Тамара Лисициан
Нас ломала война… Из переписки с друзьями
Долго будем так сидеть?» Тут за спиной Мюллера бесшумно приоткрылась дверь в коридор, и в щели показалось улыбающееся лицо адъютанта. Он смотрел на меня и ладонью делал успокаивающие жесты. «Ничего, мол, все в порядке. Спокойно, спокойно…» – и скрылся. Я удивилась еще больше и стала ломать голову, что бы все это значило? Прошло еще какое-то время. В окне появились солнечные лучи. Я оглядела комнату. Это была полугостиная с диваном, креслами, журнальным столиком, полукабинет с литографиями на стенах, отделанным серебром оружием, которое висело над письменным столом.
Справа от входной двери – еще одна, возможно, в соседнюю комнату. Мюллер то ли спал, то ли дремал. Мне это надоело.
– Господин капитан, можно я пойду обратно.
– Зачем, – грозно спросил Мюллер, подняв голову.
– Я еще не умывалась, и вообще…
Он встал, распахнул дверь в другую комнату. – Пожалуйста! Умывайтесь.
Мне ничего не оставалось, как подойти к двери, в которую уже вошел Мюллер.
Сразу за дверью к стене была приделана раковина с краном. На полочке лежало мыло в зеленой мыльнице, стакан с зубной щеткой, рядом висело полотенце. Я стала мыть руки.
Как давно я не брала в руки мыло! Мюллер улегся на железную кровать. Очевидно, это была его спальня. Краем глаза я оглядела комнату: одно окно, между ним и кроватью – тумбочка, за мной, кажется, шкаф. Оглянулась украдкой, в полуоткрытой дверце шкафа блестел множеством орденов парадный мундир.
Комната – узкий пенал. Что теперь делать? Мою руки, лицо, снова руки… долго-долго.
– Сколько можно мыть руки! – рычит недовольно Мюллер. – Иди сюда… – и хлопает рукой по кровати.
Я в панике. Хватаю полотенце, отворачиваюсь.
– Я кому говорю, иди сюда!
Из окна не прыгнешь, третий этаж… за дверью коридора адъютант… Делаю несколько шагов и останавливаюсь посреди комнаты. Вижу на тумбочке в рамке большая фотография:
женщина обнимает девушку, обе улыбаются.
От бессилия начинаю плакать злыми слезами, слезы льются градом. Стою смотрю на Мюллера и реву.
– Ты почему плачешь? – Мюллер приподнялся на локте и с удивлением смотрит, как я сморкаюсь в его полотенце.
– Я тебя спрашиваю, почему ты плачешь?
Меня осеняет:
– У вас дочь такая, как я, – показываю на фотографию.
Продолжаю всхлипывать, не трогаясь с места.
И – о чудо!
Мюллер внимательно посмотрел на фотографию, стоявшую перед ним на тумбочке, потом неожиданно завалился на подушку и через несколько секунд захрапел!
Слезы мгновенно высохли. Я смотрела на него с большим желанием пристрелить эту скотину из его же пистолета, который висел на спинке кровати вместе с ремнем. Но…
с третьего этажа не прыгнешь, да и под окном во дворе часовой. Я это хорошо знала, меня водили туда в туалет. Не двор, а замкнутый колодец.
В коридоре этот проклятый шут – адъютант… Застрелить одного капитана и отдать за это жизнь – не слишком ли дешево?
Я швырнула полотенце под умывальник и вышла в коридор. Он был пуст. Но у подъезда часовой! Главное – выдержка. Я постучала в первую дверь. Появился сияющий адъютант.
– Господин капитан спит. Проводите меня в караульное помещение.
– Да-да, пожалуйста!
И вот я снова в «клетке». Что это было? Наверное, он был пьян, но почему так орал? Эсэсовец напугал? Почему не расстреляли? Какое ничтожество! А все-таки как вовремя я напомнила ему про дочь! Ну и что? Сегодня проскочила, а завтра? Расстреляет?
Прошли сутки. Пришел конвоир.
– Вас ждет господин капитан.
Сижу перед прежним подтянутым, выбритым, причесанным на косой пробор Мюллером в его «оранжерее». Окна закрыты. Одуряющий запах цветов.
– У меня приказ расстрелять вас, – сказал Мюллер. – Но я вам верю и доверяю. («Значит, понял, что я могла пристрелить его, пока он там храпел, но не понял, почему я это не сделала. Растрогался», – подумала я).
– Я хочу спасти вас, – продолжал Мюллер. Здесь это уже невозможно. Поэтому я посылаю вас к моему другу, майору Михаэлису. Вы поедете на Украину, в Житомир. Там другой округ, другое начальство. Я написал обо всем Михаэлису. Машина и конвоиры ждут вас. Идите. Счастья вам…
– Спасибо, – пролепетала я, с ужасом понимая, что меня отрывают от Белоруссии, от наших ребят, которых тут много, с которыми я надеялась связаться рано или поздно.
Украина! Все равно, как в Сахару! Больше я Мюллера не видела никогда.
Памятник советским военнопленным и жителям Житомира, погибшим от рук немецких оккупантов
На улице перед школой стоял автомобиль. Из четырех немцев, ехавших со мной в Житомир, запомнился только один. Высокий, ярко-рыжий с белыми ресницами и бровями, бесцветными водянистыми глазами и множеством оранжевых веснушек. Клоун какой-то. Однако вид у него был зловещий. Он-то и вез мои документы. Остальные ехали по своим делам с портфелями и брезентовыми сумками. Все были при автоматах и всю дорогу напряженно молчали, поглядывая по сторонам. Видимо, боялись нападения. А я так на него надеялась!
В Житомир приехали ночью. Рыжий привел меня в комендатуру к Михаэлису. К моему удивлению, Михаэлис вышел к нам в приемную… в пижаме! Он был выше среднего роста, спортивного сложения, на вид лет сорока пяти. В моем представлении на немца не похож. «Скорее, кавказец какой-то», – подумала я. Лицо у него было смуглое, глаза карие. Поперек щеки – длинный шрам, на висках залысины. Очевидно, он и жил тут, в комендатуре. С любопытством посматривая на меня, он велел рыжему отвезти меня в тюрьму, забрал документы и весело пожелал мне «спокойной ночи».
Житомирская тюрьма обнесена высоким каменным забором. Это здание и до войны было тюрьмой. Впрочем, и после войны тоже. Большой двухэтажный каменный дом, видно, недавно белили: и снаружи, и внутри, и даже на земле просторного двора были видны свежие следы побелки. Пахло известью. Меня заперли в одиночной камере второго этажа. Очень высокий потолок, железная кровать без постели покрыта досками, в углу ведро. Похоже, в тюрьме кроме меня никого не было. Изредка тишину нарушали гулкие шаги тюремщика в кованых железом ботинках.
Прости. Пока больше вспоминать и писать не могу.
Целую. Твоя Тамара.
Письмо Элианы к Тамаре:
Я получила письма, которые ты написала и перевела для меня. Не беспокойся о трудностях, которые тебе попадаются при переводе. Я знаю, что ты давно не занималась итальянским, но поверь мне, все прекрасно и понятно. А если будут ошибки, то я их поправлю.
Я не согласна с тобой по поводу Мюллера. Почему ты думаешь, что этому не поверят? Было бы проще написать об истязаниях, чем отрицать их в этом случае… Когда мы с тобой разговаривали тут, в Гаварно, и ты уклонялась от рассказов, а потом все же начинала говорить на эти темы, я видела, с какой ясностью ты вспоминала мельчайшие подробности, как будто перед тобой проносилась кинолента с изображением всех деталей. Я поняла твои молчаливые паузы, когда ты сидела, утонув в кресле, внешне такая спокойная, а между тем лицо у тебя покрывалось красными пятнами. Я не могла знать, какие мысли, какие воспоминания проходили перед твоим мысленным взором, но догадывалась, что они, должно быть, все еще сильно будоражат тебя.
Меня начинала мучить совесть, потому что это мои вопросы спустя столько лет вновь причиняют тебе боль… Я боялась, что делаю ошибку, доставляя тебе страдания после всего того, что ты пережила. Прости меня, Тамара.
Но ты собиралась с силами и продолжала рассказ – такой искренний и такой проникновенный, что заставляет сопереживать с невероятной силой.
Я как будто прожила с тобой то время, в тех далеких краях.
Я помню все, что ты мне рассказывала, и нахожу эти темы в письмах, которые ты мне прислала. Эти письма такие простые и трогательные. Ваши судьбы полны невероятных событий и героических поступков. Твои товарищи становятся мне родными, близкими, а я узнаю совершенно новую Тамару.
Но, пожалуйста, не замыкайся снова, как ты умеешь это делать, не становись застенчивой, скромно скрывающей все, что может как-то раскрыть твой героизм.
Ты должна продолжать. Ты сможешь. И еще как! Молодец, моя дорогая. Обнимаю тебя крепко-крепко.
Твоя Элиана.
Здание тюрьмы в г. Житомире, 1942 г.
Глава 4
Тюрьма
Житомир
«Избивали во время допросов так, что я уже не могла ходить, и последний раз солдаты почти волоком притащили меня обратно в тюрьму».
Дорогая Элиана, получила твое письмо, как всегда, к большой моей радости. Спасибо за такое сердечное поощрение! За это время я немного отошла от депрессии. Успокоилась в твоем прекрасном доме в Гаварно под синим итальянским небом. Набралась сил в цветущем саду, наполненном покоем. Вижу тебя рядом, все понимающую, внимательную…
Набравшись сил, теперь уже дома продолжу.
Начну с того дня, когда я оказалась в Житомире. После ночи, проведенной на топчане в свежепобеленной, пахнущей известью одиночке, я была отконвоирована в немецкую комендатуру, находящуюся в центре города.
Это был четырехэтажный старинный дом, окруженный часовыми. Они прохаживались возле зарешеченных окон первого этажа. С крыши свисал огромный, на два этажа, красный флаг с белым диском, в центре которого чернела свастика. Ветер играл с этим полотнищем, и временами свастика пропадала в складках ткани, и флаг казался нашим!
Красным! Сердце билось… скорей бы!
Меня провели в дом, на второй этаж, в кабинет майора СД Пауля Михаэлиса. Друг Мюллера был приветлив.
– Как отдохнули? Мюллер пишет о вас в превосходной степени. Я рад. Мы постараемся вам помочь. Расскажите мне подробно, как все это с вами произошло: парашютисты, отступление из Можайска…
Теперь я говорила по-немецки уверенней и, по-моему, все убедительнее рассказывала про Ганса, фельдфебеля в Комарине и прочее.
Михаэлис слушал, сочувственно вставляя реплики-вопросы, а потом сказал:
– Через пару дней я за вами заеду. А пока вы должны побыть в тюрьме. Я скажу, чтобы днем вас не запирали. Вы можете погреться на солнце во дворе, подышать воздухом. Есть будете с солдатами охраны в караульном помещении. Потом… посмотрим.
Я была удивлена. А дальше все было по его плану. Мне было разрешено ходить по двору почему-то пустой тюрьмы.
Во всяком случае, я не видела никаких арестованных и не слышала других голосов, кроме немецкой речи охранников.
Они ко мне не подходили и не заговаривали. Ела я в караульной столовой за длинным столом в самом конце, далеко от солдат, которые с интересом наблюдали за мной. Дежурный солдат подавал мне все то же, что ели остальные. И опять мне достался большой кусок швейцарского сыра, напомнившего чехословаков в Брагине. К нескрываемому удивлению охранников, я сразу его съела. Это была, как потом оказалось, трехдневная порция.
К сожалению, убежать из этой тюрьмы было невозможно. Высокие гладкие стены охраняли часовые, не говоря уж о воротах, не только изнутри, но и снаружи.
Я все время думала о том, как выпутаться из этой истории. Допустим, Мюллер проникся доверием потому, что я не пыталась убить его и строго придерживалась своей версии о Гансе, ну, а тут? Что ждать от Михаэлиса? Будет ли он искать Ганса или даст мне работу и документы? Тогда бы я смогла поискать местных партизан, сообщить о себе в центр…
Прошло два дня, и появился Михаэлис. Он поговорил с начальником караула, а затем предложил мне прокатиться по городу. Михаэлис вывел меня на улицу. Там стояла машина с открытым верхом. За рулем – солдат.
– Вы когда-нибудь бывали в Житомире? Приятный зеленый город, красивая река Тетерев. Вам понравится.
Я была рада поездке прежде всего потому, что она давала мне возможность сориентироваться. Ведь привезли меня темной ночью. С интересом осматривая улицы, я пыталась понять, как можно выбраться из города. По солнцу определила северную сторону, где должны были быть леса, мимо которых меня везли, – там Белоруссия, там наши…
Город был почти не разрушен, много деревьев, кустов, одноэтажных домов с палисадниками, как на дачах под Москвой, немного прохожих. Вскоре мы выехали на окраину и оказались на заасфальтированном шоссе – по тем временам важная дорога. Не все улицы в городе, по которым мы ехали, были заасфальтированы. Машина остановилась.
– Пойдемте, погуляем, – предложил Михаэлис. – Я хочу показать вам нечто интересное.
Через несколько минут мы подошли к высокому проволочному ограждению, за тремя рядами которого находился лагерь советских военнопленных.
У меня подкосились ноги, когда на расстоянии 150 метров я увидела наших пленных солдат. В шинелях и гимнастерках, превратившихся в лохмотья. Без ремней, заросшие, страшно худые, такие же желто-серые, как песок, на котором сидели и медленно по нему куда-то брели. Они не смотрели в нашу сторону, откуда светило яркое солнце. Краем глаза я заметила, что Михаэлис наблюдает за мной и постаралась не выдать своего волнения. Безразличным тоном спросила:
– Это сколько же их? Этих солдат?
– Шестнадцать тысяч, – ответил Михаэлис.
– Но тут не видно столько.
– Они все на работах. Тут только раненые и больные.
Это крайние бараки, дальше рвы, где их хоронят. Так удобнее, недалеко. Остальные живут ближе к городу. Вон – в тех кирпичных строениях.
– А чем они болеют? – продолжала я, стараясь не выдать своего отчаяния. Михаэлис смотрел мне прямо в лицо.
– Дизентерия, сыпной тиф, у многих раненых гангрены, туберкулез – разные болезни.
Я изо всех сил сдерживала себя, но сердце стучало и рвалось из груди. Я готова была разреветься: наши солдаты, припорошенные песком, одинаковые, униженные, умирающие, неотличимые друг от друга…
Михаэлис был, по-видимому, удовлетворен экспериментом. Садист!
– Хорошо. А теперь поедем проведать ваших земляков.
– Каких земляков?
– Вы ведь сказали, что вы грузинка?
– Да.
– Вот и поедем к грузинам.
Вскоре мы оказались перед двухэтажным зданием.
– Это полиция, – сказал Михаэлис. – Полицейских, правда, мало. Большинство из них грузины. Они не хотели воевать и перешли на нашу сторону. В плену они заявили, что ненавидят русских и коммунистов, всегда их ненавидели, поэтому мы их выпустили из лагеря и создали полицейскую часть из одних грузин.
Пока он говорил, у меня перед глазами все еще стояли наши пленные. И я даже не заметила, как мы вошли во двор.
Несколько десятков полицейских вытянулись по стойке «смирно». Я мельком посчитала – примерно человек восемьдесят.
Пять или шесть офицеров подошли к Михаэлису. В стороне стояла небольшая группа немецких солдат. Нас ожидали.
Все вместе двинулись к строю полицейских, одетых в серо-синеватую форму. Михаэлис с улыбкой обратился ко мне.
– Поговорите с ними на родном языке. Надеюсь, вы действительно грузинка…
– А не еврейка, – со смехом продолжил фразу долговязый офицер. Опять проверка! Надо взять себя в руки…
Я старалась не терять самообладания. Подошла к полицейским. Близко. Предатели! Такие знакомые с детства лица, красивые, черноглазые… Что же вы наделали?! Нет, ненависти не было, только злость.
Заговорила по-грузински спокойно и громко:
– Кто из Тбилиси, моего родного города? Отзовитесь, поговорим. А то эти вот, – кивнула головой на немцев, – думают, что я – еврейка, и не могут оставить меня в покое.
Говорила без малейшего акцента, что не просто. Но я родилась в Тбилиси и выросла среди грузинских детей, соседей. Этот красивый язык был моим вторым родным. Мой отец – армянин, умер, когда мне и 9 лет не было. Он не успел научить меня армянскому. Моя мама не знала других языков, кроме родного – русского. Училась я в русской школе. Но в доме у нас большинство семей было грузинских, а по соседству жили и курды, и евреи, и армяне. Все дружили, все понемногу говорили по-русски. Наш двор был одной большой многонациональной семьей, как и большинство дворов в Тбилиси. Но дети в основном общались по-грузински. В школе мы наряду с иностранными языками учили и грузинский.
Теперь этот язык должен был спасти мне жизнь.
По рядам полицейских прошел тихий говор. Немцы это заметили, и скомандовали: «Вольно!» Тут же грузины обступили меня.
– Ты как сюда попала? – начались вопросы.
– Хочешь сказать «где Кура[8], а где мой дом?» – ответила я тбилисской шуткой. – А вы сами-то откуда?
Оказалось, большинство из деревень. Тбилисцев мало.
– Что ты тут делаешь? Ты давно из Тбилиси?
– Поехала на каникулы к подруге и попала в войну.
Ходим с ней по селам, хлеб, еду собираем.
– А где она?
– Увидела немцев, испугалась, убежала.
– А ты не испугалась? Ты правда тбилисская?
– Ну, конечно! Задавайте вопросы, что хотите знать?
– В какой школе училась?
– На какой улице живешь?
– Кого знаешь в нашем городе?
– Какие театры есть у нас? Какие бани?
– Оперный имени Палиашвили, драматический Марджанишвили, русский Грибоедовский… а бани? Серные у нас бани, вот какие!
Я старалась отвечать весело и уверенно. Гвалт стоял невообразимый. Немцы внимательно слушали. Вдруг один из грузинских полицейских повернулся к ним и по-русски с сильным акцентом крикнул:
– Наша! Да?! Наша!
– Наша! – закричали еще несколько человек, улыбаясь и похлопывая меня по плечу. – Какая там еврейка, наша девчонка! Попала в беду, несчастная. Отпустите ее!
– Наша! – бил себя в грудь первый защитник. Все остальное они кричали по-грузински с редкими русскими словами.
Михаэлис поднял руку. Все замолчали. Из группы немецких солдат вышел один, как выяснилось, переводчик.
– Скажите им, что мы все поняли. Спасибо. Может быть, фройляйн будет работать с ними как переводчик. Позже.
Переводчик все перевел, но, видимо, не все его поняли.
Кто-то крикнул из толпы: «Скажи по-грузински, что он сказал, что ему надо?» Я перевела, и тут же прозвучали крики одобрения.
– Будем ждать! Приходи, генацвале![9]Немцы двинулись к выходу. Я помахала полицейским рукой и пошла за Михаэлисом. Экзамен сдан. Свобода где-то рядом.
В машине по дороге в тюрьму Михаэлис сказал:
– Я рад. Кажется, эти грузины тоже были очень довольны встречей! А вы? Вам понравилось?
– Да, конечно. Всегда приятно встретить земляков вдали от родных мест.
– Думаю, теперь будет правильным назначить вас к ним переводчицей. Русского переводчика они не всегда понимают… Он их тоже!
Мысль, что я скоро получу документы и смогу вырваться на свободу, отодвинула все остальные впечатления и переживания этого дня. Скоро, скоро, еще немного!
На свободе я смогу найти местных украинских партизан. Они помогут мне пробраться к своим, в Белоруссию. Тогда я в этом почему-то была абсолютно уверена.
Уходя, Михаэлис сказал:
– На этих днях будут оформлены ваши документы, понадобятся подписи генерала и сотрудников безопасности.
Потерпите еще немного, и вы сюда больше не вернетесь.
В радостном волнении и мечтах я провела остаток дня во дворе житомирской тюрьмы, наблюдая за тем, как тюремщики таскали доски в основное здание. «Для нар, – объяснили они мне, – ожидается пополнение». Кого еще собрались сажать? Вроде бы в городе тихо…
Прошло два дня, под вечер появился Михаэлис:
– Ваши документы еще на подписи, на все нужно время. А пока, чтобы вы не скучали, я приглашаю вас в театр.
И мы отправились в театр. Чего только не бывает в жизни! Из тюрьмы, под арестом и вдруг, с майором СД, оказаться в театральной ложе. С ума можно сойти! Ребята не поверят…
Я знала, что с самого начала войны наши артисты тоже ездили на фронт. С группой Большого театра в первой фронтовой бригаде выступал перед солдатами и мой двоюродный брат, обладатель мощного, необыкновенного по тембру баритона Павел Лисициан, танцевала для воинов чудесная балерина Галина Уланова, пели известные всей стране Лемешев, Козловский и многие другие знаменитые певцы. Давали концерты музыканты, киноактеры, актеры драматических театров, исполнители народных песен, артисты цирка. Все они с риском для жизни ездили на передовую, старались воодушевить и порадовать наших воинов. И все это несмотря на обстрелы, налеты немецкой авиации. Некоторые вместе с армейскими частями попадали в окружение, в плен и потом погибали в немецких концлагерях. Это были удивительные люди и вдохновенные артисты. До войны их все знали, любили, на их искусстве выросло не одно поколение.
Перед войной, как на праздник, мы всей школой регулярно ходили в Тбилисский оперный и драматические театры, на концерты в консерваторию. Многие из нас ходили туда слушать и своих одноклассников. В каждом классе по 3–4 ученика нашей школы одновременно бесплатно учились в музыкальной школе и периодически выступали в консерватории.
А когда с гастролями приезжали из Москвы наши звезды Оборин, Гилельс, Ойстрах, Нежданова, Барсова, Лисициан, Козловский – весь город был в смятении, как достать билеты на концерты! Вообще, Тбилиси был одним из самых музыкальных городов. Летними вечерами из открытых окон на каждой улице можно было услышать звуки фортепьяно или скрипки, а то и виолончели. Играли то гаммы, то сложные пассажи. Многие из нас с детства знали на память оперные арии, народные песни, имена любимых певцов. По радио постоянно передавали записи не только наших, но и зарубежных знаменитостей. Особенно мы любили Карузо, Галли Курчи, Милицу Корьюс, Тито Скипа и многих других. Поэтому ты можешь понять мой интерес к концерту, на который меня вез Михаэлис.
На какое-то время любовь к музыке и любопытство приглушили во мне постоянную настороженность.
Мысленно я старалась угадать, кого и что я услышу.
«Конечно, эти националисты будут исполнять только немецкую музыку – думала я, – но не Бетховена, разумеется, хотя и у него есть легкие песни, впрочем, вполне может быть и его. Скорее всего, все-таки Вагнера или Рихарда Штрауса…» У малоприметного входа в житомирский театр толпились немецкие солдаты, с ними несколько местных девушек. Издали мне улыбались грузинские полицейские.
Солдаты расступались, отдавая честь проходившим в театр офицерам.
Театр был небольшой, мест на 500–600. Мне даже показалось, что раньше это здание могло бы быть кинотеатром или клубом, но на сцене ни занавеса, ни экрана не было. Зал был забит до отказа немецкой солдатней. Кое-где мелькали платьица приглашенных девчонок. В ложе у меня за спиной сидели еще три офицера. Оркестр разместился прямо перед сценой, в первых рядах.
Наконец все стихло. Зазвучала музыка. «Похоже, оперетта», – подумалось мне.
На сцену выскочили размалеванные танцовщицы и два танцора в лохматых цветных париках, перьях и шляпках.
Пританцовывая, они пели, потом дружно поднимали ноги в ритме музыки и что-то скандировали. Потом опять танцевали, но уже по очереди, и речитативом что-то рассказывали, отчего зал хохотал и аплодировал.
Затем, к моему удивлению и смущению, танцующие барышни под музыку стали сбрасывать с себя и без того коротенькие юбочки и безрукавки, расшитые блестками.
До этого я никогда не видела таких представлений. Девицы остались почти голыми. Михаэлис назвал представление непонятным словом «ревю». Польки, галопы, вальсы… музыканты выбивались из сил. Танцы превратились в вакханалию. Вышитые плавки танцующих не скрывали ягодиц.
Голые плечи, животы и едва прикрытая грудь «балерин» нисколько не смущали публику, которая непрерывно им рукоплескала.
Непристойные виляния бедрами и неприличные жесты «артисток» вызывали бурный восторг присутствующих.
Я готова была провалиться сквозь землю от стыда, как будто платье сняли с меня. Офицеры за моей спиной оживленно переговаривались и аплодировали. Михаэлис тоже время от времени хлопал. Мне было неловко даже голову повернуть в его сторону.
Теперь я смотрела не на сцену, а в зал. Случайно бросила взгляд на ложу напротив. Там в кресле сидел худощавый немецкий генерал с черным кружком-повязкой поверх левого глаза. Он смотрел на беснующуюся в восторге солдатню. Рядом с ним стоял, прислонившись к стене, молодой офицер.
За ними в глубине ложи были видны другие аплодирующие офицеры. Генерал что-то сказал молодому офицеру, и оба уставились на нашу ложу. Мне стало не по себе. У одноглазого генерала был такой зловещий вид! Я опустила голову и стала смотреть на свои туфли со шнурками… Хваленые европейцы, думала я, вот как, оказывается, они воодушевляют своих солдат. Скотство какое-то…
Хорошо бы нашим самолетам бабахнуть сейчас по этой «культуре» фугасом… Очень удобное для бомбежки скопление! О том, что бомбежка и меня бы накрыла, мне, как всегда, в голову не приходило. К сожалению, Житомир находился далеко от фронта и наших самолетов.
После спектакля, возвращаясь к тюрьме, Михаэлис спросил меня:
– Вам понравилось ревю? Вы почему-то все время молчали.
– Неужели вам это нравится… – я еще слабо говорила по-немецки и не могла подобрать подходящего слова —…голое мясо? – наконец, выдавила я из себя. – Стоило ехать от самой Германии сюда, чтобы показывать такой позор.
– Как, как? – рассмеялся Михаэлис – «голое мясо?» «Тело», вы хотели сказать. Между словами «мясо» и «тело» большая разница! Тела красивых девушек! Притом, они неплохо танцуют. Что тут позорного? Это же развлечение! Вы видели, как веселились люди? Даже наш генерал присутствовал. Вы заметили его в ложе напротив?
– Да, но он больше смотрел в зал, чем на сцену. И на нашу ложу тоже.
– Наверное, вы ему понравились, – улыбнулся Михаэлис. – Он прекрасный человек. Кстати, он должен будет поставить последнюю подпись на ваши документы.
Я представила себе черный кружок на глазу генерала, и мне почему-то стало тревожно.
– Да, вот что я еще хотел сказать, – продолжал майор – вы знаете, что нам периодически положен двухнедельный отпуск домой?
Я этого не знала.
– На днях я уезжаю в отпуск в Германию. Мой адъютант принесет вам документы, когда они будут готовы. Вы приступите к работе с грузинами без меня. А я тем временем попрошу свою жену, чтобы она подобрала вам пальто, теплую одежду, ботинки к зиме. Вы с ней одного роста и сложения. Зима тут суровая, а из вещей здесь ничего не найдешь.
«Еще бы! – подумала я, – ведь сами же эшелонами все вывозите. Грабите и вывозите. Чего уж теперь жаловаться – «Ничего не найдешь!». Все наше в вашем фатерлянде и найдется…» Тем временем мы подъехали к тюрьме.
– Да, чуть не забыл, вот вам листок с моим адресом на всякий случай. Мало ли что, война ведь. Лучше запомните его наизусть: Мюнхен, Вальдшлессхен штрасс, 10, мне. До свидания, удачи вам, Этери! Он сдал меня часовому во дворе тюрьмы и удалился. Адрес я запомнила, как видишь, на всю жизнь.
Прошло еще три дня. За мной пришли два солдата, и молча повели меня в комендатуру, туда, где меня встречал после Мозыря Михаэлис. Погода стояла солнечная, однако людей на улице видно не было. Огромный красный флаг со свастикой на белом круглом фоне неподвижно свисал с крыши.
Одноглазый генерал – «прекрасный человек», по словам Михаэлиса, – ждал меня в своем кабинете. Тут же сидели еще два офицера. Генерал недовольным тоном велел мне рассказать подробно всю мою историю с самого начала. Потом не удержался и заорал:
– Здесь нет таких простофиль, как Михаэлис или Мюллер! Если ты не расскажешь, наконец, правду, то я прикажу тебя повесить прямо перед театром, где ты изволила развлекаться!
Один из присутствующих офицеров оказался следователем. В его кабинете начались допросы, опять побои, как в Брагине, опять меня избивали полицаи, на этот раз украинцы.
Немцы рук не пачкали.
Я вцепилась в свою «легенду прикрытия» намертво:
«медсестра, ищу Ганса».
Меня отводили в тюрьму, а наутро снова приводили на допрос в комендатуру, и так не то два, не то три дня подряд.
Сейчас уже не помню. Избивали во время допросов так, что я уже не могла ходить, и последний раз солдаты почти волоком притащили меня обратно в тюрьму. Дело было ночью, но спать я не могла. Болело все, нельзя было пошевелиться.
Кровь сочилась не только из носа, но и из ушей.
Несколько дней меня после этого никуда не водили – кажется, неделю, если не больше. Потеряла счет времени.
Как-то зашел ко мне солдат из охранной тюремной команды и принес глиняный кувшин с водой. Это был высокий парень лет двадцати пяти, с выцветшими желтоватыми волосами.
Когда я еще ходила по двору тюрьмы, мы столкнулись с ним при выходе из столовой, где кормили охранников и куда по распоряжению Михаэлиса пускали поесть и меня.
– Как вас зовут? – спросила я.
Он замялся, но потом все-таки ответил:
– Альфред Камм. Я из Кельна. А вы?
– Я из Грузии, из Тбилиси. Этери Гванцеладзе. Камм, а почему вы не на фронте?
– Я единственный сын у родителей. Таких, как я, на фронт не посылают.
Я этого не знала.
Он стоял надо мной с кувшином в руках.
– Михаэлис вернулся из отпуска? – спросила я.
– Не знаю, я не хожу в комендатуру, – ответил он. – Я могу принести вам что-нибудь поесть.
– Спасибо, я не могу есть… у меня сломаны два зуба.
Хорошо помню этого молодого немца: часто видела его во дворе тюрьмы, к тому же именно он тащил меня из тюрьмы через весь Житомир в концлагерь, в тот самый, который мне показывал ранее Михаэлис – Шталаг 358. Но главное и потому, что я его снова увидела через несколько лет после войны. И где?!
Представь себе, Элиана, во Флоренции, в 1949 году, летом, возвращаясь после отдыха в Абетоне, я шла по Старому мосту через реку Арно с мужем и сыном, которому было всего полтора года. Вдруг вижу – навстречу нам идет Камм.
В белой рубашке с расстегнутым воротом… Под руку он вел какую-то белокурую девушку.
От неожиданности я окаменела. Ко мне приближалось нечто из прошлых, совсем еще недавних потрясений, которые я так старалась забыть. Не отрывая глаз от идущего мне навстречу немца, я попросила мужа:
– Пожалуйста, возьми сына и зайди в лавочку рядом.
– Зачем?
– Я тебе потом объясню… скорей! Он увел ребенка.
Я и сейчас не могу понять своего тогдашнего замешательства. Ну, Камм, ну и что… и все же… В эту минуту я должна была встретить житомирское прошлое, житомирское привидение… одна, как тогда… одна… Слышу, как они говорят по-немецки… Вдруг Камм увидел меня и остановился. Узнал!
Было видно, как он побледнел и растерялся.
– Вы Альфред Камм? – спросила я по-немецки, шагнув к нему навстречу.
Он очнулся и попятился.
– Нет-нет! – почти закричал испуганный Камм. Чем немало удивил свою спутницу.
Она вскинула голову, посмотрела в его сторону, не понимая, очевидно, почему он отрекается от своего имени. Но Камм не дал ей вымолвить и слова, схватил за руку и бросился прочь.
Я смотрела, как парень убегает и тащит за собой свою подружку. Удивительно, ведь он мне тогда сам лично не причинил зла. Чего же он так испугался? А я? Почему я так заволновалась? Кто знает, что с ним было после Житомира? Наверное, и у немцев на войне появлялись жуткие комплексы, страхи. Вероятно, и у них воспоминания до сих пор вызывают невольную дрожь. Люди все-таки.
Возвращаюсь, милая Элиана, к рассказу о житомирских событиях 1942 года. Я буду посылать рукопись частями, так как пишу медленно, получается много, и что-то вроде дневника. А ты уж сама складывай все эти части в любом порядке.