордостью. Она принимает очаровательную и грациозную, по её мнению, позу, прямо как на изображении леди Баунтифул36 среди вырезок в её альбоме, и улыбается так, чтобы это выглядело одновременно трогательно-грустно и привлекательно. Испытывая огромное удовольствие, она внезапно, подобно удару грома среди ясного неба, слышит голос Наны, кричащей: "Ты негодная дрянная девчонка, что ты творишь?", – и в следующий миг та набрасывается на неё, начиная трясти прямо на глазах у старух, которые, предусмотрительно поджав хвост, с огромной скоростью исчезают за кустом сирени со звенящими в их карманах монетами.
"Ступай-ка немедленно домой", – приказывает Нана и, развернув Эру, гонит её, подталкивая, к входным дверям.
"Ирина Владимировна не должна раздавать свои деньги подобным образом", – укоризненно замечает Николай Иванович. Он с большим интересом наблюдал за этой сценой с веранды, и Эра ту же понимает, что это он позвал Нану, чтобы положить ей конец.
"Я бы сказала, что точно нет, – ворчит та своим самым мрачным голосом. – Расточительное дитя! Деньги не растут на деревьях, и просто попытайся теперь снова собрать то, что было у тебя в той коробке! Ведь это займёт месяцы, если не годы".
Эру, всю в слезах, приводят к Маззи для наказания. Но мать даже не думает ругать её, когда Нана заканчивает своё повествование о возмутительном происшествии. Она лишь замечает: "Я бы желала, чтобы ты оставила такие решения мне, Дорогая. Ты пока слишком мала, чтобы понимать, как разумно подходить к благотворительности. Если ты хотела пожертвовать свои деньги, то нужно было поначалу спросить меня, и я бы объяснила, кому они требуются больше всего".
"Я думаю, что Вам следует наказать её, Мадам, – говорит Нана, всё ещё негодующе сопя. – Ведь она не только растратила свои деньги, но и сломала красивую копилку, погнув при этом мои лучшие ножницы. Кроме того, она надела Вашу садовую шляпу и взяла Вашу записную книжку, даже не спросив ни у кого разрешения".
Но Маззи решает иначе: "Нана, мы нынче обо всём забудем. С этим покончено. И послушай, Вишенка, если ты действительно хочешь помочь мне в добрых делах, то с этого момента можешь начинать. Ты получаешь еженедельное пособие в пятьдесят копеек. Что ж, ты вольна откладывать двадцать пять из них, а я подскажу тебе, как с ними поступить".
Эра приходит в восторг от такой перспективы. Нана неодобрительно пожимает плечами, но больше не перечит, хотя и тихо бурчит что-то весьма неприятное о Моисее, розгах и порке.
Всё прекраснее и прекраснее становятся долгие летние дни, и загар Эры, носящей только короткие голландские платьица с обнажёнными руками и ногами, становится всё темнее и темнее. В это время года уроков нет, а есть лишь чтение, и рисование, и шитьё, происходящие на свежем воздухе. Единственное исключение составляют занятия на фортепиано, ради которых она на час уходит в дом по утрам. Она много гуляет со всеми, кто её позовёт, катается по парку на осле Магаре Мартиновиче, гоняет своих пони по полям и лесам, то есть "с толком использует каждый светлый час", как любит выражаться Нана. Однако в сутках есть и два часа, которые она искренне ненавидит: час дня, когда в самый разгар изнуряющей жары её заставляют съесть плотный обед, который она с трудом может проглотить, и семь тридцать вечера, когда её укладывают спать. Ей кажется большим позором идти в кровать, когда в саду становится прохладнее и даже красивее, чем днём, и она долго лежит без сна, слушая печальные песни соловьёв, наполняющие сад, и уханье пушистых маленьких сов, и отдалённый лай сторожевых собак. Ежечасный бой церковного колокола за деревней звучит даже печальнее, чем любые иные звуки, заставляя Эру думать не только о кладбищах и могилах, но и о привидениях, которые, вне всякого сомнения, бесшумно скользят ночью по аллеям парка. Частенько Нана находит её бодрствующей даже в десять часов ночи, когда сама собирается ложиться спать, и, слегка поругав, даёт ей выпить лавровых капель, ведь они такие успокаивающие. Затем, присев на край кроватки, она рассказывает ей об истории Англии и о тех днях, когда была молода. С Наной, пришедшей в детскую, Эра больше не чувствует себя одинокой и, слушая знакомые старые сказки, начинает впадать в дремоту. Сквозь неё она различает, как Нана раздевается, умывается, ложится в постель и тихо шепчет в темноте свои молитвы. После этого всё замолкает. Остаётся лишь: "Ш-ш-ш, шур-шур", – колыхание тёмно-синих льняных занавесок, чей ровный монотонный звук окончательно усыпляет её.
Фотография Мэри на лошади в Троицком
Фотография Мики на лошади в Троицком
Фотография Эры, Шелли и Ольги (слева направо) на Большой Аллее в Троицком
Именины Генерала
Пятнадцатое июля – день святого Владимира и именины Генерала – было самым важным событием лета, и подготовка к нему начиналась заблаговременно. Снова, как и на Пасху, повара без устали трудились на огромной кухне, а пекарь с кондитером пекли свои пироги, и хлеба, и чудесные пирожные и делали большие корзины из сахара, раскрашенного во всевозможные цвета, дабы наполнить их конфетами и прочими сладостями. И снова пастух не спускал глаз со скота, тщательно отобранного и откормленного для этого великого события; уток, гусей и цыплят в курятнике пичкали наиболее питательным кормом, чтобы они стали как можно тучнее; фрукты и овощи несли в дом огромными корзинами прямо из теплиц и с огородов. Лишь осетрина, икра и особые деликатесы, которые никак не могли быть выращены или произведены в поместье, доставлялись специальными гонцами из губернского Орла или даже из Москвы.
Четырнадцатого числа со всех концов губернии стали прибывать гости, и несущие их тройки то и дело с шумом и звоном подлетали к парадному крыльцу усадьбы. Но настоящая суматоха началась ранним утром следующего дня. Гости, подъезжающие теперь непрерывным потоком, заполонили дом и сад. Военный оркестр из Орла был доставлен со станции четырьмя линейками, по десять человек в каждой; садовники бегали взад-вперёд по большой лужайке, отмеряли и устанавливали шесты, готовя всё к иллюминации и фейерверку, ожидавшимся ближе к вечеру; крестьянские ребятишки из прислуги, коровников, теплиц и оранжерей непрерывно сновали туда-сюда, и вся эта лихорадочная деятельность в доме и вокруг него напоминала муравейник или пчелиный улей.
В то утро никто не залёживался в постели, и даже Нана, обычно любившая подремать подольше, к семи часам уже поднялась и привела себя в порядок. Что же касается Генерала, то он был на ногах с пяти утра, с доброй снисходительной улыбкой получая поздравления (Но горе тому, кто забывал их принести. Улыбка сразу исчезала, и Генерал, свирепо взирая на провинившегося, возмущенно спрашивал: "Не забыли ли Вы что-то сказать мне сегодня утром?" Так же, как и Эра, он обожал, когда его поздравляли с именинами, и вовсе не желал быть лишённым такого удовольствия). Помимо того, он внимательно надзирал за всем происходящим, отдавал многочисленные поручения и при этом весь лучился. На балконе, по предложению Мэри, было установлено массивное плетёное кресло, украшенное папоротниками и цветами, а над ним возвышалась надпись, составленная розовой геранью по зелёному фону и гласившая: "С именинами, дорогой Папа". Подразумевалось, что Генерал будет принимать поздравления и подарки от родственников и гостей, сидя в этом величественном кресле во главе стола за завтраком. Спозаранку, пока все ещё спали, он один съездил в церковь к заутрене и причастию, но ровно в восемь утра уже восседал на своем "троне" полностью готовый к церемонии. Первой к нему приблизилась Маззи со своим подарком – новой пишущей машинкой "Ремингтон", о которой он давно мечтал. Затем подошли: Мэри с дюжиной тонких льняных платков ручной вышивки с его инициалами, Ольга с изображением святого Владимира, которое она специально для него нарисовала, и Мики с деревянным пресс-папье в виде медведя, вырезанным им из старого дуба. Подарком Эры была шитая салфетка, предназначавшаяся для туалетного столика Генерала, на которой были изображены синие колокольчики и красные шёлковые маки на белом фоне. Она не успела доделать последний мак в левом углу, но надеялась, что никто не обратит внимания на этот маленький изъян. Увы, Мики его заметил и, высоко подняв салфетку, чтобы все видели, ликующе прокричал: "Только посмотрите на неряшливую работу нашей Водочмоки!" Однако, Генерал принял подарок с выражением величайшего восторга.
"Это самая красивая салфетка из всех, что когда-либо лежали на моём столике!", – воскликнул он и обнял Эру так крепко, что ей показалось, будто она услышала треск своих рёбер.
Затем Нана, Шелли, Дока и Профессор торжественно выдвинулись вперёд, неся свои подарки: бутылку настоящей лавандовой воды от Наны, немецкое песочное пирожное от Шелли, практичный кошелёк от Доки и книгу от Профессора.
Гости приносили вышитые русские рушники и пояса, закладки для молитвенника, свежеснесённые яйца (от Юдиных), пироги, домашнее вино и конфеты. Постепенно гора подарков на столе сбоку от Генерала становилась всё выше и выше, пока совсем не осталось свободного места, и Павлу пришлось принести ещё один стол.
Но вот наконец процессия дарителей иссякает, и все садятся завтракать. Генерал сияет всё сильнее и пьёт свой чай с пятью кусочками сахара из огромной новой фарфоровой чашки, на которой золотыми буквами выведено: "С Днём Ангела", – что является лаконичным способом сказать: "Поздравляем с Днём Вашего Ангела", – или просто: "Счастливых Именин". Посреди стола лежит гигантский крендель – круглый сладкий хлеб, сделанный в форме венка и посыпанный сверху сахаром и орехами, на вкус очень похожий на пасхальный кулич. По обычаю Генерал должен нарезать этот крендель и раздать всем по кусочку. На этом церемония завтрака заканчивается, после чего все встают из-за стола и готовятся ехать в церковь.
Главный двор заставлен разномастными повозками: фаэтонами, ландо, дрожками, линейками, двуколками, – то есть всем, кроме зимних саней и старого возка, передвигающихся лишь по снегу. Слышится гул голосов, все возбуждённо обсуждают, каким образом каждый из них поедет: в каком экипаже, с кем и почему. Первым стартует Генерал на своей высокой жёлтой Шустале. Он правит сам, рядом с ним на козлах сидит кучер Адриан, а на скамьях позади – восемь гостей из тех отважных, что не боятся вывалиться на ходу. Вторыми в своём собственном фаэтоне едут Маззи с княгиней Куракиной и Эрой. Остальные вплотную следуют за ними.
Двигаясь по дороге к деревне и церкви, эта вереница становится похожей на громадного фантастического дракона, чья сверкающая чешуя состоит из сияющих экипажей, блестящих от пота лошадей и ярких зонтиков, которыми дамы прикрываются от знойных лучей июльского солнца.
В церкви Генерала торжественно встречают отец Яков, дьякон и дьячок – все в своих лучших золотых облачениях. Они ведут себя так, будто никогда не видали его раньше, уж точно не два часа назад, и степенно сопровождают к алтарю, как высокочтимого новоприбывшего. В кои-то веки Генерал не сам ведёт свою семью на предназначенный для неё клирос, позволяя Маззи возглавить процессию родных и гостей. Поскольку все гости не могут уместиться на клиросе, им приходится встать окрест, образовав живую стену между семьёй и первым рядом деревенской аристократии: Попадьёй, её дочерями "Уродушками" и всеми остальными.
Алтарь, стены и колонны церкви щедро украшены молодыми деревцами и венками из дубовых листьев. Пол устлан свежескошенной травой, образующей толстый зелёный ковёр с разноцветными полевыми цветами на нём. Пахнет свежим сеном, увядающими дубовыми листьями, миртом, тимьяном и мятой. Курящийся ладан необычайно обилен в честь такого торжественного события и наполняет церковь жемчужно-серыми облаками, которые, изгибаясь причудливыми формами, устремляются к голубому усыпанному звёздами куполу церкви. Ко всем этим сильным и резким запахам примешиваются нежные нотки разнообразного дамского парфюма, и среди них Эра обнаруживает знакомый аромат духов "Вера Виолетта", которыми всегда пользуется Маззи.
Хор поёт замечательно, вдоволь поупражнявшись к знаменательному дню; дьячок читает псалмы особым напевом, который он приберегает только для самых важных праздников, а дьякон так зычно грохочет своим басом, что к концу зачитываемого им Евангелия дребезжат оконные стёкла.
По окончании торжественной литургии совершается ещё короткий молебен "Тебе Бога хвалим", при котором святого Владимира смиренно просят защитить своего тёзку, "раба Божьего боярина Владимира", имея в виду, конечно же, Генерала.
"Святый равноапостольный княже Владимире, моли Бога о нас", – поют священник, дьякон и дьячок вместе, хотя и не совсем в унисон, стоя теперь посреди церкви перед иконой святого Владимира, лежащей на аналое, покрытом золотой парчой. Вокруг иконы – венок из красных роз, а в серебряных подсвечниках горит множество свечей, поставленных с молитвой о здравии Генерала.
В момент, когда хор поёт ответствия, а отец Яков произносит последнюю молитву, прихожане встают на колени. После этого богослужение завершается. Один за другим все подходят и кланяются перед иконой святого Владимира, целуют её, снова кланяются, а затем гуськом выходят из церкви обратно к экипажам. Генерал, сияя сильнее, чем когда-либо, принимает теперь поздравления от всех, кто присутствовал на службе. Ждать его бесполезно, поэтому Маззи устраивается в своем фаэтоне вместе с княгиней Куракиной и Эрой, остальные тоже рассаживаются по своим местам, и кавалькада уезжает через деревню, через мост и вверх по холму к Большому Дому, где ждёт званый обед.
Как только возвращается Генерал, все – больше ста человек – садятся за стол, и начинается пир. Сначала они принимаются за закуски – лёгкую трапезу, состоящую из грибов в сметане, почек в вине, селёдки с луком, икры, сардин и прочих деликатесов.
Затем приходит черёд холодного супа – окрошки, приготовленной на квасе (бодрящем коричневом напитке, похожем на пиво, но не горьком) с рыбой, сметаной, луком и огурцами; к окрошке подаются пирожки – небольшая выпечка, наполненная мясным фаршем и капустой. А сразу за первым блюдом выносят и осетрину, и жаркое из разных видов мяса, и салаты, и овощи, и все виды желе и соусов. Но поданный позже десерт – вот настоящий триумф кондитера, его секретный сюрприз для Генерала и Маззи. Несколько недель ушло на сотворение шедевра, представляющего из себя необычайно искусно воссозданное главное здание усадьбы в Троицком с окружающими его цветниками. Всё это сделано из разноцветного сахара, начиная с белого дома и заканчивая крошечными розовыми леденцовыми розочками, украшающими зелёные леденцовые кусты. Под портиком стоят две маленькие фигурки, изображающие Генерала при полном параде, с многочисленными медалями и красной лентой на груди, и Маззи в бледно-голубом платье с розовым зонтиком в руках. Над портиком алыми буквами пылают знакомые слова: "С Днём Вашего Ангела". Гости встречают появление сего чуда одобрительными возгласами, а Эра с удивлением видит недовольство на лице Маззи и слышит, как та шепчет Нане через стол: "Что за нелепая вещь! Напоминает призовое блюдо на конкурсе поваров и кондитеров! Я, разумеется, запрещу ему впредь готовить такой кошмар для моего стола!" И Нана, покачивая головой, сочувственно цокает языком.
Поскольку совершенно непозволительно есть такой шедевр, который должен просто служить украшением стола, то за ним выносят уже по-настоящему съедобное лакомство – огромную бомбу из мороженого, наполненную горячим шоколадом, – ещё одно непостижимое достижение кондитера, возможность приготовления которого вообще не укладывается в Эриной голове.
"Как соус может оставаться настолько горячим внутри, а ледяная оболочка при этом не тает от его жара?", – удивляется она. Но никто не в состоянии объяснить ей эту загадку. Вслед за бомбой прибывают и другие виды мороженого: фисташковое, клубничное, ванильное, кофейное, крем-брюле, – и каждое выглядит совершенно необычно. Клубничное сделано в виде большой розы, ванильное – снежной горы с миниатюрными сахарными санками на её вершине, крем-брюле – как спелое поле перед жатвой, а фисташковое – как весенний луг. Какое разнообразие десертов и какое замечательное исполнение! Все гости громко ахают, восхищаются и аплодируют при появлении каждого нового блюда. Беспрестанно подаётся ледяное шампанское со свежими фруктами, и даже Эре вручают малюсенький бокал, чтобы выпить за здоровье Генерала. На террасе перед столовой играет военный оркестр из Орла, и Генерал посылает музыкантам шампанского и вина. Празднество становится всё веселее, всё восторженнее и громче звенят голоса гостей, и их не в состоянии заглушить даже раскаты духовой музыки.
Хотя на улице очень жарко, столовая сохраняет приятнейшую прохладу и вся наполнена бледно-зелёным приглушённым светом, проникающим на её солнечной стороне через решётку плотно за-крытых ставен, а на противоположной теневой – сквозь густую летнюю листву деревьев и кустов, подступающих к самому дому. Это зеленоватое свечение навевает Эре воспоминания о сказках про дно морское, которые Дока когда-то читал ей, и пока она сонно сидит на своём стуле, стол вдруг начинает походить на белый коралловый риф, покрытый сверкающими жемчужинами и раковинами, а гости оборачиваются русалками и тритонами с блестящими хвостами, и шум их голосов, смешиваясь с музыкой оркестра, превращается в звуки плещущейся воды и грохот волн. Её глаза закрываются, голова склоняется на грудь, она задрёмывает и вскоре крепко засыпает, спокойно и безмятежно, пока шум множества отодвигаемых стульев не будит её, и она понимает, что гости встают из-за стола, знаменуя этим окончание обеда. Уже почти четыре пополудни, и все решают прилечь и часок отдохнуть: кто на кроватях и кушетках, а кто в гамаках или даже в теньке на траве. Позже, когда становится посвежее, начинается настоящее веселье. Сперва затевается любимая беговая забава горелки, или, как её ещё называют, игра "в горельщика", когда игроки стоят парами друг за другом, а водящий, тот самый "горельщик", один впереди всей этой длинной очереди, спиной к ней, нараспев произносит: "Гори, гори, ясно, чтобы не погасло: раз, два, три". В этот момент самая дальняя пара разделяется и бежит вдоль всей цепочки – один партнер слева, а другой справа от неё. Бегуны должны схватиться за руки перед водящим, прежде чем он сможет поймать одного из них, а сделать это им ой как нелегко. Они прыгают, скачут и выгибаются, как зайцы, пытаясь увернуться, а иногда и убегая далеко вперёд или в стороны, чтобы спастись. Эра крайне возбуждена, потому что, хотя она и хорошо бегает, её короткие ножки – не чета длинным ногам остальных, и поэтому её постоянно ловят.
