Тамара Лисициан
Нас ломала война… Из переписки с друзьями
– Что вы им кричите? – спрашивали зрители у наших охрипших азербайджанцев.
– Ругательства! – почти потеряв голос, прохрипели те.
– Браво! Продолжайте!
– Так их мать! Давайте еще!
Теперь уже другой немец стал командовать. Переводчик, задыхаясь, переводил и показывал. Пленные покатывались со смеху.
В это время потерявшие терпение немцы после очередной команды, с криками и без всякого почтения, стали бить своих «учеников»-легионеров кто палкой, кто прикладом автомата. Перепуганные азербайджанцы кинулись толпой повторять движения переводчика. Поняли наконец! Что тут началось – трудно передать! Глядя на эту свалку, пленные хохотали до слез, аплодировали. Кто мог, размахивал костылями или палкой.
– Браво! Бис! Браво-о-о!
– Так их, так. Еще палкой! Еще-е-е!
Пленные кричали, потешаясь, довольные происходящим:
– Свободы захотели?! Под свастику полезли! Вашу мать!
Так вам и надо! Палками, палка-а-а-ми их!!! – дальше шли непереводимые на нормальный русский язык ругательства.
– Вон там, справа, не ползут! – показывали немцам костылями пленные. – Дайте им! Дайте еще! Браво-о-о!
– А эти не бегут! Остановились! По морде им! По мо-о-о-рде! – и опять оглушающий своей фантазией невообразимый русский мат.
– Это вам не Красная армия! Немцы вас научат, такие-растакие! Будете фюрера любить! – и опять ругань, злой хохот до коликов в животе.
В какой-то момент я оглянулась и посмотрела на «болельщиков». Как много сил уходило на этот азарт. Уже сейчас некоторым не хватало сил кричать и двигаться, они только беззвучно смеялись, глядя на суету за проволокой. Получали удовольствие? Да! Разрядка? Да! Только для многих – перед смертью. Может, это и хорошо для тех, кто обречен, умирать, посмеявшись вдоволь? Больно думать об этом!
Через несколько дней злой спектакль имел продолжение, но уже на территории «Кранкенлазарета». Дело в том, что эти полицаи-легионеры, как все смертные, заболевали, несмотря на свое привилегированное положение. Дизентерия, туберкулез, язва желудка и другие болезни часто случались и у них. Но больниц для полицаев в Житомире не было.
Их отправляли… к нам в «Кранкенлазарет»!
В одном из домов расчистили и побелили два этажа.
Больных привели около сотни.
Форму и паек им оставили прежние, но ни лекарств, ни постелей, ни воды для умывания у них не было, как и у всех остальных пленных…
Вскоре сыпной тиф начался и у легионеров. Смертей было много. Умерших, по приказу немцев, вывозили во рвы на тачках: раздетыми, без имен, вместе со всеми другими непривилегированными пленными. Оставшуюся форму и обувь немцы забирали по списку.
Однажды Василий Степанович сказал мне:
– Хочешь посмотреть на смешное представление?
– Смешное? – усомнилась я, – тут у нас?!
– Да. Хотя, как сказать… во всяком случае, удивительное – это точно. Пойдем.
И повел он меня к больным азербайджанским легионерам.
На втором этаже кирпичного дома мы остановились в дверях и увидели… торговые ряды! В больших комнатах вдоль стен и окон от двери до поперечной стены были установлены сплошные деревянные нары. Между этими двумя рядами посреди комнаты был общий проход. На каждом секторе нар, ближе к проходу, сидели легионеры. Почти все они сидели, поджав под себя ноги, скрестив их по-восточному.
Перед каждым лежал «товар»: одно яйцо, три-четыре сигареты, пять-шесть кусочков сахара, две-три щепотки чая, небольшой кусок мыла, коробка спичек, свернутые в трубочку новые бинты, три-четыре печенья, катушка черных ниток…
Все это было аккуратно разложено на платках и каких-то тряпочках.
По проходу, разглядывая редкости, медленно ходили медики, ходячие больные из других бараков и блоков, ковыляли инвалиды. Стали ходить и мы. «Товар» был разным.
У кого больше сигарет, но не было яйца, у кого не было сахара, но были катушки с белыми и черными нитками с воткнутыми в них иголками, у кого – три-четыре карамельки и тому подобное.
Но самыми неожиданными были покрикивания продавцов:
– Ходи! Смотри! Какой яйцо! Золотой, золотой яйцо!
– Кушай сахар! Такой сахар только Германия делиет!
Сладкий, как виноград!
– Не умирай, подожды! Куры последний сигарет!
– Спички! Горячий спички! Можно «Кранкенлазарет» горит!
Закрыв глаза, можно было подумать, что ходишь по настоящему восточному базару. Только «товар» больно необычный, да запах немытых тел и параш знакомый.
– Какие цены? За какие деньги продается?
– Бэрэм марки, доллари!
Оказывается, по-русски они все-таки объяснялись!
Кое-как понимали, не то, что на поляне! Может, там были другие?
Предлагали менять «товар» на золото, кольца, цепочки, часы. Легионеры явно витали в облаках! Какие доллары, откуда? А золото?! Немцы давно всех обобрали, еще раньше, чем загнали за проволоку. Поотбирали даже обручальные кольца.
Только бумажные рубли удавалось сохранить, да и то потому, что тут они никому не были нужны. По вечерам, когда уходили немцы, на эти бумажки запертые в домах и бараках пленные играли в «очко». Даже меня научили… Горы бумажек собирались «на банк». Макулатура!
О чем думали больные полицаи? Зачем им было золото?
Какие марки могли их спасти? Тиф, туберкулез, дизентерия косили их не меньше, чем остальных пленных. Почти никто из них не возвращался в казармы. Базар был не смешным.
Страшным! Торговали смертники. На краю могилы.
После войны мне довелось просматривать списки награжденных за мужество и героизм на фронте. В списках были мужчины и женщины, люди всех национальностей, даже иностранные граждане.
Всего за время Отечественной войны звание Герой Советского Союза было присуждено 11 тысячам человек, из них – 87 женщин. Многих наградили посмертно.
Оказалось (и это мне было особенно интересно), что в годы войны вместе с миллионами солдат и офицеров всех республик Советского Союза, не подозревая об участии своих земляков-«легионеров» по ту сторону фронта, геройски сражались около двух десятков азербайджанских, грузинских и армянских дивизий. Они участвовали в боях на Северном Кавказе, в Крыму, на других фронтах. Многие из них дошли до Берлина.
Звание Героев Советского Союза получили более 100 азербайджанцев, 120 грузин, 106 армян (двое из них – дважды). Сотни тысяч воинов трех республик Закавказья погибли, сражаясь за Родину. Десятки тысяч получили боевые ордена и медали[14]. Таков итог их ратного труда и усилий.
Но об этом мы узнали уже после войны, а тогда… сама понимаешь!
Тогда я с горечью видела, что и на краю могилы люди не расстаются со своими привычками, слабостями и пороками. В этом я постоянно убеждалась, к большому своему удивлению, а иногда и настоящему потрясению. Ведь мне было всего девятнадцать, и жизнь я знала в основном по книгам и кино. А тут судьба показывала мне самые тяжелые и жуткие примеры настоящей человеческой трагедии…
С холодами в житомирский лагерь пришел еще один эшелон. Всех из вагонов сразу же повели в основной лагерь.
Раненых почти не было, зато в «Кранкенлазарет» привели с поезда двадцать две пленных медсестры.
За несколько дней до этого в нашей с Раей комнате здоровые на вид пленные, доставленные из основного лагеря, сколотили дощатые длинные сплошные нары. Они тянулись, чуть отступая от наших кроватей, вдоль стены и окон. Проход шел посреди комнаты от кроватей к двери. Принесли шесть ведер-параш с крышками.
– Ждите пополнения, – сказали, уходя, пленные плотники. Подробностей никто не знал.
И вот от проходной к нашему блоку бодро шагали двадцать две молодые медсестры. Как скоро выяснилось, они попали в плен на Сталинградском направлении, где шли ожесточенные бои. Было им по 19–21 году. Русские, украинки, одна татарка, три башкирки, две молдаванки.
О трудностях, о боях, о переживаниях на фронте и в плену они не рассказывали, но было и без рассказов понятно, что война поставила на них свое страшное клеймо.
Их провезли уже по нескольким лагерям, и они знали, что везут их в Германию. Дело было во времени.
Девчонки выглядели здоровыми, даже упитанными, вели себя развязно, говорили громко, постоянно употребляя матерные слова и выражения. Расспрашивали нас о «Кранкенлазарете» и вскоре высыпали из блока на плац – посмотреть своими глазами на новое обиталище. Мы с Раей видели, как они прогуливались и знакомились с ходячими больными и медперсоналом. Было странно слышать их громкие голоса и смех на этом обычно тихом дворе.
На земле, как всегда, сидели совсем слабые, истощенные люди. Едва передвигались на костылях инвалиды. Вдоль стен домов сидели пленные – худые, оборванные, грязные. Кто дремал, кто искал вшей, кто смотрел перед собой невидящим взглядом. Девчонки не обращали на них никакого внимания. Или привыкли, или все им стало безразлично. Болтали, смеялись. Меня это неприятно удивило.
Вскоре началась раздача баланды, и прибывшие медсестры уселись на нары ужинать.
– Откуда у немцев столько картофельной шелухи?
Всю дорогу едим и едим только шелуху, – сообщила одна из девушек. – Думали, тут что-нибудь другое дадут…
– Жареных курочек, например! – захохотала другая медсестра и выругалась.
– Или свиные отбивные… – мечтательно добавила еще одна.
– Отбивные будут нам в Германии, по ж…м, – мрачно сказала первая. Поев, побежали строиться на поверку.
Первая ночь прошла спокойно, если не считать того, что в коридоре перед нашей дверью до полуночи были слышны смех и громкие разговоры приехавших девушек с ходячими, больными из пленных, спустившихся к ним с верхних этажей нашего блока.
Зато в последующие ночи нас с Раей охватил ужас. Всю ночь в темноте девушки принимали гостей. Мы с Раей не могли уснуть от стыда за девчонок и отвращения.
Наутро, выходя на поверку, мы увидели под нарами почти у всех новеньких по три-четыре чужих котелка с баландой. И еще раз ужаснулись.
Я тогда еще не до конца понимала, хотя и видела расправу у того страшного барака, как ломаются, уродуются, перерождаются люди от голода, от страха, от отчаяния, от войны…
Мы с Раей, в конце концов, решили, что у этих девчонок, как говорится, «крыша поехала». После всего пережитого на фронте и в плену осталось одно на уме – выжить.
Выжить любой ценой.
И они нашли свой способ выживания. Мы видели, как, ничуть не смущаясь, девчонки весь день время от времени хлебали баланду в котелках из-под нар, болтали, смеялись, даже пели. А потом уходили возвращать котелки.
Часто, заходя в комнату, мы с Раей слышали, как они на том же самом мате весело обсуждали ночные события и своих гостей. При нашем появлении такие разговоры почти всегда прерывались. Наконец, одна из девчонок не выдержала и спросила:
– Вы чего всегда такие злые? К вам что, мужики не ходят? Или вы где-нибудь в другом месте устраиваетесь? – Остальные захихикали.
Так началась наша молчаливая вражда. Ночные бдения продолжались.
«Вот идиоты – думала я, – ну, не идиоты ли эти мужики?! Лишают себя пищи, умирают ради «этого» раньше времени. Ну, не идиоты?!» Мне не было жаль ни тех, ни других. Какое же ничтожество – люди, – пришла я к выводу. И тут же отругала себя.
А Василий Степанович, а Толя, а доктор Биденко? Никто из них не «дружил» с медсестрами. Мало того, скольким пленным они помогали пережить болезнь, выжить? Одних евреев спасли не один десяток. А кто меня спасал?! Нет, нет, так нельзя.
Однажды, как бы опровергая мои обвинения, попалась мне на глаза одна из медсестер. Она редко выходила со всеми во двор на прогулки. Я никогда не слышала, чтобы она материлась. Целыми днями что-то зашивала, латала. Зашла как-то к Василию Степановичу и попросила нитки. «И, если можно, ножницы. Мои сломались». Василий Степанович нитки дал, ножницы починил, а мне потом сказал:
– Это Женя, сибирячка, славная девчонка. С ней дружит Алексеев. Она к нему часто заходит. У него в первом блоке своя комната, ты знаешь. Остальные ее не трогают.
– Кто Алексеева обидит, тот и дня не проживет, – засмеялся Толя. – Могу сообщить вам новость. Главврач Алексеев назначил ее второй операционной сестрой. Сегодня мне сказал об этом сам Хипш. С немцами согласовано.
Прошло еще какое-то время, и Рая поделилась со мной своими наблюдениями:
– Знаешь, эта Женя неплохая девушка, мы с ней хорошо понимаем друг друга, хорошо с ней работать. Она не задирает нос, как остальные, а могла бы… У нее за спиной сам Алексеев.
– Да. Я знаю про Алексеева. Но одна Женя погоды не делает.
Я ненавидела нашу комнату. С отвращением ложилась спать, с таким же отвращением просыпалась. Однако деваться было некуда. Мы с Раей научились спать и при посетителях. Девчонки и вовсе невзлюбили нас. Не только оттого, что мы их сторонились, но еще и потому, что жили по-другому. В глубине души, конечно же, каждая понимала весь кошмар выбранного ими способа выживания. Оставалось тихо ненавидеть «чистоплюек». И они со злобой провожали нас глазами.
Однажды, когда в комнате оставалась со своим шитьем одна Женя, я подсела к ней.
– Скажи, пожалуйста, эти девчонки и до плена были такими?
– Да что ты! Нет, конечно. He до того было. По десять, пятнадцать раненых в день на передовой вытаскивали, да еще с их оружием. Ты представить себе не можешь, какие они, эти раненые, тяжелые. Бывало, пули вокруг цокают, или бомбежка идет, грохот, землей засыпает, осколки летят, а мы тащим раненых, да еще не раз отстреливались их оружием.
Нельзя же по-другому. Люди кровью исходят, кто стонет, кто кричит, ругается от боли, а еще хуже – молчит: то ли живого тащишь, то ли умер уже… Уставали до обморока, спали, как убитые, несмотря на обстрелы, взрывы. Даже помыться не успевали. У многих грыжа выступила… А сколько девчонок гибло вместе с ранеными. А ты говоришь, были ли такими…
Нет, не были. Плен сломал.
– А где вы в плен-то попали?
– У реки Чир, она в Дон впадает. На нас танки налетели под Суровихино. Все мы из разных полков одной стрелковой дивизии. После танков, которые дальше ушли, на восток, 10 августа окружили нас итальянцы. Сразу поотбирали у всех ремни, почему, не знаю… Очень смеялись над нашими галифе и обмотками, но не обижали. Накормили макаронами, вроде длинной вермишели без дырок, потом австрийцам передали, те – немцам, тут-то все и началось. По три-четыре дня «забывали» кормить. Гоняли из лагеря в лагерь.
А лагеря! Если бы ты видела! Горы трупов, возле них стонут раненые, лежат контуженные. Мертвых хоронить некому, да и некогда. Всех живых везут или гонят пешком на запад. Обращались как со скотиной, даже хуже… Что тебе рассказывать, сама знаешь…
Знать-то я знала, но, видимо, и на меня стал действовать плен. Стала непримиримой. Не могла я сочувствовать девчонкам.
А Женя оказалась добрячкой. Всех жалела, все терпела.
Настоящая сестра милосердия. Таких и в жизни можно встретить редко, а в плену, казалось, и вовсе нет. Многие, почти все, от бед и голода, от страха голову теряют, ожесточаются.
Однажды, когда я, Толя, Василий Степанович и доктор Биценко собрались, как всегда, с котелками баланды поужинать вместе, вбежала плачущая Рая. Увидев нас, она уткнулась в стену и громко разрыдалась.
– Что случилось? – повскакивали мы со своих мест.
– Эти медсестры, – всхлипывала Рая, – сказали, что я еврейка, а никакая не грузинка, и что они все расскажут Хипшу.
Больше ничего нельзя было понять, я обняла ее. Рая рыдала. Ее всю трясло. Затрясло от возмущения и меня. Все стали успокаивать Раю как могли.
– Мы с доктором сейчас с ними поговорим, – встали со своих мест Василий Степанович и доктор Биденко.
– Нет! – закричала я. – Это я сейчас с ними объяснюсь!
Пойдем! – взяла я за руку Раю. – Пойдем, тебе говорят!
Должна сказать, Элиана, что во время войны со мной иногда происходила довольно неприятная история. Видимо, эта черта характера досталась мне от моих предков со стороны мамы – терских казаков. Армяне в основном мягче и добрее, хотя в гневе и они не сахар. В гневе я становилась невменяемой. Как вы, итальянцы, выражаетесь: «от злости ничего перед собой не вижу». Я себя не помнила. Это бывало редко, но меня в бою несло с бешеной силой. В партизанском отряде, куда я потом, после плена, попала, меня мои товарищи, местные партизаны, побаивались. Хотя сами тоже в боях были не ангелы. Это стало мне понятно вскоре после того, как мы схватились в рукопашную с мадьярами. После плена это свойство моего характера стало проявляться особенно сильно. Сама я обратила внимание на свой недостаток, когда заметила опасливые взгляды и нежелание спорить со мной о чем бы то ни было моих друзей-подрывников, с которыми дружила и участвовала в боевых операциях и которые в общем-то меня любили и по возможности берегли.
Всю жизнь я старалась потом вытравить из себя этот безумный гнев и, кажется, на сегодняшний день в этом преуспела. Такие вспышки со мной после войны, насколько помню, больше не случались, даже несмотря на перенесенную в бою контузию. Вернее, когда подкатывало, я всегда давила в себе этот гнев, понимая, что может случиться любая беда.
Вог такой похожий внутренний взрыв произошел со мной тогда в «Кранкенлазарете», когда рыдала Рая. В буквальном смысле от гнева у меня потемнело в глазах.
Мы выбежали с ней в коридор, и я рванула на себя дверь нашей комнаты. С порога оглядела девчонок на нарах. Они спокойно готовились к прогулке перед поверкой. Кто расчесывал волосы, вылавливая вшей, кто копался с этой же целью в гимнастерке, кто натягивал сапоги, кто-то хлебал остатки баланды.
Все повернули голову к открывшейся со стуком о стену двери. Я оглядела их и громко, но без крика, с яростью сказала:
– Слушайте вы, б…и! Если кто-нибудь из вас посмеет сказать кому бы то ни было, что бы то ни было про Раю, я вас всех подведу под расстрел. По-немецки я говорю, и уж найду, что сказать немцам, чтобы ни одна из вас не уцелела. Вы все ляжете рядом с Раей!
Сердце у меня билось от бешенства в горле. С последними словами я с грохотом захлопнула дверь. Рая охнула у меня спиной, и мы вышли на плац.
– Зачем ты так? – шептала Рая, шагая рядом со мной. – Они теперь нас возненавидят.
– Они и так нас ненавидят.
– Но ты им пригрозила расстрелом. Как ты не боишься? Ночью кто-нибудь из их кавалеров нас придушит.
– Не придушит. Меня всем лагерем спасали, и их кавалеры знают меня очень хорошо. Не притронутся.
– Как ты могла так с ними, это же все-таки наши девчонки.
– А как они могли подставить тебя под пулю? Какие же они наши, если способны на такое? В этом случае надо сразу дать по мозгам, чтобы они, вдобавок ко всему, не стали убийцами. Это как вовремя влепить пощечину истеричке.
Сразу приходит в себя.
Я убеждала Раю, но сама по мере того, как стихало бешенство, с которым я ворвалась к девчонкам, стала стыдиться слов, с которыми, как к врагам, обратилась к ним. Стыдилась, но не жалела о своем порыве. По-другому – я была уверена – мы бы потеряли Раю. И смыть это преступление было бы нельзя ни с гадких девчонок, ни со всех нас.
А всем нам, и этим медсестрам тоже, надо было дальше жить, заводить семью, детей. Как это все с загаженной совестью? Если, конечно, мы выживем. Так я старалась успокоить себя и Раю.
Между тем пленных из Житомира стали постепенно отправлять дальше на Запад. С первым же эшелоном вывезли и медсестер. Сказали, в Равенсбрюк[15]. Я их больше никогда не видела.
Кроме Жени. Она осталась. В последний момент Алексееву удалось вычеркнуть ее фамилию из списков отъезжавших. Конечно, с молчаливого согласия немцев, которым Алексеев был нужен.
Мы с Раей вздохнули с облегчением. Теперь только доски этих ужасных нар напоминали нам о пережитом. Женя осталась в своем уголке, но на месте бывала редко. Иногда даже ночью ее не было. Она оставалась у Алексеева.
Прошло еще какое-то время. Шла зима. Снега по-настоящему не было, только холод; ледяной ветер разносил по лагерю колючий песок.
Как-то утром по шоссе от Житомира к «Кранкенлазарету» стала приближаться толпа местных жителей под конвоем. Их вели немцы с овчарками на поводках. Немцев было немного, полицаев – не было совсем. Люди шли молча. Сначала было слышно только шарканье сотен, возможно, тысяч ног по асфальту. Шарканье ног и бесконечный поток людей, одетых по-зимнему – в темные пальто, шапки, платки. Почти все с узелками, сумками, коробками. Было что-то жуткое в молчании приближавшейся массы людей. Когда они поравнялись с лагерем, в толпе заплакал ребенок, и мы увидели, что толпа состояла не только из мужчин и женщин, но и детей, которых несли на руках, катили в колясках, вели за руку. Стариков поддерживали те, кто помоложе. Ребенок перестал плакать. Люди продолжали идти молча. Все пленные, бывшие во дворе, замерли, провожая глазами толпу. Неожиданно вперед вышел человек, одетый в черное, с пейсами. В черной шляпе и черном пальто. В руках у него была книга в темном переплете. Он прошел несколько шагов быстрее и оказался один впереди всех. Не оглядываясь, он громко запел, глядя в раскрытую книгу. Видимо, молитву. Толпа негромко, но дружно подхватила пение. Собаки залаяли.
Мы поняли, что мимо нас ведут житомирских евреев.
Они шли неспешно и пели свои молитвы. Мы видели печальные лица поющих людей, проходивших совсем рядом с оградой «Кранкенлазарета». Они шли сосредоточенно, не глядя по сторонам. А начало колонны уже свернуло в лес, ко рвам.
Я все еще не верила, что сейчас произойдет трагедия.
Позади толпы, замыкая ее, шла группа немцев. Шли вольным шагом, о чем-то оживленно разговаривая. Автоматы небрежно висели у кого на плече, у кого на груди, многие несли их в руках на длину ремня. Кто-кто курил. Можно было подумать, что эти немцы не имеют никакого отношения к толпе, идущей перед ними. Постепенно все они скрылись в лесу.
Мы стояли на плацу, не веря своим глазам и предчувствию. Не расходясь, молча смотрели друг на друга.
Издали из леса доносилось пение, но не ровное, как было на шоссе, не дружное. Выделялся сильный голос раввина. Время от времени принимались лаять собаки. Потом на какое-то время все смокло, слышны были только голоса немцев. Они кричали что-то резкое, но что именно – было непонятно из-за расстояния. Прошло еще минут сорок.
Вдруг люди в лесу громко и дружно запели молитвы, которые стали перекрываться частыми очередями пулеметов и автоматов. Пение смешалось с криками и лаем собак.
Стрельба продолжалась. Перекрывая стрельбу, раздался отчаянный крик женщины: «Я не еврейка! Я не ев-рейка-а!».
Крик оборвался. На нашем плацу все окаменели. Стрельба продолжалась мучительно долго. Потом стали слышны отдельные выстрелы. Затем все стихло.
В зловещем молчании пленные стали разбредаться по баракам и блокам. Я тоже поплелась в дом.
Через какое-то время Толя позвал меня:
– Выйди-ка, посмотри на этих варваров. На этих правнуков Гете, Гегеля и всяких там гениев. Иди, иди, полюбуйся…
Я выглянула и увидела, как по шоссе от леса к Житомиру шли немцы с большими, видимо, тяжелыми узлами на спине и в руках. Очевидно, с одеждой и вещами только что расстрелянных людей. Автоматы висели на шеях, собаки шли рядом на поводках, пристегнутых к поясам хозяев. Руки были заняты узлами.
В эту ночь мы с Раей не спали. Думаю, что в «Кранкенлазарете» не спали не только мы. Для всех нас эти люди были нашими согражданами: служащими, врачами, учителями, рабочими, ремесленниками, дети – пионерами, школьниками.
Это фашисты их выделили как евреев. А для нас они были просто нашими советскими людьми. Такими, как люди любой другой национальности: казахи, украинцы, русские, татары и остальные.
Знаешь, Элиана, когда сама испытываешь почти невыносимые мучения, переживаешь часы и минуты перед расстрелом, все это не так тяжело, чем видеть, как терзают и расстреливают ни в чем не повинных людей. Детей с матерями, целые семьи… Какой бы национальности они ни были.
Я видела это не только в Житомире, но и когда мы, партизаны, находили целые украинские села, сожженные немцами со всеми жителями… Колодцы с трупами погибших в них сельчан. Сотни жителей от мала до велика всех национальностей, расстрелянных на площадях разрушенных провинциальных городков на Украине и в Белоруссии… Виселицы с повешенными коммунистами, комсомольцами, партизанами… От этого можно было сойти с ума! И с ума сходили.
В том числе и в «Кранкенлазарете», особенно после расправы над евреями, свидетелями которой мы невольно стали. Люди не выдерживали. Таких больных немцы тоже расстреливали, как только находили.
Прошла ночь, и этот ужас опять повторился. Мы снова услышали шарканье ног по асфальту. Опять пел молитвы шедший перед обреченными раввин. Только на этот раз толпа за ним шла молча. Шли семьи с детьми и стариками, шли молодые люди – некоторые, обняв друг друга. Шли инвалиды с костылями и палками, под руку с мужчинами и женщинами, и опять детские коляски, вещмешки, узелки, сумки. Опять к этому проклятому лесу и рвам.
На этот раз у меня не было больше сил смотреть на молчаливое, неторопливое шествие к смерти. Мы с Раей, как и многие другие, ушли в дом, под крышу, чтобы не видеть и не слышать. Увы, помочь мы ничем не могли.
– Почему они не разбегаются? – накинулась я в доме на Толю и Василия Степановича в полном отчаянии, – почему не бросаются на своих палачей? Ведь охраны немного, a их тысячи! И собак этих никудышных мало: если вся толпа бросится бежать, так хоть половина, да спасется! Почему они такие покорные?!
Никто мне ничего не ответил. Потом Толя вдруг сказал:
– Они идут так, как будто происходит сознательное жертвоприношение. Никто не плачет, не кричит, не рвет на себе волосы. Как будто они себя и собственных детей сознательно приносят в жертву каким-то неизвестным нам идеалам своего народа. И еще молитвы поют! Хотел бы я поговорить с кем-нибудь из этих раввинов. Наверняка есть у них какая-то идея… Вот и не разбегаются.
Вдруг началась стрельба в лесу. Все было слышно.
Я убежала в нашу комнату, но и туда доносились звуки. Жени не было. Прибежала испуганная Рая:
– Слышишь, опять!
Я не могла говорить, перед глазами шли и шли эти люди с детьми, а за окнами их всех убивали! Я, чтобы не слышать эти пулеметные очереди, невольно стала биться лбом о железную спинку кровати, Рая схватила мою голову и прижала к груди.
– Что ты? Что ты! Подумают, что и ты еврейка. Успокойся, а то убьют нас обеих!
– Пойми ты! Евреи, не евреи – это же наши люди!
Наши советские люди, кто бы ни был: русские, евреи, украинцы – это же наша кровь! Кровь наших людей!
Весной 1978 года я приехала в Житомир на слет бывших партизан.
Утро у меня было свободное, и я вышла на площадь перед гостиницей. Город после войны восстановили, он разросся, и я не могла сориентироваться на новых улицах. Попалось такси.
Я попросила шофера отвезти меня на Богунью. Так назывался район, где в 1942–1943 годах был «Кранкенлазарет» и лагерь военнопленных. На шоссе перед местом, которое я не могла забыть, попросила шофера меня подождать. А сама пошла к забору. Да-да, там стоял забор, а рядом – та самая старая проходная, через которую в 1942 году полицаи приволокли меня на территорию «Кранкенлазарета». Забор стоял на месте проволочной ограды вдоль шоссе. Я шла, чтобы обогнуть его. После бетонного забора началась ограда из колючей проволоки. Но только в один ряд, и вся территория хорошо просматривалась. Бараков больше не было, не было и части кирпичных домов, в том числе и того, в котором я жила. Но, что меня несказанно удивило, так это деревья! Большие деревья выросли вокруг плаца, да такие, как будто они тут были всегда! И трава, которая тогда росла только под рядами проволоки, теперь покрыла всю территорию. Я стояла со стороны той самой поляны, где тренировали в 1942 году легионеров. Поляны не стало, она заросла кустарником. Я снова вышла на шоссе. Воспоминания и песчаная земля под ногами разволновали меня ужасно. Не заметила, как почти наткнулась на проходившего вдоль забора мужчину.
– Простите, что тут за этим забором?
Он посмотрел на меня, на забор.
– Гаражи житомирской воинской части. Она расположена вон в трех высоких домах.
Там тогда жили тоже военнопленные, не больные.
– А во время войны что было?
– Во время войны? – он опять посмотрел на забор, потом на меня. – Да ничего тут не было во время войны.
Край города и дорога. Вот и все.
– Спасибо.
Моему собеседнику было лет сорок. Мог и не знать.
А я ходила и мысленно видела и слышала всех, кто был тут со мной. Жил и умирал. Я сфотографировала забор с проходной и проволочную ограду. Потом решила пойти поклониться рвам.
Не тут-то было! Все густо-густо заросло хвойными деревьями.
Лес придвинулся к шоссе и к поляне перед «Кранкенлазаретом».
Под деревьями все сплошь заросло кустарником и молодой порослью. Ведь под ними были люди! Деревья от этого выросли высокой, плотной, темной стеной. Я шла по шоссе вдоль леса, надеясь найти просвет, и вдруг увидела памятник из красного мрамора. Высокая стела на постаменте из нескольких ступенек.
На стеле – бронзовая надпись на украинском языке: «Здесь похоронены тысячи советских граждан, погибших от рук немецко-фашистских палачей в 1941–1943 годах».
Ноги от волнения у меня дрожали, и я присела на ступени памятника. Вдруг где-то рядом щелкнул фотоаппарат.
Я подняла голову и увидела шофера такси. Рядом стояла его машина. А я и не заметила, как он ехал за мной.
– Зачем вы это сделали? – спросила я.
– Простите, но я понял, что у вас тут были близкие люди. Сюда не раз приезжали из других городов и, походив вокруг леса, просили снять их у памятника родственникам, погибшим в этом лагере! Я подумал, что и вам захочется иметь такое фото.
Ко дню моего отъезда он принес снимок в гостиницу.
Если хочешь, я пошлю его тебе.
Обнимаю, твоя Тамара.
Тамара, моя дорогая, какой болью отозвались во мне твои страницы… Как могла ты столько лет носить в себе такой ужасный груз переживаний? Теперь я начинаю думать, что лучше было не трогать эти жуткие воспоминания. Дать им поблекнуть, погаснуть в глубине твоей души. Но сейчас, как перед открытым ящиком Пандоры, остается только присутствовать в смятении перед волной душераздирающих образов, которые тебя преследуют, поглощают, душат. Перед горьким клубком, который тебе вновь приходится разматывать.
Знаешь, я восхищаюсь тем, как тебе удается возвращать эти горестные голоса из прошлого, приковывать их к белым страницам, вновь побеждая свою историю… Ты сумела заново пережить ее, встретить с открытым забралом, со всей ответственностью, размышлениями и доводами. Однако я отдаю себе отчет в том, что такой жизненный опыт навсегда остается на дне души человека, даже если внешне это незаметно.
Теперь я лучше понимаю, почему ты не выносишь слабый свет в помещениях, который напоминает свет в заключении, когда отказываешься от вареного лука или черного хлеба…