Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия
Прочие события
Воскресенья сильно отличаются от будних дней. Эре разрешается спать до восьми часов, а затем после неспешного, непринуждённого завтрака она едет с Маззи в карете в церковь Зимнего дворца. У входа их встречает старый седовласый дворцовый швейцар в длинном красном пальто с пелериной, украшенном повсюду маленькими чёрно-жёлтыми имперскими орлами.
Сняв в большом пустом вестибюле свои меховые шубы и оставив их в руках лакея Фёдора, они поднимаются на второй этаж в крошечном лифте, вмещающем всего двух или трёх человек и двигающемся столь медленно, что любой, решивший пойти вверх по лестнице, непременно прибудет раньше него.
Пройдя через три белых зала с жёсткими красно-золотыми стульями вдоль стен и миновав длинную зелёную шёлковую ширму, за которой с очень маленьких детей снимают их тёплую одежду, Маззи с Эрой входят в Домовую церковь дворца и занимают свои обычные места с правой стороны, где стоят все дамы и дети, тогда как мужчины располагаются слева. "Как овечки и бараны. Под баранами я, конечно же, подразумеваю мужчин", – замечает Эра, когда впервые попадает в церковь, и Маззи быстро одёргивает её: "Тише, так нехорошо говорить. Ты не должна называть господ баранами!"
Так как Маззи обычно слегка опаздывает, то они заходят, когда служба уже началась, и большой императорский хор тихо поёт одну из первых молитв. Певцы – все сплошь члены Придворной певческой капеллы – имеют на себе длинные сутаны из красной ткани, отделанной золотом, а священник, дьякон и дьячок облачены в великолепные одеяния из парчи, расшитой мелким жемчугом. В огромной бело-золотой церкви очень тепло, и она наполнена серо-голубым туманом плывущего, изгибающегося фимиама. Дамы стоят небольшими группами и выглядят очень роскошно в своих длинных шёлковых платьях, мехах и драгоценностях, а мужчины слева ослепляют своими сверкающими униформами. Эра стоя рядом с Маззи, кланяется, осеняет себя крестным знамением и краем глаза наблюдает за всеми остальными маленькими девочками. Служба длится не более часа, будучи несколько сокращённой, поскольку дамы не любят стоять слишком долго. Как только она завершается, и поётся заключительное "Аминь", помещение мгновенно наполняется гулом приветствий и разговоров, и в течение следующего получаса три белых зала, примыкающих к церкви, выглядят как модные салоны с собравшимися в них придворными дамами и господами.
Сразу же после обеда Эру везут в дом Зози́ или Настиньки, и там программа всегда одна и та же: сначала урок танцев с господином Троицким или его дочерью мадам Лессниковой, затем чай, который на самом деле не чай, а горячий шоколад с пирожными, и в конце спокойные игры, дабы не слишком разгорячить девочек перед поездкой домой по холоду.
Время от времени всех девочек отправляют на дневное представление – либо в Императорскую оперу, либо на балет в Мариинском театре, либо в цирк. Тогда выкупаются три или четыре соседние ложи, чтобы разместить их всех вместе с нянями и гувернантками. Той зимой Эра с Наной посещают две оперы: "Жизнь за царя" и "Руслан и Людмила", – а также один балет – "Лебединое озеро". Эра отдаёт предпочтение балету, так как оперы нагоняют на неё сильнейшую сонливость. Но больше всего ей нравится цирк. Генерал солидарен с ней и водит её туда четыре раза. Мадемуазель Мариэтта, наездница без седла, прыгающая сквозь обруч, пока её тяжёлая белая лошадь медленно скачет по манежу, сильно впечатляет Эру, и она мечтает о встрече с ней. Когда она делится этим с Генералом, тот, воскликнув: "Почему бы и нет?" – отводит Эру за кулисы, где и знакомит с Мадемуазель Мариэттой. Эра молча пожимает ей руку и смотрит на неё в безмолвном восхищении.
"А ты бы хотела стать наездницей?" – спрашивает Мариэтта низким хриплым голосом и хохочет, когда Эра шепчет: "Ох, да, пожалуйста!"
Но когда Маззи узнаёт об этой встрече, то сурово отчитывает Генерала, запрещая ему впредь водить Эру за кулисы где бы то ни было. Итак, Эре приходится смотреть на Мариэтту издалека, с обожанием в глазах, и время от времени посылая ей воздушные поцелуи, когда та проезжает мимо на своей большой белой лошади.
Тогда Эра решает сочинить вальс под названием "Порхание Мариэтты" и в перерывах между уроками старательно выписывает каждую его ноту на нотной бумаге. Это занимает много времени, но наконец, когда всё готово, она перевязывает свиток голубой лентой и шлёт Мариэтте с Генералом, обещающим доставить его по назначению. В ответ Мариэтта передаёт ей розу, которую Эра высушивает и помещает в свой альбом рядом с изображением наездницы без седла, одетой в розовое трико с блёстками.
Ещё одним человеком, безмерно восхищающим её в те дни, является юный швейцар их дома, который красив и весел и обладает восемью канарейками, живущими в большой клетке у окна в вестибюле и щебечущими без умолку.
"Он хороший человек, и я бы хотела выйти за него замуж. И тогда канарейки стали бы моими", – раскрывает она свой секрет Шелли, которая в смятении вскидывает руки, восклицая: "Ну, и что будет дальше, глупенькая девчушка? Никогда больше не говори мне эдакой чепухи!" И Эра никогда больше этого не делает, держа свои мысли при себе.
Визит к дантисту был, пожалуй, самым худшим событием из тех, что случились с Эрой той зимой. Она никогда раньше не бывала ни у одного из них, и когда Маззи между прочим заметила: "Завтра мы идём с тобой к дантисту, доктору Поллисону, которого очень рекомендует тётя Кэтрин", – Эра не обратила особого внимания на её слова, быстро выкинув их из головы. На следующее утро вместо обычной прогулки она поехала с Маззи в кабинет доктора Поллисона на Английской набережной и спокойно вошла в приёмную, где сидевшая у двери старушка-француженка с размытым лицом записала её имя и возраст. После этого её провели к доктору Поллисону, крупному и толстому мужчине средних лет, попросив Маззи ожидать в приёмной.
Спокойно и ничего не подозревая, Эра забралась в кресло у окна и, согласно его просьбе, открыла рот пошире.
"Ага! – воскликнул доктор Поллисон, после того как провёл осмотр её зубов с помощью маленького круглого зеркальца. – Я вижу кое-что, требующее безотлагательного внимания. Нет смысла откладывать это на потом. То, что должно быть сделано, нужно сделать, и чем скорее, тем лучше. Открой-ка рот ещё шире и сиди очень тихо".
И когда Эра повиновалась, он засунул ей в рот большой блестящий инструмент, немного похожий на щипцы для сахара, ухватив им зуб в глубине.
"Ох!" – пробулькала Эра сдавленным голосом, поскольку рука доктора тоже была внутри.
"Сиди тихо и открой рот так широко, как только можешь", – повторил он и дёрнул зуб сначала один раз, а потом ещё и ещё. Раздался треск, и на миг Эре показалось, что её выворачивают наизнанку и разрывают на части.
"Оооох!" – дико заорала она, отталкивая его обеими руками. Однако, будучи неимоверно силён, он не отпускал её, продолжая яростную битву с зубом. С воплями и бульканьем Эра распласталась и соскользнула с кресла на пол, где, лёжа на спине, стала что есть мочи сопротивляться и брыкаться.
Но доктор Поллисон даже и тогда не сдался и, опустившись на пол вслед за Эрой и не переставая кричать: "Открой шире, шире!", – крепко упёрся коленом ей в грудь, в то время как его ассистентка, старая француженка, зафиксировала её голову.
"Аааах! Оооох! Уууу!" – задыхаясь, скулила Эра.
"Ага! Вот он", – в следующую минуту возликовал доктор Поллисон, освободив её грудь и торжествующе подняв зуб на всеобщее обозрение. Визжащую, всхлипывающую, задыхающуюся и захлёбывающуюся, её перенесли с пола на диван, где она и лежала какое-то время дрожащим клубком, такая несчастная, какой не чувствовала себя никогда в жизни. Затем ей дали бокал вина и позволили войти Маззи.
"Ох, Детка, что же это!" – воскликнула она, на что Эра проикала: "Я больше никогда не буду тебе верить, и я больше никогда не желаю видеть тётю Кэтрин", – свирепо зыркнув затем на доктора Поллисона, когда тот весело сказал: "Всё в порядке, теперь уже всё в порядке".
Тем же вечером Дока, узнав про случившееся и покраснев от возмущения, впал в такой гнев, какого Эра за ним прежде не замечала, и в недвусмысленных выражениях высказал всё, что он думает о докторе Поллисоне.
"Это же просто мясник! – кричал он. – Даже не позаботился заморозить десну бедному ребёнку! Отличный дантист. Трудно даже представить что-либо пагубнее подобного потрясения. И надо же было оставить ребёнка одного с ним! Я удивлён, Мария Михайловна, что Вы допустили такое".
"Но моя кузина Кэтрин и многие другие ходят к доктору Поллисону", – защищалась та, выглядя озадаченной и даже слегка ошеломлённой.
"Ха! Модный дантист, к которому потоком стекаются дамы. Иностранец! Ха! – фыркнул Дока. – А я утверждаю – мясник, и покуда я здесь семейный врач, я попрошу Вас, Мария Михайловна, впредь не водить к нему Эру. Есть много хороших стоматологов, и я знаю одного преотличного, его зовут доктор Локутзевский. Пусть он делает всю работу. Велите послать за ним сейчас же. Я всё равно не верю, что зуб был вырван правильно". И с согласия Маззи он побежал к телефону, попросив дантиста приехать как можно скорее.
"Он милый, молодой, толстый и весёлый, и ни за что не причинит боли", – сказал Дока, желая подбодрить Эру, пришедшую в ужас от одной только мысли, что ей придётся вновь встретиться со стоматологом, а Ольга, услышав его слова, сразу же начала напевать:
"Ох, несчастное дитя
Ждёт, когда придёт Толстяк",
тогда как Мики сделал несколько замысловатых шагов и скорчил две или три мерзкие рожи, сказав: "Это чтобы бедной старой Водочмоке полегчало".
Когда пришёл дантист (а он вправду был и молод, и красив, и толст, и весел), то обнаружил, что зуб не был должным образом удалён, и кусочек корня всё ещё оставался в десне.
"Сейчас всё сделаем, и будет совсем не больно", – успокоил он и с помощью Доки заморозил десну, вколов в неё лекарство, чтобы та занемела, а затем одним быстрым рывком извлёк остаток зуба.
Не успела Эра опомниться, как всё было позади, а она даже ничего не почувствовала. Маззи тут же клятвенно пообещала, что они больше никогда не увидят доктора Поллисона.
Во время Святой или Страстной недели всё поменялось: занятия прекратились; мяса больше не подавали, а довольствовались только рыбой и грибами; вместо настоящего молока пили миндальное; Эра дважды в день ходила с семьёй в церковь, слушая там скорбные великопостные молитвы и песнопения и пытаясь думать о своих грехах. На исповедь её отвели к отцу Виноградову, который ей в этой роли понравился намного меньше, чем старый отец Яков в Троицком, поскольку озвучил её грехи ещё до того, как она успела вымолвить хотя бы словечко.
"Я знаю, дочь моя, – сказал он низким подрагивающим голосом, который никто, кроме Эры, не мог слышать. – Я знаю, что ты часто невнимательна и плохо усваиваешь уроки, что доказывает, что ты слегка ленива, а лень – это грех. И, возможно, ты чуточку склонна к чревоугодию, потому что разве не видел я, как ты ела конфеты прямо перед уроком? А я сомневаюсь, что твоя милая и добрая гувернантка догадывается, что ты балуешься ими в такой час. А теперь, моя дорогая духовная дочь, поведай, каковы твои прочие грехи? Покайся". И Эра покаялась во всём, что только смогла припомнить, включая свою ненависть к доктору Поллисону и искреннюю неприязнь к порекомендовавшей его тёте Кэтрин.
Причащаться вся семья поехала в церковь Зимнего дворца, где Эра умудрилась выставить себя на публичный позор. Как раз в тот момент, когда они, покинув свой предел, медленно продвигались к алтарю, она уронила серебряный рубль, который ей дали, чтобы положить на тарелку для пожертвований, и тот покатился по проходу в ту сторону, где стояли господа. Старый граф А, который, бедняга, всю свою жизнь был идиотом, молниеносно наклонившись, поднял всё ещё катившийся рубль и, ко всеобщему изумлению, спрятал его в камзол.
"Фр-р-р-р", – выдала Эра, изо всех сил стараясь не рассмеяться вслух и прикрыв рот носовым платком.
"Ш-ш-ш! – строго шикнула Маззи. – Помни, где ты находишься, и веди себя прилично". Тогда как Генерал свирепо зыркнул в её сторону, а Мики, подмигнув одним глазом, моментально проделал пантомиму, будто хватает что-то с пола и быстро запихивает в карман.
"Фр-р-р-р", – не удержавшись, снова повторила Эра, хотя носовой платок был теперь целиком у неё во рту, и она смогла закрыть лицо руками.
"Если не будешь вести себя подобающе, то тебе придётся немедленно покинуть храм, – прошептала Маззи. – Подумай, какой это будет скандал!" И она так больно ущипнула Эру за руку, что той стало не до смеха. Однако долго сохранять невозмутимое выражение лица было столь трудно, что, как только они вышли из церкви, Эра начала хохотать как безумная, и Маззи пришлось поспешно сопроводить её вниз по лестнице и усадить в карету.
"Ты действительно очень непослушная девчонка! – воскликнула она, как только они благополучно оказались внутри. – И если ты не научишься держать себя в руках, я больше никогда и никуда тебя не поведу, никогда!"
"Но, Маззи, – вскричала Эра. – Только представь себе пожилого господина в парадной форме, кладущего в карман рубль, который ему не принадлежит!"
"Немного поразмыслив о старом Володе А, ворующем деньги у ребёнка, да ещё в церкви, я делаю вывод, что в конце концов он не такой уж идиот", – прорычал Генерал за завтраком, заставив даже Маззи рассмеяться.
Пасха в Петербурге была совершенно не такой волнующей, как в Троицком. Не было ни особой суеты, ни большой подготовки, поскольку мало что делалось своими руками дома, а в основном покупалось у знаменитых пекарей и кондитеров. Эра всё ещё считалась недостаточно взрослой, чтобы идти на ночную службу, и, как водится, получила свои пасхальные яйца, когда семья вернулась. Стол был накрыт замечательно, возможно, даже лучше, чем в Троицком: оранжерейные цветы были красивее, кондитерские изделия – более замысловаты, гости – элегантнее, – но почему-то веселья, восторга и пасхального духа не чувствовалось, или по крайней мере Эре так казалось, и она скучала по Троицкому.
Большие перемены
Наконец наступила весна, снег растаял, Нева освободилась ото льда, и пришло время возвращаться в Троицкое, поэтому Эра с нетерпением считает дни и часы, оставшиеся до отъезда. Маззи поехала вперёд одна, так как ей требуется что-то подготовить к прибытию семьи (что именно – она не сказала, поскольку это сюрприз), и Генерал снова должен в одиночку позаботиться о переезде всех, включая Эру. На этот раз их так много, что целый вагон первого класса оказывается в их полном распоряжении, и они едут без пересадок в Москве и Орле прямо до своей станции Верховье. Здесь их встречают до боли знакомые старые экипажи, и Эра садится в ландо вместе с Наной, Шелли, Попкой, Джери и канарейками, тогда как Ольга, Мики, Профессор и Дока вынуждены ехать с Генералом в его жёлтой Шустале. Слуги следуют за ними в нескольких фаэтонах (пятого типа, в котором обычно приезжает в их усадьбу настройщик пианино) и линейках.
Из наполовину открытого ландо (его решают не открывать полностью из-за боязни застудить птиц) всё вокруг выглядит совсем иначе, нежели во время их последней поездки в возке по заснеженным просторам. Нынче поля по бокам зелены ("Изумрудно-зелёные!" – прочувствованно бормочет Шелли), берёзы и ивы покрыты салатовым пушком, и даже дубы начинают потихоньку оживать.
"Как же чист и нежен этот воздух после Санкт-Петербурга, пахнущего дёгтем и пылью!" – восхищается Нана, и Шелли спешит поддержать её: "Он воистину похож на кружащее голову и пьянящее вино!"
Деревни, более не погребённые под сугробами, тоже ожили и демонстрируют все признаки весенней активности: крестьянские мужики выгуливают лошадей, бабы стирают и отбивают бельё в реках и прудах, дети, играющие на улицах, с воплями бегут вслед за проезжающими экипажами.
А кони всё скачут и скачут, и вскоре становится виден шпиль Троицкой церкви. Экипажи минуют несколько рощ – теперь уже очень знакомых, так как там нередко устраиваются семейные пикники, – затем пару полей и ещё один лесок, после которого и поворачивают направо, на большую ивовую аллею, ведущую к дому. Кони рвутся вниз по склону, несясь теперь во весь опор, поскольку знают, что направляются к своим конюшням и овсу. Эра в волнении привстаёт, ведь пошли уже совсем родные места: поле для молотьбы, Чёрный Лес, примыкающий к парку, яблоневый сад, дом управляющего, перед которым прыгают, крича и размахивая руками, Ольга и Володя. Ещё один поворот, и экипажи въезжают во двор, тут же наполняющийся цоканьем копыт и грохотом колёс по булыжнику, которым тот вымощен. Под длинной белой колоннадой у входной двери стоит Маззи в окружении всех слуг, что проводили зиму в Троицком. Как только экипажи останавливаются, те бросаются вперёд, дабы отворить двери и помочь путешественникам выйти.
"Добро пожаловать домой, дорогие мои!" – восклицает Маззи, и в следующий момент всё вокруг наполняется суматохой. Крича, обнимаясь, целуясь, суетясь и разговаривая, семья вваливается в вестибюль. Пока Эра оглядывается вокруг, ей кажется, будто он стал меньше и ниже, чем раньше, а вот чучела медведей и волков представляются, напротив, больше и внушительнее, не говоря уж о головах оленей на стенах, которые выглядят удивительно естественными и живыми.
Солнце садится, и длинные тени вползают в дом, образуя тут и там, особенно в углах, тёмные пятна. Сильный запах натирки для мебели, воска для пола и цветов наполняет дом – запах, непохожий ни на какой другой в мире и присущий лишь Троицкому. Когда Эра проходит через вестибюль и коридор, библиотеку и тёмный холл к лестнице, она внезапно чувствует какую-то тяжесть в груди, что-то грустное и гнетущее, сжимающее горло и рождающее желание спрятаться и лить слёзы. Но отчего же, отчего?! Она не может этого понять. Почему ей должно хотеться плакать? Наконец-то она дома – там, где хочется быть сильнее, чем где бы то ни было, и всё так замечательно вокруг. За открытыми окнами пышно цветут кусты сирени, тихо поют соловьи, и во всех комнатах, на всех столах стоят корзины и вазы полные цветов. Это же так прекрасно, но всё же в этом месте есть что-то страшно печальное. Может быть, во всём виноват запах натирки и воска? Или сумеречные тени, или соловьи, или тишина сельской местности – ведь здесь так тихо и спокойно после шума города и поездов. Будто дом крепко заснул в момент её отъезда в столицу, будто он умер тогда …
"Ох, я этого не вынесу", – думает она и, тряся головой, чтобы избавиться от этих странных мыслей, бежит вверх по лестнице в детскую.
Ахнув от удивления, она останавливается на пороге, так как видит, что её старая комната изменилась, став совсем не той детской, какой была всю её жизнь. Мебель из красного дерева обита новым кретоном в цветочек; на окнах висят новые шторы в тон; появился новый туалетный столик, отделанный розовым шёлком и белым муслином, с большими атласными бантами по углам и набором гранёных стеклянных и серебряных шкатулочек и бутылочек, стоящих вокруг крупного квадратного зеркала в серебряной раме. Кроме того, в комнате обнаруживается голубой делфтский чайный столик, высокий книжный шкаф, набитый новыми книгами, и новый умывальник с сине-золотыми принадлежностями.
Осматривая всё это с удивлением и восхищением, Эра вдруг замечает, что в комнате осталась лишь одна кровать – её маленькая старая кроватка из красного дерева, – тогда как Наниной там больше нет.
"Ох, а где же кровать Наны?" – в тревоге спрашивает она, пока Нана, тоже поднявшаяся в детскую, стоит рядом с растерянным видом.
"Это сюрприз для вас обеих", – говорит Маззи, пришедшая вслед за ними. "Дорогая, ты уже большая девочка и должна научиться спать одна в своей собственной комнате. А Вы, милая Нана, тоже далеко не молоды, чтобы подниматься по этой лестнице много раз в день, поэтому я подготовила для Вас замечательную комнату внизу, напротив моей гардеробной и рядом с верандой, чтобы Вы могли без труда выйти в розовый сад в любое удобное для Вас время. Разве это не отличная идея? Я уверена, что Вы будете в восторге". Однако Эра с Наной не произносят ни слова, глядя на Маззи обескураженно и испуганно. Быть разлучёнными после стольких лет – целых двенадцати! – с того самого дня, как Эра появилась на свет? Но зачем, и как им удастся привыкнуть к этому? О Боже, Боже, как же такое могло случиться?
Маззи вопросительно смотрит на них, затем печально качает головой, целует каждую и, не сказав больше ни слова, выходит.
"Ох, Нана, – шепчет Эра. – Что нам делать? Я не могу жить без тебя. Мне не нужны все эти новые вещи. Я хочу, чтобы твою кровать вернули сюда. Я сейчас сбегаю и скажу Маззи, чтобы её немедленно принесли обратно".
Но Нана, опустившись на диван и став на глазах очень старой и усталой, произносит необычайно тихим голосом: "Нет, Пташка, не нужно никому ничего говорить. Это бесполезно. Для меня всё кончено. Я стала слишком стара. Мне больше не суждено заботиться о ещё одной крохе. Ты мой самый последний ребёнок, и всё, что мне остаётся, пока я не лягу в могилу, это спокойная комната и розовый сад". И слёзы катятся по её иссохшим щекам, медленно, тяжело и безнадёжно падая на дрожащие руки.
Со страдальческим возгласом Эра кидается к ней и обнимает за шею.
"Нана, Нана, не оставляй меня, – отчаянно рыдает она. – Не оставляй меня, я без тебя умру". И так они сидят, прижавшись друг к другу, и Нана, нежно укачивая её, повторяет снова и снова: "Всё хорошо. Всё хорошо. Всё хорошо".
Но вот звонит гонг к ужину, вынуждая их, умыв лицо и руки, спуститься в столовую. Эра замечает, что Дока сидит с серьёзным и печальным видом, а у Шелли очень красные глаза. Эра недоумевает, что могло произойти. "Возможно, ей жаль нас с Наной", – решает она, и её сердце проникается к Шелли благодарностью.
Несмотря на усилия пытающихся шутить Маззи, Генерала, Ольги и Мики, ужин проходит невесело, и как только он заканчивается, Дока, Нана, Шелли и Эра поднимаются в игровую комнату, где они провели вместе так много счастливых часов. Сидя вокруг старого квадратного стола, покрытого красной скатертью Наны, со стоящей на нём старой фарфоровой лампой, они молча смотрят друг на друга. Затем все, кроме Доки, снова начинают плакать.
"О Боже! Я больше не могу этого выносить", – вскрикивает Шелли, вылетая из комнаты и убегая по коридору к себе.
"Неужели она так сильно переживает, что нас с Наной разлучили?" – спрашивает Эра, но Дока только качает головой и грустно отвечает: "Я пока не знаю. Всё прояснится завтра".
Эре уже пора спать, и, обняв Доку на прощание, она следует за Наной в детскую.
"Я ненавижу все эти новые вещи, – кричит она, топая ногой. – Они мне не нужны. Я всегда буду их ненавидеть. Я сломаю их и выброшу".
А Нана успокаивает: "Ну же, Пташка, не глупи, твоя Мама лучше знает, что для нас хорошо, и мы скоро убедимся, что она права. Моим старым ногам действительно довольно тяжело много раз в день подниматься и спускаться по лестнице, и мне будет очень удобно в моей новой комнате рядом с верандой. Что касается тебя, то ты уже становишься юной леди, а это значит, что у тебя должна быть своя личная комната. Только теперь мы будем называть её спальней Эры, а не детской. Что было раньше, того больше нет. Зато мы продолжим проводить вместе много времени днём, так что перестань плакать и ложись в постель, а я посижу рядом, пока ты не заснёшь крепко-крепко".
И Нана садится у кроватки Эры и, держа её за руку, всё убеждает и убеждает тихим голосом. А слёзы Эры всё текут и текут по щекам в темноте, пока она не засыпает.
На следующее утро, видя, как ярко светит солнце, и что Нана, уже встав и одевшись, пришла к ней как обычно, Эра чувствует себя несравненно лучше и быстро вскакивает с постели. Её комната со всеми новыми вещами действительно выглядит красиво, думает она, и в конце концов всё не так уж плохо, если в течение дня Нана будет рядом так же часто, как и раньше. И она опять внимательно разглядывает свои новые вещи, и смотрит в окно, и ахает при виде цветов, распускающихся в горшках, расставленных на террасе.
"Я скажу Шелли, что всё нормально, – думает она, мчась по коридору. – Человек ведь не так уж и сильно скучает по другому человеку, пока спит. Плохо, только если днём его нет рядом. А пока Нана остаётся со мной, всё в порядке. Шелли будет рада это услышать".
Подойдя к её двери, Эра стучится и кричит: "Это я, могу я войти?"
"Ох, дорогая, – слышен голос Шелли, звучащий довольно странно и невнятно. – Я же тебе объясняла: надо говорить не 'могу я', а 'можно мне' ".
Потом она отпирает дверь, впуская Эру. В тот же миг ощущение Эры, что всё в порядке, улетучивается. Всё совсем не в порядке, всё не так, потому что, оглядевшись, она видит, что Шелли пакует свои вещи, а не разбирает их.
"Ох, Шелли, в чём дело? Куда ты собираешься? Ты ведь не бросаешь меня тоже?" – кричит она, чувствуя, что вот-вот произойдет нечто ужасное.
И Шелли, с глазами, полными слёз, и лицом, покрасневшим и опухшим, как будто она проплакала всю ночь, отвечает дрожащим голосом: "О, дитя, я уезжаю. Моя сестра в Германии больна и нуждается во мне. Вчера вечером пришла телеграмма, но я не хотела тебе говорить. И у меня не хватило смелости войти в твою комнату сегодня утром. Но теперь ты всё знаешь".
Эра смотрит на неё, побледнев, потеряв дар речи и трясясь всем телом. Мир рушится! Это не может быть правдой. Должно быть, ей снится чудовищный кошмар. Сначала Нана, а теперь Шелли. Как насчёт Доки? Если и он уедет, она умрёт, она это знает …
Тем временем Шелли тихо продолжает: "Моя сестра живёт во Франкфурте-на-Майне, она очень стара и больна, и нынче ей требуется моя помощь".
"Но ты же вернёшься, когда она поправится?" – с мольбой в голосе спрашивает Эра, и Шелли отвечает, но так тихо, что Эра едва слышит её: "О, да, я вернусь, возможно, осенью".
Эра в ужасе смотрит на неё. Осенью? Ведь это так нескоро. Она этого не вынесет. Это уж слишком! И бросается на пол, рыдая и колотя по нему кулаками. Но Шелли не зря всю свою жизнь была поборницей дисциплины.
"Прекрати себя вести подобным образом и немедленно встань с пола, – резко приказывает она. – Даже не думай такое устраивать! Я знаю, что ты чувствуешь, потому что любишь меня, и я страдаю тоже, но битьё по полу и вопли никак не помогут делу. Я должна ехать".
"Но как же я буду жить без тебя?" – истошно визжит Эра.
"Весьма милая француженка, которую ты будешь называть Мадемуазель, займёт моё место, – говорит Шелли, отведя глаза в сторону. – Она молода и жизнерадостна, и вам будет очень весело вместе".
"Я знаю, что буду ненавидеть её, – кричит Эра. – И я никогда не буду с ней милой, никогда. Я буду грубой и противной, настолько противной, насколько смогу". С этими словами она выбегает из комнаты и, хлопнув дверью, мчится через дом в парк, где прячется целый день. Она чувствует себя слишком несчастной, чтобы плакать, и, сидя под кустом, рвёт траву и пальцами проделывает в земле ямки.
Только заслышав, как экипаж, который должен отвезти Шелли на станцию, подъезжает ко входу, и как голоса кричат: "Эра, Эрочка, где ты?" – она выползает из своего укрытия и, огибая огород, где её могут заметить, мчится по главной дороге к яблоневому саду. Там она прячется за кустами, и когда ландо Шелли подъезжает совсем близко, выскакивает с криком: "Я тут, я тут, я пришла попрощаться. Подождите меня". Лошади шарахаются, кучер натягивает поводья, Шелли вскрикивает, роняя платок, которым она вытирала глаза, а Эра запрыгивает в экипаж и на колени Шелли. Обняв её так крепко, что та едва может вдохнуть, Эра потом, не говоря ни слова, выскакивает из ландо и мчится по саду туда, где, как она знает, никто не будет её искать. Там она бросается на землю и рыдает до тех пор, пока больше не может этого делать. И тогда, обессиленная, вялая и продрогшая, она прокрадывается домой и сразу ныряет в постель. Именно там её и обнаруживают после отчаянных поисков по всему дому, и толпятся вокруг: Дока со стаканом лекарства, встревоженная и обеспокоенная Маззи и Нана, держащая бутылочку касторки. Потом Нана, как и в прошлый вечер, садится рядом с Эрой и снова держит её за руку, пока та не заснёт.
Через неделю приезжает Мадемуазель. И к тому же происходит одно из самых замечательных событий в жизни Эры – появление щенка породы бультерьер по имени Джип, подаренного Генералом.
"Поскольку сеттер Ральф мой, – говорит Генерал. – А Джери – твоей Мамы, а Лорд – Мики, то этот малыш будет твоим собственным. Заботься о нём, воспитывай его и, в общем, делай с ним всё, что пожелаешь – он теперь твой".
Генерал передаёт щенка на руки Эре, оставляя их вдвоём. И это поистине счастливейший момент, потому что у Эры никогда-никогда не было своей собаки, хотя это всегда являлось одним из её самых сокровенных желаний.
"Ты мой, ты теперь только мой, – шепчет она маленькому белому комочку. – Ты и я, мы будем парой. Отныне мы Эра и Джип, и я больше не буду лишней в семье". Она обнимает его и целует, а он лижет её щёки, виляя своим смешным хвостом. С этого момента они становятся неразлучны.
Однако, как скоро решает Эра, имя Джип ему совсем не подходит, а потому спешит изменить его на Джохансон-Реске-Нахансон-Пиканси-Ахансон-Фрр-Махансон-Чут-Чут-Папахансон, что на собачьем языке означает: "О, поторопись, моё пыхтящее, мохнатое очарование, которое лает и рычит, а также столь мало и малость вонюче".
