Ким Корсак
Предел погружения
Ноги устали. Ноют от коленей до щиколоток, пятки покалывает мурашками. Ещё немного, и она, наверное, сползёт прямо на пол. Если она никому не будет мешать – какая разница?
– Тащ командир, лодка больше не всплывает.
– Принято. Акустик, – Кочетов говорит в «Каштан», но инстинктивно поворачивается в сторону рубки, – толщина льда?
– Двадцать два сантиметра, тащ командир.
Кочетов кивает.
– Приготовиться дуть среднюю.
– Есть приготовиться дуть среднюю, – отзывается Артур, пальцы легко ложатся поверх кнопок, готовые надавить.
Балласт из средней группы цистерн продувается последним. Значит, всё, остался один рывок вверх. Сейчас будут ломать лёд – или лёд будет ломать лодку.
– Продуть среднюю!
– Есть продуть среднюю!
Глубокий, утробный выдох где-то под полом, в трюмах – и вверх, вверх, не останавливаясь, и треск – тонкий и сухой, а потом сильнее, сильнее, и тяжёлыми дробинами над головой – грух, тух, тух! – выламывает, выкручивает вместе с твоими собственными позвонками – подскакиваешь, стукаются зубы – и плеск.
И всё.
Над головой всё цело. И под ногами.
Командир тяжело заваливается спиной в кресло и ударяет ладонью о ладонь.
– Молодцы, – едва размыкает губы, но голос всё так же хорошо слышно.
Рядом кто-то смеётся, кто-то матерится сквозь зубы – неужели замполит?
Дима-Веснушка трёт ладонями покрасневшие щёки. Артур за своим пультом запрокинул голову к подволоку – на шее резко обозначился кадык, за ворот скатывается прозрачная струйка.
– Отбой боевой тревоги, – командир выпрямляется в кресле, – от мест по всплытию отойти. Свободным от вахты разрешаю выход наверх… только учтите, что вахта сменится через пятнадцать минут.
Старпом энергично кивает:
– Надо посмотреть, как лодка снаружи. Помять мы вроде ничего не должны, но бережёного бог бережёт.
На воздух, наконец-то! Саша делает шаг, другой к выходу и останавливается, виновато поворачивается к командирскому креслу, из которого неловко выбирается Кочетов.
– Извините, товарищ командир, – она смущённо улыбается. – У меня с собой только осенняя куртка – я подумала, может…
– Возьмёте пальто у любого из вахтенных. Дмитрий Алексеевич, – он поворачивается к худенькому Веснушке, – вам заступать. По комплекции вы всё-таки ближе к Александре Дмитриевне, чем я или наш боцман.
– Она и в моём пальто всё равно утонет, – Веснушка машет рукой, поворачивается к Саше. – Четырнадцатая каюта, слева в шкафу. Или хочешь – я сам тебе покажу. Пошли.
Благодарно кивнув командиру, она идёт к выходу следом за Веснушкой. Оборачивается – Артур вылезает из-за пульта, согнувшись, энергично растирая бедро.
Нога затекла? Или судороги?
Ладно. От ходьбы, от движений ему наверняка станет легче.
Снежок похрустывает под сапогами, щёки щиплет. Ветра нет совсем, и флаг, вместо того, чтобы гордо развеваться, лениво свисает вниз.
Пашка проверяет ещё раз, крепко ли вбили флагшток.
– Не боись, не свалится, – Артур усмехается. – До завтра уж наверняка простоит.
– Интересно, на фотках его хоть видно?
Артур пожимает плечами. По-хорошему, в кадр должны были влезть и они все, и флаг, и лодка… ну, хотя бы её рубка. А на деле давно известно, откуда руки растут у матросов – хорошо ещё хоть замполитовский фотоаппарат не ухнули в полынью.
За плечом смеются, Лёха встряхивает в руках Димино пальто – пуговицы блестят на солнце так, что глаза слезятся.
– Да чего ты будешь бегать опять на лодку переодеваться? Хочешь, прям на куртку надевай, она у тебя всё равно как рубашка. И глотни сразу – вон, у Гриши есть.
Артур оборачивается, глядит, как на Сашку накидывают длинное, широкое черное пальто. Его пришлось снять, когда делали общую фотографию: гражданский должен быть в гражданском – и нет, Александра Дмитриевна, не прячьтесь в третьем ряду, говорил командир. Вас – поближе, рядом со старпомом.
Тоненькая фигура Сашки проваливается в пальто, как в сугроб. Длинные белые пальцы осторожно обводят звёзды на погоне. Светлые волосы стелятся поверх ворота, в солнечном свете отливают золотом.
– У тебя волосы отросли, – говорит Артур. Она поворачивается к нему, застёгивая пуговицу на груди. Руки болтаются в рукавах.
– Отросли, да. Я обычно ношу длинные.
Понятно.
Он не замечает, что переминается с ноги на ногу – соображает, когда слышит хруст снега.
Она-то чего молчит? Стоит и молчит.
Подходит чуть-чуть ближе. Щёки разрумянились, кончик носа тоже покраснел.
– Не холодно без шапки? – вырывается у него. Он мог бы отдать свою, всё равно сейчас никому нет дела, по уставу ты одет или нет.
Она рассеянно дотрагивается до виска:
– Не очень. А знаешь, почему лучше ходить без шапки? – наклоняется поправить голенище сапога – тоже не по размеру, но хорошо хоть такие нашлись у интенданта. Он не успевает спросить, почему: шапка слетает у него с головы, снежные брызги сыплются на веки, на нос, на щёки.
Ах так!.. Да я тебя!.. Сама напросилась.
Сашку обдаёт очередью снежков, белый вихрь сыплется за ворот, в рукава. Он не промахивается, и он быстрее её, и сапоги на нём не вдвое больше, чем надо. Она кое-как пытается отстреливаться, но достать его получается плохо – и она больше не уворачивается. Стоит, тяжело дыша, грудь ходит ходуном, и, когда он подходит ближе, она с пронзительным боевым кличем прыгает к нему, сцепляет руки у него на шее. Пальцы в мокрой перчатке старательно пропихивают снежок ему за шиворот.
Ну нет уж. Он хватает её за плечо, за талию – может, он в самом деле поскользнулся? – и неловко падает в сугроб, утягивая её вниз своим весом.
Под ним – Сашкины бёдра, живот, грудь в складках плотной ткани. Распахнутые сине-серые глаза смотрят снизу вверх. Брови, ресницы обсыпаны снежной пылью, и щёки тоже в снегу, и кусочек шеи под шарфом. И надо вставать, не хватало ещё Сашке простудиться.
Вот только…
Розовый рот приоткрывается – может, просто в попытке глотнуть побольше воздуха. Трещинка в уголке – маленькая, поджившая. Малиновый кончик языка.
Он машинально наклоняет голову, остаются какие-то миллиметры, но ведь здесь нельзя, не получится, здесь, как только он коснётся…
– А теперь, уважаемые телезрители, вы можете увидеть брачные игры тюленей!
Блядь.
Что и требовалось доказать.
Он рывком приподнимается на локтях, смотрит на Гришу. Тот на всякий случай отступает назад.
– Слушай меня, Николай Дроздов, – Артур встаёт на ноги, машинально протягивает руку Саше, торопливо отряхивающейся. – Ещё раз так подойдёшь, и следующим полярным зверем, которого ты увидишь, будет песец.
– Да ладно, не заводись, – ещё и ржёт. – Я чего спросить хотел: мы с Лёхой и Ильёй собрались пройтись. Тут в паре километров «Александр Невский» всплывал пять лет назад. Думаем глянуть, может, осталось что – флаг, там, или письмо от команды.
Артур прикидывает в уме. Пройтись бы неплохо, но он собирался вернуться на корабль, проверить системы.
– Командир разрешил, – хитро добавляет Гриша.
– Конечно, разрешил, – хмыкает Артур, – без клистирной трубки корабль часок-другой обойдётся. А без комдива-три – хуй там! Я на корабль, мне ещё с клапанами ВВД ебаться.
– Ну, как знаешь. Желаю не заскучать, – Гриша отходит всё с той же хитрой ухмылочкой. Артур поворачивается к Саше, запоздало соображая, что выругался при ней.
Саша поддевает носком сапога искрящуюся снежную пыль.
– Ты правда на корабль?
– Угу.
Бедро в который раз за день скручивает судорогой, и Артур жалеет, что не сообразил захватить Гришку с собой и заставить его вколоть-таки ему, Артуру, препарат, от которого эта гадость пройдёт окончательно.
– Тогда я тоже на корабль. Хоть куртку сниму.
Артур рассеянно кивает, наваливаясь всем весом на ногу, которую раздирает боль. В конце концов, Гришу можно и не ждать.
Глава 24
«Знаешь, Караян, у меня тоже почти три месяца бабы не было, но я хотя бы не пытаюсь никого завалить прямо на снегу. Неужели настолько припёрло?»
Или нет, лучше так: «Караян, а ты знаешь, что командир военного корабля имеет право регистрировать брак? Помяни моё слово – после того, что ты вытворял с Вершининой, тебе придётся жениться на ней прямо на лодке. А для брачной ночи мы вам, так и быть, трюм торпедного отсека освободим».
Паша гоготнул, спускаясь по трапу, гулко топая ногами. Можно, конечно, ещё что-нибудь посмешнее выдумать, но на это времени много, пусть Артур даже не рассчитывает, что до возвращения в базу все забудут, как он в снегу кувыркался. Охуеть какой самец нашёлся. Он, Паша, может, тоже хотел бы Настюху к себе прижать, а она за тыщи миль.
Всё-таки правильно баб в море не берут. Даже самая нормальная как начнёт улыбаться и ресницами хлопать – всё, пизда кораблю.
«Караян, а не хочешь ли ты сдать командование дивизионом – например, мне? Я точно буду смотреть на помпы и компрессоры, а не на задницу Вершининой!»
Паша потянул на себя дверь, вошёл в каюту. Артур сидел на своей койке, вытянув ногу в проход, навалившись локтем на стол, и, кажется, похрапывал. Они недели две последние вообще толком не спали – не мудрено.
Паша аккуратно переступил через ногу Артура, повернулся к койкам и охнул: глаза Артура были приоткрыты – вокруг расширенных зрачков розовые пятнышки лопнувших сосудов, рот тоже приоткрыт – и это не храп, господи, это какое-то утробное бульканье…
Паша сдёрнул вниз рукоятку «Каштану»:
– Карцев – медчасти!
Никакого ответа. Паша притопнул ногой:
– Медчасть, вашу мать, слышите меня?
– Есть медчасть, – сонный голос фельдшера.
– Артур сознание потерял, еле дышит! Бегом в четырнадцатую!
Короткое, испуганное «есть!»
Так. Пульс. Вроде бьётся… но ему шею раздуло, что ли? Она же не была такой толстой. Даже кадыка не видно. И он красный, он весь красный.
Пашка выхватил из тумбочки бутылку с водой, вылил её Артуру на голову. Вдруг поможет? Сейчас придут врачи, разберутся.
Так. Доложить командиру. Знать бы хоть, он на борту или всё ещё снаружи.
– Карцев – центральному! Караян потерял сознание у себя в каюте, я вызвал медиков.
– Есть центральный, – резкий голос старпома. – Вас понял, передаю на берег командиру и врачу. Держите меня в курсе.
Ах ты ж блядь. Гришка тоже на берегу. И не просто на берегу, а намылился в ебеня искать флаг с «Александра Невского».
Дверь стукнула, вошёл фельдшер Серёга и с ним Вершинина. Паша отступил в сторону, пропуская их. Вершинина присела рядом с Артуром, протянула руку – Серёга снял с шеи стетоскоп, отдал ей.
– Фенобарбитал? – спросила, не оборачиваясь.
– Ну да, – Серёга прочистил горло, – он попросил от судорог укол сделать. А я только что с берега… в голове вата, вот-вот засну. Ну я и подумал, что ему это уже кололи раньше. Надо было в карточку посмотреть.
– Что в карточке?
– Предрасположенность к аллергии на лекарства. Про барбитураты там ничего нет, но я должен был проверить, сначала вколоть микродозу…
– Адреналин, – скомандовала Вершинина. – Потом преднизолон.
Серёга закатал рукав РБ Артура, вынул из чемоданчика шприц, ампулу. Стекло хрустнуло, Паша инстинктивно отвернулся.
Не смотреть всё равно не получалось.
Вершинина оттянула нижнюю челюсть Артура, потом веко.
– Артур, слышишь меня?
Глаза Артура чуть прищурились. Он кивнул не сразу – вяло, через силу.
Вершинина привстала, потянулась к «Каштану».
– Вершинина – центральному. Анафилаксия, нарушена проходимость дыхательных путей. Готовьте процедурную, будем интубировать трахею.
– Есть готовить процедурную, – отозвался старпом. – Кают-компания подойдёт? Мы сдвинем столы.
– Хорошо, – она отпустила рукоятку переговорного устройства, повернулась к Серёге:
– Включи в кают-компании кварцевую лампу. Подготовь инструменты, проверь ларингоскоп и дыхательный мешок.
– Есть!
Задержав руку, Серёга аккуратно вынул иглу, сунул в мусорный пакет шприц, разбитую ампулу. Стекло противно звякнуло.
Он вышел.
Вершинина повернулась к Паше – белая, как бинт.
– Артура нужно отвести в кают-компанию.
Паша потянулся к рукоятке:
– Двоих трюмных в четырнадцатую!
Закинул себе на плечо руку Артура, потянул его наверх. Хоть из каюты пока вывести.
«Каштан» снова зашипел:
– Врач будет на борту в течение получаса.
– Как только появится – в кают-компанию.
Вершинина вышла из каюты, аккуратно придержала Паше дверь. Матросы Кряква и Данилов уже шагали по коридору – при виде бессознательной тушки их командира дивизиона на лицах начал расползаться страх.
– Ведите. Осторожнее, чтобы он не ударился головой, – велела Вершинина и пошла к переборочному люку.
Артур лежит на столе с запрокинутой головой, подставив беззащитное горло. Хрипит. В чёрном квадратике прыгают цифры пульса – сто двадцать три, сто двадцать, сто двадцать пять.
Веки вздрагивают – опухшие, тёмно-розовые. Ноздри раздулись, в уголке рта влажно блестит слюна.
Нужна преоксигенация. Нужно нормальное обезболивание. На всё это уйдут лишние минуты, которых у неё, возможно, нет.
– Ларингоскоп.
Рукоять ложится ей в ладонь. Четвёртый размер клинка, должен подойти. У Артура длинная шея, прямой клинок подошёл бы больше… хотя изогнутым легче удерживать язык.
Вставить клинок – вот так, как показывал Долинский в больнице. Как она вставляла в рот манекену на зачёте. Нет, не давить на челюсть, ни в коем случае – можно повредить зубы, и будет Артур ходить с щербатым ртом. Вот сюда, в ямочку валлекулы… да, вот это, узкое, багровое – голосовая щель.
– Трубку.
Сюда, между голосовых связок… теперь надо вынуть из трубки жёсткий каркас, чтобы она стала гибкой и прошла глубже. Сергей вытаскивает его – как-то слишком резко.
Хорошо, что она всё-таки брызнула Артуру в горло лидокаина. Он сейчас практически без сознания, он не должен чётко ощущать боль, но чувствовать, как тебе раздирают глотку – тяжко.
Сколько же слюны.
Ниже трубку, ниже, за голосовую щель. Восемнадцать сантиметров… ещё хотя бы парочку. Давай же, пропихивайся!
Аккуратнее, аккуратнее, нежнее.
Такие вещи делает анестезиолог-реаниматолог. После практики, после интернатуры, а не с четырьмя курсами и заброшенной учёбой…
Рассуждать – потом, сейчас – раздуть манжету.
Да, Серёжа, давай сюда дыхательный мешок. Прикрепить к манжете – и нажимать с силой, размеренно, как учили.
Раз. Два. Вдох. Выдох.
Грудная клетка Артура приподнимается и опускается в такт нажатиям.
Хорошо. Теперь зафиксировать трубку. Отёк уже потихоньку спадает, и, когда Артур сможет нормально дышать сам…
Ах ты ж господи, чуть не забыла.
– Продолжай, – она сует Сергею дыхательный мешок, берёт стетоскоп. Прижимает круглый диск к груди в густых чёрных волосках. Наверное, они мягкие на ощупь – через перчатки не почувствуешь.
Ну разумеется, справа дует сильнее.
– Сергей, поправь трубку. Чуть левее. Ниже. Ага, вот так. Фиксируй.
Она забирает у него дыхательный мешок, сжимает и разжимает пальцы, пока Сергей отрывает белую полоску пластыря, обклеивает трубку, оборачивает скулы и подбородок Артура. Сбоку он аккуратно затягивает узелок.
Вдох. Выдох. Следить за дыханием и пульсом. Вдох. Выдох. Отёк совершенно точно спадает, ей не показалось.
– У нас есть супрастин для инъекций?
Сергей отзывается не сразу.
– Только димедрол.
– Сойдёт. Сделай укол, один миллиграмм.
Маска липнет к щекам. Рубашку и халат можно выжимать.
Слабый стон со стола. Она каменеет, пальцы немеют, но продолжают сжиматься и разжиматься.
Тихо, тихо, всё пройдёт. Всё будет хорошо. Обещаю.
Хорошо бы вколоть раствор эуфиллина, было бы легче дышать. Ничего. Обойдёмся тем, что есть.
– Можешь экстубировать, – негромкий голос за плечом. – Видишь, он уже дышит сам.
Она оборачивается, смотрит на Гришу в халате. Белая полоска лица между маской и шапочкой, спокойные внимательные глаза.
Она отступает на шаг в сторону, но он, кажется, вовсе не намерен вставать вместо неё, и она отлепляет пластырь, вытягивает из манжеты воздух шприцом.
Да. Дышит.
Теперь трубку – на вдохе, быстро, но плавно. Главное – не повредить связки.
Трубка стукается о стол. Сергей протягивает тампон – вытереть всё во рту, удалить слюну. Ещё раз провести от нёба к языку.
Она косит глаза – не на датчик дыхания, а на грудь Артура, медленно приподнимающуюся и опускающуюся. Он шевелит губами, и всё его тело напрягается, вздрагивает от короткого сухого кашля.
Она испуганно вскидывается, и Гриша поднимает ладонь:
– Это нормально. Главное сейчас не раздражать горло.
Она кивает. В голове шумит, как будто волна бьётся о борт лодки.
– Ну, вот и всё, – спокойно говорит он. – Можешь идти отдыхать. Мы с Серёгой отведём его в лазарет, будем следить за восстановлением. Острая стадия миновала, но антигистаминные препараты ему сейчас необходимы. И горло чтобы зажило.
Она опять кивает.
– Командиру сама доложишь? Интубировала ведь ты.
– Доложу.
Голос сел, как будто это ей в глотку ларингоскоп пихали.
Она снимает маску, снимает шапочку, подходит к «Каштану». Пальцы занемели, с трудом удерживают рукоять.
– Процедурная – центральному, – прочищает горло, но оно всё равно сипит. – Интубация прошла успешно, жизнь капитана третьего ранга Караяна вне опасности.
– Молодец, – тихий, тёплый голос Кочетова. – Молодец, Александра Дмитриевна.
В горле перехватывает сильнее. Она отпускает рукоять, выходит из кают-компании. Жгучая соль в глотке, в носу, в глазах распирает, рвётся наружу, и Саша опускается прямо на пол, как была, в халате.
Она сжимается в комок, стискивая маску в кулаке. Она рыдает в голос, размазывает по щекам слёзы и сопли.
Кто-то выходит из кают-компании, но её не трогают. Она сама сейчас… она сейчас… сейчас, ещё немножко – подняться, дойти до своей каюты и лечь.
Спать очень хочется. Почти так же сильно, как плакать.
Горло бы промочить, хоть самую малость. До сих пор внутри печёт.
Он зря расслабился, когда всплыли. Подумал – пронесло. Надо ж так совпасть: аллергия, фельдшерская дурость, врач, которого он отпустил всего-то на час…
Подставил борт. Сам виноват.
Думал, на полюсе после своей вахты ляжет и проспит полсуток. А попробуй засни теперь.
Время он хорошо помнил – откачивали Караяна семнадцать минут. Но за эти семнадцать минут, кажется, можно было дойти от полюса в базу.
Ветер какой, пятки примерзают к палубе. Ну а что, молодец, выскочил в тапочках, трудно было из-под койки достать сапоги. Свалишься завтра – ещё добавишь работы медицинской команде, чтобы ей скучно не было.
Интересно, почему всякий раз, ругая себя, он делает это голосом Галки?
Она ведь, если вдуматься, и не ругала его никогда. Только пожимала плечами и улыбалась – невесело так, с укором.
Эх, Галка, знала бы ты, от какого пустяка может сдохнуть человек на подводной лодке…
– Тащ командир!
А вот и ещё один герой в тапочках.
– Я весь внимание, Сергей Иванович.
Фельдшер сутулится, неловко переступает с ноги на ногу. Ты-то хоть с палубы не сверзнись, как Вершинина три недели назад.
– Тащ командир, меня теперь в тюрьму посадят?
– Ты-то сам как думаешь?
Сергей медлит.
– Так-то надо бы, конечно, – он шмыгает носом. На таком ветру немудрено. – Из-за меня чуть человек не погиб. Но я ведь ничего плохого не хотел… я просто не подумал. Я вообще ни о чём думать не мог.
Кислородное опьянение, да. Третий месяц автономки. Кое-кто из учёных уверяет, что людей нельзя под водой держать больше двух месяцев: крыша едет. И, как правило, не быстро и эффектно, с фейерверками и судорогами, а исподволь. Не угадаешь: вчера с тобой служил адекватный человек, а сегодня ему бы на бережок, психику подлечить, не то может сотворить что-нибудь эдакое.
– Об этом ты будешь с капитаном третьего ранга Караяном говорить, – Кочетов пожимает плечами. – Я считаю, что состава преступления нет: пациент жив, и доктор обещает через несколько дней вернуть его в строй. И записи об аллергии на этот конкретный препарат в карте не было. С другой стороны, ты действительно подверг жизнь Караяна опасности… ох, чую, опять меня товарищ особист залюбит вусмерть своими требованиями «разобраться и наказать по всей строгости».
Фельдшер всё так же смотрит на него, и Кочетов машет рукой:
– На берегу разберутся. И поговори ты всё-таки с Караяном. Может, он намерен не тюремного заключения для тебя требовать, а твоей головы на серебряном блюде. И моей заодно.
– Вас-то за что, тащ командир? – изумляется Сергей. Кочетов усмехается.
– Пошли вниз. У меня скоро тапки к палубе примёрзнут.
Он пропускает фельдшера вперёд – привычка, командир при погружении спускается последним – и лезет за ним. Скоро должны кормить вторую смену, так что на камбузе наверняка есть горячий чай.
– Роман Кирилыч! – суховатая фигура старпома выглядывает из-за двери кают-компании. – А я за тобой как раз. Зайдёшь, посидишь с нами? Надо же отметить второе рождение Караяна.
– Отмечают, я так понимаю, все, кроме самого виновника торжества, – Кочетов хмыкает.
– Оклемается окончательно – ещё раз отметим, – бодро отзывается старпом. – Агеев принёс кой-чего из своих медицинских запасов.
– Палыч, – Кочетов качает головой, – тебя сегодняшний день не научил, что в автономке расслабляться нельзя?
– Так мы по полстакана, чисто символически.
– Ну-ну…
– К тому же тебе надо согреться.
Помедлив, Кочетов кивает. Кажется, ему действительно надо согреться, и дело не только в ветре и ледяной палубе.