полная версия

Ким Корсак
Предел погружения

– Есть заступать на пост!

Счастливый Гриша шарахнулся к двери, и Кочетов произнёс чуть громче:

– Погоди. Если серьёзно – как Вершинин справлялся?

– Да нормально, тащ командир, – доктор благодушно улыбнулся. – Не хуже практиканта из меда… может, даже интерна. До настоящего врача ему, конечно, далеко.

– Особенно учитывая, что он вовсе журналист, – хмыкнул Кочетов. – Ладно, свободен.

– Григорий Иванович! – теперь доктора задержал уже замполит. – Про роль не забудьте!

– Сплю и вижу её во сне, тащ замком, – буркнул Гриша, выходя.

Замполит возмущённо покачал головой, и Кочетов сдержал улыбку.

– А где бы нам раздобыть грим, товарищ командир? – замполит озабоченно убрал руки за спину, прошёлся вдоль пультов. – Кашалоту, например, никак нельзя без усов. А Русалка? Что же, соляркой ей брови подрисовывать?

– Вот смотрю я на вас, Константин Иванович, – вздохнул Кочетов, – смотрю и восхищаюсь вашим хладнокровием. Настоящий воспитатель коллектива.

Замполит моргнул:

– Простите?

– Подо льды идём, а вы беспокоитесь о русалочьих бровях.

Карандаш выскользнул из пальцев, скакнул на пол и укатился вниз, под койку Вершинина. Илья, смачно выругавшись, проводил его взглядом. Надо было отрывать ноющую спину от матраца, откладывать судоку, сползать вниз и шарить под койкой, а может, и тумбочку отодвигать. Самое приятное занятие после вахты и ужина, когда наконец набил живот и забрался под одеяло в надежде потюленить спокойно.

Судоку, конечно, могут и завтрашнего дня подождать, а пока – сунул наушники в уши, включил «Скорпионс» и наслаждайся. Но блин, он только-только, кажется, разгадал комбинацию – и тут такой облом.

Хотя… если он нагнётся, то, пожалуй, дотянется до тумбочки. У Вершинина на тумбочке как раз лежал альбом и из него торчал кончик карандаша. Прямо-таки дразнил.

Вздохнув и успев подумать о том, что, если он наебнётся вниз, это будет самая глупая травма, какую только можно получить на подводной лодке, Илья свесился с койки, протянул руку к Сашкиному альбому.

Ну же, ещё чуть-чуть. Ага, вот, вот, немножко ещё… Пальцы Ильи, привыкшие возиться с аппаратурой связи, аккуратно подцепили кончик карандаша, и Илья, довольно крякнув, втащил его наверх. Альбом съехал к краю тумбочки, распахнулся – Илья всё ещё глядел вниз и снова выругался, на сей раз от изумления. На странице альбома были сопки, и чахлые деревца, и пирс, и их родная «Белуга», торчащая из воды. А как здорово-то нарисовано, это вам не какие-нибудь палка, точка, огуречик – вот и вышел человечек!

Ай да Вершинин. Вон чего умеет, оказывается. И ладно бы что-то другое нарисовал, но – лодку, их лодку!

Совсем забыв о том, что он только что рисковал головой, лишь бы не спускаться, Илья слез, уселся на табурет и принялся листать альбом.

Ещё сопки, потом – верхняя палуба, нос лодки в волнах… А вот командир в центральном – как здорово получился, он вот так смотрит, когда надо было сделать что-то трудное и всё удалось. Как Вершинин углядел – поворот головы, морщинки в глазах… И сами глаза живые. А вот кают-компания… ну здесь как-то не очень, лиц особо не угадаешь. А здесь что, приборка? Илья хохотнул: уж очень живо был выписан Артур со шваброй: ворот на груди распахнут, волосы растрёпаны, то ли Артур готовится пихнуть швабру под трубы, то ли замахивается ею на матросов: шевелитесь, миноги!

А вот ещё Артур – крупным планом, греет пальцы на кружке, из которой завивается дымок. Глаза прикрыл – после вахты, наверное. И снова командир – уже наверху, в профиль, в распахнутом пальто с погонами. Ветер: волосы развеваются, полы развеваются…

Всё? Вот Вершинин зараза, хоть бы разок соседа своего нарисовал. Делишь с человеком каюту, посвящаешь его, понимаете ли, в тонкости подводной службы – и никакой тебе благодарности.

Прищёлкнув языком, Илья закрыл альбом и полез обратно наверх. Уже и комбинация из головы вылетела, попробуй вспомни цифры.

Всё из-за Вершинина с его рисунками. Вот уж точно – зараза!

Глава 17

Смуглый лоб Артура был гладким и тёплым под её пальцами. Она прикасалась к нему осторожно: убрать выпавшую из-под парика чёрную прядку, осторожно оттянуть верхнее веко и коснуться кисточкой там, где кожа пряталась в складке.

Артур моргал, морщился.

– Уму непостижимо, – он покосился в зеркальце, которое услужливо держал Паша. – Бабы так каждое утро себя раскрашивают. Как им терпения хватает?

Саша тихонько усмехнулась.

– Ну, дело практики. Человек со стороны посмотрит на пульт управления общекорабельными системами, и у него глаза разбегутся. А ты не глядя пальцем ткнёшь и найдёшь нужную кнопку, верно?

– А как же, – хмыкнул он.

– И потом, если ты думаешь, что все женщины каждый день красятся, могу тебя разочаровать.

Он приподнял брови, и Саша нахмурилась:

– Застынь, пожалуйста, не двигай лицом. Сейчас всё опять размажется.

– Не знаю, – Паша повертел в руках коробочку с тенями, – моя Настюха из дому не выходит, не наведя красоту. Вот, купил ей, хотел перед автономкой порадовать, – он вздохнул. – Поругались – я и забыл про все эти штучки, так в сумке и лежали.

– Вот и отлично, – Саша промокнула веко Артура влажной салфеткой, – на благое дело пойдут. У нас будет самая красивая Русалка.

– Только не наступи ей на хвост, – хохотнул Паша. Артур поспешно приподнял отрез зелёной клеенчатой ткани, шлейфом стелящийся по полу и должный изображать тот самый хвост.

– Умельцы, мля, – вздохнул он, – даже не могли плавник нормальный соорудить.

– Ну извини, – Паша развёл руками, – матросы как-то больше привыкли торпеды заряжать и палубу драить. Пройти курсы кройки и шитья не успели.

– Я похож не на русалку, а на великосветскую блядь на балу у Петра Великого, – буркнул Артур, заглядывая в зеркало.

Саша хихикнула:

– Почему у Петра?

– Потому что наш первый император любил посмеяться и вкусы у него были совершенно непритязательные. Другой выставил бы эту вульгарную особу из дворца, а Пётр ручку бы поцеловал и ещё на менуэт пригласил.

Паша округлил глаза:

– На что?

– Ме-ну-эт, – по слогам протянул Артур, поправляя спутавшиеся ярко-оранжевые нитки парика. – Танец. Медленный и печальный. Паш, советую тебе до конца автономки перестать смотреть порно и взять у замполита пару исторических романов. Будет чем мозги занять, а не только руки.

– А я тебе советую заткнуться и не умничать, – беззлобно буркнул Паша. – Сань, губы будем ему красить?

– Конечно, – она убрала кисточку в коробку. – Губы у русалки должны быть алыми, как коралл.

– Ну, вот, – Паша снял с помады колпачок. – Настя любит посветлее, так что не сильно ярко получится.

– В самый раз. Артур, не надо делать утиные губы, наоборот, растяни их, улыбнись. Да не скалься!

Смуглая курчавая грудь Артура, замотанная в простыню на манер корсета, задрожала от смеха. Засмеялась и Саша:

– Товарищ командир дивизиона живучести, через десять минут вы должны прибыть в центральный пост для начала представления. А вы гримировку срываете.

– Всё, всё, – он поднял ладонь, – рисуй, журналист.

– А я читал, будто в какой-то американской газете журналист переодевался в бабу, чтобы попасть в закрытый клуб для лесбиянок! – Паша блеснул глазами. – Он потом статью написал, а бабы эти у него сто тыщ отсудили.

Артур что-то неопределённо промычал, не закрывая рта. Саша хмыкнула:

– Хочешь последовать их примеру? Дождаться, пока на лодку под видом мужика проберётся журналистка, и подать на неё в суд?

Паша озадаченно потёр лоб.

– Да нет… Зачем в суд? Женщина – это ж хорошо. То есть женщина на подлодке – это плохо, конечно, но судиться я бы не стал. Я бы ей что-нибудь приятное сделал. Чаем бы напоил. Или шилом… бабы пьют шило?

– Смотря какие бабы, – Саша отступила на шаг, разглядывая плод своего труда. – Сойдёт.

– Коломбина, Коломбина, приходи к нам ночевать, – Артур рассеяно улыбнулся. – Мы тебя же, Коломбина, будем долго согревать. Ручки будем целовать – целовать, целовать…

– Это откуда? «Буратино – восемнадцать плюс»?

– Это Покровский, – Артур легонько пихнул Пашу ладонью. – Только не говори, что ты и его не читал.

– Ребят, – Саша взглянула на часы, – пошли.

Артур шагнул вперёд, наступил на русалочий хвост и ухватился за перегородку, едва не растянувшись на полу.

– Блядь! Сань, побудь рыцарем, придержи мне шлейф.

– Только ради вас, миледи, – Саша поклонилась, прижав руку к груди, и подхватила подметавшую пол ткань. – А ты, Паша, будешь идти впереди, открывать нам переборки и кричать: «Дорогу, холопы!»

– Да пошли вы, – буркнул Паша, но кремальеру всё-таки поднял, открыл переборку.

Медленно и осторожно они прошли в соседний отсек, протиснулись между моргающими приборами. Матросы косились на них с улыбками во весь рот, вахтенный хихикал, прикрываясь учётным журналом.

– Товарищ комдив-три, а вам идёт!

Артур свирепо покосился на матроса из-под парика, но Саша видела, как дрожат уголки блестящих губ, стараясь не выдать улыбки.

– Товарищ комдив-три, вам помочь? – парень потянулся открыть переборку в следующий отсек.

И пол провалился.

Сашины ноги оторвались от него – она полетела вперёд, в переборку. Руки, сами собой оказавшиеся перед лицом, вхлопнулись в железо, ладони обожгло. Лежала она или оказалась в воздухе, в невесомости – она падала, падала, внутри всё скрутилось, сжалось. Вдох, застрявший в глотке, сипел и булькал.

– Пузырь в нос! – Артур подпрыгнул, выхватывая трубку «Каштана». Зелёная ткань задралась, свесилась с его лба. Ошалело оглянувшись, он рванул наверх кремальеру, выскочил в соседний отсек и упал за пульт, наступив на кого-то, кто лежал под ним. Застучали кнопки.

– Оба винта полный назад! – бесстрастно выдал «Каштан» командирским голосом. – Центральный, докладывать глубину.

Глубинометр торчал на соседней стене – вздыбившейся, накренившейся. Саша тщетно пыталась разглядеть цифры на нём: перед глазами всё туманилось.

– Глубина четыреста двадцать метров!

Сколько?!

– Четыреста десять! Четыреста! Триста девяносто!

Триста восемьдесят – пульсом в затылке. Триста семьдесят – наконец удаётся выдохнуть и вдохнуть. Триста шестьдесят – рубаха липнет к спине, будто окатило из шланга. И по лбу пот струйками, струйками.

Так не текло, даже когда она в Турции вышла из-под кондиционеров в уличные плюс сорок в шерстяном свитере.

Триста пятьдесят. Трясёт, мотает во все стороны.

Матрос лежит рядом с ней, у него тоже течёт под глазами. Локоть под ящиком – сорвался, значит, ударило.

Руки свинцовые, но она тянется к этому ящику – отодвинуть.

Теперь уже видно, как ползёт по глубиномеру стрелка, поднимается быстрее, быстрее.

Они выскакивают из воды, Сашины коленки стукаются об пол – в который раз. Ей не больно – она, медик-недоучка, знает, что это плохо. Но пока она просто дышит и хочет ползти к Артуру.

Она столько не проползёт.

– Ой, парни, у меня майка мокрая насквозь! Попробуйте!

Лейтенант-турбинист, Валера, кажется, или Валерьев, красный, всклокоченный, суёт всем подряд майку, свёрнутую комом, хохочет. Веснушка, проходя мимо, хлопает его по голому плечу:

– Подумаешь, майка! Не штаны же!

– Да тут и обоссаться было недолго, – бормочет Валера, снова натягивая майку. – Вернёмся домой – крещусь. Ей-богу, крещусь. Господи, спасибо тебе!

– Ты лучше боцмана поблагодари: вовремя реверс дал, – это голос Артура, хрипловатый, гортанный.

Сашина шея, одеревеневшая, не слушается. Саша кое-как поворачивается всем телом, осторожно переступая ногами – Артур как раз лезет в отсек, грязно-зелёный шлейф волочится за ним по переборочному люку. Оранжевый парик съехал набок – Артур стаскивает его, утирается.

Тени и тушь размазались тёмными синяками, на подбородке пятна помады – ведь помада, не кровь же?.. Саша машинально делает шаг вперёд, но синие спины заслоняют от неё Артура, его обнимают, тискают.

– Ну, Караян, молоток! Не растерялся! А кто за пультом сидел? Снегирь, ты, что ли? Ты глаза-то продирай перед тем, как на вахту заступать! Чуть лодку не проебали!

Саша вытирает лоб рукавом. Артур похож на зомби, и она сама наверняка похожа на зомби, даже и без теней, без туши. Все они сейчас… да нет, командир такой же, как всегда, только лицо белое-белое и волосы прилипли к блестящему лбу.

– Команде объявляю благодарность за чёткие и слаженные действия, – он проходит мимо, и все норовят подойти к нему, что-то сказать. – Механикам осмотреть лодку на предмет неисправностей. Надо разобраться, отчего мы чуть не булькнули на дно.

– Есть осмотреть лодку на предмет неисправностей!

– Ну что, Александр Дмитриевич, – командир поворачивается к нему с улыбкой, до чего же у него хорошая улыбка, – отпустило немного?

– Немного, – Саша старается улыбнуться в ответ, губы дрожат.

– Чтобы меньше бояться, надо понимать, что именно произошло. Вы знаете, Александр Дмитриевич, для чего нужны большие кормовые горизонтальные рули?

Саша пожимает плечами:

– Лодкой… управлять?

– Управлять погружением, – командир кивает, – регулировать глубину, пока мы находимся под водой. К сожалению, иногда рули заклинивает – на погружение или всплытие. На всплытие – не так страшно, опасность заключается в том, что мы можем обнаружить себя перед вероятным противником или даже столкнуться с надводной целью. А нас заклинило на погружение – и мы камнем шли вниз, на дно.

– Мы бы утонули.

Саша почти давится этим словом. Командир слегка качает головой.

– Не успели бы. Под нами километровая глубина. На восьмистах метрах нас просто раздавило бы, смяло, как консервную банку. Но в целом, Александр Дмитриевич, ничего особенного в заклинке рулей на погружение нет. Ситуация давно знакомая и миллион раз отработанная: продуваем нос, даём задний ход на полную, и лодка выпрыгивает наверх кормой вперёд. Единственное условие – всё это нужно сделать быстро. Зазевался – уже не вылезешь.

Она кивает. Командир отступает в сторону, тянется к «Каштану»:

– Отсекам – доложить о пострадавших.

У нескольких – ушибы, царапины, кому-то ящиком прилетело по спине. Командир посылает всех в медчасть.

Саша только сейчас начинает чувствовать, как болит, ноет правое колено. И ладони кровят – не мудрено, она проехалась ими по переборке сверху вниз.

– Вам тоже к врачу, Александр Дмитриевич, – командир приваливается спиной к перегородке. Саша только сейчас замечает широкую лиловую полосу у него на лбу.

– А вы, Роман Кириллович?

Он вяло улыбается:

– И я.

Матросы ползали на корточках, собирали осколки стекла в брезент, вытирали разлившиеся препараты. Старшина Оленев вздыхал, что-то бурча себе под нос, пропихивая тряпку между койкой и холодильной установкой: видимо, ему было жаль медицинского спирта, щедро пролившегося на пол – острый запах до сих пор не выветривался.

От спирта ли, пропитавшего кабинет, или оттого, что тело ещё хорошо помнило, как его с размаху приложило об пол, Гриша чувствовал в ногах какое-то покалывающее тепло и нетвёрдость. Он старался не вставать с кресла, изредка обращаясь к матросам: что вынести, что переставить. Белоглазов, ракетчик, сидел перед ним с закатанным рукавом, и Гриша привычными движениями вынимал из его исполосованной руки мелкие стекляшки, то и дело косясь на обломки ящика у ножки стола.

– Повезло тебе, каплей, крупные сосуды не задеты. Всё по мелочи, за недельку заживёт.

– Ты только осколки все вынь, не забудь ничего, – Белоглазов нервно улыбался уголком рта.

– Не забуду, не забуду.

– А рука скоро отойдёт? Я её ниже локтя вообще не чувствую.

– Вот и наслаждайся, пока не чувствуешь, – буркнул Гриша. – Через часок болеть начнёт, как будто тебе туда опять стекла насыпали. Но ты не ссы, это пройдёт. Хочешь, я тебе таблеточку сразу дам – выпьешь перед сном, чтобы не мучило.

– Ну, давай, что ли.

– Иван Сергеич, – Гриша повернулся к фельдшеру, – анальгину принеси. Да, везучий ты, каплей, – последний осколок тихонько звякнул. – И я тоже везучий. Собирался взять карточки из шкафа – а вставать, подходить к нему так лень, ну вот как будто меня в ватное одеяло и закутали и вылезать из-под него не хочется. Промедлил несколько секунд, начал вставать с кресла и тут – хлобысь! И ящик с полки – вниз, – Гриша слегка пнул обломки. – Если б я к шкафу подошёл, мне бы второй раз голову пробило. Вот так пойдёшь в автономку – идиотом вернёшься.

Белоглазов с философским видом поскрёб щёку ногтем.

– Не были бы мы идиотами, Гриш, разве мы ходили бы в автономку?

Дверь тихонько стукнула, и в проём протиснулось грузное тело замполита – оно висело на плечах у старшины Ляшко, раскрасневшегося, запыхавшегося.

– Товарищ доктор! Товарищ замком просит, чтобы его осмотрели.

– Осмотрите, да, – прошелестел замполит, – я грудью, кажется, ударился…

Он потянул носом, жадно вдыхая запах спирта. Старшина кое-как помог замполиту усесться на кушетку, пока Гриша заканчивал бинтовать Белоглазову руку.

Гришин взгляд упал на марлевый плавник Кашалота, выкрашенный в синий и свисающий со стола.

– Константин Иванович, – Гриша сладко улыбнулся, – а как же с Днём Нептуна? Перенесём на завтра?

Замполит провёл ладонью по лбу.

– Нептун уже с нами поздоровался, – пробормотал он, с трудом шевеля языком. – Хватит его беспокоить.

Из ограждения рубки на верхнюю палубу Кочетов выскочил, как мальчишка. Ноги сами несли вперёд и вверх, а от свежего воздуха голове было легко и жарко, будто он опрокинул натощак одним махом стакан шила.

Всплыли. Выкарабкались. Теперь главное – найти поломку. Механики быстро найдут – и всё приведут в норму. Хорошо, что сейчас. Господи, как хорошо, что рули заклинило вот сейчас, а не через полторы недели, не подо льдами!

Кочетов снял пилотку, нарушая устав, подставляя затылок холодному колкому ветру.

Спешить пока некуда, времени у них с запасом. Пусть люди подышат. Вон, разбрелись по палубе, в робах, в свитерах, кто-то даже в кителе – ну да, особист… А вон кожаная куртка журналиста – он что-то говорит матросу Ольховскому, тому беспокойному парню, измучившемуся на глубине. Размахивает руками, белые волосы развеваются, и оба они смеются. Мальчишки.

Кочетов мерит ногами палубу. Хочется перейти на бег, дать кому-нибудь пять, закричать – как в детстве, когда они с пацанами носились босиком по деревне, прятались за кучей с песком и нараспев выкликали: «Маа-лаа-ко, тваа-рог, сметана!», подражая взрослым, а потом беззвучно ухохатывались, глядя, как озираются выскочившие дачники, нигде не видя продавцов.

Палыча бы сюда. Палыч внизу остался, с механиками. Позвать, что ли – а стармех пока вместо него…

– Ох, скажите, тащ командир – хорошо!

Штурман, розовый, румяный, смотрел мутными глазами. Ну конечно, всех шибает первый глоток свежего воздуха. А тут ещё и после такого прыжка на глубину четыреста с лишним.

– Хорошо, – выдохнул Кочетов. – Так бы и никогда не спускаться, а?

Штурман кивнул со вздохом.

Кочетов стоял, расставив ноги для равновесия: лодка уже мало-помалу начинала ходить вниз-вверх, море волновалось. Грудь, спину потихоньку пробирал холодок. Штурман отошёл в сторонку, достал сигарету, виновато поглядывая на него, и Кочетов хмыкнул: всякой химической гадостью надышаться и в лодке было можно, наверху хотелось дышать морем. Он подождал ещё, повернулся, прикидывая, возвращаться или позволить себе несколько лишних минут – и его схватило железными щипцами под рубахой в ту же секунду, что из рубки донёсся крик вахтенного:

– Тащ-ка!..

Кочетов уже видел сам: медленно, нелепо, молча, словно съезжая с ледяной горки, журналист сползал на заднице с борта прямо в море, тщетно пытаясь за что-то уцепиться.

Глава 18

Удар под дых – воздуха не глотнёшь, не издашь ни звука, только кряхтишь и сама себя не слышишь за звоном в ушах. Пытаешься шевельнуться, протянуть руку к черному борту – вот же он, совсем близко, но рука не слушается, даже пальцы не согнёшь. Под кожей иглы – больно, как же больно… но даже боль – где-то с кем-то другим. Роба, штаны, тапки тянут тебя вниз, и ты только зачем-то упрямо вытягиваешь подбородок, не даёшься. Из горла рвутся хрипы пополам с мычанием.

Канаты падают сверху – вот они, прямо перед тобой, и ты высовываешь из воды ладонь, стискиваешь пальцы. Новая боль прошибает от затылка до пяток – будто ты сжимаешь раскалённое железо. Только не отпускать. Ты уже не помнишь, почему, зачем, что дальше – не отпускай. Держи.

Тебя тянут вверх. Тянут, тянут. Чьи-то руки хватают тебя под мышки, переваливая через борт. Ты лежишь на боку, и хватаешь ртом воздух, и не можешь отпустить верёвку – ладонь разжимают силой.

– Вниз, тащите вниз!

Голос знакомый. Но ты не помнишь, кто это. Тебя держат за ноги, за руки, головой вперёд спускают в темноту.

– Медчасти – приготовиться к приёму упавшего за борт!

Кто-то упал за борт? Точно. Это же ты. Но ты ведь не падала, ты просто подошла посмотреть на волны, и палуба подскочила, и вот ты уже на спине, сползаешь…

…сползаешь…

– Кладите на стол!

– Жив?

– Жив, в сознании. Холодовой шок. Сергеич, спирт сюда, живее!

– Может, грелку?

– Потом. Одеяла тащите! Пройдись по каютам, возьми штуки три.

– А спирт как – наружу, внутрь?

– Всюду. Давай ещё – вон, в шкафу!

…Обод банки стучит о зубы. Кто-то трогает её лицо – она не чувствует ладоней, ощущает только, что ей раскрывают рот, вливают жидкость. Хочется выплюнуть, но приходится глотать, и внутренности обжигает – она кашляет, давится.

– Сухой свитер, штаны, трусы! – это Гриша. – У меня в каюте носки шерстяные – принесите. Снимайте это барахло.

С неё стаскивают робу, штаны – всё мокрое, хлюпает. Нет. Ни в коем случае. Она мотает головой, пытается выговорить вязнущие во рту слова:

– Пог’дите… Н’нада… Пог’рить с кмммндирм… пжлста…

– Тихо, тихо, – командир снимает с её ступней-ледышек тапочки. У командира белое лицо и всклокоченные волосы – всё уже было именно так, совсем недавно, в отсеке. – Потом скажете. Сначала – согреться.

– Тащ кммндир, – сипит, – ошшнь важно… дайте мне скзть…

– Спиртом разотрём, – Гришино лицо близко-близко. – Не боись, Сань, прорвёмся!

С неё сваливается последняя тряпка, и Гриша замолкает.

Молчат все.

Она закрывает глаза. Приплыли.

В каюте тихо, тихо, тихо.

И – голос командира:

– Чего стоите? Оказывайте первую помощь. Что там надо – растереть?

– Так точно, тащ командир, и в тепло…

– Ну так действуйте.

Жёсткие руки вминаются в её тело, а она проваливается куда-то в вату – ниже, ниже. Хочется спать.

Саша просыпается от холода. Её колотит, она пытается крепче прижать к себе что-то плотное, тяжёлое, лежащее сверху. Одеяло. Оно сползает, и локоть вылезает наружу – тут же становится холоднее в сто раз. Саша мычит в подушку, не открывая глаз, тянет ткань на себя, и тёплая рука обнимает её под одеялом, подпихивает что-то горячее, булькающее.

– Лежи, – чужое дыхание щекочет висок, – чего ты разметалась? Сейчас всё на пол улетит.

Руки подтыкают ткань, прижимают плотнее к её плечам. Саша облегчённо выдыхает, пытается произнести «Спасибо», но язык заплетается.

Где она? В каюте? Кто с ней?

Она разлепляет глаза, приподнимает голову. Рядом на подушке черноволосая растрёпанная голова Артура, он смотрит на неё из-под прикрытых век.

– Чего ты дёргаешься, – зевает, – спи давай.

– Я долго спал?

– Часа три. Мёрзнешь?

– Угу… – она придвигается ближе, щека утыкается в его шерстяной свитер. – Колючий.

– Я-то? – Артур хмыкает. – Конечно, колючий.

– А что ты тут делаешь?

Она тоже зевает, её тянет в сон, но держит, не даёт провалиться неясная тревога внутри: что-то случилось. Что-то ещё кроме того, что она упала в ледяную воду и чуть не умерла.

– Тебя согреваю, – Артур пожимает плечами. – Док сказал, нужно тепло человеческого тела. А за твою живучесть вроде как всегда отвечал я, мне и велели.

– Спасибо, – выдыхает Саша. – Я вам, наверное… ну, то есть, из-за меня… – язык снова слушается плохо. – Столько хлопот…

– Да хуй с ними, с хлопотами, – отрубает он. – Главное, вытащили. Нельзя, блядь, нельзя расслабляться на лодке. Ты думаешь: проскочил – и тут-то к тебе подкрадывается толстенькая полярная лисичка.

Он смотрит поверх её головы, в подволок, ладонь так и лежит у неё на боку. Грудь тихонько приподнимается и опускается, ворсинки свитера слабо потирают её щёку, покалывают.

– Ты двойняшка его, да?

Саша дергается, её снова прошивает холодной иглой. Вот оно. Вот. Всплыло на поверхность и никак не хочет тонуть.

Ладонь Артура легонько дотрагивается до её спины.

– Не хочешь – не говори. Но командиру объяснить придётся.

– Вся… вся команда видела? – она сглатывает.

– Вся не вся, но видели многие. На глюки от радиации такое не спишешь, – Артур усмехается без особого веселья.

И она усмехается в ответ. Ей бы испугаться по-настоящему, соскочить с койки, заметаться, забросать Артура вопросами – что теперь будет, что делать, как объяснить Кочетову и остальным, что она не хотела ничего плохого, просто пыталась… пыталась – что? Голова ватная, тяжелая, думать трудно, слишком хочется спать. Холодок, впрыснутый страхом, уходит, по телу разливается ленивый тягучий жар, будто она глотнула глинтвейна. Хотя какой уж тут глинтвейн, на лодке. Один сплошной спирт.

Шорох одеяла, негромкое:

– Ты чего?

Приходится открыть глаза. Артур смотрит на неё, приподнявшись на локте, костяшки пальцев упёрлись в щёку.

Она моргает, пытаясь сообразить, о чём он, и он тихо спрашивает ещё раз:

– Чего смеёшься?

– Смешно, – выдыхает она в подушку, глаза закрываются сами собой. Грелка булькает в ногах, Саша пытается придвинуть её ближе, и нога Артура прижимает её к Сашиным ступням в колючих носках. Она благодарно хмыкает и нехотя ворочает языком, договаривая:

– Потому что не страшно.

– Н-да, товарищи офицеры, – Кочетов придвинулся ближе к столу, наваливаясь на него локтями. – Вот так история.

Его ближайшие подчинённые молча рассаживались, глядя на него – хмурые, растерянные. Вроде никто и не знал, что сказать, все ждали слов от него, командира, как вдруг замполит дёрнулся на своём стуле:

– Но у него ведь документы были! Должны же были хоть фотографию сверить – и на КПП посёлка, и на пирсе. Я всё понимаю, товарищ командир, и я как ваш заместитель по воспитательной работе признаю свою вину: проглядел, – он страдальчески поморщился. – Но ведь другие тоже не распознали.

– Пока я никого не обвиняю, – Кочетов окинул взглядом молчащих офицеров. – Я хочу разобраться – прежде всего, а потом решить, как быть дальше.

– А как дальше? – старпом негромко прочистил горло. – Не прерывать же из-за девчонки автономку. Вернёмся, сдадим её на берег – без нас разберутся.

– Без нас? – особист Олег поднял светлые брови. – Но ведь нарушение режима секретности произошло на нашей лодке, и наш долг – немедленно его пресечь. Я считаю, необходимо немедленно всплыть для сеанса связи, доложить о чрезвычайном происшествии руководству и взять курс на ближайшую военно-морскую базу, чтобы передать нарушителя властям.

– Нам и так по шапке достанется, – пробормотал замполит. – А если мы ещё и автономку сорвём…

– В сущности, основное дело мы сделали – отстрелялись, – заметил штурман. Замполит тряхнул головой:

– Как же это вы, Алексей Васильевич, делите задачи: «основная» и «так, сбоку припёку»? – Круглое лицо розовело с каждым словом, голос сердито вздрагивал. – Приказ дан – его надо выполнять! Что главное, а что нет, руководство без нас разберётся.

– Спокойнее, Константин Иванович, – Кочетов повернулся к нему. – Нам сейчас не нужно лишних эмоций. Безусловно, вы правы: поход прерывать нельзя. Не потому, что с нас за это взыщут, – он выразительно взглянул на особиста, – а потому, что мы обязаны выполнить боевую задачу. Вопрос в другом: докладывать сейчас или сначала самостоятельно разобраться в обстановке и сделать выводы.

– Прошу прощения, Роман Кириллович, – Олег привстал, – но, полагаю, происшествие такого масштаба не должно оставаться неизвестным руководству.

Кочетов беззвучно вздохнул. В кои веки для особиста нашлось дело в автономке, теперь-то он развернётся во всю ширь. Начнёт греметь фанфарами. А Константин Иванович, при всей его любви к перестраховкам, совершенно прав: как только на берегу узнают – забросают приказами, затаскают по инстанциям, и тут все могут с должностей слететь – начиная от него, командира, до последнего лейтенанта. Из похода их развернут, на берегу замаринуют, на кораблях отстоя. Мало ли ржавых корыт по базам числится?

Ему, положим, и так год-два осталось. Но уходить вывалянным в грязи, обхаянным…

Особист ничего этого, конечно, не понимают. Вон как глаза блестят.

– Ещё мнения? – осведомился Кочетов.

Старпом медленно, грузно поднялся.

– Олег Максимович говорит о происшествии, – он потер лоб ладонью, – а мне кажется, пока никакого происшествия и не случилось. Девка чуть жива, дрожит в каюте под одеялом. Очухается – сама нам всё расскажет, и тогда уж решим, как быть.

Кочетов благодарно взглянул на своего старпома и кивнул прежде, чем особист успел бы что-то произнести:

– Резонно. К тому же не будем забывать, что журналиста направили к нам на борт по инициативе адмирала Вершинина, и всё, что здесь происходит, важно и для него. Нам следует быть особенно осмотрительными.

– Так ведь тем более, товарищ командир, – с юношеским задором отозвался особист. – Чем выше должность и звание лица, нарушившего закон…

– Олег Максимович, – Кочетов подпер щеку ладонью, поворачиваясь к нему. – Вы готовы вот так, без фактов, без доказательств обвинить адмирала Генерального штаба в нарушении закона? Или вы считаете, что адмирал намеренно прислал к нам подставное лицо вместо своего племянника? Я бы на вашем месте не торопился с выводами.

Упрямое выражение исчезло из глаз особиста не сразу, но он опустил глаза, а когда вновь взглянул на командира, его лицо уже было приветливо-покорным.

– Конечно, товарищ командир, разобраться надо, – улыбнулся он. – С вашего разрешения, я побеседую с этой девушкой, когда она придёт в себя.

– Побеседуете, – Кочетов кивнул. – После меня.

– Слушаюсь, товарищ командир. Если потребуется, я могу позже помочь вам с содержанием доклада командованию.

Он смотрел спокойно, даже мягко, но в этом дружелюбном взгляде Кочетов читал обещание: утопить и замолчать эту историю не удастся, особист позаботится о том, чтобы наверху узнали обо всём.

Да, но как же могла оказаться здесь эта девка? И как ей удалось столько недель водить их всех за нос?

Худенький и беленький журналист, недотёпа с большими глазами, как-то исподволь, потихоньку, осваивавшийся на лодке, научившийся надевать дыхательный аппарат и гидрокостюм на время, сидевший за корабельного врача, избавивший его, Кочетова, от прицепившегося кашля и не растерявшийся в горящем отсеке. Девчонка. Кому бы в голову пришло?

Кочетову вспомнились волнистые пряди надо лбом, точёные скулы, холёные длинные пальцы. Он усмехнулся, встал.