Тамара Лисициан
Нас ломала война… Из переписки с друзьями
Глава 8
Партизаны
«Без оружия я вас в отряд доставить не могу. Надо будет разоружить мадьяр, обходчиков на "железке". А тогда двинем в отряд».
– А ну, кто тут ищет партизан?! – громко крикнул первый в кожанке, всматриваясь в темноту чердака. Я стала трясти спавших мертвым сном спутников, радостно повторяя:
– Вставайте, вставайте! Партизаны! Партизаны!
Да, это были они. В кожанке – молодой коренастый командир подрывной группы Шурка Майоров. Так он сам представился, пожимая нам руки. Его заместитель – высокий худой парень Митька Арбузов, Гриша Власюк, чуть выше и постарше Майорова, Коля Калюжинский, мальчишка лет четырнадцати.
В солдатской гимнастерке – большой, грузный Толя Цапченко. Самый старый, с сединой, – Поплавский, лет было ему тогда около сорока. Еще двое – Гриша Лопатюк и Лаврик Герасимчук, чистили винтовки. Всего восемь человек. Во дворе у плетня стояла телега, устланная сеном. Лошади, привязанные к плетню, жевали сено из телеги. Возле хаты стояли два больших алюминиевых бидона из-под молока с открытыми крышками.
Гриша Власюк протянул нам алюминиевые кружки:
– А ну, налетай! Тут сметана!
Мы пили райский нектар с жадностью. Остановиться было трудно, почти невозможно! Шурка тем временем объяснял ситуацию. Так и сказал – «ситуацию»…
– Без оружия я вас в отряд доставить не могу. Надо будет разоружить мадьяр, обходчиков на «железке». А тогда двинем в отряд.
– Какой он, отряд-то? – спросил Костя.
– Как называется? – оторвался от сметаны Володя.
– Отряд имени Хрущева. Мы в соединении Маликова.
Там все больше местные колхозники. Есть и городских немного, и другие, беглые, вроде вас – из плена. Только отряд отсюда далеко, дня два пути. А мы, моя группа, подрывники, да не только подрываем, обвел он рукой своих товарищей. – И воюем тоже. По ко-о-ням! – скомандовал Шурка.
Двое подрывников, Гриша и Лаврик, уже запрягли лошадей в телегу. Мы обнялись с Лидой и ее суровым на вид сыном Колей.
– Нэ ображайся, я твое сукню з вошами зпалыла, – шепнула мне Лида. – А чоботы я помыла и поклала у сино.
Там воны у тэбэ, – я поняла, что мое «музейное» платье из английской шинели «з вошами» сгорело и отныне ходить мне в ее пестрой юбке.
Мы расцеловались и выехали со двора.
Группа партизанского отряда имени Хрущева Соединения имени Щорса. Второй справа: Григорий Власюк, 1943 г.
Мимо Солянки проехали в дальний лес. Телегу трясло, но лес был редкий, и двигались мы быстро. Толя Цапченко тренькал на своей балалайке. Автомат лежал у него в ногах.
Остальные шестеро на конях были вооружены кто автоматом, кто винтовкой. За возницу был Власюк, тоже с винтовкой, как и Калюжинский. Конь Власюка был привязан к телеге сзади и бежал за нами на скрученных вместе поводьях. У некоторых подрывников я заметила на поясе гранаты. Всю дорогу добродушный Цапченко тренькал на балалайке и тихонько что-то напевал, а я думала о тех, кто остался в лагере. Что стоило им уйти с нами?! Голубев, Поляница… они же знали. Перед уходом, после разговора с Клавдией Никитичной, я подозвала к проволоке Шалико:
– Шалико, я ухожу. Пойдешь со мной?
– Ты что, совсем с ума сошла? Гижи хар?[24]– возмутился Шалико. – Что я должен твоей маме сказать? Что тебя тут убили?
– Ты лучше скажи, что я должна твоей маме сказать?
Что ты остался и с голоду умер?
Мы разошлись, очень недовольные друг другом. О чем он думает теперь?
Телега остановилась. Все сошли с лошадей, привязали их к телеге.
Шурка поднял с земли какой-то сухой прут.
– Значит так, – сказал он. – Тут проходит проселочная дорога. – Майоров провел по песку линию. – Хорошая дорога. Два километра направо – и мы на станции Радулино, – кружок в конце линии. – Там мадьяры. От Радулино идет железная дорога, – еще одна линия, наискосок, под углом к первой. – Между «железкой» и проселочной дорогой в этом треугольнике лес. Небольшой лес. Мадьяры пойдут от Радулино через лес по «железке» к Мирославлю – Шурка ткнул веткой в кружок. – Мы их встретим тут, – он начертил на линии железной дороги крестик. – У нас за спиной будет лесок и проселочная дорога.
На обратном пути надо быстро перейти ее и лес и вернуться сюда, к телеге. Иначе они пошлют погоню: по «железке» – дрезину, по проселочной – машины, и мы в «мешке» между двух дорог. Путь отрезан. Направо станция, налево – чистое поле до Мирославля. Ясно? Взяли у мадьяр оружие и – одна нога здесь, другая там! Все поняли? Пошли! Ты остаешься при конях тут, – повернулся он к Калюжинскому. Тот поморщился.
– Ты еще покриви мне рожу-то. Отправлю к отцу в стрелковую роту, будешь знать! – Калюжинский замер.
Мне понравилось, как просто и понятно Майоров все объяснил. Не терпелось взять, наконец, в руки оружие.
– Да, – вдруг остановился Шурка. Вы тоже выскакивайте из засады, – обратился он к нам. – Хватайте оружие и бегом сюда. Руки-то у вас свободные!
Мы понеслись за командиром. Откуда силы взялись?
Вчера еще еле шли.
Перебежали прямую ровную проселочную дорогу и углубились в лес. Вскоре добрались до «железки», разбились на две группы и залегли в густом кустарнике по обе стороны рельсов.
Утро было ясное, тихое. Чирикали над нами в кустах какие-то пичужки, легкий ветерок покачивал ветки, пахло сыростью и травами… Я оказалась на земле рядом с Майоровым.
Других не было видно. Мы молча, довольно долго прислушивались, ждали. Солнце поднялось и стало припекать. Или это так нам показалось? Наконец далеко-далеко стали слышны голоса обходчиков, постепенно они становились все более отчетливыми.
Вот они рядом, громко разговаривают. Язык незнакомый, смеются. Вдруг Майоров с пистолетом в руке выпрыгнул на шпалы. Я вздрогнула от неожиданности. Прыжок, как у кузнечика – с места в воздух, и на «железку».
– Бросай оружие! Бросай! Что смотришь? Бросай!
Я подползла ближе. Сквозь ветки увидела чужих солдат. Они смотрели на Шурку, потом оглянулись по сторонам и стали поднимать ружья на Майорова. Таким же пружинным прыжком он скрылся в кустах по ту сторону дороги.
– Огонь! – успел крикнуть на лету.
Сразу же раздался залп в воздух. Но мадьяры и не думали бросать оружие. Они дали несколько очередей по кустам.
Пули пролетели и у меня над головой. Снова услышала команду Шурки: «Огонь!» На этот раз наши дали залп по солдатам. Я увидела перед собой падающего солдата, который шел первым, и бросилась за его винтовкой. Схватила ее и, еще стоя на коленях, обернулась вправо на крики и ругань. В нескольких шагах в меня целился мадьяр. Я выстрелила первая. Он упал. Тут же услыхала команду Шурки: «Не шуметь! Тихо!» Тут я увидела, что наши добивают мадьяр прикладами автоматов и штыками их же винтовок. Чуть дальше, поперек рельсов, лежал кто-то из наших подрывников, убитый или раненый. Я кинулась к нему. Дорогу мне преграждал убитый мной мадьяр. Он лежал на спине, все еще держа в руке винтовку. Я выхватила ее у него и увидела, что он смотрит в небо широко открытыми ярко-голубыми глазами. «Не старше меня», – мелькнула мысль. Все длилось секунды. Но я на всю жизнь запомнила этот взгляд и его глаза.
Через пятьдесят лет я оказалась в Будапеште по дороге в Италию. Поезд стоял там четыре часа. Я решила выйти с вокзала и пойти посмотреть на город и на Дунай. Я шла мимо красивых домов, заглядывала в нарядные витрины и постепенно приближалась к Дунаю. На улице было много народа, приходилось обходить разговаривающих на тротуаре людей, стоящих у светофоров… вдруг, подняв голову, я увидела молодого человека, который шел мне навстречу и смотрел мне прямо в лицо большими яркими голубыми глазами. Я вздрогнула. Это были «те» мадьярские глаза, вынырнувшие из полувековой дали. Только они смотрели не в небо, а на меня.
Я отвернулась.
Все было тогда правильно. Опоздай я на полсекунды, и он убил бы меня. Но через полвека, встретив «его» взгляд, я опустила голову. Убить человека даже в бою, даже защищаясь, непросто. Хотя часто это понимаешь не сразу.
Рубец в душе остается навсегда. Особенно, если довелось заглянуть в глаза убитому. Особенно, если убитый – твой ровесник. Особенно, если это первый убитый тобой человек. Пусть враг, но и человек тоже. Первое убийство, как первая любовь, никогда не забывается. Оставляет печать в душе навсегда.
Мне больше не захотелось видеть Дунай, и я, не глядя по сторонам, вернулась в поезд.
Война ходит за нами по пятам и через полвека, и всю оставшуюся жизнь.
А тогда, перескочив через убитого, я подбежала к подрывнику на рельсах. Это был раненый Толя Цапченко. Одной рукой он придерживал кожанку, пробитую на животе пулей.
Другая, откинутая, была в крови. Я расстегнула кожанку.
Кровь на разорванных брюках. Быстро расстегнула брюки и увидела разорванную рану внизу живота. Поняла – разрывная пуля. Вокруг нас собирали оружие. С мадьярами было покончено.
– Не оставляйте меня здесь, – тихо сказал Толя.
– Что ты, что ты! Конечно, нет!
Я увидела, что от дыхания у Толи из раны стали выступать голубоватые кишки. Подошел Шурка, поднял Толин автомат.
– Бинты есть? – спросила его я. Бинтов не было. Я сорвала с головы платок Лиды, быстро сложила его, наложила на рану и стала застегивать брюки, стягивая Толе живот.
– Давай быстрей, – услыхала голос Шурки. Увешанные мадьярскими автоматами Гриша и Лаврик подняли Толю и понесли через кусты в лес. Я стала вытирать травой кровь на руках.
– Шурка, глянь, – сказал кто-то за моей спиной. – Мадьяр убегает!
Я подняла голову. От нас в сторону станции бежал, спотыкаясь о шпалы, солдат. Он даже не прятался по кустам. Бежал, ошалев, в открытую к станции. Солдат был уже довольно далеко.
– Черт с ним, некогда, – буркнул Шурка. – И так нашумели слишком. Берем Толю – и ходу!
Я подхватила свои две винтовки и оглянулась на пути, не оставили ли какое-нибудь оружие. На шпалах и рельсах были разбросаны шесть убитых мадьяр. Вокруг все было залито кровью: шпалы, щебенка, одежда убитых, даже рельсы.
Пули и штыки сделали свое дело. «Мой» мадьяр все так же смотрел в небо.
Оружия не осталось, все подобрали. Я побежала за подрывниками, унося с собой винтовки. «Какие все-таки тяжелые», – подумалось мне.
Некоторое время все бежали по лесу между кустов и деревьев. В стороне от меня несли Толю. Вдруг Шурка скомандовал:
– Стой! Положите Толю на землю. Ко мне! – позвал он ребят. Я тоже подошла ближе и услыхала конец разговора.
– Кто? – спросил Майоров. Молчание.
– Я, – твердо сказал Поплавский.
– Все за мной! – и Шурка побежал, унося ручной мадьярский пулемет. Мы все побежали за ним. Вдруг за спиной услыхали выстрел. Что такое? Никто не остановился. Перебегая проселочную дорогу, увидела Поплавского, догонявшего Шурку. Они на бегу говорили о чем-то. У меня от предчувствия сжалось сердце.
Возле нашей телеги все остановились, стали складывать в нее мадьярское оружие. Все еще не веря предчувствию, я подошла к Майорову:
– А Толя?
– Его больше нет.
– Как нет?! – меня стала бить дрожь.
– С ним мы бежали слишком медленно. Он тяжелый.
Нельзя же было рисковать всей группой, – он спокойно пошел к телеге и добавил на ходу:
– Да и рана безнадежная… По ко-о-ням!
Я не могла двинуться с места. Стало подташнивать.
Толя, бедный Толя…. «Не оставляйте меня здесь…» А мы?.. Мы… оставили!
Ко мне подъехал на коне Шурка.
– Чего стоишь? Садись быстро на телегу, не задерживай!
Я пошла к телеге, куда уже сложили оружие. Возле нее стоял Поплавский с балалайкой Толи. Вдруг он со всего размаха ударил ею о дерево. Она со звоном разлетелась на куски. У меня чуть не треснуло сердце.
– Больше не пригодится, – сказал громко Поплавский и сел на коня. – Никто из нас не умеет играть, – добавил, обращаясь, неизвестно к кому.
По дороге я слышала, как разговаривали ехавшие верхом рядом с телегой Майоров и Поплавский.
– У каждого по винтовке со штыком, а у кого еще и автомат, арсенал на ходу, – говорил Шурка – Я видел, как ты еще и ручной пулемет пер, – засмеялся Поплавский. – Ребята там тоже патроны и гранаты насобирали порядком. Боятся нас мадьяры.
– Дурачье мадьярское, – продолжал Шурка. – Отдали бы все, – живы бы остались, а так… еще и Цапченко угробили.
Помолчали, потом Поплавский снова заговорил:
– Я захожу к нему за голову, а он ведет за мной взгляд, как будто догадывается. Я обошел, крикнул: «За Родину!» и дал заряд.
Опять помолчали.
– Надо будет сказать колхозникам в Мирославле, – распорядился Шурка. – Когда все утихнет, пусть похоронят.
«Вас бы самих так, "За Родину!"» – подумала я с горечью, – а потом колхозники бы и похоронили!
В 1975 году меня пригласил в гости Гриша Власюк, живший после войны с семьей в далеком украинском селе Ровенской области. Там к нам присоединились несколько бывших партизан из нашего отряда. Все мы были очень рады встрече, делились воспоминаниями, рассказывали о своей жизни после войны. Агроном колхоза села Украинка, куда мы съехались, дал нам на два дня свою машину, «Газик», чтобы Власюк свозил нас четверых в Мирославль, вокруг которого мы партизанили, и в город Новоград-Волынск к ослепшему бывшему подпольщику Герману Иванову, с которым мы все после войны познакомились и поддерживали связь.
Подъехав к станции Радулино, по дороге к Мирославлю, Гриша сказал:
– Я каждый год навещаю в этих краях могилы наших партизан. Жаль только, не знаю, где похоронен Толя Цапченко. Ты помнишь его?
– Еще бы! Как не помнить? Я знаю, где его похоронили. Там же, где его Поплавский… ну, в общем, не будем говорить о Поплавском. Его, небось, и в живых-то уже нет.
– Как, нет? – откликнулся один из наших. – Он жив.
Живет в Барановке. Отсюда километров 25 будет.
Мы прикинули свои возможности и пришли к выводу, что нам не хватит времени заехать и в Барановку, и к Иванову, которого мы уже предупредили по телефону. Шел второй день нашей поездки, и надо было возвращать «Газик» агроному.
– Ну, тогда я передам ему ото всех привет, – сказал наш товарищ.
– От меня не надо, – ответила я. – Если бы поехали, тогда другое дело. Поговорили бы, встретились… а так, привет… не надо.
Мы поехали в тот памятный лесок, теперь уже густой высокий лес и, действительно, нашли могилу Толи. Только рядом была еще какая-то могила. Обе ухожены, окружены невысоким штакетником. Внутри штакетника стояли деревянные пирамидки со звездочками, покрашенные красной краской.
Около них лежали увядшие букетики полевых цветов.
Хата Войтовичей, в которой скрывались партизаны.
Село Мирославль. 1942 г.
По приезде в Мирославль я спросила у колхозников:
– А кто ухаживает за двумя могилами в лесу около Радулино?
Наши пионеры, школьники. Это же могилы партизан.
Жаль только, что имен мы их не знаем.
– Можете написать на одной из них: «Партизан Анатолий Цапченко из Полтавы». Он тоже был в плену у немцев и бежал. – Это все, что мы знали о Толе.
Через некоторое время, вернувшись в Москву, я получила письмо от Гриши Власюка. Он писал о своей семье, о наших друзьях-партизанах, с которыми мы ездили в Мирославль и к Иванову. О том, как они работают в колхозе.
Об их детях, которые учатся в школе. Передавал приветы. И, между прочим, сообщил о Поплавском.
Узнав о том, что мы были в Мирославле и заезжали на могилу Цапченко, в то же время «не захотели» (так ему передали) поехать в Барановку, Поплавский запил. Он был не глуп, понимал, что разговоры о спешке и чужой машине, которую надо было возвращать, – отговорки. Он пил несколько дней подряд. Его видели на улицах Барановки в совершенно «разобранном» виде, подавленного и молчаливого. А вскорости он повесился.
Война догнала его…
* * *
А тогда, после гибели Цапченко, мы не сразу двинулись в отряд. Оказалось, что подрывные мобильные группы кроме своей основной задачи выполняли и некоторые хозяйственные поручения командиров своих отрядов. В одном из сел нас ждали жители, помогавшие отряду. На телеге лежали продукты, одежда, сапоги, большая бутыль самогона, даже аптечка, которую им удалось достать в городе Новоград-Волынском.
Поблизости ни немцев, ни мадьяр не было, и вся группа спокойно расположилась возле одной из крайних хат. Обедали тут же, у телег. Хозяйка вынесла два ведра борща, домашнюю колбасу, еще теплый хлеб. Голова закружилась от такой роскоши!
Я спросила Гришу Власюка, помогавшего хозяйке:
«Можно ли попросить косынку?». Оказалось, можно. Хозяйка, Марта Михайловна, вынесла мне пестрый хлопчатобумажный головной платок и сама завязала его у меня на затылке.
Марта Михайловна Войтович, партизанская связная с сыном Григорием Степановичем, село Мирославль Барановского района Житомирской области, 1971 г.
– Мы сюда часто заезжаем – и помыться, и белье сменить, – говорил Гриша. – Вон твои беглецы мыться пошли, – показал он на шагавших друг за другом к хате Володю, Костю и Степана. – Сын хозяина, Гришка Войтович, сейчас их приоденет – не стыдно будет в отряде показать.
Тут наши связные живут. Они и еду для отряда собирают, и остальное, что надо.
– Откуда же столько еды и всякого добра?
– Колхозники в нас души не чают, – посмеиваясь, подсел к нам со своей миской Арбузов. – Мы сторожим тут все дороги. Немцы второй год ничего не могут вывезти отсюда.
И зерно, и молоко, коровы и свиньи, овцы, – все остается в колхозе.
– Так колхозом и живут?
– Так и живут, самогонку попивают, да нас благодарят, что мы кроме урожая еще и молодежь не дали увезти на каторгу в Германию.
– А как же война? Их не касается?
– Касается, касается. Мужики да сыновья, вся молодежь, все в отряде. Тут одни бабы да калеки спины ломают.
Видала? Гриша Войтович – хромой. Мужья с сыновьями из леса выходят по ночам только на посевную да на урожай.
Ближе к вечеру мы тронулись в путь к отряду. Перед этим хозяйка по моей просьбе обменяла мою юбку, подаренную Лидой, на серые холщовые брюки, и я пересела с телеги на лошадь Гриши Власюка. Сам он опять правил конями одной из телег. Снова ехали по бездорожью через лес и перелески.
Мне надоело трястись в телеге, и я была рада, что Гриша согласился одолжить мне своего коня. Ехали мы неторопливо по известному одним партизанам пути.
В какой-то момент рядом со мной появился Митька Арбузов. Наши кони шли голова в голову. Митя оказался разговорчивым парнем, и охотно поведал мне про отряд, про действия группы подрывников Майорова, про села, мимо которых мы проезжали. А мне все не терпелось разузнать о самом Майорове, которого я, как и Поплавского, невзлюбила после гибели Толи Цапченко.
– А кто этот ваш Шурка? – наконец, спросила я Арбузова.
– Окруженец-сапер, как и я. Мы с ним встретились у Власюка после того, как он смылся из тюрьмы.
– Какой тюрьмы? Можешь рассказать?
– Чего ж не рассказать… об этом все тут знают. Дорога длинная, – ответил Митька, – могу и рассказать. А было это так… На масленицу, месяцев пять назад, в селе Суемцы Шурка попал на блины. Ну, крепко выпили, и он заснул у стола. Там же сидел бывший секретарь сельсовета. Видит – у Шурки из кармана торчит пистолет. Тут же сбегал в полицию. Шурку схватили, сильно избили, отвезли в тюрьму Новоград-Волынска, а там приговорили к расстрелу.
– Кого это приговорили к расстрелу? – к нам подъехал Шурка.
– Да тебя, весной…
– А… ну, да! Бумага на закрутку найдется? А то я свою где-то посеял.
Арбузов достал из планшета, висевшего у него на боку, школьную тетрадку и оторвал листок в клетку.
– Как же ты выкрутился? – спросила я у Шурки, пока он доставал из кисета табак и скручивал цигарку.
– А так… повезло… – Шурка затянулся самокруткой и пристально посмотрел на меня.
– Думаешь, только вы там молодцы из лагерей бегать?
Мы тут тоже не лыком шиты.
– Ну, а все-таки, – не отставала я. – Как это получилось? Мы же про себя все тебе рассказали.
– Давай, Шурка, – поддержал меня Арбузов, – расскажи ей. Я могу и напутать…
– Ну, что тут особенного… Нас человек пятнадцать было в камере смертников. Все в одном белье… из окна видим – для нас уже общую могилу вырыли… – Шурка опять затянулся самокруткой и помолчал. – Ну, вывели нас в коридор на обед, а я смотрю – в соседней камере дверь приоткрыта, и куревом тянет. Я – раз, и туда. Там какая-то семья сидела. Пока курнул, пока о том, о сем… выглянул, а наших всех уже опять в камеру заперли. Полицаи по случаю Пасхи перепились и не пересчитали. Я – в туалет. Слышу, никто не ходит. Подождал немного и бегом на первый этаж. Вижу, часовой от двери отошел и в окно бабам кричит: «Не будет вам свидания! Пасха!
Поняли!» Те галдят, а я во двор. Смотрю, а у высоких стен длинные доски лежат. Схватил одну, приставил к стене и перелез через стену и проволоку на ней. Спрыгнул, вижу – на улице никого. Пасха! Только бабы за углом у входа шумят. Ну и дал деру! Вот так-то… Поняла? – Шурка тронул коня и поехал вперед к первой телеге.
– Слыхала? – весело продолжил Арбузов. – Босой в одной нижней рубахе и подштанниках, Шурка ночью постучал к Власюку. Представляешь? Я в эту ночь ночевал там. Так мы и познакомились.
– А того предателя больше не видели? Секретаря сельсовета…
– Как же, нашли! – усмехнулся Митька. – Недавно, перед встречей с вами, проезжали мы недалеко от Суемец.
Один из наших, Иван Мартынюк, был женат на сестре того секретаря. Он его и выманил из села. Мы крепко били этого гада палками, бросали несколько раз в речку, чтобы очухался, опять били и, под конец, полумертвого, предателя пристрелили.
Я начинала понимать, какие у меня будут товарищи по оружию.
* * *
Наступила теплая, украинская осень. Ночью мы доставили очередные две телеги с продуктами и теплой одеждой для четырехсот бойцов нашего отряда. Утром, пока партизаны разгружали телеги и распределяли доставленное по ротам и в санчасть, Шурка пристроился на корнях старой сосны писать отчет о проделанной нами работе. Он не любил забираться днем в землянку. Для записей у него хранилась в штабе толстая «амбарная» книга. Он брал ее при возвращении с задания и сдавал, уезжая с нами на новое. Писал всегда чернильным карандашом из трофейной заветной коробки.
Я зашла в санчасть к врачу отряда и передала ему белый стрептоцид – единственное лекарство, которое нам удалось раздобыть на этот раз. В двух землянках и возле них, под навесом на топчанах, наскоро сбитых ребятами, лежали несколько выздоравливающих раненых и десятка два больных.
Фурункулез, воспаление легких, у кого застужены почки, у кого горло или уши. У многих от болот, сырости вокруг и недостаточного питания – авитаминоз, артриты, экземы.
Были случаи брюшного и сыпного тифа.
Отрядный доктор и его жена-медсестра не жалели сил, стараясь всем помочь. Но недоставало лекарств, перевязочного материала. Вместо спирта использовали самогон. Во время операций раненым давали вместо наркоза тот же самогон.
Вместо лекарств – отвары трав, которые собирали на опушке леса и у болота.
У меня с медсестрой Наташей и доктором были добрые отношения. Сразу же по приезде я всегда заходила в санчасть с новостями. Тут же узнавала о событиях в отряде. Иногда помогала варить на костре и процеживать отстоявшиеся уже травы, кормить раненых и больных, советовалась с доктором. У нас в группе тоже случались ранения, простуды, надо было помогать ребятам на ходу до возвращения в отряд. Первую помощь я всегда брала на себя.
Поболтав с доктором и Наташей, я отправилась искать приятелей и знакомых девчонок по территории нашего стойбища, которых не видела целый месяц. Ребята из стрелковой роты похвастались, что на днях подбили на большаке из трофейного противотанкового ружья машину с немецким полковником и тремя офицерами. В штаб соединения доставили портфель и большую сумку с документами из той машины.
Вторая группа подрывников в это же время – как рассказали мне сами подрывники – заминировала дорогу, идущую к мосту через реку Тетерев. По ней то и дело шастали то немцы, то мадьяры, собирая по селам молодежь или продукты питания для отправки в Германию.
– Местных к мосту не подпускают, – рассказывал Миша Усанов, лейтенант из окруженцев, – а сами носятся.
Вот теперь им «подарочек» отломился. Две машины с солдатами на воздух подняли, и еще гранатами забросали.
– Мост никак взорвать нельзя? – спросила я.
– Там охраны до черта! Одной группой не обойдешься.
А отряд сейчас готовит передвижение на запад. Наши с востока наступают. Не до моста теперь…
После обеда у походной кухни меня позвали в землянку начальства. Там, за дощатым столом, сидел уже немолодой, лет сорока пяти, смуглый грузный человек – один из руководителей нашего отряда. Перед ним лежали папка с бумагами, большой трофейный блокнот и чернильница с ручкой.
– Входи, садись, – приветливо обратился он ко мне, – есть разговор.
Я насторожилась. Девчонки, работавшие постоянно в отряде, – кто поварихами, кто прачками, – рассказывали мне про этого «героя» с двумя орденами. Не одна из-за него наплакалась. Боялись жаловаться, уж больно мстительным был. «Со света мог сжить», – говорили мне подружки.
– Ты на сколько поездов выходила? – спросило начальство.
– Пока на девять.
– Девять. Правильно. Твоих сколько из них?
– Пока три.
– Пока три, правильно. И Майоров так докладывал.
Участвовала в двух успешных засадах, – читал он донесение Шурки, – одна на мадьяр, другая на немцев. Четыре боя с полицаями, два с мадьярами… Тут еще голландцы, поимка немца-бауэра… предатель в Мирославле… в общем, – оторвался он от бумаги, – пора представлять тебя к награде. И так уж припозднились. Что скажешь? «Красного Знамени» или «Звездочку»?
– Вам виднее.
– Значит, не отказываешься? Вот и хорошо. Соглашайся и все будет тип-топ! – он засмеялся и посмотрел на часы. – Как стемнеет, незаметно зайди в мою землянку. Она первая, сразу за санчастью. Все и обсудим.
Меня бросило в жар от такой наглости.
– Это что же, ни Галя, ни Сонька не угодили?! Теперь я понадобилась?! Не будет этого! Подавитесь вы своими орденами! – я вскочила со скамейки и шагнула к выходу.
– Ты потише, потише! Стой, тебе говорят! Ишь, распалилась… тебе еще придется здесь отвечать особисту и всем нам, откуда ты такая краля? Как в плен попала? Кто выпустил?
С каким заданием? Следствие начнем, глядишь – и расстрелом за измену кончим… Я это дело так не оставлю… В общем, чтоб не кобенилась! Явишься сегодня же вечером, ясно?
Меня как будто помоями окатили… Я пулей вылетела из землянки и, задыхаясь, бросилась в лес. Шла, не разбирая дороги, лишь бы подальше от людей.
«Вот так, все и закончилось, – думала я, – у позорного столба. Измена? Что я могу доказать? Еще и с Куниным поссорилась. Тоже не будет свидетелем. Конечно же, ему поверят, этому козлу орденоносному, что бы ни сказала.
Это конец. Не отмоешься! Нет, лучше сама. Без позора…
Кому я нужна расстрелянная?» Я продиралась все дальше и дальше между деревьями и кустами, как в Славуте… Концлагерь, лай сторожевых собак, стрельба на рвах – все это шло, продиралось по лесу, вместе со мной. Я опять все видела, слышала, хотя эти месяцы ни разу не думала о том месте, о тех мучениках. Было больно вспоминать… Напомнил, подлец! Освободилась, называется! Лучше было бы там подохнуть… Ну, ладно, что могла – сделала, теперь осталось только имя свое защитить…
Между деревьями показался просвет. Я вышла на маленькую зеленую полянку. Поперек нее лежало старое засохшее дерево. Огляделась. Тут меня никто не найдет. Села на упавший ствол, вытянула ноги, достала свой трофейный мадьярский пистолет. Перед тем, как выстрелить, посмотрела вверх, на небо в обрамлении березовых вершин. Оно было по-осеннему синее. Макушки берез под заходящим солнцем усыпаны золотистыми листьями. Я взглянула ниже, на бело-черные стволы вокруг. Через всю полянку передо мной в солнечном луче повисли две тоненькие серебристые паутинки.
Почти у самых ног из травы тянулись вверх, как свечи, высокие белые колокольчики. Тишина стояла удивительная… ни ветра, ни птиц, ни войны…
«Как красиво, как хороша земля без людей, – подумала я. – Какая благодать… Наверное, скоро без войны все станет радостным и спокойным, как тут… как сейчас… а меня уже не будет…» Я снова посмотрела на совсем синее небо, оглядела золотистую от косых солнечных лучей поляну, кружевные березы. Вдохнула запахи леса, увядающих листьев, каких-то трав…
Не помню, сколько времени я просидела так, не думая больше ни о чем, растворяясь в аромате осени в неземной тишине до звона в ушах. Напряжение спало. Стала приходить в себя. Посмотрела на потемневшее темно-синее небо, на далекую маленькую звездочку. И там, наверно, кто-то живет и мучается… а может, и нет… Какие мы маленькие со всеми нашими переживаниями, бедами, короткой жизнью.
«Все ли так безнадежно? – вдруг, как о ком-то другом, спокойно подумала я. – Еще немного, и война погаснет, все разъедутся… Стоит ли самой уходить из этой красоты, от близкого вселенского покоя?.. Уступать эту благодать ядовитой букашке, негодяю?» – Нет!
Я вздрогнула и оглянулась. Никого. За моей спиной в наступающих сумерках, все в той же тишине, падали, кружась, два березовых листка. Неужели это я сказала «нет»?
Странно.
«В самом деле, – продолжала я размышлять, – это не выход. Скажут, застрелилась, потому что виновата! Ну, уж нет… попробую еще… пожить…»
Я спрятала пистолет, стряхнула с брюк сухую кору дерева, на котором сидела, и пошла к нашей стоянке. Я никогда не терялась в лесу.
Было темно, когда я подошла к нашему лагерю. Ребята моей группы еще не спали. Издали вспыхивали и таяли огоньки цигарок перед землянками. У нас на восемь человек их было две.
– Ты далеко ходила? – спросил Шурка.
Я молча села с ним рядом.
– Стреляться ходила, – ответила совсем тихо. – Да передумала.
– Что-о?
– Пошли в землянку, там поговорим.
В землянку набилась вся группа. Запалили фитиль в чашке, похожей на лампаду.
– Что случилось? – снова начал Шурка.
– Я сейчас расскажу, только вы, ребята, не болтайте об этом ни с кем. Хуже будет. Доказать я ничего не смогу. Свидетелей не было. Вы мне как братья. Придумайте защиту. Я о вас подумала, потому и вернулась.
И я рассказала ребятам, не называя имени начальства, как меня собирались наградить орденом. Когда стих возмущенный мат, Шурка спросил.
– Кто эта гадина?
– Не скажу. Тут дракой да стрельбой не поможешь.
Надо что-нибудь поумнее…
Ребята задумались, фитиль замигал. В землянке стало душно.
– А ты выходи замуж за Шурку, – сказал вдруг Поплавский, – никто тебя и не тронет. Утром сходите в штаб, зарегистрируйтесь там, как люди делают. Вот доктор, например, со своей медсестрой, или еще недавно пара в стрелковой роте…
– Ты что? В своем уме? Вы же знаете, что меня в Москве парень дожидается. Любовь у нас…
– Ну, я тогда не знаю, – развел руками Поплавский. – Так, чтоб и волки сыты и овцы целы – на войне не бывает.
– Утро вечера мудренее, – стал выпроваживать всех Шурка, – дышать нечем, пошли. Завтра решим.