Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия
Зима (увертюра)
Ирина Скарятина – от первого лица
Лето в Троицком проводила вся семья, приезжая в мае и уезжая в октябре, но зимой мы оставались там только с Наной, Докой и Шелли, сознательно жертвовавшими всеми удовольствиями городской жизни, чтобы опекать маленького болезненного ребёнка, которого они обожали, и который обожал их в ответ. Жизнь с ними была совершеннейшей гармонией – с тех пор я никогда не испытывала ничего подобного – ни одного грубого слова, никаких наказаний, даже споров между ними не случалось. Атмосфера, которую они создали вокруг меня, была полна любви, тепла и понимания. И в ней я вскоре начала расцветать, как растение, помещённое в надлежащие условия. Мои дни были тщательно распланированы, дабы с пользой проводить время, и на стене в моей детской и в игровой комнате висели большие белые листы бумаги с детальной таблицей, описывающей распорядок дня по часам. Я спала с Наной в просторной детской, завтракала в маленькой столовой, а затем шла в игровую комнату, где и проводила бо́льшую часть времени, делая уроки или играя со своими куклами. По вечерам я слушала Доку, читавшего что-либо вслух или дававшего мне первые уроки астрономии, если небо было ясным, а звёзды яркими, как в основном и случается зимой. В те дни Шелли вела основную часть моих уроков: два часа по утрам с последующей часовой прогулкой и уроком игры на фортепиано сразу за ней, а после обеда, по возвращении со второй прогулки, читая мне французские книги из "Библиотеки Роуз", пока я пыталась шить или заглядывала в книгу через её плечо. Время чаепития было неизменно восхитительным в очень уютной игровой комнате с задёрнутыми красными шторами, лампой в центре стола, лившей тёплый свет, и старинным английским фарфоровым сервизом Наны, поблёскивавшим на скатерти. А какими вкусными были пирожные, собственноручно испечённые Шелли: либо знаменитый немецкий "зандку́хэн"25, от которого можно было закашляться, если проглотить слишком быстро, либо сливовый торт в качестве комплимента Нане, а иногда мои любимейшие слойки с джемом. Дока всегда приходил к чаю после тяжёлого дня, начатого в восемь утра и проведённого среди больных во всех близлежащих к Троицкому деревнях, и неизменно получал свои любимые сухарики, также приготовленные Шелли. Нана сидела у самовара, разливая чай, а я пила горячее молоко из высокого голубого веджвудского стакана, по бокам которого танцевали белые фигурки.
После чая, в санях, влекомых белой лошадью, к нам приезжала Юлия Васильевна, сельская учительница, и затем в течение двух часов я занималась с ней русским языком. Она была невысокой, пухленькой, доброй и спокойной женщиной, постоянно навевавшей на меня сонливость своей медленной манерой говорить и монотонным голосом. Но я искренне восхищалась маленькой фотографией, которую она носила на шее как кулон, и раздумывала на тем, кем мог приходиться ей этот бородатый мужчина, и появятся ли у меня когда-нибудь такие же чу́дные украшения! Когда Юлия Васильевна уходила, мы ужинали, а потом наступало самое волшебное время, – Дока читал нам всем вслух перед моим отходом ко сну. В одну из зим он познакомил нас с рассказами Джеймса Фенимора Купера, и я надолго превратилась в индейца, мысленно мчавшегося на лошади по кличке Таука в погоне за скальпами. Тогда же Мики, приехавший со всей семьёй в Троицкое на Рождество, изобрёл нашу знаменитую американо-индейскую игру, состоявшую в том, чтобы распевать во весь голос: "Убейте здесь всех американцев!" и "Убейте здесь всех индейцев!". Вот, по сути, и всё, и я сильно подозреваю, что он придумал это, чтобы как-то отделаться от меня в те моменты, когда я упрашивала его со мной поиграть, поскольку теперь он просто сидел в своей комнате, читая что-нибудь и только изредка горланя: "Убейте зде-е-есь всех индейцев!" – на что я с восторгом откликалась из своей комнаты: "Убейте здесь всех американцев!" Нана ненавидела эту "кровожадную" игру, в которую, по её словам, не должна играть "ни одна юная леди", и та постепенно сошла на нет.
Рождество было для меня как сказка, ведь мне никогда не разрешали наряжать ёлку, а потому я жила в лихорадочном возбуждении до того вечера, когда наконец могла увидеть её стоящей в центре большой столовой и освещённой огнями свечей. Ещё за два месяца до Рождества я начинала готовить ужасные поделки, которые торжественно преподносила во время праздника всем членам своей семьи: тряпочки для очистки писчих перьев, саше́, подушечки для булавок, тапочки и тому подобное, – и неустанно работала над ними под присмотром Шелли, пока та читала мне "Маленькие девочки-модели". За два-три дня до Рождества я начинала так сильно волноваться, что не могла ни спать, ни есть, вследствие чего давилась едой за столом, будучи не в силах её проглотить, а затем клала её обратно на тарелку, вызывая всеобщее отвращение.
"Ты маленькая грязнуля", – кричали Ольга и Мики, на что Нана, защищая меня, говорила: "Не обращайте на неё внимания – это всего лишь волнение по поводу Рождества!" … Рождественским утром мой отец неизменно объявлял с грустным видом, что в этом году у нас не будет ёлки, а я столь же неизменно принималась рыдать к великой радости Мики.
Рядом с рождественской ёлкой у меня, как и у всех остальных, всегда был свой столик, заваленный подарками, и как же отчётливо я помню каждый из них. Например, однажды я получила прекрасный четырёхкомнатный кукольный домик, который вся моя семья украшала, трудясь по вечерам в течение двух недель перед Рождеством; и маленькие часы искусной работы, принадлежавшие моей бабушке; и письменный набор для моего стола; и приданое для моей куклы Эсмеральды; и рубиновую брошь в виде подковы, и книги – множество книг: "Колонны дома" мисс Янг, и "Дети Уилтона Чейза" Л. Т. Мид, и журнал "Воскресенье", и много-много других. Какими же незабываемыми были те рождественские праздники! Мне казалось, что ни у кого из других детей не могло быть ничего подобного!
Ёлку устраивали и для деревенских ребятишек, а я помогала шить тарлатановые мешочки – розовые для девочек и голубые для мальчиков, – чтобы потом класть в них подарки. Однако мне никогда не разрешали посещать деревенскую школу, где устанавливалась ёлка, из-за опасений моей матери, что я непременно подхвачу там какую-нибудь заразу!
Ольга в те дни меня буквально завораживала. Во-первых, она выросла и совершила свой первый выход в свет, вследствие чего стала носить, на мой взгляд, наикрасивейшую одежду из всех когда-либо мною виденных. Кроме того, она начала петь романсы, которых я никогда раньше не слышала, а потому сразу заливалась краской, если в них упоминались определённые имена. Всё это восхищало меня, и я представляла её живущей в мире никогда не заканчивающихся балов и приёмов, длящихся с самого утра до времени отхода ко сну – если она вообще ложилась спать, в чём я очень сильно сомневалась. Вдобавок, вместо того чтобы дразнить меня, она рассказывала мне истории или читала стихи; моими любимыми поэмами стали "Королева мая" и "Канун Нового года". Её гостиная в Троицком изменилась так же сильно, как и она сама, наполнившись фотографиями хорошеньких девушек, которых я раньше не видела, а также книгами и безделушками, с которыми я обращалась с большим пиететом, если меня впускали в комнату, что случалось не так часто. Тогда же она стала много рисовать и чертить, написав даже мой портрет, чем вызвала у меня полный восторг, и сделав прелестнейших бумажных кукол.
Шелли была экспертом по части забав с бумажными куклами и выдумала отличную игру, где она была Кайзером, а я – королевой Вильгельминой. Дока же играл в куклы плохо. Если мне удавалось уговорить его, то всё, что он делал, это время от времени пел: "Кики, Мими, Фифи – Мими, Кики, Фифи – Фифи, Кики, Мими", – и выглядел при этом ужасно сонным, тогда как я отчаянно умоляла: "Ох, Дока, а не могут ли они сказать что-то ещё?" Но нет, они не могли, и тогда я его отпускала. А Шелли умела заставить своего Кайзера битый час вести интереснейшую беседу и была наилучшим игроком в бумажные куклы, которого когда-либо видел свет.
Зимой меня иногда брали проехаться в санях, хотя и очень редко, и один раз поставили на лыжи. Но я упала вперёд головой в глубокий сугроб, дико болтая ногами в воздухе и чуть не задохнувшись, и больше ни разу в жизни не надевала лыж. Тем не менее, мне разрешили покататься с искусственно сделанной ледяной горы с огромным старым солдатом Стрельцовым, ординарцем моего отца во время турецкой войны, чтобы тот мог меня оберегать. Мы вместе с ним съезжали вниз, после чего тащились обратно, и он тянул санки, ворча на ходу. В определённом смысле это было достаточно весело, но так как других детей, которые могли бы разделить со мной радость катания, обычно не было, то со временем оно мне наскучило.
Иногда ко мне в гости приглашали прийти детей управляющего, Ольгу и Володю, но это случалось крайне редко, так как Нана и Шелли недолюбливали их за "ужасные манеры", что с точки зрения английской няни и немецкой гувернантки, скорее всего, было верно.
Исповедь
Ирина Скарятина – о маленькой Эре
"А теперь послушай вот это", – требовательно произносит Нана, стоя у окна игровой комнаты со своей открытой тяжёлой Библией в руках и глядя поверх очков на Эру, которая, сцепив руки за спиной, внимает ей и пытается понять и запомнить всё, что та говорит. Ведь это ежедневный урок Библии, который Нана даёт ей каждое утро и к которому они обе относятся очень серьёзно.
"'Я Господь, Бог твой', – читает Нана со странной, неестественной интонацией. – 'Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим … Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель …'"
"Итак, – продолжает Нана уже своим нормальным голосом. – Это означает, что ты должна поклоняться только Господу Богу твоему и никогда не склоняться ни перед какими идолами, ибо именно так учит Библия: 'Не сотвори себе кумира и всякого подобия …' Так что никаких идолов. Ведь я объяснила тебе, что такое идол, и ты поняла меня, не так ли?"
"Да, – задумчиво бормочет Эра, а затем, наморщив лоб, взволнованно спрашивает. – Но что произойдёт с человеком, если он склонится перед идолом?"
"Он будет поражён Господом, – отвечает Нана быстро и решительно. – Рухнет на землю от удара молнии, посланной прямо с неба".
И Эра смотрит на неё зачарованно и испуганно, а после весь день ходит как во сне – всё думает и думает.
"Неужели меня действительно поразит молния, если я поклонюсь идолу?" – недоумевает она снова и снова и, осознав наконец, что не может ни к кому обратиться с этим слишком деликатным и шокирующим вопросом, решает всё выяснить сама.
"Идол, – размышляет она. – Для начала мне нужно его найти. Что это может быть? Попугай или Джери? Нет, они не будут сидеть спокойно, пока я кланяюсь. Стол? Кресло? Ваза? Но они не похожи на идолов". И она мучается и переживает, сидя тихо на полу, не играя со своими игрушками и почти не двигаясь, пока Нана не замечает, что происходит что-то необычное, и не спрашивает резко: "В чём дело? У тебя что-то болит? Если да, то нужна добрая порция касторки".
"Нет, нет, – кричит Эра, вскакивая при одной мысли о противном масле. – Со мной всё хорошо. Я просто думаю".
"О чём?" – с подозрением интересуется Нана, и Эра правдиво отвечает: "Ну, об идолах и молнии".
Нана выглядит удивлённой, но довольной, ведь в конце концов дитя думает об её уроках Библии, а что может быть лучше этого? Поэтому она оставляет Эру в покое и возвращается к своей игре в пасьянс.
Внезапно в голове у Эры возникает блестящая мысль. Да ведь только вчера ей подарили прелестную игрушку – ландо, сделанное в точности как настоящее и красиво обшитое розовым атла́сом.
"Отлично подходит для идола", – восторженно решает она и, пока Нана не смотрит, несёт ландо в детскую, ставит на центр низкого столика и падает ниц перед ним, шепча: "Ты мой идол", – и ожидая удара молнии.
Проходит минута, потом другая, и Эра, распростёртая на полу с плотно закрытыми глазами, дабы не видеть ослепительную вспышку, и c пальцами в ушах, дабы не слышать ужасный раскат грома, который будет её сопровождать, наконец очень осторожно открывает один глаз и оглядывается вокруг. К её удивлению, солнце продолжает ярко светить сквозь три незашторенных окна, и всё в детской выглядит точно так же как всегда, за исключением идола ландо, стоящего на столе. Эра, наполовину разочарованная, наполовину испытывающая облегчение, вскакивает на ноги и, заслышав приближающиеся по коридору шаги Наны, поспешно опускает идола на пол. Сначала она очень гордится тем, что является тайной идолопоклонницей, потом начинает стыдиться этого и вечером, прочитав свои молитвы, чувствует угрызения совести и считает себя великой грешницей.
Поскольку она ни с кем не может поговорить о происшедшем, то страдает и мучается, становясь всё худее и бледнее, и никто не знает, в чём дело. И только придя на свою первую исповедь, она может покаяться в том ужасном поступке, совершённом ею.
"Почему молния не ударила в меня?" – с тревогой спрашивает она старого священника.
"Но разве тебе не ясно? – говорит отец Яков мудро и понимающе. – Молния на самом деле ударила в тебя, хотя ты этого и не видела, ведь она не предназначалась для смертных глаз. Но она попала прямо в твоё сердце, когда ты лежала на полу, поклоняясь идолу, и с тех пор мучает тебя. И это было наказанием за твой грех, который я тебе теперь отпускаю".
И, велев Эре опуститься на колени и подняв руку в благословении над её головой, он произнёс слова прощения.
Под старинной епатрахилью, которой согласно ритуалу исповеди священник покрыл ей голову, было темно и душно и пахло золотыми нитями и ладаном. Но когда маленькая Эра, стоя на коленях, услышала произнесённые над ней важные слова, то вдруг почувствовала, как её ужасный грех исчезает. А ещё подумала о волнах океана, начисто омывающих человека, и об истории про путешествие Пилигрима, которую Нана читала ей каждое утро после урока Библии, и о старом песнопении, так уверенно провозглашавшем, что даже если чьи-то грехи, как багряница, то побелеют они, словно снег. И она затрепетала при мысли о том, какой чистой и белой теперь была, и ей хотелось закричать и донести до священника и всех остальных, какой хорошей, какой чудесной она стала, будто пушистая овечка или сияющий ангел. Однако в тот же миг она случайно опустила глаза и увидела ноги отца Якова, обутые в огромные войлочные валенки, которые были очень близко и от этого казались настолько большими и напоминавшими сказку про Кота в сапогах, что она забыла и о своих грехах, и о слезах, и о прекрасной чистоте, и пришлось очень сильно ущипнуть себя, чтобы не расхохотаться. Но тут отец Яков громко произнёс: "Встань", – и она вскочила на ноги, немного щурясь после темноты под епатрахилью, откинула с лица взъерошенные волосы и попыталась вспомнить, что ещё ей полагается сделать. Вспомнить не получалось, и она стояла, переминаясь с ноги на ногу, точь-в-точь как аист Иван, пока отец Яков не сказал ласково: "Поцелуй крест и Библию, а после ступай в свою комнату, почитай молитвенник и сохрани свою душу чистой для завтрашнего причастия, Ирина, дочь Владимира".
Он благословил её, и она, поцеловав его грубую руку, вышла на цыпочках, очень стараясь, чтобы её туфли не скрипели так сильно.
"Ангелы не скрипят. Они шелестят крыльями, парят над землёй и водой и скользят по воздуху с прекрасным шуршащим звуком", – размышляла она печально под необычайно громкий скрип, издаваемый ею при ходьбе.
Проходя через весь дом по пути в детскую, она скромно потупила глазки и очень надеялась, что все заметят, сколь по-ангельски она теперь выглядела.
Тем же вечером, сидя в библиотеке с семьёй перед тем, как лечь спать, она глубоко вздохнула и заметила, что чувствует себя нынче по-особенному, "недурненько".
"С чего бы это, Дорогая?" – с интересом спросила Маззи, и маленькая Эра осторожно объяснила, что для неё было большим облегчением избавиться от своего ужасного греха. И хотя Маззи выглядела удивлённой, даже слегка встревоженной, и умоляла Эру рассказать, что это был за грех, та только скорбно покачала головой и заявила, что в столь тяжком грехе нельзя признаваться никому, кроме священника. От этого Маззи ещё более обеспокоилась, а Ольга, сидевшая в углу и, по-видимому, читавшая книгу, бесчувственно хихикнула и, сложив руки на груди и закатив глаза, произнесла писклявым голосом: "Ох, моё бедное маленькое сердечко чувствует себя теперь таким лёгким и счастливым, ведь оно освободилось от своего ужасного греха".
"Зануда", – вскричал Мики и расхохотался, на что Маззи укоризненно покачала им обоим головой, а маленькая Эра, вспылив, бросилась на Ольгу, как разъярённая птица, готовая клеваться и царапаться, потому что поняла, что её сестра издевается над ней и высмеивает её первую исповедь.
Но Ольга радостно провозгласила: "Теперь ты снова грешница. Ты впала в гнев. Ты кричала и царапала меня. Тебе придётся попросить у меня прощения и снова пойти на исповедь, иначе твоя душа будет проклята и после смерти попадёт в ад".
Услышав это, маленькая Эра залилась слезами, и Дока, взяв её на руки, отнёс в постель. Там она лежала и рыдала, окружённая Маззи, и Наной, и Докой, и Шелли, пытавшимися её утешить, говоря, что, хотя, конечно, было неправильным выходить из себя, особенно между исповедью и причастием, всё же это не сделало её такой уж большой грешницей (на самом деле Дока вообще не считал её таковой). Но их слова не могли её успокоить, и она плакала и плакала, пока ей не стало плохо, а они больше не знали, что придумать.
"Может, дать ей чуточку касторки?" – предложила Нана. Но Дока перебил её, сказав: "Давайте пошлём за отцом Яковом и повторим исповедь", – и Маззи нетерпеливо кивнула головой и прошептала в ответ: "Да, пошлите за ним поскорее".
Менее чем через час отец Яков прибыл из деревни, имея довольно удивлённый и сонный вид, однако, узнав о новом грехе, любезно сказал, что сможет отпустить его без дальнейшего промедления. Затем он попросил всех выйти из комнаты и, оставшись наедине с маленькой Эрой, велел ей встать на колени прямо в кровати, а сам снова покрыл её голову той же старой епатрахилью и повторил те же слова прощения. На этот раз ему пришлось довольно высоко поднять епатрахиль, ведь Эра преклонила колени не на полу. И её мысли и чувства были на этот раз совсем другими. Она не думала ни о море, ни о путешествии Пилигрима, ни о песнопении об алых грехах, ни о ногах отца Якова, похожих на лапы Кота в сапогах, но, крепко зажмурив глаза, она видела в своём воображении пылающую картину ада, похожую на ту, что была в её новой книге библейских рассказов, и посреди неё отец Яков в длинной белой мантии и с широко распростёртыми крыльями спасал Эру из огромной печи, в которую мелкий красный чертёнок с рожками и изогнутым хвостом пытался её затолкать. Но, прежде чем она смогла выразить свою признательность, всё завершилось. Отец Яков спас её как в видении, так и в реальной жизни, и, аккуратно сложив епатрахиль и пожелав всем спокойной ночи, удалился, сопровождаемый Маззи, которая, пробормотав несколько благодарственных слов, вложила ему в руки небольшой белый конверт с пожертвованием для церкви.
В ту ночь маленькая Эра, несмотря на всё пережитое волнение, спала очень крепко, и Нане стоило большого труда растолкать её утром.
"Просыпайся, Пташка, – кричала она громко, стягивая с Эры одеяло и слегка тряся её. – Пора вставать. Ты же, знаешь ли, идёшь в церковь, ведь сегодня день причастия".
И Эра села в постели, и потёрла глаза, и потянулась, и зевнула, и снова потянулась.
"Ради всего святого, дитя, поторопись!" – воскликнула Нана, вытаскивая её из кровати и подталкивая к большой круглой ванне посреди детской, наполненной тёплой водой. Было приятно залезть в эту воду, посидеть в ней, поиграть с плавающими игрушечными утками и поплескаться, но когда пришло время Нане "обмыть" её, то есть вылить на неё, вставшую в ванне, ведро холодной воды, Эра издала свой обычный протестующий вопль, а после окончания процедуры, охнув, задрожала, пока Нана выти-рала её огромным турецким полотенцем.
"Ну же! Ну же! – приговаривала Нана, работая так усердно, что у неё на лбу и на маленьких усиках под носом тут же выступили капельки пота. – Ну всё, перестань дрожать и плакать. Ты будешь весь день румяной и тёплой, как тост. А во всём свежем и чистом, да в накрахмаленном белом платье, да с волосами, красиво расчёсанными и перевязанными новой белой шёлковой лентой, ты будешь безупречна, как ромашка, и готова принять причастие".
Когда всё обещанное было сделано, Нана надела на Эру белую шубку из кроличьего меха, шапочку и высокие белоснежные фетровые валенки, тоже отделанные мехом, и отвела вниз по лестнице к матери.
"Войдите", – крикнула Маззи, когда Нана вежливо постучалась в дверь, и, увидев маленькую Эру такой кругленькой, румяной и пушистой в её белой шубке и шапочке, она взяла её на руки, обняла и пробормотала: "Ах ты любимая мамочкина овечка, мамочкина зайка".
Следом вошёл Генерал в мундире, украшенном лентами, звёздами и медалями, и Ольга с Мики в своих самых новых и лучших одеждах, а затем вся семья села в два ландо, ожидавшие их у входа, и поехала в церковь.
В экипаже, трясущемся и покачивавшемся подобно возку, было душно, и маленькая Эра начала тревожно думать: "Мне становится дурно, неужели меня укачает? Мне становится дурно, неужели меня укачает?" – пока Маззи не заметила, что она выглядит подозрительно и бледнеет, и не поспешила открыть окно, чтобы впустить струю приятного холодного воздуха. Это принесло большое облегчение, и к тому времени, как они добрались до церкви, стоявшей в центре деревни примерно в трёх верстах от дома, Эра снова чувствовала себя хорошо, а её щеки пылали, как красные яблоки. У дверей их встретил Генерал, подъехавший чуть раньше, и помог выйти из экипажа, а затем повёл в церковь. Они прошли меж двух рядов крестьян, которые медленно и с достоинством кланялись им в пояс, в то время как Маззи и Генерал кивали в ответ, при этом улыбаясь дружелюбно, но довольно сдержанно, ведь, в конце концов, в церкви не принято говорить: "Как поживаете?" – так же легко и беззаботно, как это делается в любом другом месте.
И пока они шли по проходу к своему семейному клиросу (который был единственным в церкви, а уже за ним стояли рядами все остальные прихожане), маленькая Эра могла краем глаза увидеть первый ряд деревенской аристократии, неизменно располагавшийся перед толпой крестьян. Там находилась худая бледнолицая жена отца Якова, одетая в просторный и длинный чёрный шёлковый плащ и шляпку с полями, отделанную фиалками в тон. Её звали Попадьёй, что означало жену попа – русского священника. Рядом с ней стояли шесть её дочерей, выстроенные по росту, напоминая этим лестницу. Ольга прозвала их "Уродушками", потому что все эти бедные девочки были ужасно некрасивы, походя на лягушек. Затем шла красивая молодая жена управляющего поместьем Анна Ивановна в красной шёлковой шубе, подбитой мехом, и миниатюрной алой бархатной шапочке, небрежно сидевшей на коротких тёмных кудряшках. Её длинные золотые серьги раскачивались туда-сюда при каждом движении хорошенькой цыганской головки, а браслеты позвякивали всякий раз, когда она осеняла себя крестным знамением. Следом за ней стояла старая Юлькинсон, степенная и чопорная, в своей самой лучшей смоляной атласной накидке, которую она надевала только в церковь и по особым случаям, а позади неё, наполовину заслонённая, притулилась юная Мария Ивановна, дебелая и румяная детская горничная, всегда боящаяся не угодить Юлькинсон. Когда Эра им всем кивнула и улыбнулась, Генерал, шагавший впереди, громко звеня шпорами и скрипя высокими сапогами для верховой езды, внезапно резко повернул направо и в следующую же минуту деловито разместил всех членов семьи в традиционном для них пространстве, ограниченном с трёх сторон резными деревянными перилами. Там на полу лежал красно-коричневый ковёр, изготовленный местными мастерами, на котором стояли в ряд шесть жёстких деревянных стульев с большим красивым мягким креслом в центре ряда, специально предназначенным для Маззи, и очень маленьким и низким – для Эры, дабы она могла присесть в нём, когда заблагорассудится, не прося никого ей в этом помочь. В целом такое размещение было очень удобным и всех устраивавшим. Позаботившись о своей семье и свирепо округлив глаза в сторону детей, дабы они вели себя подобающе, пока его не будет рядом, Генерал глубоко вздохнул, набожно перекрестился, низко поклонился и на цыпочках двинулся в сторону алтаря, где он всегда стоял во время службы. Время от времени семья могла слышать его голос, если он молился вслух, или участвовал в исполнении церковных песнопений, или, бывало, по-доброму делал какие-то замечания личного характера отцу Якову, и тогда члены семьи переглядывались между собой и шептали друг другу: "Слушайте Папу".
Служба обычно длилась один час, и у Эры было много занятий. Она вставала на колени, когда это делали все, и била земные поклоны, и молилась, и пела, и крестилась, и громко вздыхала, совсем как Генерал. Через определённые промежутки времени, по знаку Маззи, она садилась в своё креслице и наблюдала за певчими, дьяконом и священником. Ей очень хотелось оглянуться и посмотреть, что делают все остальные, но это было строго запрещено, и всякий раз, когда она поворачивала голову, Маззи ласково, но настойчиво направляла её нос обратно к алтарю.
"А теперь, – прошептала Маззи. – Ты должна подготовиться к причастию. Через пять минут ты его получишь".
И она сняла шапочку Эры, и взбила её локоны, и поправила большой бант на её поясе, и велела ей высморкаться и стоять прямо. И Эра повиновалась, бормоча молитвы и думая при этом о своих грехах, и о третьем мальчугане в хоре, только что скорчившем ей рожицу, и о том, как приятно пахнет фиалками носовой платок Маззи, и о том, как холодны её руки.
Но как раз в этот момент большие алтарные двери распахнулись, и появился дьякон Иван Михайлович, неся золотую чашу для причастия и провозглашая громовым голосом: "Со страхом Божьим и верой приступите". После чего отец Яков произнёс традиционную длинную молитву перед причастием, а Генерал уже встал наготове рядом с ним, держа большую красную шёлковую салфетку, которой он всегда заботливо и старательно вытирал губы тех, кто причастился.
В этот момент Маззи положила обе руки на плечи маленькой Эры и, прошептав: "Иди", – мягко подтолкнула её к ступеням алтаря. Там помощник дьякона дьячок Сидорович поднял её под руки и хриплым голосом пробормотал: "Открой рот пошире и не подавись".
На несколько секунд маленькая Эра, оторванная от земли, повисла в воздухе с приоткрытыми губами и глазами, ослеплёнными близостью сверкающей золотой чаши и переливающегося облачения отца Якова, которое снова заставило её вспомнить о больших сияющих крыльях ангела. Сладкий и тяжёлый запах ладана, пропитавший складки одеяния, волнами поднимался к её ноздрям, а отец Яков, бормоча торжественные слова: "Причащается раба Божья, девица Ирина", – поднёс золотую ложку к её губам и дал ей священное вино и хлеб.
"Во прощение грехов и жизнь вечную", – сказал он твёрдо, и хор тихо запел:
"Тело Христово приимите,
Источника безсмертнаго вкусите".
Затем Генерал шёлковой салфеткой вытер губы маленькой Эры, и дьячок снова опустил её на пол, и она стояла рядом, пока и Ольга, и Мики, и Маззи, и Генерал тоже причащались. После этого они поцеловали друг друга, произнося: "Поздравляю", – и вернулись на свой клирос, чтобы понаблюдать, как остальная паства будет причащаться, подходя один за другим. И когда каждый подходил к чаше, дьячок спрашивал его имя и громко повторял священнику, чтобы тот услышал. А отец Яков произносил снова и снова: "Причащается раба Божья (либо раб Божий)", – а затем шло имя … Иван … Мария … Пётр … Матрона … и обязательное: "Во прощение грехов и жизнь вечную". После чего Генерал вытирал им губы, и они, развернувшись, проходили мимо клироса, низко кланяясь в сторону Маззи. Когда всё закончилось, и семья, вновь возглавляемая Генералом, сошла с клироса, они опять про-шествовали мимо Попадьи с её шестью "Уродушками", и Анны Ивановны, и Юлькинсон, и многих других, тоже кланявшихся и повторявших тихими торжественными голосами: "Со святым причастием!"
По дороге домой все они ели маленькие тёплые литургические хлебцы, называемые просфорами, которые всегда раздают в самом конце службы тем, кто постился. А позже вся семья собралась в столовой, где был подан обильный и сытный завтрак, ибо по правилам русской православной церкви никому не разрешается есть или пить перед причастием, и поэтому после него все зверски голодны. И только очень старым людям или больным дозволяется выпить чуточку некрепкого чая перед тем, как поучаствовать в церемонии. Эра потом неизменно обожала эти следовавшие за причастием грандиозные полуденные завтраки и чувствовала себя взрослой, бывшей на равных с другими членами семьи, ведь разве она не разделяла с ними таинства, вместо того чтобы сидеть в одиночестве в детской?
