Тамара Лисициан
Нас ломала война… Из переписки с друзьями
Я хочу сказать, что эта книга показала мне со всей глубиной, на что способен человек, не ведомый Богом, и в то же время – как он может измениться, если его ведет любовь к Богу, смелость и сила духа.
Я молода, и, как и у всех молодых, воспоминания об ужасных военных временах вызывают не только пристальное внимание, но и надежду внести и мой вклад в то, что поможет хотя бы немного изменить Мир, сделать его Миром любви, добра и братства.
В то же время, как все молодые, я понимаю, что ничего не знаю о жестокой действительности вокруг нас, той жизни, которую я хочу открыть для себя и жить в ней без остановки, пока смогу.
Признаюсь, я часто задаю себе вопрос, что бы случилось, если бы разразилась война в Италии? Как бы я поступила? Стала бы я смелой патриоткой, как вы с другими ребятами. Смогла бы бороться и воевать так, чтобы война не раздавила мое сердце и не изуродовала страданиями? Я не могу себе ответить. Я боюсь.
Я уверена, что будет правильно опубликовать эту книгу. Люди должны это знать, им это просто необходимо. Нельзя забывать прошлое только потому, что оно не настоящее. Прошлое нужно нам, как урок на будущее, но трудно сделать так, чтобы это произошло.
Мне жаль, что вам придется продолжать писать, потому что я уверена: работа доставляет вам, пережившей все это, много страданий и большую боль. Но, уверяю вас, ваша книга поможет многим людям, таким, как я.
Когда вы допишите, и я прочту все до конца, я не закрою эту книгу навсегда, не оставлю ее на чердаке или плесневеть в подвале, как случается с какой-нибудь другой книгой. Она будет для меня большим и важным уроком на всю жизнь. Она открыла мне глаза, потрясла, но не омрачила желание жить и бороться. В ней я нахожу для себя удивительную силу, которая заставляет меня сжать зубы и не сдаваться!
Хотя я прочла книгу не до конца, только то, что вы пока написали, она меня покорила! Слезы текут у меня по лицу, и рука дрожит, пока я пишу это, но я считаю необходимым дать вам знать о том, что думаю и что чувствую.
Спасибо. Мимма (Мария-Джулия).
Дорогая Элианочка!
Ты и Мимма очень порадовали меня вашим посланием. Можно даже сказать, вдохновили. Если за нами в мир приходит такая молодежь, значит, мы жили не напрасно. Еще раз убеждаюсь в том, как ты была права тогда вначале, убеждая меня. Поцелуй за меня Мимму и обними ее родителей, Франко и Марию-Розу.
Мимме я напишу позже, сейчас не успею. Сегодня вечером я со своей съемочной группой уезжаю в Румынию, на съемки фильма, о котором я тебе раньше писала. Он будет называться «Тайна виллы Грета».
А пока посылаю тебе еще несколько писем моих друзей-ветеранов. Позвоню тебе из Румынии.
Обнимаю, твоя Тамара.
Письмо бывшего партизана, колхозника
Григория Власюка
Власюк Г.Е., бывший партизан, с дочерью Ольгой и внуком Сергеем. Москва, Красная Площадь, 1977 г.
Здравствуйте, уважаемая Тамара Николаевна! Боевому другу моей молодости, бесстрашному диверсанту, с кем вместе прошли сотни километров партизанских троп в тылу врага, мой боевой партизанский САЛЮТ! Шлю также привет и массу наилучших пожеланий Вашему мужу, Виктору Федоровичу, и сыну Саше. Представьте себе, Тамара Николаевна, какая радость постигла меня, когда я получил письмо от Ивана Афанасьевича, где он сообщил, что Вы и вправду живете в Москве, что он говорил с Вами и дал мне Ваш адрес.
Ведь я думал, что я одинок, что все мои боевые друзья, которые остались в живых, так и разъехались по необъятной Родине, и поделиться радостями и невзгодами мне не с кем. Ведь членов нашей диверсионной группы в живых осталось мало. Митя Арбузов и Володя Кунин погибли в 1944 году, наш боевой командир Майоров – в 1945. В парке г. Здолбунова на обелиске перед вечным огнем высечено его имя. Двое – Костя Темников и Коля Бакшишев – в 1945 году осуждены за хулиганство, так как в пьяном виде разоружили милиционера. Костя Темников пытался бежать, и был убит. Коля Калюжинский (Маленький) в 1948 году ехал товарным поездом из Шепетовки, в районе Дубровки он спрыгнул на ходу с поезда и погиб. Лаврик Терасимчук (помните, который по заданию Майорова ушел служить в полицию, а потом украл несколько винтовок и пришел к нам), после войны влюбился в дочь своей жены от ее первого брака и стал на путь воровства и многоженства. А в 1970 году он покончил с собой, повесился. Коля Блаженов и Гриша Бондаренко где-то во Львове служили в КГБ, и последнего их местожительства не знаю.
Как видите, встретиться с друзьями-однополчанами или письменно поделиться воспоминаниями мне не с кем. Иногда бываю в Житомире, захожу к майору Кириленко Захару Иосифовичу – командиру нашего отряда, – тогда мы целыми днями или ночами за стопкой вина вспоминаем наши боевые дела.
Несколько слов о себе. После войны меня оставили в западных областях Украины для наведения порядка и усмирения бендеровцев. Я пробыл тут по июнь 1947 года. Здесь, на землях Западной Украины, меня настигла судьба моя, любовь моя, и в конце 1947 года произошло бракосочетание святого раба Григория с молодой девицей Марией Павловной. Это произошло на закате моей молодости, и я думал, что у меня не останется потомства. Но Бог милостив (хотя я ему не вполне доверяю), он послал мне в 1948 году дочь Олю, в 1950 г. – двух сыновей-близнецов Сашу и Васю, в 1954 г. – сына Толю, а в 1956 г. – двух дочерей-близнецов Соню и Тоню.
Партизанский отряд имени Хрущева Соединения имени Щорса.
Второй ряд справа: командир подрывной группы Иван (Шура) Майоров, 1943 г.
Если к этому прибавить трех зятьев и трех невесток, то я, как глава семейства, буду на достойном уровне. В настоящее время все дети взрослые, разъехались по работам, а мы со старушкой помаленьку живем, дышим чистым воздухом и занимаемся сельским хозяйством.
Я 19 лет и 6 месяцев работал в сельсовете, был председателем и секретарем, а с 1968 г. работаю в конторе колхоза. Мои родители умерли в Мирославле, там похоронено и много партизан – я ежегодно весной еду на кладбище на поминки. Все пока хорошо, только в старости тревожат раны, особенно та, финская, полученная в феврале 1940 года.
Тамара Николаевна! Убедительно прошу, дайте ответ, вышлите фото, мы его поместим в уголок боевой славы, и свое семейное. Пусть оно пополнит мой архив, всегда напоминающий мне о моей молодости. Я вам это сделаю взаимно. Спасибо за внимание. Пишите. Жду.
Ваш боевой побратим Власюк Г.
Здравствуй, дорогой Гриша, побратим мой боевой!
Как же ты меня обрадовал и взволновал своим письмом!
Вот уж несколько дней я мысленно отвечаю тебе, рассказываю в ответ на твои вопросы, а сесть за письмо не могла – так волновалась и не знала, с чего начать, как выразить и радость, и печаль мою по поводу того, что ты мне описал. И хотя ты теперь, через тридцать лет, найдя меня, и стал меня величать по отчеству и на «Вы», сразу скажу тебе, что зря, так как я все та же. Нас породнили пережитые вместе беды и радости. Воспоминания о них для меня так же святы, как и для тебя. Поэтому, запомни раз и навсегда: пока мы живы, отношения наши, дружба и доверие не могут измениться или «постареть». Они, как наши погибшие товарищи, навсегда останутся молодыми.
Поэтому письмо твое мне дорого, как весточка от потерявшегося и вдруг объявившегося брата. Спасибо тебе за него и за то, что ты нашел способ восстановить нашу связь.
После твоего письма, Гриша, я вдруг так ясно припомнила и Мирославль, и Славутскую свою эпопею, и наших бедных ребят, так захотелось тебя увидеть, что не оставляет меня неожиданная мысль – не махнуть ли мне дней на десять в село Украинку, где-нибудь в конце августа – начале сентября?
Может, найдется там у вас на свежем воздухе, о котором ты пишешь, тихий уголок для отдыха? Как ты на это смотришь?
Вот бы и наговорились!
Обнимаю тебя, твой боевой друг, старый солдат.
Тамара.
Письмо московского журналиста
Соколова Юрия Федоровича
Бекреневу Валентину Ивановичу,
директору музея «Партизанской Славы»
Здравствуйте, уважаемый Валентин Иванович. Сегодня выслал Вам материал о подкопе и о побеге Лопухина в конце 1943 года из Славутского лагеря, как Вы просили.
Кроме того, хочу рассказать Вам о встрече с бывшим партизаном Власюком Григорием Емельяновичем на празднике Победы в Славуте.
Я тогда не успел Вам о нем рассказать. В спешке мы с Вами едва успели попрощаться. Думаю, что Власюк Вас должен заинтересовать. У него отличная память.
Музею он может пригодиться.
После митинга на цикорном заводе мы с Григорием Емельяновичем и Тамарой Николаевной вышли вместе на улицу. Время было обеденное. Зашли в ресторан «Горынь» пообедать. Власюк ни на шаг не отходил от Тамары Николаевны. Он приехал за ней из деревни, в которой жил, с намерением увезти ее с праздника Победы в Славуте в свой колхоз, где ее знали и ждали.
Сели мы за столик у открытого окна.
Официантка приняла заказ и ушла. За столом продолжался разговор о том, что на праздник в село «Украинку» собралась вся многочисленная семья Власюка, родные из соседних сел, все ждут их. Власюк все еще надеялся уговорить Тамару Николаевну. Но она дала слово секретарю горкома партии выступить в Доме офицеров города как бывшая партизанка, а ныне Заслуженный деятель искусств РСФСР. Не могла она нарушить обещание, тем более что была гостьей горкома.
За чаем Тамара Николаевна отодвинула от себя черничное варение, на что Григорий Емельянович ехидно заметил:
– Все не можешь забыть черничную поляну?
С тех пор чернику видеть не могу, – призналась она с грустной усмешкой.
Григорий Емельянович повернулся ко мне и рассказал:
– Особист в нашем отряде косо смотрел на ребят из Славутского концлагеря: «А не послали ли их немцы с заданием?». Это стало у него просто как болезнь: никому не верил. Разбираться некогда, и на всякий случай приказали проверить. Тамарой заняться поручили Шурке Майорову. Он взял с собой Ваську Калюжинского. У парня и пистолет, и сердце в случае чего не дрогнет. Отошли подальше, на черничную поляну. Тамара накинулась на чернику, ребята тоже собирали. И вдруг Шурка говорит: «Ты отсюда больше не уйдешь. Давай, выкладывай, кто тебя выпустил из лагеря. Скажешь, тогда мы, может, еще подумаем».
А Калюжинский добавил: «А так и думать не станем».
От возмущения Тамара слов не находила. Ругала их и сволочами, и гадами ползучими. Они матом на нее, а она размазывала злые слезы черными от черники ладонями и кричала: «Предатели! Не желаю с вами разговаривать! Стреляйте, сволочи!!!» Часа полтора орали друг на друга. Они свое, она свое.
– Ну ладно, пошли, – сказал, наконец, Майоров.
Он еле сдерживался от смеха. Все лицо у нее было в чернике. Когда мы их увидели, так и закатились: «Негра привели»! Шурка потом в штабе за нее горой – и взял в нашу группу. Она была отчаянная, многие у нас ее побаивались…
Когда Тамару Лисициан увезли на выступление в Дом офицеров, мы с Власюком продолжали беседовать.
– Да-а, жизнь была каждый час интересная, – говорил он.
Смотрю в обветренное, морщинистое лицо, в голубые глаза бывалого человека, хочется побольше узнать о партизанском житье-бытье.
– А что вы делали в перерывах между боями?
– Известно дело: чистили оружие, чинили обувку, одежку, харч доставали, песни пели… Тамара в такие тихие часы рассказывала нам много интересного.
– О чем же?
– Про книги там разные, про медицину. Ее многому научили военнопленные врачи в Житомирском концлагере. Про астрономию хорошо говорила, про заграничные страны, которые хотелось посмотреть, про Грузию. Она даже пела нам грузинские песни!
– Она же армянка, хотя…
– Ну и что! А дружба народов? – легко разрешил недоумение Власюк, и мы с ним от души засмеялись. – Теперь у нее есть и украинские любимые… послушали бы вы, как она спивает: «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвела, ты ж мэнэ молодого з ума розума свела…» Она вообще из певческого рода. От мамы, видно, от терской казачки, она голос получила, не от одних армян. И смелость… Знаете, какие казаки? Вот и она у нас такая…
Григорий Емельянович рассказывал мне, как гостил со своей супругой у Тамары Николаевны в Москве, она показывала Музей Революции, Мавзолей. Побывали и на киностудии…
– А она приезжала к вам?
– Как же! И не один раз. Колхоз ее встречал с караваем на рушнике как почетного гостя. У нас Тамару Николаевну хорошо помнят и любят, особенно в Мирославле, да и в других селах. Это наша героиня.
– А где теперь ваш командир Майоров?
– Он погиб в 45-м. Расскажу, как было.
…В 1945 г. в село Украинка Острожского района Ровенской области прибыли около 25 солдат во главе с лейтенантом Казаковым для охраны укрепрайона.
В селе в это время находились бывшие партизаны в таком же количестве, тоже вооруженные, которые работали в подсобном сельском хозяйстве (колхоза еще не было) и несли охрану здания, в котором жили все вместе. Между партизанами и солдатами дружбы не было.
25 декабря 1945 г. подвыпивший Шурка Майоров (он был в это время директором подсобного сельского хозяйства) шел по селу темным вечером и увидел часового солдата. Шурка отобрал у него винтовку и принес ее лейтенанту Казакову с упреком, что его солдаты плохо несут службу, у них ничего не стоит отнять оружие. Казаков возмутился, но согласился распить с Шуркой и со мной бутылку водки. Посидели, выпили. Потом я пошел на дежурство и вдруг слышу – две очереди из автомата. Мы с товарищами бросились туда, где стреляли, и в темноте услыхали стоны смертельно раненого Шурки. Три пули перебили спину (почки), три попали в голову и шею, одна в ногу. Шурка возвращался на свою базу, когда в темноте в него стал стрелять тот солдат-чуваш, у которого он отобрал винтовку.
Мы все, товарищи, подобравшие Шурку, видели группу Казакова, которая, не прячась, стояла возле кустов на противоположной стороне улицы и наблюдала, как мы поднимали Майорова. Один из товарищей Шурки, Филипп Кондратюк, хотел дать по ним очередь из пулемета, но я его вовремя остановил и не допустил дальнейшего кровопролития между солдатами и партизанами.
Шурка страшно мучился и все просил меня пристрелить его, чтоб прекратить мучения, но я не мог, и он ругал меня за это. «Не можешь другу помочь!» – кричал и ругался. Но я не мог. Это на войне было можно, а в мирное время меня бы посадили. А он все просил…
Как выяснилось на следствии после смерти Шурки (он жил после ранения 5 с половиной часов, его довезли до города Здолбунов, где он умер у меня на руках и похоронен), Казаков велел и в тот злополучный вечер солдату-чувашу расправиться с обидчиком. «Сделай из него кисель», – сказал солдату Казаков, и тот убил Майорова. На суде его оправдали, и за смерть Шурки никто не был наказан.
Через много лет в селе Оженин Ровенской области я встретил нищего, оборванного, заросшего бородой человека, который узнал меня и признался, что он – тот самый бывший лейтенант Казаков. На мой вопрос, как он докатился до такого состояния, Казаков попросил сначала поставить ему кружку пива, а потом… Но я не стал больше с ним разговаривать и ушел. Больше никто этого Казакова не видел…
В мае 44-го, когда партизанское соединение было расформировано, а Майоров с группой партизан был послан в Чехословакию с боевым заданием, Григорий Емельянович продолжал борьбу с украинскими националистами и работал в Управлении восстановительных работ Ковельской железной дороги. С 47-го – почти двадцать лет проработал в сельсовете секретарем и шесть созывов был председателем…
Вы можете найти его, Валентин Иванович, по адресу: Ровенская область, Острожский район, село Украинка.
Всего Вам доброго, напишите, когда получите материал о Лопухине.
С уважением, Ю. Соколов
* * *
Здравствуй, дорогой друг мой Гриша, получила я вчера удивительное письмо (с посылкой) из Харьковской области.
Удивляюсь и ломаю голову, от кого бы это. Никого знакомых у меня там нет. В ящике две пол-литровые банки: одна со сметаной, другая – с абрикосовым компотом, и свежая выпотрошенная курочка в марле, пропитанной уксусом, все это засыпано семечками и, конечно, от этого курочка свежая! А, кроме того, письмо на страничке из детской тетрадки.
«Привет из совхоза Комсомолец.
17.11.74 года. Харьковская область. Ст. Лозовая.
Здравствуйте, крестная Тамара Николаевна.
С приветом к вам ваша крестница Маруся, а также мой муж Вася и мои дети. Крестная, узнавши, что вы живы, я решила послать вам письмо и маленькую посылочку, может, вы будете недовольны, но мне хочется познакомиться с вами и повидать вас. Но поскольку мы теперь не можем повидаться, то прошу, примите мою маленькую посылочку и, как получите, будьте добры, ответьте, получили ли вы ее, и как все дошло, не испортилось ли.
Я работаю дояркой, а Вася трактористом. Старший сын ходит в 4 класс, а двое дома. Прошу, крестная, сообщите, как получите, и прошу, не обижайтесь и будем знакомы.
До свидания, примите привет от меня и Васи и моих детей»[26].
Я читала со слезами на глазах от нежности и радости.
Это дочка Павло Тучи, которую мы с Шурой крестили и по его настоянию в Мирославле еще тогда, в 43-м, во время войны, ночью, при немцах.
– Пусть все знают, что дочь мою партизаны крестили! – настаивал Павло тогда.
Ты, Гриша, в это время был уже ранен, и мы приехали к Мирославлю без тебя. Хотели дождаться поезда возле Радулино и подорвать его утром, как только он двинется в нашу сторону.
Приехали мы, как всегда, верхом, ночью, и остановились на краю села, возле хаты Гриши Войтовича. Гриша спрятал коней в своем сарае, дал им корма. Мать Гриши, Марта Михайловна, как только мы вошли, стала хлопотать возле плиты, торопясь накормить нас.
Мы разулись, умылись и стали устраиваться на ночлег.
Вдруг в хату постучал, напугав нас всех, Павел Туча. Он был сильно навеселе. Павел притащил с собой бутыль самогона и объявил нам, что, пока нас не было в селе, у него родилась дочка, и что он просит меня и Майорова быть ей крестными матерью и отцом.
Мы были удивлены и взволнованы тем, что на оккупированной фашистами земле, в такую лихую годину человек просит партизан быть крестными его дочки, прекрасно зная, что вся его семья за это может быть уничтожена, если немцы об этом проведают.
– Мы, конечно, комсомольцы, – заявил Майоров, – но это дело политическое. Черт с ним, с попом, пошли!
Мы с Шурой снова натянули сапоги и пошли по темным переулкам в хату Тучи, где нас уже ждал мирославский священник, Кузнюк Анатолий Иванович, и все родичи Тучи.
– Вы крещеные? – первым делом спросил Кузнюк.
– Да, – ответила я уверенно, так как знала, что родители меня крестили. Отец мне даже показал однажды церковь в старом квартале Тбилиси, когда мне было лет восемь, и сказал:
– Запомни, это твоя церковь. Тут тебя крестили.
К моему удивлению, и политически подкованный комсомолец Шурка тоже оказался крещеным.
– Бабка крестила, – сказал он неохотно, как бы извиняясь за свою «темную» бабушку.
– Тогда становитесь сюда, к купели. Только с оружием нельзя. Снимите.
Хотя двери были накрепко заперты, а окна завешаны и закрыты ставнями, остаться без оружия мы не смогли. Мы даже спали с оружием под головой. С трудом договорились, что моя винтовка и Шуркин автомат будут лежать у нас в ногах, пока мы стоим у корыта-купели. В хате горели свечи, было душно и очень тихо.
Я помню крохотное розовое тельце, которое тогда держала на руках и которое взял у меня священник, как только налили в корыто теплую воду, и начался обряд…
И вот у нее, у Марийки Тучи, уже и «чоловик Вася», и трое детей, и ласковая душа. Своей крестной матери-партизанке через 31 год прислала курочку на радость, выражая свою сердечность. Сам понимаешь, разве в посылке дело!
Для меня это – как поцелуй ребенка из моей юности. Чего на свете не бывает?! Разве думали мы тогда между боями, что такие встречи и письма нас ждут через 31 год?!
Кстати, Гриша, я хочу рассказать Бекреневу о Марийке и о том, как ты стал крестным отцом в Мирославле. Можно? Ему, наверняка, будет интересно.
Обнимаю тебя и Марию, ваша Тамара.
Отрывок из письма Тамары Лисициан
Бекреневу Валентину Ивановичу
…Я рассказала вам о Марийке Туче, но были в Мирославле еще одни крестины, правда, немного раньше Марийкиных, которые тоже имели отношение к одному из наших подрывников, Грише Власюку.
Немцы еще только недавно вошли в Мирославль, был конец 1941 года.
По селу развесили приказы немецкого командования. В одном из них приказывалось всем евреям явиться в комендатуру.
В Мирославле был учитель-еврей Табакман. Он был женат на украинке и имел четырех детей. Сначала он прятался от немцев, но потом почему-то решил подчиниться приказу, зарегистрироваться в комендатуре.
Пошел и не вернулся. Его расстреляли.
А потом немцы явились к его жене, Марине, и потребовали отдать детей-полуевреев тоже на уничтожение. Марина умоляла пощадить детей и добилась разрешения оставить их дома, но только при условии, что они будут крещены, и справка о крещении будет представлена в комендатуру.
Вся история с семьей Табакмана так напугала соседей Марины, что никто не соглашался быть крестными родителями ее детей. В отчаянии она уже собралась идти в чужие села, искать людей посмелее, как вдруг встретила Гришу Власюка. Гриша убежал из плена недавно, добрался до своего дома в Мирославле и притаился у родителей, выясняя пути к партизанам. Марина рассказала ему о своем горе. Гриша тут же согласился быть крестным отцом ее детей, вместе они нашли и крестную мать.
Детей крестили, и жизнь их была спасена. После этого Гриша ушел в партизаны…
* * *
Письмо бывшего военнопленного, врача Голубева
Николая Федоровича[27]
Через 36 лет здравствуйте, Этери. Вы остаетесь в моей памяти, несмотря на многие долгие годы. Все эти годы я рассказываю о вас, как о героине, патриотке Родины, и вот вчера мне врач, с которой я работаю, говорит, что видела портрет Этери-Тамары в журнале «Работница». Как я был обрадован, увидев его!
Жива!!!
Голубев Николай, бывший военнопленный врач, 1956 г.
В 1950 году, будучи в Тбилиси, я заходил на улицу Акакия Церетели, 8, где мне жители дома ответили, что Этери в Италии.
В год 30-летия Победы я вновь написал по этому адресу, но ответа не получил и посчитал, что это связано с Италией.
В Вашей большой жизни, в ее громадном количестве эпизодов, я – маленькая частица.
Примите от меня сердечную благодарность за то, что вы вселяли в меня веру в жизнь, при невозможности выжить.
До сих пор я помню, как вы обратились к нам с Поляницей в Славуте, слышу ваш голос: «Ну что, герои, долго еще думаете сидеть здесь, за проволокой?!» Я вышел из оцепенения, в котором находился до этого длительное время.
Нас с Сашей впоследствии изумляла ваша душевная сила, целенаправленность, энергия, вера во все, что вы делали, ваш патриотизм. После вашего побега утром у прорезанного отверстия через проволоку собралось лагерное начальство. Все увидели на проволоке ваш головной платок, которым вы, потеряв его, «утерли» им нос.
Сколько было криков и злости! Долго суетились, заделывая в ограде «проход свободы». Несколько дней мы были в большом напряжении, а потом прошел слушок, что Этери в партизанском отряде, она не поймана, она на свободе! Мое сердце было переполнено радостью за вас, за счастливый исход побега.
Если бы не повторная подготовка к побегу, не деятельное участие товарищей, то, кажется, можно было бы умереть от тоски и зависти.
И все же, после вашего ухода, как-то еще больше появилось желание жить. Вы сделали большую встряску в моей жизни и показали, что кроме лагерной смерти еще есть другой вариант – жизнь. Этот могучий заряд, вложенный в меня, помог мне выжить. Когда мне было очень плохо, трудно, я всегда ставил себе примером Этери, и самое страшное становилось терпимым.
После «момента» встречи с вами, я страшно много пережил, все выдержал, и вот живу и работаю сейчас врачом в профилактории ГРЭС.
Сердечно жму вашу руку и желаю вам творческих успехов. Николай.
Р. S. Если вас не затруднит, Этери, напишите, очень буду рад. Ведь мы – выходцы «с того света», и будем теперь жить на этом. Николай.
Голубев Николай Федорович.
Добрый день, Коля. Спасибо за весточку, спасибо за память и теплые дружеские слова. Очень рада, что вы уцелели, хотя понимаю, как вам тяжело пришлось, и очень вам сочувствую. Ваше письмо – это письмо из моей юности, и сейчас, когда мне уже 56 лет, а моему сыну 32, ваши воспоминания о нашем рукопожатии через решетку славутского лагеря кажутся невероятными! Действительно, как «с того света»… из другой жизни.
В год 30-летия Победы я ездила к своим товарищам-партизанам и с ними проехала по местам наших боев в Ровенской и Житомирской областях. По дороге мы заехали в Славуту, и я побывала на этом страшном месте. Сейчас там, как и до войны, военный городок, тоже обнесенный проволокой. Напротив того места, где мы с Володей Куниным и его двумя друзьями прорезали проволоку и вылезли на волю, стоит памятник-обелиск «Жертвам фашизма», а чуть подальше евреи поставили землякам города Славуты свой особый памятник (глыба камня с еврейскими надписями). А вокруг – все тот же светлый песок и сосны. Молодые солдаты из городка рассказали, что все кабели, телефон и прочее у них висят на столбах, так как, когда пробовали закапывать их обычным способом, всюду натыкались на человеческие кости. Там лежат десятки тысяч погибших – пленных и жителей Славуты. Молодые солдаты, проводившие земляные работы, падали в обмороки при виде этих костей. Заболевали от шока. Пришлось прекратить работы, и теперь все кабели электрокоммуникаций висят на столбах.
Если окажетесь в Москве, обязательно заходите. Буду рада обнять вас.
Крепко жму руку. Ваша Этери-Тамара.
Добрый день, Этери!
С трепетом, с большим внутренним напряжением я читал твое письмо. Большущее тебе спасибо за него, от всего сердца спасибо.
После твоего побега стали обдумывать свой побег и мы с Поляницей. Но неожиданно, без моего ведома, Сашка Поляница с полицаем Сашкой «Рябым» и фельдшером «выехали» в ассенизаторской бочке, пытаясь бежать таким образом; поехали, но только до ворот лагеря.
Их там встретили комендант лагеря и зондерфюрер; они были проданы казаком, выдавшим их за лошадь и золотые часы. Сашка попал в карцер. Я ему через казака-охранника (с которым договаривались раньше) передал шинель и котелок. Через 10 дней карцера и истязаний он был отправлен этапом в Германию. Это было в 1943 году.
14 января 1944 года лагерь в Славуте ликвидировали. Гнали нас на Тернополь-Проскуров. Через лагерь в Славуте прошло 160 тысяч человек – погибло 150 тысяч (эти цифры я знаю из сведений лагерных писарей, проводивших учет), и вот уходили последние 3500 доходяг. По дороге пристреливали всех слабых и отстающих, оставляя в кюветах трупы, примерно по 350 человек в день. В конце концов мы попали в офицерский лагерь в Ченстохове, лагерь со стопроцентной смертностью офицеров. Славута сменила своих «жителей» 6 раз, а Ченстохов умерщвлял еще быстрее. Затем, в кандалах и наручниках, под усиленной охраной я попал в международный лагерь в Германии Шталаг IX-A, город Ейгенхайн, в котором находились блоки (бараки) русских, французов и итальянцев. Блок на 350 человек русских офицеров находился между этими блоками. Там был резкий контраст: голодные и истощенные русские и итальянцы и холеные, откормленные французы. Французов кормили хорошо, они имели право переписки с родными и получали посылки. За какую-нибудь безделушку, переброшенную им через проволоку, они перебрасывали нам продукты. Я перебросил им свой разрисованный котелок, они мне – кусок хлеба и колбасы. С итальянцами мы много говорили через их переводчика, и у нас был тоже свой переводчик, так что мы многое узнавали о фронтах и друг о друге. Когда итальянцы запевали «Катюшу», подпевали мы, а затем подхватывали французы. Пел весь лагерь, забывая о голоде и плене. Сбегалось немецкое начальство. Криками запрещали нам петь, угрожая расправой.
Затем был Бухенвальд – лагерь, где находились французы и русские, болеющие брюшным тифом. И госпиталь в Херсфельде на 500 человек для русских военнопленных. Там находились патриоты, отправленные на работу, сжигавшие тела кислотой и вводившие под кожу керосин. Нужно было их лечить, при полном отсутствии медикаментов, долго. Они после выписки опять не хотели работать на немцев, снова жгли себя кислотой и возвращались на лечение.
Фронты сближались, в апреле 1944 года ходячих больных и меня с двумя фельдшерами погнали между фронтами, присоединили к колонне пленных из народов мира всех национальностей. На рассвете 5 мая в город Броттероде, где были и мы, вошли англо-американские войска, и мы – 41 пленный – были освобождены. Свобода! Мы были доставлены на Родину, в Великие Луки, в лагерь для проверки – СМЕРШ.
Мне выдали удостоверение прошедшего проверку «по первой категории», то есть восстановили воинское звание капитана медслужбы. А 28 февраля 1946 года я вышел из этого последнего этапа моей лагерной жизни. Пережито ужасное, пережита сама смерть, не по своей воле, а тем более какой-то вине. Отпечаток остался на всю жизнь. И хотя я знаю, что к концу войны к нам в плен тоже попало немало немцев, румын, итальянцев и прочих мадьяр там, и еще всякий сброд – 3,5 млн, все равно нет никакого удовлетворения. Как подумаешь, что страна наша лежала в руинах по их милости, а эту ораву еще и кормили, лечили, гуманные условия им создавали: чистое белье, библиотеки, кино, газеты… Хлебнули бы они с наше, вспомнили бы, как они нас морили… Ну, да мы не злопамятные, а жаль… Несправедливо! Не будем все же вспоминать.
Главное, что мы находим друг друга даже через 36 лет! Наша связь восстановлена. И какие теплые, радостные, какие волнующие письма приходят! И как это до бесконечности дорого!
Мы не попали в число 150 тысяч, погибших в Славуте, и миллионов пленных, убитых и умерших в разных лагерях. Хотя по всем событиям, как будто, и должны были быть там. Судьба – быть живыми!
Я думаю, это письмо – не последнее, и при возможности, может быть, вы с мужем будете у нас в Джамбуле?
Крепко жму руку, Николай.
Добрый день, Коля.
Большое спасибо за два глубоко взволновавших меня письма с воспоминаниями. Я хочу послать эти воспоминания в Славутский музей с твоей фотографией, чтобы твои мысли, переживания и жизненный опыт сохранили в музее для будущих поколений.
Раз у тебя хватает на это сил – пиши, пиши. Это памятник всем нам и всем погибшим «вне закона».
Теперь о Полянице. Я все-таки написала по присланному тобой адресу в Тихорецк. Мне ответила его дальняя родственница и дала его новый адрес. Попробую написать теперь по этому адресу, вдруг ответит! Это было бы так радостно для нас и интересно для музея.