Тамара Лисициан
Нас ломала война… Из переписки с друзьями
Однако Кунин не унимался. Снова и снова он поджидал меня у проволоки. Как я ни избегала его, он умудрялся все время торчать у меня перед носом. Из-за этого я не могла ни с кем разговаривать, он тут же возникал и пытался участвовать в беседе. Пришлось отчитать его при Коле Голубеве. Он слушал молча. Под конец я решительно заявила:
– Не смей ко мне подходить. Никогда. Не хочу тебя видеть, понял? Коля, объясни ему в конце концов! – и ушла в дом.
С этого дня Кунин исчез. Я его не видела во дворе даже издалека. По словам Николая, он лежал на нарах и перестал готовиться к побегу.
– Без нее я никуда не пойду, – сказал он Голубеву.
– Придется уходить без него, – пришел к выводу Коля. – Только надо подождать немного. Все-таки уход через проволоку – это какая-то нереальная затея. Ты посмотри, сколько проволок пришлось бы разрезать… Мы ищем другой вариант. Не будем торопиться.
«Не будем торопиться» для меня означало «не пойдем вообще». Что делать?! Я заметалась. Больше не на кого было надеяться, не с кем было говорить. Я перезнакомилась на их половине со всеми.
Как быть? От безысходности решила прикинуться овечкой.
– Позови, пожалуйста, Володю, – сказала как-то я Полянице, который не очень вникал в наши с Володей отношения.
Он был сосредоточен на «другом варианте» и целиком погрузился, на мой взгляд, в бессмысленные поиски.
Володя, видимо, не поверил своим ушам. Он подошел к «колючке», за которой я ждала, вместе с Сашей Поляницей.
– У меня к тебе трудный разговор, Володя, – грустно сказала я. – Деликатный. Поляница тут же отошел.
– Ты должен меня понять. Я не привыкла к таким отношениям, на которые ты меня толкал…
– Я больше не буду, – торопливо перебил меня Володя. – Я много думал. Давай помиримся, и все будет, как ты захочешь. Я тебя понял и никогда не напомню тебе о моих чувствах, только прости меня.
– Ты тоже прости меня за грубость. Давай разберемся в наших отношениях.
Мы встречались у проволоки всего два дня. И Кунин поверил! Поверил мне, когда я врала ему, что он меня глубоко тронул своими переживаниями. Что я сама к нему не равнодушна, но из-за девичьей робости не могла вести себя иначе, что я бы реагировала по-другому, если бы… «но не под немцами же! Не на костях же товарищей! Когда будем на воле, другое дело. Тогда – да». Потом я все время говорила о партизанах, о том, что знаю, где их можно найти.
Окрыленный Кунин развил бурную деятельность. Скрепил, наконец, ножницы, раздобыл где-то веревки для сигнализации о приближении часовых во время работы. Напоследок подобрал еще двоих надежных ребят, поскольку Голубев и Поляница окончательно передумали бежать с нами, уверяя, что почти нашли другой, более подходящий, вариант. Мы им слабо верили и готовились разрезать проволоку сами.
Наконец, назначили ночь для ухода. Кунин преобразился.
Зеленые глаза у него горели кошачьим блеском, кудри стояли дыбом, когда он сказал мне полушепотом:
– Ждем тебя в клубе, как только стемнеет.
«Клубом» у нас называли большую комнату размером около сорока квадратных метров, если не больше, на первом этаже нашего блока, рядом с женским отделением. От женщин дверь туда была забита, но в определенные дни в клуб пускали и нас – со двора, через калитку в проволочной ограде.
Дело в том, что в славутском лагере немцы организовали «художественную самодеятельность». Нашли среди пленных людей, способных играть на разных музыкальных инструментах, и, как в насмешку, время от времени устраивали умиравшим от голода людям концерты, на которых присутствовали и некоторые из наших тюремщиков. Летом концерты проходили под открытым небом, а зимой – в клубе. Кое-кто из пленных, имевшие голос и силы, также пели.
Участникам полагалась двойная порция баланды. В оркестре играл и Виктор Кручинин.
Однажды полицаи разыскали среди пленных оперного певца и указали на него немцам. Пленный ни за что не соглашался петь. Тогда немец пригрозил его выпороть. Певец покорился.
Но на концерте в клубе после одного-двух романсов под гитару он попросил некоторых музыкантов проаккомпанировать ему арию Игоря из оперы «Князь Игорь». Немного тихонько прорепетировали без слов, и он запел. Запел во весь свой прекрасный баритон:
О дайте, дайте мне свободу, Я свой позор сумею искупить…
И далее:
Я Русь от недруга спасу!
Он пел со слезами на глазах. Он протягивал руки к слушателям. От его голоса и слов мороз пробирал по коже. И пленные во время пения встали со скамеек. В глубоком волнении слушали стоя. Аплодисментов не было. Все стояли и молча смотрели на певца. Он закончил и, не двигаясь, тоже смотрел на нас.
В тишине удивленные немцы спросили переводчика:
«Что случилось? О чем он пел?» Переводчик объяснил. От их голосов пленные очнулись и стали садиться. Певца тут же вывели. Всем велели разойтись по своим местам. В тот же день его расстреляли. Мы так и не узнали его имени. С тех пор я никогда не ходила на оперу «Князь Игорь». И сейчас не могу слышать арию Игоря. Думаю, ты понимаешь меня, Элиана.
Вот из этого-то клуба было решено выходить к ограде.
Женская половина была в конце лагеря, на углу – «гриб» часового. Поэтому выбрали клуб, подальше от угла ограды. Ночью в этой пустой комнате, обычно запертой на ключ, можно было удобно, без свидетелей, расплести проволочную сетку на окне и незаметно спуститься на песок. Самое неприятное – ползти по песку к внешней ограде: песок в этих местах почти белый. Тут, в лагере, трава на дворе тоже была вся съедена, и часовой легко мог увидеть наши темные фигуры на светлом песке. Другое дело – у самой проволоки. Там, в недоступном для голодных пленных месте, росла, как в Житомире, густая травка. Ночью она казалась черной. Прижавшись к ней, мы сливались с черным пятном у ног часового, который, как правило, смотрел на белый песок вокруг домов, а не на почти черную в ночи траву возле себя под проволокой.
Я стояла в темноте коридора и ждала, когда из люка перестанут вылезать «гости». Их было не так много, и я беспрепятственно спустилась к трубам. Наощупь ползла по ним, шероховатым и холодным, до тех пор, пока не услыхала над головой:
– Стой. Подними руку, я помогу.
Через минуту оказалась в темном клубе. Окно было готово к выходу, и мы, один за другим, спустились во двор. После темноты в клубе тут казалось светло. Стали подползать к ограде, как вдруг увидели вдалеке за оградой огоньки и услыхали лай собак, а затем и неясные голоса.
– Назад… – прошептал Кунин.
Мы поползли изо всех обратно и успели взобраться в открытое окно как раз в тот момент, когда огоньки фонариков оказались на уровне того места, где мы недавно лежали. Послышалась неразборчивая русская речь.
– Что это?
– Смена часовых. Лагерь охраняют казаки.
– Как, и они?!
– У них старые счеты с советской властью, – обернулся ко мне заплетавший проволоку на окне Володя. – Будет время, расскажу, как в гражданскую, по приказу Троцкого, почти всех казаков, не отступивших с белыми, уничтожали целыми селами. Людей до последнего младенца расстреливали, а села сжигали дотла.
– Кто?
– Спецотряды Красной армии во главе с комиссарами.
– За что?
– За то же, за что сейчас немцы расстреливают. За верность присяге, Родине. Казаки присягали царю и клятву свою держали.
Я похолодела. Красная армия? Моя родная Красная армия?!
Не может быть! Хотя Кунин историк, должен знать. Троцкий, троцкисты, они, конечно, все могли. Недаром все эти процессы против троцкистов… Спрашивать Кунина, да еще в присутствии двух незнакомых товарищей, не решилась. А они все трое продолжали стоять у окна и заделывать проволочную сетку.
– Ты возвращайся к себе. Там у вас не ошибешься, – говорил Володя. – Трубы там кончаются. А мы проверим интервалы смены часовых. А то опять нарвемся. Попробуем завтра.
Один из новых товарищей, его звали Степан, помог мне спуститься в люк. Несмотря на неудачу и перижитое волнение, я тут же крепко уснула на своем топчане. На следующую ночь мы опять проделали тот же путь к ограде – и снова неудача! На этот раз немцы, правда, без собак, проверяли посты. Мы едва успели вернуться и разойтись. На третью ночь мы собрались в «клубе», но не стали вылезать во двор. На небе вовсю светила луна! Белый песок почти сверкал под ее лучами. Третий раз я вернулась на свой топчан подавленная и озабоченная. Не сразу заметила, что Клавдия Никитична не спит. Она сидела на своем месте. В темноте шепотом позвала меня:
– Этери.
– Что случилось? – так же шепотом спросила я, – вам плохо? Чем помочь?
Она пересела ко мне на топчан.
– Очень надо поговорить. Утром перед поверкой не уходи сразу во двор.
– Хорошо, хорошо Клавдия Никитична. Только вы меня разбудите пораньше, а то просплю.
Она пересела на свое место, а я, как всегда, уснула.
Утром я проснулась оттого, что Клавдия Никитична, сидя на моем топчане, гладила меня по плечу. В комнате никого не было.
– Уже поверка? – испуганно спросила я, забыв наш ночной разговор.
– Нет-нет. Все вышли, но еще есть время. Послушай, Этери, что я тебе скажу. Только не обижайся. Я вдвое старше тебя и хочу сказать тебе, как мать… Зачем ты эти ночи ходишь на мужскую половину? Ты себя так погубишь. Ты не похожа на наших тут. Ты умница, у тебя есть характер. Я давно наблюдаю за тобой, и сердце разрывается. Ты выбрала страшный путь.
Война когда-нибудь кончится, не всю же жизнь она будет продолжаться. Подумай о себе. Что с тобой будет потом? Мужчины приходят сюда, но ни одна из женщин не унижается до того, чтобы ходить к ним! Доченька моя, остановись! Не ходи больше! Если тебе так сильно не хватает баланды, давай я тебе буду отливать половину своей. Мне и половины хватит. Я все равно болею и скоро умру. Послушай меня, не ходи туда больше.
Она смотрела на меня с тревогой и жалостью. В глазах у нее стояли слезы. Предложение отдавать мне половину ее баланды, половину голодного пайка, меня окончательно сразило!
Я не выдержала. Обняла ее. Мы молчали и плакали вместе. Раздался гонг на поверку.
– Все не так, милая Клавдия Никитична, все не так. После поверки поговорим.
Я торопливо бросилась во двор, где строились остальные женщины. Несколько женщин по болезни не были в строю. В том числе и Клавдии Никитичны. Я была взволнована, растрогана, смущена. Чем я заслужила такую доброту, такую заботу?!
Весь день мы с ней ждали, когда нас оставят вдвоем. Наконец, перед вечерней поверкой, все опять вышли во двор, и я рассказала Клавдии Никитичне, зачем я в эти дни лазила по трубам. Она была в восторге.
– Благослови тебя Боже, моя девочка! Я не ошиблась, ты не такая, как все! Какое счастье! Я благословляю тебя! Она целовала меня то в лоб, то в голову, гладила мне щеки.
– Иди, будь спокойной и уверенной. У тебя получится! Бог сохранит тебя. Сердце меня не обмануло, девочка моя. Ты мне открыла свою тайну.
Я тоже доверю тебе свою, чтобы ты ни минуты не сомневалась в том, что я тебя не предам. Ты должна уходить спокойной.
– Что с вами, Клавдия Никитична? Что это вам в голову пришло? Если бы я в вас сомневалась, я бы…
– Слушай меня и не перебивай. – Она оглянулась на дверь и тихо сказала мне прямо в ухо:
Клара Израилевна Пещанская, бывшая военнопленная медсестра, 1940 г.
– Я еврейка. Зовут меня Клара Израилевна.
Меня спас украинский язык и непонятная внешность. Акцента тоже, как видишь, нет. Я себя выдала за украинку. Сама я из Киева, медсестра.
Я онемела. Как же ей удалось спастись? Что же она тут пережила! Какие облавы и зверства, бедная, бедная Клара Израилевна! Мы молча обнялись. Я оставила ей адрес мамы. Мало ли, что там у нас с Куниным получится на проволоке. Так, на всякий случай.
Тамара Лисициан, 1944 г.
Глава 7
Побег
«И тут я… воспитанная под лозунгом "Бога нет!", вдруг, захлебываясь слезами и дождевыми струями… не переставая работать ножницами, почти вслепую шептала: "Господи! Если ты есть, помоги! Помоги не только мне, нам помоги! Спаси нас, спаси, если можно… помоги, помоги, пожалуйста…"»
И у нас получилось! В эту же ночь.
Было пасмурно. Мы, все четверо, благополучно подползли к проволоке. Я и Степан с концами двух веревок расползлись вдоль ограды в разные стороны. Другие концы веревок были привязаны: мой конец – к ноге Кости, а конец веревки Степана к ноге Володи. Костя и Володя вдвоем, лежа рядом на спине, начали разрезать проволоку ограды. Мы со Степаном внимательно следили за часовым. Когда он шел от Степана к работающим Володе и Косте, Степан дважды дергал за веревку, подавая сигнал об опасности. Те бросали работу и поворачивались лицом в траву, чтобы слиться с ней. Когда часовой доходил до меня, я дергала за веревку один раз, и Володя с Костей принимались за работу. Как только часовой начинал возвращаться обратно, я дергала за веревку дважды, и работа прекращалась до того момента, когда Степан одним рывком сообщал, что часовой снова на его стороне. К счастью, часовой ходил вдоль ограды не часто.
Вечером набежали тучи. Ночь была душной, изредка гремел вдалеке гром. Прорезав ход в первом ряду ограды, условным тройным рывком Володя и Костя вызвали нас со Степаном на смену. Мы поменялись местами. Я и Степан, привязав к щиколоткам веревки, принялись за работу. Сердце у меня выскакивало из груди при каждом щелчке разрезанной проволоки! Эти щелчки казались выстрелами! Такие громкие щелчки, думала я, легко мог услышать часовой! Только мы приспособились и начали довольно быстро щелкать ножницами, как первые крупные капли дождя стали падать нам на лицо. Мы ведь лежали спиной на земле и резали проволоку над собой лицом к небу. Еще немного, и пойдет дождь. Гром катался по небу уже над нами. И тут я, никогда не входившая в церковь, воспитанная под лозунгом «Бога нет!», почему-то вдруг всем сердцем, всеми моими костями и жилами взмолилась, взмолилась, отчаянно захлебываясь слезами и дождевыми струями, бившими в лицо. Не переставая работать ножницами, почти вслепую шептала: «Господи! Если ты есть, помоги! Помоги не только мне, нам помоги! Спаси нас, спаси, если можно…
помоги, помоги, пожалуйста…» Эти мысли прервали рывки веревки – Володя требовал смену. Дождь уже лил стеной. Лежа лицом кверху, невозможно было дышать. Заливало рот, нос, глаза, уши. Настоящий тропический ливень! Я такой ливень видела только у нас на Кавказе, в Батуми, у Черного моря! Мы расползались по потокам воды, под шум дождя, колотившего листья и ветки, окружавших лагерь, высоких деревьев. Часовой замер под своим «грибком». Прошло еще какое-то время, и мелкие частые рывки веревки позвали нас: «На выход!».
Я вползла в узкий проход между разрезанными и загнутыми проволоками по воде, по мокрой траве, под шум дождя, и сразу же зацепилась косынкой за проволоку. Сзади полз, тяжело дыша, Степан. Костя и Володя уже выползли. Их не было видно. Подергав косынку, я поняла, что она крепко держится, и я теряю главные секунды нашей со Степаном жизни. Бросив конец косынки, я поползла вперед. Вот, вытянув руки, я ладонями оперлась о твердую протоптанную тропинку часового.
Не прекращая вытягивать тело из проволочной норы, посмотрела вправо. Сквозь дымку ливня увидела под «грибком» фигуру часового. Еще несколько «шагов» локтями, и я почувствовала на лице колючие, мокрые ветки молодой посадки елочек.
Нырнула в них.
Как договорились, после того, как я проползла под елочками примерно метров сто и, слыша за собой дыхание и легкий треск веток (ох, уж этот медведь Степан, не может потише!), поняла, что настал момент поворачивать. Дождалась Степана, и мы свернули вправо, огибая черный в ночи, огромный, как нам казалось, 10-й корпус славутского лагеря «Шталаг 301».
Вскоре мы встали на ноги и быстро пошли к темному лесу. Слева от нас не очень далеко мелькали между деревьями освещенные окна домов. Несмотря на поздний час, звучала музыка, что-то вроде фокстрота. Должно быть, патефон. В стороне слева увидели водонапорную башню. Ее было видно днем и из лагеря. Кустарник, посадки, высокие деревья кончились.
Тут нас ждали Володя и Костя. Перед нами открылась большая поляна, впереди за ней – тот самый лес и болота, о которых полицаи говорили «глухомань». Дождь внезапно прекратился.
Мы шли по мокрой траве, иногда оглядываясь на отстающие от нас черные в ночи длинные блоки ненавистного концлагеря.
Случайно взглянув на небо, мы были поражены. Ни единой тучки! Луна уже зашла за лес, и над нами переливались крупные и мелкие звезды на темно-синем небе, от которого я, за одиннадцать месяцев плена, совсем отвыкла. Пахло полынью и еще какими-то травами. Мокрое насквозь платье цеплялось за ноги. Шинели мы оставили в лагере, чтоб не мешали вылезать из ограды. Было и радостно, и страшно.
«А чего, собственно, бояться, – подумала я, – лес рядом, по такой мокрой траве ни одна собака нас не учует». Ни с чем не сравнимое чувство свободы, эйфория счастья наполняли меня с каждым шагом все больше и больше.
Мы вошли в лес. Совсем скоро споткнулись о рельсы железной дороги. Перешли через нее и попали в чащу деревьев, кустов, бурелома. Под ногами хлюпала вода, нами всерьез занялись комары.
Лес. Мы шли довольно долго, пока не выбились из сил.
Занялся рассвет. Нашли на болоте островок, как нам показалось, надежный, и в изнеможении повалились спать. Проспали почти весь день. Проснулись от нестерпимого голода. Вокруг не было ничего съестного. Одна земляника, зато какая крупная! Целые поля земляники. Ляжешь на землю, а под травой и зелеными листьями красным-красно! Попадались сыроежки, но ели и траву, горьковатый зверобой, мяту…
А я следила за солнцем. Позже – за звездами. Надо было идти на северо-восток. Я была уверена, что там были партизанские районы. О том, что я не знаю, где находятся партизаны, и куда нам следует двигаться, мои спутники пока не подозревали. Я вела их на северо-восток по звездам и солнцу.
Мы шли уже трое суток. Днем спали, вечером и ночью шли. Спать решили подальше друг от друга. Поодиночке, чтобы в случае погони не оказаться всем вместе в ловушке.
С каждым днем дорога нам давалась все трудней. Исцарапанные кустами, искусанные комарами и вшами, в болотной тине и грязи, мы медленно брели по лесу. Часто останавливались.
Лежа на земле, собирали и ели землянику, которая в тех местах спела целыми полянами. По всей вероятности, она-то нас и спасла.
Так посчитала Юлия Ипполитовна Солнцева, когда через много лет узнала о нашем побеге.
Лет через тридцать после войны, разговаривая на «Мосфильме» со старой, умной Юлией Ипполитовной Солнцевой, одной из ведущих режиссеров студии, я с удивлением узнала тайну ее бодрости и красоты. Она меня любила и часто приглашала к себе, как она выражалась, «покалякать». Я была преисполнена почтением и восхищением ее мужем, кинорежиссером-романтиком Александром Петровичем Довженко. Вместе с тем мне очень нравился живой ум, несгибаемый, предприимчивый характер Юлии Ипполитовны, которой после смерти Довженко удалось осуществить его замыслы и сценарии в известных всей стране фильмах.
Когда, как-то к слову, я рассказала ей, как мы добирались до партизан в непроходимых тогда лесах Славутчины, она уверенно сказала:
– Вас спасла земляника. Только немногие знали раньше, а ученые заговорили лишь теперь о том, что земляника – сильнейший биостимулятор. Она содержит в себе не только много витаминов, но и большое количество других необходимых человеку микроэлементов. Каждое лето, в сезон земляники, вы должны съедать не меньше 10 чайных стаканов этой чудесной ягоды и делать «маски» из раздавленных ягод. Я всегда так делаю. Посмотрите на меня!
Юлия Ипполитовна сохранила и в старости прекрасный цвет лица, бодрость и ясную память. Дожила она до 90 лет.
Такова тайная сила земляники.
В конце июня 1943 года земляника была нашей единственной пищей на пути сквозь глухие, сумрачные леса и болота. Опасаясь погони, мы обходили деревни и населенные места по краям леса.
Крик петуха или лай собаки заставляли нас уходить поглубже в лес. Поэтому мы не могли достать себе какую-нибудь другую еду. И все же еще двигались вперед.
На рассвете четвертого дня мы с Володей опять поссорились. Только я успела наломать зеленых веток, чтобы устроить себе постель возле густого колючего кустарника, как с другой стороны небольшого холмика, который ограждал меня от остального леса, послышались шаги. Это был Володя.
Партизанская землянка
Улыбаясь, он подошел ко мне и вдруг, обняв, молча повалил на приготовленные мной для сна ветки. От неожиданности я на мгновение растерялась и даже испугалась. Но как только почувствовала на себе его тяжесть и услышала шепот: «Мы на свободе, ты теперь моя, навсегда, моя…» – пришла в такую ярость, что, не помня себя, укусила его изо всех сил в шею. От боли он приподнялся, схватившись рукой за укушенное место.
Этого момента мне было достаточно, чтобы применить самбо.
В два-три приема я отбросила его. В глазах у меня потемнело, и я со всего размаха ударила лежавшего на земле Володю сапогом между ног. Его крик и матерную ругань услыхали наши спутники. Пока он, скрючившись, валялся на земле, я схватила здоровенную сухую ветку без листьев и приготовилась к обороне. В этот момент из-за холма показались Костя и Степан.
– Что случилось? Вы чего? – Володя, все еще лежа, скрючившись на земле, и ругаясь при каждом слове, объявил им, что я его обманула и чуть не убила.
– Я тебя, – задыхаясь от боли, обратился он ко мне, – на свободу, б…ь, вывел! Жизнью рисковал! А ты (опять мат) все врала?! В благодарность искалечить решила! – опять мат!
– Если это будет продолжаться, – перебила я его, постепенно приходя в себя, – я от вас уйду. Сами ищите партизан, черт бы вас побрал!
Зачем, зачем я так сказала?! Никогда, никогда нельзя произносить вслух да, еще в гневе, такие слова! Я как будто прокляла их! Вскоре все трое погибли.
Но в тот момент я об этом не думала. Я была зла и обижена.
– Если бы не я, никто из вас не тронулся бы из лагеря.
Так бы и сгнили там, герои! Это я вас вытащила! Да, обманула.
Ну и что? Зато вылезли на волю! А ты, – обратилась я к Володе, – заткнись! Без «приманки» не хотел с нар слезать! Если бы я тебя не подцепила на обещания, быть тебе в Германии, в какой-нибудь печке или газовой камере! И ты еще говоришь о благодарности? Матом ругаешься, а еще учитель! Стыдись!
Теперь вот что: не нужны мне ни ваши благодарности, ни матерная брань, ни упреки. Или он оставит меня в покое, или я уйду, – ткнула я сухой веткой в сторону Володи.
Мужики мои за эти дни здорово ослабели и устали. Несомненно, они боялись заблудиться в этих лесах и болотах. Им совсем не хотелось терять меня. Они все еще верили, глядя на мой решительный вид, что я веду их к партизанам. Я была в это время их надеждой, если не опорой, и они приняли мою сторону. Володе ничего не оставалось, как угомониться. Но через сутки, на утро пятого дня, они не выдержали.
– Ну, так где же все-таки партизаны? – спросил Костя. – Или тоже наврала?
– Вот еще! – ответила я. – Должны были быть где-то здесь. Они на месте не сидят. Переходят из района в район.
Вдруг вдалеке надрывно заплакал ребенок.
– Проклятая девка! – вскинулся все еще прихрамывающий Володя. – «Должны», «где-то», «переходят»! Врет все!
Давай, шагай туда, – махнул он в сторону плачущего ребенка, – узнай, где мы, где немцы? Где партизаны? Не узнаешь, не взыщи! Аплодисментов не будет!
«Вот дурак, – думала я, – еще и угрожает. Так ведь я и насовсем могу уйти. Хотя эти двое не виноваты. Надо довести дело до конца». Вслух сказала:
– Ладно, пойду.
И пошла в ту сторону, где вдалеке все еще плакал какой-то малыш. Всхлипывания ребенка и голос женщины, утешавшей его, привели меня к опушке леса. Рядом с последними соснами стоял небольшой дом, окруженный плетнем. Как позже выяснилось, принадлежал он леснику. От дома начиналась широкая тропа через большую поляну. Правее был виден участок с колосившейся рожью, далее деревушка, а за ней – опять лес.
Я зашагала к дому. Ребенок больше не плакал. Обойдя дом, я увидела женщину, которая стирала в корыте белье. Часть белья уже сушилась на веревке на солнце. Двое маленьких белобрысых детишек играли у ног матери с какими-то щепками, макая их в ведро с водой. Больше никого не было видно ни вокруг, ни в открытой двери хаты. Я прошла через плетеную калитку, подошла ближе.
– Добрый день.
Женщина перестала стирать и с удивлением уставилась на меня. Ребятишки тоже подняли головы.
– Добрый дэнь, добри, – сказала, наконец, женщина – Заходьтэ… женщина.
– Дайте мне, пожалуйста, воды попить.
Зараз, зараз, – и она бросилась в хату. Малыши заковыляли ко мне со своими щепочками. Хозяйка вынесла алюминиевую кружку воды Я взяла кружку, отпила. Присматриваясь к миловидной женщине, спросила:
– А молока не найдется?
Женщина вдруг расплакалась:
– Чого ж ти мэни видразу нэ казала? Бачу, бачу, чого тоби треба! Прокляти нимци! – она выхватила у меня кружку и скрылась в хате. Я никогда раньше не слышала украинского. Почему-то этот язык мне сразу понравился, даже растрогал своей похожестью на русский. Такой родной, понятный.
– А ты титка, чи дядько? – вдруг спросил малыш у моих ног.
– Тетка, тетка я.
– А чого лыса?
Я провела рукой по «лысой» голове, не зная, что сказать ребенку. Хозяйка подала мне кружку молока. Вытирая концом головного платка слезы, смотрела, как я пью. Какое молоко я пила! В жизни никогда больше я не пила молоко с таким наслаждением! Все во мне дрожало от удовольствия и радости. В эти минуты молоко было для меня окончательным подтверждением возвращения к своим, к свободе.
– Я знаю, кого ты шукаешь, – сказала женщина, отогнав любопытных малышей к корыту. – Почекай тут, скоро мий сын повернэться, вин видведе тэбэ до партизан.
– А немцы там есть? – кивнула я на деревеньку.
– Нема, ни нимец, ни мадьяр, до нас не ходять.
– А вы украинка?
– Чоловик у меня россиянин, а я украинка по матеры, полька по батьку. Кохановские мы, а ты?
– Я, Тамара, грузинка, – почему-то не сказала всю правду.
– А я Лида.
От деревни шел к нам по тропе мальчик лет двенадцати.
– А он и Коля, – сказала Кохановская.
Коля вошел в калитку и, не здороваясь, спросил мать:
– Кто это? – мальчик, кажется, говорил по-русски.
– Тамара, шукае партизан, – Коля молча оглядел меня и вошел в дом.
Я села на обрубок дерева и стала ждать. Коля вошел в дом в лохмотьях с торбой через плечо, с рваной шапчонкой на лохматой голове. Ни дать ни взять – нищий беспризорник.
Через полчаса на пороге появился вымытый причесанный паренек в белой рубашке, серых выглаженных брюках, в кожаных полуботинках.
– Ты одна? – спросил меня строго.
– Нет. Еще трое мужиков.
– Я должен на них посмотреть, – заявил Коля.
Мы с ним пошли в лес. Беглецы сидели на прежнем месте. Коля, как взрослый, очень серьезно поговорил с ними, потом решительно приказал:
– Идите в нашу хату. Ждите там. Я приведу, кого надо.
Мы вместе вышли из леса. Оказалось, что мы дошли до Житомирской области. Точнее, до ее Барановского района.
Лида ждала нас у калитки. Детей не было – видимо, заперла в хате.
– Хлеба, пожалуйста, – сразу же попросил Костя. – Хоть сколько-нибудь.
Лида ушла в хату. Коля с помощью Степана стал устанавливать деревянную лестницу под окно чердака. Костя и Володя сели на землю в ожидании Лиды. Вскоре она вышла с кастрюлей, придерживая деревянные миски в фартуке. Раздавая миски, сказала:
– Пийтэ отвар, вин тэплий. Пробачите, хлиба зараз нэ дам. Писля голоду – помрэтэ вид хлиба. Пийтэ, вин мнений.
Потим дам хлиба з собою.
Мы выпили всю кастрюлю бульона и мужчины полезли на чердак, а меня Лида взяла за руку.
– Почекай. Дай я тебэ помыю.
– А муж твой где?
– Вин поихав за силью.
За хатой, на огороде, я разделась, и Лида вымыла меня теплой водой с мылом. Все царапины, порезы еще от лагерной проволоки, растертые ноги горели от мыла огнем. Лида смазала их какой-то мазью из трав, и они успокоились. – Ты никак знахарка?
Партизанская связная, бывшая лесничиха в Житомирской обл. Украины Лидия Кохановская. 1974 г.
– Там у Солянки, е знахарка, – кивнула она в сторону деревни. – Уси хворобы травами ликуе. А я шо! Так… Одягайся. – И подала мне мужские черные трусы, синюю рубаху и просторную, темную, в белый цветочек юбку на резинке.
– Свое нэ чипай! Зараза якась. Ось на ногы – подала она мне тряпки вроде портянок. – Замотатай – и в лапти. А хустку на голову – цэ тоби мий подарунок. Носы, Лидку помятай.
Платок был серый, с голубыми цветами. В таком виде я полезла на чердак. Там было жарко, душно, пахло сеном.
Спутники мои храпели вовсю. Отключилась и я.
Проснулась от негромких голосов и скрипа лестницы.
На фоне рассветного неба в чердачном окне появилась по пояс фигура человека в черной кожанке с портупеей на груди. Лица не было видно, свет бил ему в спину. На фуражке заметила алую ленту. За ним появилась еще одна голова в черной полу-папахе и тоже с алой лентой наискосок.
Партизаны минируют железную дорогу