полная версия

Ким Корсак
Предел погружения

– Товарищ командир, – журналист вытянулся, отвёл плечи назад, – прошу разрешения войти в центральный пост.

Ну вот куда его всё время несёт некстати?

Кочетов нарочитым движением приподнял рукав на запястье, взглянул на циферблат.

– Александр Дмитриевич. Быстро говорите, что у вас, или приходите через час.

Щёки журналиста порозовели, он нервно обхватил ладонью запястье.

– Извините, я не вовремя… Я только хотел узнать, когда можно будет выходить наверх.

– Наверх? – переспросил Кочетов. О чём он вообще, что ему надо за пять минут до сеанса связи?

– Ну да… на палубу.

Кочетов посмотрел на старпома, старпом пожал плечами. Из-за пульта связи послышался резкий смешок, тут же оборвавшийся: Илья вспомнил, где находится.

– Товарищ командир? – журналист уже раскраснелся ото лба до шеи. – Я что-то не так сказал?

Кочетов беззвучно вздохнул.

– Александр Дмитриевич, я не совсем понял, как вы собрались выходить наверх в подводном положении.

– В подводном? – глаза парня широко раскрылись. – Как – в подводном? Я думал, сеанс связи…

Кочетов подавил усмешку. Журналист, в конце концов, не виноват в том, что не знает элементарных вещей.

– Сеанс связи проводится на перископной глубине. Наверх выдвигается антенна, а сама лодка остаётся под водой, чтобы не тратить ресурсы зря.

– Так что с прогулкой вы погорячились, – вставил старпом. – Вы, это, Александр Дмитрич, пиздуйте к себе или куда вам там ещё надо. Не до вас сейчас.

Журналист стоял молча. Пальцы выпустили запястье, на котором уже выступили красные отпечатки, руки безвольно повисли. Взгляд остекленел, упёрся в одну точку – куда-то за плечом Кочетова, за пультами.

Кочетов уже собирался окликнуть его, повысить голос, но журналист моргнул, шевельнул губами:

– Извините.

И вышел.

Старпом захохотал, не успели ещё стихнуть шаги. Механик, штурман, связист, ребята-ракетчики дружно подхватили, даже акустик высунулся из своей рубки узнать, что стряслось – и издал ухающий вопль неясыти, не дослушав.

– А ну тихо всем, – проворчал Кочетов, но улыбку прятать не спешил. – Две минуты до сеанса связи. Илья, что у тебя?

– Готово, канал чист, – связист перевёл дыхание.

– Давай сюда, – Кочетов потянулся за наушниками.

Интересно, кто из подводной братвы развёл бедолагу-журналиста. Или тот сам по наивности решил, что они выйдут на поверхность?

Мда, понаберут детей на флот…

А ведь так-то нехорошая история наклёвывается. Смех смехом, а каково журналисту узнать, что на поверхность он может и не выйти до конца автономки?

Америкосы, вон, на лодках психологов держат – аккурат для таких случаев. А нам как быть? Шило наводить? Журналист, говорят, и не пьёт.

– Дельфин, Дельфин, вызывает Чайка, – затрещало в наушниках. – Как слышно? Приём!

– Чайка, я Дельфин, слышу вас хорошо. Докладываю…

Глава 9

Кажется, всё ещё погружались. Саша не вслушивалась в перекличку команд, они щёлкали монотонно, будто горошины сыпались на пол из мешка. Звуки, не складывающиеся у неё в голове в слова, проскакивали мимо. Зато ей хорошо было слышно, как скрипит и вздыхает корпус лодки, как его обжимает нарастающее давление.

Лодке было тяжело, она не хотела идти в глубину. Наверх бы, к солнцу, которое так и не пригрело ей борта.

Сашиному лбу, скулам, подбородку было горячо – будто от солнца, и горло словно щекотал солёный ветер. Да нет, это ей, наверное, не чудилось, солоный привкус во рту был настоящим, и наволочка под щекой вымокла.

Чьи-то шаги – люди идут по коридору, болтают, смеются. Вот откроется дверь – вернётся сосед с вахты, а она тут лежит. Сразу будет ясно: что-то не то.

Или журналист, всхлипывающий в подушку в каюте подлодки – обычная история, нет в ней ничего из ряда вон выходящего?

Она же и не плачет. Плакала, кажется, как пришла, скинула тапки и легла. А сейчас не хочется. Ничего не хочется. Давайте будем погружаться дальше, давайте забьёмся глубоко-глубоко, где нас никто не найдёт. Там тихо, темно и можно спать, спать, спать.

Может, она уже спала? Может, и Илья заходил, а она не слышала? Сколько она здесь лежит?

Если Илья здесь был – видел, значит, как размазало журналиста Вершинина. Без всякого давления размазало, и без шила, будь оно неладно.

Хотя разве Илья что-то заметил? Зашёл – и сразу к себе наверх. Он наверняка и не смотрел на неё.

Можно взять с тумбочки телефон и посмотреть время – всего-то. Они всплыли – господи, не слово, а издевательство – они поднялись, чтобы высунуть антенну, к пяти часам. А сейчас… да какая разница, в руки, в ноги будто закачали воду, как в эту несчастную подводную лодку. Чтобы тянуло вниз и не пускало. Ладонью пошевелить, высунуть её из-под одеяла – и то тяжко.

«Каштан» опять что-то гундосит. Кажется, вахту меняют. Погрузились, значит. Идём на глубине. Будто так и положено человеку – болтаться под водой, дышать спёртой вязкой мутью, месяцами не высовывать голову наверх.

Да, но разве не этого она ожидала, когда решалась пойти на подводную лодку? Кто её обманывал? Сама же себе придумала про ветер и солнышко, а раз так не случилось – в слёзы. Ээх, а дядя говорил – с тобой, Алька, хоть в кругосветку!

– Подвахтенным от мест отойти, – шипит динамик. – Первой боевой смене явиться для приёма пищи в кают-компанию.

Саша садится на постели, суёт ноги в тапки.

Она пойдёт обедать со своими – и съест всё до последней крошки, чтоб никто и не подумал, что у неё могла быть истерика.

Так. Тумбочка. Зеркальце.

Волосы пригладить, зачесать ровненько на пробор. Вот так. Всё-таки удобно с короткими.

Глаза, конечно, красные, мда, но у кого здесь не красные глаза? Припухшие веки, красная сеточка сосудов, тёмные круги – полный набор, без этого и подводник не подводник.

Ах да, переодеться. В робе в кают-компанию запрещено, офицеры непременно меняют рабочую одежду на кремовую рубашку с погонами и чёрные брюки. Ей, конечно, такая роскошь не положена, зато она взяла с собой Сашкины выпускные брюки – он давно не носил, а ей пришлись как раз. И рубашку белую купила прямо за день до отлёта из Питера, как знала, что пригодится.

Рубашка тонкая, под неё неплохо бы утяжку… хотя там и утягивать, считай, нечего, да и не будет никто рассматривать впалую грудь гражданского журналиста. Ну, пусть будет – на всякий случай.

Разгладить воротничок, подвернуть рукав. Можно идти.

– Вот давно замечаю: на третью недели автономки, на крайняк на четвёртую в голову лезть начинает всякая муть, – Паша глотнул, опустил стакан на стол. – Честно: пока я думал про Настюху голую на кровати, или про котлетки с петрушкой, которые она мне жарит – всё зашибись было. Ну, хер стоит, как перископ, слюны полон рот, но к этому я ж давно привык. А вчера сменился с вахты, ложусь – и чего-то припоминаю, как мы с ней в банке очередь стояли. Духота, людей полным-полно, а она меня за локоть тискает тихонько. Глаза такие серьёзные-серьёзные, а уголок рта вверх ползёт. Как девчонка, – Паша вздохнул. – Мне сперва смеяться захотелось, а потом я час ворочался, уснуть не мог. И нахрена мне это, а?

Артур был занят, он допивал свою долю компота из единственной оставшейся банки и не собирался отрываться ради того, чтобы ответить. Доктор тоже не торопился, он меланхолично следил, как из банки в его стакан стекают последние капли.

– Не надо было жениться, – наконец обронил он.

– Да ладно, – Артур поставил стакан, навалился локтем на стол. – Всё ж нормально. Не ты первый.

Паша поморщился.

– Да мы ещё попрощались не по-людски. Разругались: я, вроде как, пылесос доломал. Этому пылесосу ещё до развала Союза срок списания пришёл. Ну, Настюха в крик, а я дверью хлобысь – и на корабль.

– Прям шекспировские страсти, – доктор встряхнул пустую банку. – «Много шума из ничего». Боишься, что заявишься после автономки, а тебя из дома выставят?

Артур понизил голос:

– Вместе с пылесосом.

– Да ну вас, – Паша безнадёжно вздохнул. – Я её на пирсе видел. Она на цыпочки вставала, искала меня.

– Тем более, – Артур пожал плечами, – раз провожала – значит, и встречать прибежит. И про косяк твой не вспомнит. Море – оно быстро стирает из памяти всё лишнее.

– Да соскучился он, – доктор хлопнул Пашу по плечу, – вот и пускает сопли. Это нам с тобой, Артур, хорошо, у нас в каждом порту по пять невест.

– И все недорого берут, – фыркнул Паша.

– Да ладно! – доктор изумлённо покачал головой. – Прекрасные девы согревают усталого моряка теплом своих душ и тел совершенно бескорыстно.

– Без-воз-мез-дно! – Артур поднял палец.

– Истину глаголешь. Учись, Пашка!

– Погоди, – Паша повернулся к Артуру, – у тебя же вроде была фея балетная в Мурманске. Ты говорил, у вас с ней всё серьёзно.

– Что за фея балетная? – доктор поднял брови. – Неужто Эля?

– Ну, Эля, – Артур оперся локтем о стол. – А что? Откуда ты её знаешь?

– Да был случай познакомиться, – доктор криво усмехнулся. – У меня дальше конфет-букетов дело не зашло. А вот ребята из турбинной группы к ней косяками ходили, а потом бегали ко мне. Ты бы поаккуратнее. Триппер – штука неопасная, но мороки много.

– Даже так, – протянул Артур, прищурился. Губы, едва сжавшиеся, разъехались в бесшабашной улыбке. – Вот сюрприз так сюрприз!

Паша досадливо покосился на доктора:

– Ты сам бы поаккуратнее с такими новостями. Если Артуру она действительно нравилась…

– Мне? – иронически протянул Артур. – О да, моё сердце разбито и я сейчас начну горько рыдать тебе в рубашку. А точно – она? – он глянул на доктора. – Полякова?

– Да фамилию я и не спрашивал, – он пожал плечами. – Тоненькая такая брюнеточка, волосы до попы. Она ещё «л» почти как «в» выговаривает.

– Подводная уодка, – у Артура вырвался смешок, губы дрогнули, и он вновь растянул их в улыбке. – Гриша, Гриша, дай мне спирту – залить горе, – он запрокинул голову к подволоку, широко развёл руками, – ты разбил мою мечту о лебединой верности!

Доктор засмеялся, хлопнул Артура по плечу.

– Какие только душевные страдания не готов изобразить подводник, чтобы добыть себе шила, а?

– А то ж! – Артур блеснул глазами. – Всё ради него, ненаглядного.

Паша молча вздохнул.

Так. Кажется, она свернула направо за переборкой – а до этого ещё был трап наверх и перегородка, зеленоватая, проржавелая. За ней кто-то что-то сверлил и приглушённо матерился – Саша не рискнула идти напрямик и отвлекать бедолагу от дел, сделать крюк в тот момент казалось менее опасным для жизни и здоровья вариантом.

Но вот сейчас Саша не была в этом так уверена: она давно уже должна была попасть на торпедную палубу, а оттуда – в жилой отсек. А здесь не было ничего похожего на остроконечные цилиндры торпед, обвитые цепями. Только провода, мигающие лампочки – и потолок всё ниже, ниже. Подволок – так они его здесь называют. И света почти нет.

Где же она? Неужели свернула не в ту сторону? И у кого спросить? Как ни оглянешься, вечно кто-то за плечом торчит, одной ни на минуту не останешься. А тут, как назло, никого.

Это ж надо было умудриться – заблудиться на подводной лодке. Кому скажешь, не поверят.

Серьёзно, где все? Она сейчас обрадовалась бы кому угодно, даже чекисту с сахарной улыбочкой, даже Караяну с его дурацкими шутками и с очередным пыточным приспособлением, которое она должна научиться надевать.

Дверь – широкая, железная. Не открывается. Или надо просто дёрнуть посильнее?

Ой, а разве это не тот самый трюм, куда её не пускал Паша? Он говорил про секретные опыты на людях. Ерунда, конечно. А дверь закрыта просто потому, что нечего посторонним…

Глухой сдавленный хрип отразился от металлических стен шипящим эхом, прокатился по коридору. Сашины руки замерли на ручке двери. Господи, что же это? Может, машина?

Звуки послышались снова – резкие, надрывные. Кашлял, задыхался человек. Саша отпрянула от двери, поспешно оглянулась. Внутри все немело, холодело от испуга, шея слушалась неохотно – и, увидев за спиной другую дверь, с аккуратной надписью «гальюн», Саша коротко хихикнула. Вовсе не в трюме хрипели. Просто, наверное, какой-то матрос решил покурить и поперхнулся.

Ну и поделом, курить в гальюне нельзя, ещё потом от командира влетит…

Дверь лязгнула, подалась наружу, и в коридор вышел командир, прикрывая рот ладонью. По белым щекам, по шее под расстёгнутый ворот кремовой рубашки скатывались струйки, влажные тёмные завитки в беспорядке падали на лоб.

Что-то бормоча в ладонь, он шагнул вперёд – и увидел Сашу, выпрямился, опустил руку.

– Товарищ командир? – она подалась к нему. Сухие губы растянулись в подобии улыбки, грудь с усилием приподнялась.

– Александр… Дмитриевич, – прошелестел сиплый голос. Командир поморщился, поднял ладонь.

Плечи задрожали – он кашлянул ещё раз, другой, третий. Запрокинул голову, втягивая ноздрями воздух.

– Помочь? – Саша машинально оглянулась. – Сбегать за водой?

Ещё бы знать, в каком направлении бежать.

Командир качнул головой, помолчал, сглатывая.

– Всё нормально, – наконец произнёс он – уже почти не хрипя. – Вот ведь служба, – понизил голос, – ни поссать, ни покашлять без свидетелей.

Саша неуверенно улыбнулась.

– Что-то вы всё никак не поправитесь, Роман Кириллович.

– Только вы, бога ради, не смотрите на меня влажными глазами наседки, – командир нахмурился, но в глазах мелькнуло веселье. – Мне хватает одной – старпома.

– А врач? Разве он не должен за вами следить?

– На кой за мной следить? – командир пожал плечами, направился вперёд по коридору – Саша не без труда поспевала за его широким шагом. – Температура нормальная, из носа не течёт.

– Тогда это может быть аллергия. И таблетки от кашля вам не помогут.

– Гриша то же самое говорил, – хмыкнул командир. – Но мы не можем бросить всё и дружно выяснять, на что у меня аллергия.

– Пыль? – предположила Саша. – Я не знаю… масла?

– Я могу, конечно, объявить внеплановую большую приборку, – он усмехнулся. – Вряд ли поможет, но матросам некогда будет заскучать. И вас заодно припашем, Александр Дмитриевич, чтобы не бродили по отсекам, как тень отца Гамлета.

Саша с сомнением покачала головой. Конечно, хотелось занять себя хоть чем-то, но мыть палубу… или гальюн, чего доброго? Ох, лучше не надо.

– Как вы, оклемались после того сеанса связи? – синие глаза командира смотрели на неё внимательно из-под припухших век. – Понимаю, на солнышке все хотят позагорать. На глубине раскиснуть недолго. Но надо потерпеть, Александр Дмитриевич.

– Да я ничего, – Саша почувствовала, как печёт щёки, – я же не раскисаю, товарищ командир.

– И правильно, – командир приостановился, пропуская её вперёд, твёрдая ладонь легонько ткнула её в плечо. – Через пару недель нам так и так придётся высунуться наружу. Полчаса у вас будет – постоять, подышать.

– Правда? – радость пугливо шевельнулась внутри, она уже боялась заявлять о себе в голос – чтобы не шарахнуло больно, как в прошлый раз. – Точно можно будет выйти наверх?

Он остановился, остановилась и она, оборачиваясь к нему. Синие глаза смеялись, но незло и как-то совсем необидно.

– Точнее некуда, Александр Дмитриевич, – уголок рта приподнялся. – Можете готовить восторженные обороты для вашего репортажа.

– Слушаюсь, товарищ командир, – выдохнула Саша.

Что-то легонько стукнуло в стенку с той стороны, забарабанило мелкой дробью – будто сыпали горох. После истории с трюмом Саша готова была посмеяться над своими страхами, она с улыбкой взглянула на командира – а он весь замер сжатой пружиной и, прежде чем заскрежетало снова, подался к трубке «Каштана» на стене:

– Боевая тревога! Слушать в отсеках!

И рванул вперёд по коридору. Саша побежала за ним.

Глава 10

– Селихов, что у тебя?

– Стуки нерегулярные, тащ командир, – хрипловато произнёс из динамиков голос акустика. – Непосредственного контакта с их источником нет. Похоже, это касатки. Эхо очень характерное. В этом квадрате их видят часто, особенно в апреле-мае.

– Эхо, говоришь? – командир потянулся за наушниками. – Ну-ка…

– Может, касатки, – пробормотал вахтенный механик. – А может, наши друзья из-за океана сели нам на хвост.

– Тихо, – буркнул старпом, вопросительно покосился на командира. Тот помолчал, плотнее прижимая наушник.

– Курс тридцать два, скорость десять узлов, – наконец приказал он.

– Есть курс тридцать два, скорость десять узлов!

Уходим, пронеслось у Саши в голове. Пытаемся убраться подальше от этой штуковины. Она опасна? Если это чужие и они идут за нами – что они сделают? А если это касатки – они ведь плывут себе тихонечко по своим делам, не собираются нападать на лодку, правда?

Сашины пальцы, стиснутые за спиной в замок, хрустнули. Она вздрогнула, оглянулась – никто не смотрел на неё. Ей вообще, наверное, нельзя было сюда, в центральный, но она зашла вместе с командиром, встала в уголке – все были слишком заняты, чтобы спрашивать, что она здесь делает. А она должна была быть здесь, ей нужно было видеть, что происходит, не попали ли они все в беду – и как из этой беды выбираются.

– Селихов, – командир прислонился бедром к столу, чуть нагнулся вперёд, к микрофону, – ты уверен, что это касатки?

Дверь рубки приоткрылась, оттуда выглянула лохматая голова Селихова.

– Никак нет, товарищ командир, – он неловко потёр лоб. – Очень похоже на касаток… да и где мы могли америкосов на хвост словить? Но звуки могут быть и посылками их гидролокаторов.

Кочетов кивнул.

– Режим «Тишина», – произнёс он в «Каштан». – Погружаемся на глубину сто восемьдесят метров.

Ну вот. На такой глубине нас, наверное, труднее будет найти, думала Саша. Значит, всё в порядке.

Только теперь она почувствовала, как тянет поясницу – хотелось опереться о что-нибудь спиной, а лучше лечь. Наверняка всё от нервов – или она что-то себе потянула, пролезая через переборочный люк.

Или… О нет, ни в коем случае, ещё слишком рано, у неё в запасе почти целая неделя. Хотя – каждый день прыжки с глубины на глубину, перепады давления – как раз и могло всё сбиться.

А если так – немедленно бежать к себе в каюту, потом в гальюн и спасать положение.

Саша бочком двинулась к выходу, и Кочетов повернул голову в её сторону. На сейчас раз его взгляд не скользнул по ней, как по куску стенки – он улыбнулся ей вполне дружелюбно. Всё, мол, под контролем, не волнуйтесь, товарищ журналист.

Ей бы такую уверенность.

Худощавая фигура в синей матросской рубахе неловко протиснулась в каюту, громыхнула дверью:

– Разрешите, товарищ старший лейтенант?

Доктор Агеев поморщился, опустил «Убийство в Восточном экспрессе» в ящик стола.

– Матрос Ольховский, не горлопаньте на всю лодку. Режим «Тишина» всё ещё в действии. Проходите, садитесь, – он кивнул на кушетку, застеленную клеенкой. – Что у вас? Хромаете?

Матрос уселся, машинально потёр ладонью слева под рёбрами.

– Нет, это ничего, товарищ старший лейтенант, я просто ушибся… упал… пройдёт.

– Допустим, – Агеев запустил руку в коробку с карточками. Нет, не то, это офицерские, где же… а, вот. – Тогда какие жалобы?

Матрос молчал, уставившись на собственные тапки. Пальцы беспокойно елозили по колену. Агеев подавил вздох:

– Так и будем молчать до конца автономки? Ольховский, у нас не всё время мира в запасе, моя смена скоро кончается.

– Я не знаю, как об этом сказать, – Ольховский поднял гладко стриженную голову. – Я, когда подписывал контракт, думал, всё будет в порядке. И пока в базе стояли, мне нормально было. А тут… всё время под водой – я ёбнусь скоро… виноват, тащ доктор, свихнусь. Я не могу так.

Агеев хмыкнул, повертел в руках медкарту Ольховского. Ишь ты, тонкая совсем, почти не болеет.

– Я-то вам чем могу помочь, матрос Ольховский? Выписать успокоительных таблеток? Мы их на борту не держим: от них реакция замедляется и здорово в сон клонит. Или, может, мне пойти к командиру и попросить его срочно всплыть и вызвать спасательный вертолёт, потому что матрос Ольховский пересмотрел свой выбор жизненного пути и не хочет больше служить с нами на подводной лодке?

На худой шее дрогнул кадык.

– Не могу я, товарищ доктор, – глухо произнёс парень. – Видеть больше это всё не могу.

Агеев подавил вздох. Придвинулся ближе к столу, наклоняясь вперёд.

– Слушайте меня, матрос, внимательно. На флоте слов «не могу» нет. И если вам этого не объяснили в военкомате, я могу вам только посочувствовать. Но не буду. Потому что мне плевать, что у вас в башке. И всем на лодке – плевать. От вас нужно, чтобы вы точно и неукоснительно, блядь, выполняли ваши должностные обязанности. И если для этого потребуется окунуть вас с головой в цистерну с дерьмом, мы это сделаем!

Ольховский смотрел на него, белый, большеглазый. Кадык так и вздрагивал над воротом рубахи.

– И это не потому, что мы жаждем напиться вашей крови, Ольховский, – тише произнёс доктор, откидываясь на спинку стула. – А потому, что море хандры не простит. Ни вам, ни всему кораблю. Так что намотайте сопли на кулак, задерите хвост трубой – и работать, работать! Когда вернёмся в базу – хоть в тот же день подавайте рапорт об увольнении, держать вас никто не станет.

Круглые чёрные зрачки всё так же смотрели ему в лицо. Ольховский молчал.

– Синяк покажите, – Агеев указал ладонью на его левый бок. Парень замотал головой:

– Всё нормально, тащ доктор, уже почти не болит.

– А раз нормально – бегом на боевой пост, блядь! Выполнять!

– Есть выполнять!

Криво отдав честь, матрос выскочил из каюты. Агеев покачал головой. Может, замполиту сказать – пусть с ним по душам побеседует? А то ведь два с лишним месяца на таких нервах хрен протянет, придётся в лазарет укладывать.

Повертев в пальцах карандаш, доктор закинул его туда же, где лежало обложкой вверх «Убийство в Восточном экспрессе». Какая история, а – поезд, отрезанный от мира, кругом снега, в купе труп, люди мечутся, не зная, куда деваться…

Мда, на подлодке – чтиво самое подходящее.

Насчёт «спасать» она, конечно, погорячилась. У неё оказалось вполне достаточно времени, чтобы вытащить из-под вороха вещей пачку тампонов, сбегать в гальюн, привести себя в порядок и спокойно пойти ужинать.

Вот только сейчас ложку подносить ко рту вообще не хотелось, хотя мясной суп пахнул пряно, аппетитно. Вниз живота то и дело накатывала горячая волна, в поясницу медленно, методично ввинчивали шуруп.

Ерунда какая-то. Да, девчонки говорили – кто-то в эти дни лежит пластом с грелкой в ногах, кто-то еле передвигает ноги и глотает но-шпу горстями. Но она-то – рассекала на велике по набережной, бегала сдавать зачёты, забиралась с альбомом и красками на склон, согнувшись в три погибели. Ну, ныла поясница пару дней, так она на это и внимания не обращала. А тут…

А тут глубина сто восемьдесят метров, чего ты хочешь. Не мудрено, что организм лихорадит. Хорошо бы к доктору зайти, взять таблеток – да не дай бог начнёт выяснять, что с ней, потребует её осмотреть. Нет, нельзя рисковать. По крайней мере, трюмные не разглядывают мусор, который выбрасывают из лодки. И бельё здесь не стирают, оно тоже летит в мусор, на смену выдают новое. Вот только в душ, конечно, каждый раз не набегаешься… ну ничего, влажные салфетки есть. Главное, чтобы никто…

Ай, ай, да ж что такое-то.

– Вершинин, а ты чего не ешь? – сосед, Паша Карцев, смотрит на неё искоса. – Не заболел?

– Нормально всё, – она растягивает губы в улыбке. – Просто неохота.

– Тогда я возьму твою котлету?

Цепкая рука Карцева с вилкой уже тянется к вожделенному мясу. Саша устало кивает:

– Не лопни.

– Такой разве лопнет, – фыркает акустик. – Ему хоть за всю команду брюхо набивай – всё мало будет.

Через стол Караян что-то рассказывает, блестя глазами, энергично жестикулируя ладонью. Все смеются, у командира подрагивают уголки губ, замполит недовольно хмурится. Караян поворачивает голову, смотрит на неё, поднимает брови – словно бы с вопросом. Она пожимает плечами. Недоеденный кусок хлеба всё ещё у неё в пальцах, она машинально отправляет его в рот.

В ноздрях противно зудит. Апельсиновый сок в стакане, кажется, отдаёт ацетоном. И ещё чем-то противно-маслянистым, сладковатым… или дело не в соке?

Саша поднимает взгляд от стакана, нервно вертит головой. Странно: так всегда пахло – или только сегодня? Сок этот она уже три недели пьёт.

Нет, нет, это где-то рядом, это…

Саша задирает подбородок, разглядывая скрученные листья фиалок в горшке, блеклые бутоны. Командир за своим столом натужно кашляет, прижимая ладонь ко рту, снова наклоняется над тарелкой, и Саша чувствует, что у неё самой скребёт и в горле, и в носу, и даже, кажется, в ушах.

– Фиалки? – доктор Агеев смотрит на неё с интересом. – А что, вполне может быть. Они выделяют эфирные масла – не в большой концентрации, но всё же… Слушай, а ведь когда батя не ходил есть в кают-компанию, ему вроде как легчало. И привезли их нам аккурат перед автономкой, до этого всё какие-то белые лилии чахли.

– Аллергия, – Саша утвердительно наклоняет голову. – Наверняка.

– Ну, тогда, как только снимают режим тишины, я посылаю матросов – пусть побросают всё это ботаническое царство в мусор к ядрёной матери. Молодец, журналист. А то батю нашего обследоваться не затащишь – поди пойми, от какой дряни его так сгибает пополам.

– Рад помочь, – Саша серьёзно кивает. – Слушай      , а может, не надо выкидывать? Поставим их куда-нибудь, где командир редко бывает. К тебе… или хоть к старпому в каюту.

– Старпом нам эти фиалки знаешь куда запихнёт? – Агеев усмехается. – И потом, кто не создан для железа, всё равно на нём засохнет. Тут не надо сентиментальничать. А то приходил ко мне сегодня один… тонко чувствующий лирик, бля. Вьюноша бледный со взором горящим.

– Ты про кого?

– Знаешь такого – матроса Ольховского? Приходил ко мне плакаться, что лодка – слишком грубое место для его нежной душевной организации и что он хочет наверх, на солнышко.

Саша беззвучно вздыхает.

– Его можно понять.

– Понять – можно, а делать с ним что? Почему я, например, не сучу ногами по кушетке и не скулю «хочу к мамочке»? Почему ты, журналист, понимаешь, что, раз тебя хер кто достанет из лодки на свежий воздух, надо улыбаться и не истерить, а он, матрос – не понимает?

Она молчит. Что тут сказать?

– Понабрали детей на флот, – Агеев тянется за блокнотом, листает.

– Как, ты говоришь, его фамилия?

– Ольховский. Здоров, главное, как лошадь, а в голове – полный бардак…

Саша встаёт, и поясницу вновь простреливает – она с трудом удерживается от гримасы.

– Ну так ты разберёшься с фиалками?

– Ага, и командиру доложу, как ты их ловко вычислил, – Агеев улыбается во весь рот. – Бывай, журналист.

Он протягивает Саше ладонь, она с удовольствием жмёт её – и всё-таки решается:

– Слушай, а пару таблеток но-шпы не дашь?

– Дам, конечно, – Агеев лезет в шкафчик, – а тебе зачем?

– Да живот прихватило. Ерунда.

– Это бывает, – смеётся Агеев, – ты же знаешь, какая у нас тут вода после двойной дистилляции? С непривычки кишки в трубочку свернутся. На, – натряс жёлтых кругляшек Саше в ладонь, – только смотри, если до завтра не пройдёт или сильнее заболит – сразу ко мне.

– Спасибо, – Саша выдыхает с облегчением, запивает таблетки водой и уходит.

Облегчения хватает до ближайшего переборочного люка: скручивает так, что она с трудом разгибается.

Привалившись плечом к стене, она дышит ровно, медленно, глубоко. Сейчас таблетки начнут действовать, и будет легче. Сейчас.

– Вершинин, ты что, помираешь?

Саша со злостью оборачивается. Сосед по каюте, Илья, глядит на неё с усмешкой, скалит зубы.

– Не дождёшься, – хмыкает она.

– А я-то уж думал получить каюту в единоличное пользование. Тогда, значит, ты решил с железом пообжиматься? Так стосковался по бабам?

– Отвали, а? – Саша смотрит на него в упор. Поясница всё ещё горит огнём, и теперь, кажется, горят ещё и нервы.

– Экий ты сегодня сердитый, – смеётся Холмогоров. – Ну точно – спермотоксикоз. А наш док говорит…

Осекшись, он шумно втянул носом воздух.

– Погоди… это чё, дымом, что ли, пахнет?

Саша вздрогнула, попыталась принюхаться.

– Да вроде нет, не пойму… ой, глянь!

Из выгородки выползала тонкая белая струйка.

Илья побежал по отсеку к «Каштану», но раньше, чем он схватил рукоятку, по ушам ударил протяжный, заунывный вопль ревуна.

– Боевая тревога! Пожар в пятом отсеке!

Застучало, загрохотало, забегали люди – бежали из отсека, бежали в отсек. Голые спины, босые ноги – Сашу оттеснило к стенке, она вжалась в неё, стиснула ладони в замок. За перегородкой трещало, шипело. Разматывали шланг, он полз змеёй.

«Если случится авария и ты окажешься в аварийном отсеке, твоя главная обязанность – забиться в сторонку и никому не мешать, – застучал в голове уверенный голос Караяна. – В отсеке все знают, что им делать, роли давно распределены и заучены. А ты – не лезь под руку. Если твоя помощь понадобится, тебе скажут».

– Лёха, клапан! Давайте, давайте, жмите!

Сзади что-то лязгнуло, загремело. Переборка. И ещё одна, спереди – матрос потянул вниз рычаг. Переборки закрывают, чтобы огонь не пробился в соседние отсеки.

«Эвакуация? А нет у нас, Саш, никакой эвакуации. Не положено. Или ты тушишь свой отсек, или горишь вместе с ним».

А она-то почему не выбежала? Она же не обязана здесь быть. Надо было спасаться… надо… жарко, как же горло дерёт!

Аппарат. Надеть аппарат для дыхания. Красная коробочка на бедре, маска, шланг.

«Саш, смотри, показываю ещё раз: дёрнуть за ленту, вытащить ПДА –

– вытащила –

– футляр бросить –

– бросила –

– вдох, глаза закрыть –

– закрыть?.. закрыла, закрыла –

– натягиваешь маску – подбородок, потом лоб –

– лоб… ай, больно!.. так, да, держится –

– левой рукой придерживаешь, правой перекидываешь флажок на дыхание через аппарат – вот он, флажок, под трубкой –

– ага, вот… не поворачивается, ещё раз, ну, давай, заело тебя, что ли? Ну!…»

Звонок – резкий, пронзительный. Через несколько секунд пустят смесь для тушения, ядовитую, и, если она не успеет, не справится… не получается, Господи, пожалуйста, что-нибудь…

«Саш, сколько раз тебе повторять: не дергай его вверх. Легонько проворачивай вправо на сто восемьдесят градусов. Спокойно. Не суетись. Вот так…»

Есть!

Она выдохнула, жадно глотнула воздух.

Теперь надо закрепить ремни – на плече, на поясе. Щёлк, щёлк. Да.

– Топор, бля! Кто топор уронил? Дайте сюда!

Саша машинально нагибается. Топор лежит у стенки, она хватает его, протягивает неловко, боком ближайшему парню в противогазе. Как он забирает его, она уже не видит: из-под потолка наползает вязкое белое облако, клубится, и за стеклами ничего не удаётся рассмотреть.