полная версия

Ким Корсак
Предел погружения

Глава 11

– Товарищ командир, докладывает командир пятого отсека старший лейтенант Холмогоров. Возгорание ликвидировано, погибших и тяжелораненых нет. У пары человек небольшие ожоги, – сбивается он с официального тона, из «Каштана» слышится его негромкий смех:

– Это пустяки.

– Хорошо, – Кочетов медленно разжимает пальцы, стискивающие рукоятку «Каштана». Пальцы слушаются неохотно, успели занеметь. – Личный состав?

– Полностью, и Вершинин тоже с нами.

Вот ведь занесло адмиральского племянника в горящий отсек. Не мог другого места на лодке найти.

– Он в порядке, тащ командир.

– Причину возгорания выяснили?

– Скорее всего, короткое замыкание в сети.

– «Скорее всего»? – Кочетов поморщился. – Мне нужны точные данные. И командованию они будут нужны. Разбирайтесь.

– Есть разбираться, – всё так же весело отозвался Холмогоров.

– Отбой тревоги, боевая готовность номер два, – Кочетов сунул свободную ладонь под воротник, щупая взмокшую шею. – Начать вентиляцию пятого отсека в атмосферу. Открыть переборочные люки.

Всё. Живы – это главное. Теперь вопрос в том, насколько огонь и огнегаситель успели повредить внутренности отсека. Как бы не пришлось сворачивать автономку и возвращаться в базу.

А за такое одним выговором не отделаешься, тут как бы погоны не потерять – и ему, и Палычу, и Холмогорову, спасшему своих людей. Наверху, в штабе флота, всех интересуют только стрельбы. Стрельбы, призванные сэкономить пятнадцать миллиардов бюджетных денег. Отстреляешься – молодец, простим тебе пожар, а не сможешь – не обессудь, шкуру с живого сдерём и вывесим в назидание потомкам.

Механики это всё понимают не хуже, чем он. Механики должны справиться.

Пальцы, которые он всё так же машинально сжимал и разжимал, начинало покалывать. Восстанавливался кровоток.

– Пошли, Палыч, – он повернулся к старпому, – глянем, что в пятом.

Палыч тяжело поднялся со своего места, провел рукой по гладкому блестящему затылку.

– Пошли, Роман Кириллыч.

Пропустив Кочетова первым, он зашагал следом, что-то бормоча под нос. Кочетов обернулся, не замедляя шага:

– Палыч, если говоришь, то говори вслух.

Старпом смущённо кашлянул.

– Я говорю – зато всплывать в том квадрате не пришлось, дотянули до безопасного места. Если нас действительно пасли американцы…

– То шуму мы им дали достаточно.

– Да, но ведь всё равно ушли, не высунулись.

Помолчав, Палыч выдохнул:

– Я бы сразу всплыл. Побоялся.

– Надводное положение от пожара не спасает, – Кочетов пожал плечами.

– Так-то оно так, но… нервы у тебя – канаты, Ром.

Канаты, да. Не видно только, что почти порвались, на паре волокон держатся. И хорошо, что не видно.

Саша шла к себе в отсек. Кажется, переборку открыли уже давным-давно, и все поползли наружу, в пустые коридоры, где был воздух. Сначала резинка дыхательного аппарата никак не хотела сниматься, потом локоть запутался в ремне.

Ничего. Она дойдёт до своей койки и ляжет спать. И всё будет в порядке. Всё уже в порядке, она жива и живы все эти, хохочущие, хлопающие друг друга по плечам.

Надо только лечь и укрыться – да, укрыться поплотнее, потому что холодно. Холод набился внутрь, под рёбра и вот-вот начнёт выходить дрожью. Но не выходит, ждёт.

Зато не болит ничего. Уже не болит. Ей как будто вкатили анестезию, хорошо так вкатили, и она вовсе ничего не чувствует.

Офицер – знакомое лицо, родинка на виске – что-то говорит ей. Она кивает. Кажется, улыбается. Дальше, дальше. Ещё офицер – размахивает руками, едва не попадает ей по носу. Извиняется? Хорошо, хорошо, только дайте пройти.

Караян выныривает из-за переборки и шагает прямо к ней.

– Где шляешься? – рослая фигура загораживает ей дорогу. – Я тебя по отсекам ищу. В пятом был?

– Был.

– Успел, значит? – карие глаза блестят, и Саша понимает, что он о дыхательном аппарате. – Я знал, что ты не задохнёшься. Я же тебя учил.

Прежде, чем Саша успевает что-нибудь ответить, он сгребает её в охапку, прижимает к себе. Ладонь больно хлопает под лопатками.

И её трясет. Холода больше нет, ей горячо и горько, она сейчас заплачет, и она цепляется за Караяна, за его плечо, за локоть.

– Ну хорош, хорош, – тот легонько встряхивает её, смеётся. – Вот ты и сдал зачёт по борьбе за живучесть! Вершинин, ты правда что ли реветь собрался?

Она мотает головой.

– Вот и хорошо. Знаешь что? Наша смена сегодня в каюте у Пашки собирается. Если успеем с ремонтом разобраться. Часов в одиннадцать, а там – кого как отпустят. Давай и ты приходи. Посидим, отпразднуем – повод-то есть.

– Приду, – она наконец сглатывает комок, губы дрожат в попытке улыбнуться. – Только не вздумай мне ещё раз чистого спирта налить.

Густые чёрные брови Караяна приподнимаются:

– Неблагодарная ты скотина, Вершинин. Дорогостоящий продукт на тебя перевели, а ты… Вообще ничего тебе не нальём, кроме ситро «Буратино».

– А что, у вас и такое есть?

– Специально ради тебя химиков попросим изготовить из подручных веществ. Давай, – Караян делает шаг назад, к переборке, – до вечера. Увидит начальство, что я тут ворон считаю – сожрёт меня с потрохами.

– И ты рискнул своими потрохами, чтобы меня искать? – Саша смеётся сквозь выступающие слёзы.

– А как ещё я должен убедиться, что долбоёб с гражданки цел и мне не придётся объяснять трибуналу, почему я не вдолбил ему в голову всё, что надо? – Караян махнул рукой. – Всё, давай.

Ловким быстрым движением он проскользнул в переборочный люк. Саша не спеша направилась к нему же, нагнулась, поворачиваясь боком, аккуратно ставя ногу.

По крайней мере, она уже чувствовала под собой твёрдый пол.

– Не дёргайся, не дёргайся, – ворчал Гриша Агеев, обматывая повязкой ногу Ильи ниже колена. Оттого, что ногу пришлось неестественно задрать, в неё уже впивались мурашки, и Илья морщился. Агеев замечал его гримасы и неодобрительно покачивал головой:

– Хорош страдальца из себя изображать. Мне, можно подумать, много радости ваши красные ляжки рассматривать.

Зрелище и впрямь было так себе: вздутая, налившаяся краснотой кожа, желтовато-прозрачные бляхи пузырей. Когда взгляд Ильи падал на них, ему хотелось их потрогать – и в то же время горло гадливо сжимало, и он отворачивался.

– Командиру я доложил о твоей частичной нетрудоспособности, – бормотал Гриша. – Отдохнуть на коечке он, конечно, тебе не даст, но, по крайней мере, никаких работ с химикатами и в условиях высоких температур.

– Какие температуры, Гриш? – фыркнул Илья. – Я связист.

– Ага, то-то ты в огонь прыгал так, будто должен с ним связь установить, – Гришин рот скривился. – Короче, каждое утро перед вахтой – к фельдшеру на перевязку. Место ожога не мочить, пузыри не трогать, не колупать. Раз в сутки снимай повязку хоть минут на десять, пусть кожа подышит. Ну, что ещё? Аккуратней в следующий раз, бестолочь!

– Ты это нашей проводке скажи, чтоб не горела.

Илья подпер подбородок ладонью, облокотился о стол, не торопясь вставать с кушетки.

– Интересно…

– Что тебе интересно? – доктор уже прятал бинты и гель в шкаф.

– Вот когда мы отсек тушили – Лена обо мне вспоминала? Говорят, если кто-то близкий в опасности, это можно почувствовать, – Илья пожал плечами. – Мне не доводилось, правда.

– И мне. Но вообще интуиция – штука толковая. Вот стояли мы в Гаджиево, туман, морось, в сон клонит. А меня возьми и толкни в бок что-то: приберись у себя! Свистнул я матросов, зашуршали приборку. Заканчиваем – с пирса звонок: к нам флагманские с проверкой, и пуще всего намерены проверять, в порядке ли содержится медчасть!

Доктор с гордостью взглянул на Илью, тот машинально улыбнулся.

– Молодец, Гриша, молодец. А у нас с Леной… Знаешь, она мне говорила, что я на неё внимания не обращаю. Что нельзя одной лишь лодкой жить. Может, она и права? Вот сгорел бы я сейчас, – Илья поморщился, – и что бы осталось? Кем я был – винтиком на железе?

– Винтиком – не так уж и плохо, – хмыкнул доктор. – Многие проводят всю жизнь подушкой на диване. Или куском туалетной бумаги. А вообще, шёл бы ты, Илья, отдыхать и не разводил бы философию. Мне ещё троих осматривать.

– А фельдшер твой как? Справляется?

– Да ничего, потихоньку. Тут к нам кто только не набивался в помощники – от замполита до журналиста. Все говорят: я умею. Вот и объясняй этим умельцам, что четвёрка по ОБЖ ещё не делает из тебя спеца в оказании медицинской помощи, – доктор провёл рукой по лбу. – Иди, Илья, короче, не мельтеши.

– Да иду, иду, хорош бурдеть.

Друг, тоже мне.

Так как же всё-таки быть? Винтик он или нет? Или Лена просто хочет, чтобы винтиком он был для неё, а не для лодки?

Вот если бы им с Леной дитёнка завести. Хорошо бы это было, а? Мальчишку шустрого. Возвращаться из похода и вместе с ним кораблики пускать. И с девочкой тоже хорошо кораблики пускать… а на кого девочке лучше быть похожей, на Лену или на него?

– Тащ старлей, вас в пятый вызывают! Место возгорания нашли!

Вот и славно, вот и бегом – в пятый. А то ишь чего, корабликов захотел.

Спирту ей всё-таки плеснули в стакан чая – чисто символически, как уверял штурманёнок Веснушка. Оно здесь у всех, дескать, символически, ты не думай, автономка же. Она и впрямь ни разу не видела на корабле хоть сколько-нибудь нетрезвого офицера или матроса.

А сегодня почему бы ей и не выпить. За себя.

Во рту и вправду лишь слабо горчило, покалывало. Зато потом потянуло в сон и в жар. От спирта ли, от горячего чая, от утреннего нервяка её разморило, всё тело налилось уютной тяжестью. Она откинулась на чью-то подушку, вытянула ноги – Караян подвинулся.

– Что, Сань, страху натерпелся? Небось очко заиграло, когда отсек задраили? – выспрашивал Паша.

– Я, кажется, толком и не успел… – язык слушался с ленцой, – не успел испугаться. Всё так быстро… Вот когда аппарат не слушался, не хотел включаться – страшно стало.

– Опять дёргал флажок вверх? – заливистый смех Караяна.

– Да. Артур, меня всё время так бесили эти твои зачёты-нормативы. А если бы не они… – Саша приподнялась. Карие глаза смотрели ей в лицо пристально. – Короче, спасибо.

– Да не вопрос, обращайся, – Артур снова засмеялся. – Вот завтра начнём всё по новой: будешь так же включаться в дыхательный аппарат и надевать гидрокостюм, но с завязанными глазами. Уложиться надо в то же время.

– Серьёзно? – она недоверчиво нахмурилась. – Это же невозможно.

– При авариях очень часто вырубается электричество. Аварийное освещение может не сработать.

Помолчав, Артур щёлкнул пальцами:

– Заодно поучимся на ощупь находить переборочный люк и добираться до аварийных выходов из лодки. Кстати, тебя в бассейн отправляли перед лодкой? С кислородным баллоном погружался? В имитатор торпедного аппарата лазил?

Саша покачала головой. Вроде бы угроза тренировок маячила перед Сашкой, но времени до автономки было мало – обошлось.

– Ну, что сказать – поздравляю, – фыркнул Артур. – Застрянешь в торпедном аппарате, как Винни-Пух в кроличьей норе.

– Ничего, – хохотнули рядом, – дадим ему поджопник – сразу вылетит!..

– Ладно. Если вдруг придётся – выходить будешь со мной, я тебя сориентирую, – Артур поморщился. – В конце концов, когда тебя рожали – ты же как-то вылез.

У Саши вырвался смешок.

– Вообще-то, нас с Алькой пришлось доставать. Маме кесарево делали.

Кругом засмеялись, Артур с тяжким вздохом поднял глаза к подволоку.

– Ну… придётся тебе изменить старым привычкам. Выкручивайся как хочешь.

– Ребят, – Веснушка завертел головой, – а может, кто-нибудь за гитарой сбегает?

– Не, старпом сказал не шуметь.

– Так режим тишины же отменили?

– Отменили, чтобы отсек ремонтировать, а не чтоб «Группу крови» петь в десятый раз.

– Да что там песни – херня. Нас всё равно замполит строевые учить заставит. Бабу бы сюда – вот это дело!

– Дим, какую бабу? Тебе на вахту заступать через десять минут.

– А ему больше и не надо.

– Ну да, раза три успеет…

– Да иди ты! Чего ржёте? Вершинин, вот чего ты ржёшь, а?

Саша качнулась вперёд, уткнулась лицом в ладони. Плечи всё ещё вздрагивали от смеха.

– Это тебе сейчас смешно. А вот погляжу я на тебя к концу автономки!

– А хули ему, сошёл на берег – и в Питер, клубы-девочки-койки. А у нас в базе из женщин только жёны сослуживцев и самки бакланов…

– Так я тебе говорил – жениться надо на юге, а жену везти сюда!

– Чтоб она сбежала через две недели?..

Саша со вздохом отняла руки от лица, повернулась к Веснушке:

– Слушай, а на большую землю о нашем пожаре будут докладывать?

– Будут, конечно, – он зевнул. – Только не «пожар», а «локальное возгорание». И, разумеется, «последствия устранены, продолжаем выполнение боевой задачи».

– А какая у нас боевая задача?

– Ты меня спрашиваешь? – Веснушка закатил глаза. – Это пока знает только командир и старпом, ну, может, ещё замполит. А я знаю только, где мы её будем выполнять – потому что я штурман.

– Это Василич – штурман, – его пихнули под локоть, – а ты ещё штурманёнок!

– И хорош выпендриваться, играть в военную тайну, – Паша зевнул. – Ежу понятно, что мы будем стрелять ракетами из подводного положения, с глубины сорок метров. Нас на эту стрельбу последние полгода натаскивали.

Саша рассеянно кивнула, сплела пальцы на колене.

– Значит, дядя Слава узнает, что мы горели.

– Ну, дядя твой сам сколько раз в автономку ходил, таких пожаров было не счесть…

Вот потому, что сам ходил и тушил, он и будет волноваться. А ведь это была его идея. Для братца Сашки, не для неё – но какая разница?

Дверь приоткрылась, в каюту заглянула вихрастая голова в пилотке.

– Командира дивизиона живучести – в пятый. И всех свободных механиков.

– Что и требовалось доказать, – Артур поднялся, отряхнул колени. – Пошли.

Саша поднялась на ноги, машинально отвела руку за спину, поглаживая ноющую поясницу. Черный затылок Караяна мелькнул в дверном проёме, она шагнула следом:

– Артур!

– Что? – он обернулся на ходу.

– Можем мы начать залезать в гидрокостюм не завтра, а хоть через пару дней?

– С чего это?

– Чувствую себя не очень, – не покривила душой Саша. – Слабость, живот болит. Доктор, вон, таблетки выдал.

Караян прищурился:

– Всё настолько плохо? Боишься истечь кровью во время тренировок?

Саша поперхнулась, кто-то, шагавший сзади, хлопнул её по спине.

– Угу, боюсь.

– Ладно, день тебе даю. Из-за пожара только. Не привыкай пинать хуи, Вершинин, это хуёвая привычка.

– Повторяешься, – буркнула Саша. – Вам в пятом чем-нибудь помочь?

– Иди спи давай.

Кто-то тихонько посапывал наверху, свернувшись в клубок, не сняв даже робу. Не Илья: белый затылок, свесившаяся рука едва покрыта светлым пушком. Конечно – Илья, командир пятого отсека, никому не позволит возиться с ремонтом без него. Отдал койку кому-то из погорельцев.

Саша разделась тихонько, натянула пижамную рубашку, штаны. Села, оперлась локтем о столик.

В каюте было тепло, и словно ещё чуточку теплее становилось от слабого мягкого света, льющегося из-под подволока. Саша часто жалела, что окна нет – не бывает окон на военных подлодках, но сейчас оно и не было нужно.

После душа волосы ещё были влажными, кончики щекотали шею. Тихая покалывающая усталость накатывала волна за волной, голову клонило к подушке.

Саша скинула тапочки, легла, обнимая подушку. Тихонько вздохнула, зарываясь щекой.

За стенкой мерно гудело, пощёлкивало. Лодка дышала, спокойно бился её пульс, и сейчас в пятом отсеке латали её раны, чтобы ничего не болело в её железном нутре, чтобы шла быстро, легко, чтобы пронесла их в себе через глубины и вернула домой.

Сонно, бездумно Саша выпростала из-под одеяла свободную ладонь, провела по гладкой стене.

Эти стены, может, не всегда спасут тебя от огня и воды, но они будут защищать тебя, пока только могут. И эти люди – тоже.

Значит, можно спать.

Глава 12

В дверь осторожно постучали, и Кочетов оторвался от расчётов, повернул голову.

– Вызывали, товарищ командир? – журналист вытянулся на пороге. Белая рубашка, брюки, аккуратный пробор.

– Проходите, садитесь, – Кочетов указал на кресло с той стороны стола. – Пока выдалась свободная минута, решил сказать вам спасибо, Александр Дмитриевич. Вчера я даже спрашивал у химика, не повысил ли он каким-либо образом процент кислорода в лодке. Нет, всё по-старому. А дышится мне легче. И почти не кашляю уже.

Журналист просиял:

– Значит, точно была аллергия.

– Не ожидал, – негромко произнёс Кочетов, – не ожидал. В последний раз аллергия у меня была в пять лет на облепиху – она у нас на даже за сараем росла, и я каждый раз, когда мимо проходил, начинал чихать. Но эти фиалки – они же чахлые совсем, чему там быть опасному? Я бы в жизни не догадался.

– Доктор сказал, что быстро с ними разберётся, – Вершинин негромко засмеялся. – Я рад, что вам лучше.

– Да, и он сказал мне, что идея насчёт фиалок пришла в голову именно вам, – Кочетов взглянул на журналиста с интересом. – Как это вас озарило?

– Да я тоже как будто почувствовал… – Вершинин повёл узкими плечами. – В горле от них запершило. Я временами начинаю лучше запахи ощущать – и организм на них остро реагирует. Ну, а вас, Роман Кириллович, никакими фиалками не сломить!

– Спасибо на добром слове, – Кочетов засмеялся. – А ведь вы сами, Александр Дмитриевич, не лыком шиты. Когда вас прислали к нам, я грешным делом думал: не дай Бог аварийная ситуация – и как мы его спасать будем, всем экипажем? А вы справились. И мне помогли выздороветь. И командир дивизиона живучести вам удивляется – говорит, вы ему так разложили по полочкам первую помощь при баротравме лёгких, что не всякий офицер сумеет.

– Память у меня хорошая, – Вершинин блеснул глазами. – Не знаю, как на практике бы получилось.

– С практикой, конечно, у вас похуже, чем с теорией, – хмыкнул Кочетов. – Как вы пытались вслепую надеть гидрокостюм вверх ногами, мне уже доложили.

Журналист нервно передёрнул плечами – видно, живо вспомнилась неудавшаяся тренировка.

– Я буду работать над этим, товарищ командир.

– Правильно. Надеюсь, навыки выхода из аварийной подлодки никогда не пригодятся в жизни – ни вам, ни кому-либо из моего экипажа. Но готовым надо быть. Всегда.

Кочетов помолчал, покрутил в пальцах карандаш. Вершинин сидел с прямой спиной, смотрел пристально.

– Я всё хотел спросить у вас, Александр Дмитриевич. Как вы всё-таки решились?

Тонкие белые пальцы скользнули по гладкой скуле, обводя её. Вершинин, конечно, понял, о чём он спрашивал – понял и думал над ответом.

– Ну, на самом деле я мог бы, конечно, не приезжать сюда, – он слабо улыбнулся. – Журналистика тут ни при чём. Это всё море.

– Море?

– Я первый раз когда его увидел, оно было странное. Дядя нас в Анапу привёз – народу полно, пахнет тиной, вода мутная. А вечером я вышел из номера, спустился, свернул в сторону от большой тропы – и валуны, соль на языке, прибой так шуршит, будто шепчет, поговорить с тобой хочет. Я на валуне до полуночи просидел, дядя за мной примчался – прямо из бани, в халате. Ты, кричит, такой-растакой, не предупредил, перепугал. А я просто, не знаю, просто…

– Влюбились? – Кочетов придвинулся ближе к столу. Журналист, помедлив, кивнул.

– И мне вот показалось, что море мне шанс даёт. Не тратить жизнь на ерунду, а что-то о себе понять.

Кочетов не попытался сдержать усмешку:

– Поняли?

– Не знаю, – журналист подпер щеку ладонью. – Ещё есть время.

– Н-да, – Кочетов рассеянно покачал головой. – А я вот в детстве жил на Севере, и первую встречу с морем я не помню. Оно было всегда. И я всегда знал, что пойду в подводники, как отец.

– Ваш отец тоже лодкой командовал?

– Не успел. Он не вернулся из похода командиром боевой части. Двенадцать мне было.

Кочетов усмехнулся, кончик карандаша щёлкнул по крышке стола.

– Мама тут же собрала всё, что смогла, и увезла меня на большую землю. Мы как будто забыли о том, что существует флот, подводные лодки. Мама хотела, чтобы я стал врачом. Или юристом. Мне иногда кажется, она до сих пор не простила мне, что я уехал поступать в военно-морское училище… – Кочетов улыбнулся.

– Боится за вас?

– Боится, конечно.

Хорошо хоть не женился, а то были бы две реки слёз вместо одной. Из-за этого мать, впрочем, тоже сердилась: почему один до сих пор, так и не дашь внуков поняньчить… А, да сколько ни объясняй людям, хоть самым близким, свои причины – не поймут. Нечего и пытаться.

– Товарищ командир, – донеслось из «Каштана» на стене, – ремонт пятого отсека закончен, все система исправны. Замечаний нет.

– Хорошо, что нет замечаний, – хмыкнул Кочетов, подтягивая к себе рукоять на пружинистом проводе. – Даю вводную: пожар в пятом отсеке, горит фильтр. Освещение, естественно, отключилось.

На том конце долю секунды изумлённо молчали – и голос Ильи Холмогорова отозвался:

– Есть!

Звонок учебной тревоги ввинтился в уши. Вершинин поморщился, глядя на Кочетова:

– Товарищ командир, так ведь этот отсек только что тушили по-настоящему.

– Александр Дмитриевич. У пехоты, может, снаряд дважды в одну воронку не падает, а у нас на флоте пробоина в одном и том же месте – не редкость. Как в метафорическом смысле, так и вполне себе в реальном.

Вершинин, помедлив, кивнул.

– Евгений Валерьевич!

Матрос Ольховский вздрогнул, едва не уронив ящик с запчастями, который и так с трудом удерживал в руках. Обращение по имени-отчеству в тёмном промасленном коридоре, где изредка звучало «матрос», а чаще «придурок» и менее цензурные варианты, походило на издёвку. Наверное, это у товарища замполита вступление такое: начать мягко и вежливо, а закончить ушатом дерьма на голову.

– Евгений Валерьевич, поставьте ящик.

Ольховский растерянно переступил с ноги на ногу, и замполит кивнул:

– Поставьте-поставьте. Мне нужно с вами поговорить.

Вот ещё не было печали. Что может быть нужно от него замполиту? В кремовой рубашке, при галстуке – как он вообще в трюм забрёл, не побоялся запачкаться.

Зам пошёл вперёд, лавируя среди выступающих частей приборов. Ольховский двинулся следом.

– Мне на вахту заступать через двадцать минут, тащ кап-два, – буркнул он.

– Я не задержу вас надолго, – благодушно отозвался замполит. – Какой отсек?

– Торпедный, тащ кап-два.

– Прекрасно. Нравится служить?

Ответ, естественно, полагался только один – его Ольховский и озвучил.

Хотя на вахте в торпедном, пожалуй, хорошо уже то, что людей мало. Никто не орёт, не огрызается, торпеды лежат себе, остроносые, аккуратные, чистенькие.

И нет торпедам никакого дела до того, что он готов макушкой о подволок биться, лишь бы вылезти отсюда. А ведь, когда он спускается осматривать отсек, он может с ними – со всей лодкой! – что хочешь сделать. У него в кармане коробка спичек, у кока взял, когда курить хотелось. Вот если – чирк! – и поднести к железному колпаку…

– Доктор сказал мне, что вы, Евгений Валерьевич, обращались к нему с жалобами на бессонницу и, ээ… психологический дискомфорт.

А, вон оно что. Доктор заму стуканул.

– Всё уже прошло, тащ кап-два.

– Уверены? – замполит моргнул. – Я изучал вашу биографию, Евгений Валерьевич. Вы хороший матрос, специальностью владеете, с политической подготовкой тоже всё в порядке. Откуда же у вас два взыскания за последний месяц?

Ну да. Как в море вышли…

– Не могу знать.

Кап-два всё равно не поймёт про липкую тошноту, подбирающуюся к горлу, про дрожь от шеи до ступней. Или поймёт? Он же заместитель командира по воспитательной работе. Он должен уметь почувствовать себя в шкуре тех, кого он воспитывает. Вот сейчас, если переспросит – сказать?

– Ладно, Евгений Валерьевич, речь не о том…

Конечно, не о том. А ты уже раскатал губу.

– Лучше расскажите мне, как вы освоились в коллективе. Какие у вас отношения с сослуживцами.

– Да нормальные.

То есть никакие.

– А про командира вашего отсека, старшего лейтенанта Линёва, что вы можете сказать? У вас с ним, насколько мне известно, был конфликт?

Ольховский поморщился.

– Да меня в трюм послали уровень воды проверить. Ну – я и проверял, а в трюм зашёл товарищ старший лейтенант и решил, что я там сплю на полу. Ну, и сделал мне замечание.

Орал так, что подволок звенел. И чего его вообще в трюм занесло, командира торпедной группы. Не объяснять же ему было, что до этого заснуть трое суток не получалось?

И тебе не объяснить, товарищ замполит.

– Только замечание? Он к вам не применял физическую силу?

– Ну, он меня за плечи тряхнул. Чтобы я вставал быстрее.

– А потом?

– Потом – ничего. Он меня не бил.

А вот Любашкин, старшина, заехал под рёбра локтем. Аж дыхание зашлось. До сих пор синяк не сошёл.

«Будешь ещё спать, карась? Из-за тебя всем до ночи впахивать!»

– Старший лейтенант Линёв, возможно, был к вам не вполне справедлив?

– Не могу знать, – в который раз брякнул Ольховский.

Отпустите уже на вахту. Там хоть забыться можно. И смотреть, смотреть на торпеды, побрякивая в кармане коробком.

Саша осторожно провела пальцем вдоль тёмной корочки, прочерчивающей волосатую коленку, спускающейся вниз. Неодобрительно поджала губы, подняла голову:

– Чесал?

Илья пожал плечами:

– Немножко. В отсеке жарко, я сам не всегда замечаю, как рука к повязке тянется.

– А ты замечай. Или у тебя ожоги год заживать будут.

– Да хватит уже, – он откинул голову, на шее недовольно дёрнулся кадык. – Сперва Гриша мне мозги ебёт: не чеши, не чеши. И ты ещё теперь.

– Сам виноват, – она потянулась к тумбочке за мотком бинта. – Перевязывать-то ты меня просишь.

– Не бегать же в медчасть по пять раз на дню, – хмыкнул он. – А у тебя здорово получается. Я как-то сам пытался, так у меня всё время сползало.

– А я давно прошу Гришу взять меня в помощники, – весело сказала Саша, принялась бинтовать от середины лодыжки. – А он говорит – не положено, образования нет.

– Ну, не знаю. Главное, чтобы от помощника толк был, так? – Он поморщился, но не издал ни звука, когда Сашины пальцы осторожно надавили сквозь повязку на поражённое место. – Может, тебе с командиром поговорить?

Кочетов, конечно, может поддержать робкую инициативу изнурённого бездельем журналиста. А может и заинтересоваться, где и когда журналист успел получить медицинские навыки. Что же, не лезть в глаза?

– Вот так, – она аккуратно завязала узелок. – Полезешь наверх?

Илья тряхнул головой:

– Я в пятый, будем с химиками газовый анализ проводить.

– Ты же с вахты только что сменился.

– Ну да, – он покосился на неё недоуменно, – не на вахте же мне к химикам бегать? До скорого, Сань.

– Пока.

Дверь тихонько хлопнула, и Саша растянулась на своей койке, взяла с тумбочки альбом.

Эх, она ведь даже не знает, можно ли рисовать внутренности подлодки. Может, лист вырвут и отберут, когда она будет сходить на берег. Но уж очень хорошо ей виделся ярко освещённый центральный пост, морщинки, прочертившие широкий лоб Кочетова под тёмными завитками, рельефные скулы, на пульте – широкие ладони с длинными сильными пальцами. И фигуры офицеров рядом – в динамике, в постоянном движении, чтобы чувствовался пульс центрального поста.

Начать с главного, с командира. Лицо, наклон головы, складка у рта…

Он лёг, не разуваясь, свесив ноги на пол. Робу не расстёгивал, только ПДА снял – коробочка лежала под локтем. Второй локоть он пристроил под голову вместо подушки – так и смотрел на тусклую лампочку.

Свет не давал совсем уж расслабиться и задремать. И всё же веки тяжелели, теплели, и из-под подволока выплывали мутные лица. Комдив – «больше некому, Рома, я на тебя рассчитываю», Стас и Толя – «ну, Ром, служба службой, а когда всё-таки на шашлыки?», мама, тоненькая, в белой косынке. «Ромочка, ну сколько, сколько мне ещё надрывать сердце, скажи? Когда ты уходишь в море, я не могу…»

Он мотнул головой, прогоняя недослушанные слова. Двадцать пять лет одно и то же. Мама, когда ты уже поймёшь, что без лодок нечего делать и некем быть? Галя же поняла.

Галино лицо – тёмный румянец, узкие дуги бровей. Рука в кожаной перчатке – в его голой ладони.

«Рома, тебе будет намного легче, если ты сможешь целиком отдаваться своему делу и никто не будет себе требовать отдельный кусочек тебя. А я так не сумею. Я буду хотеть всё больше, больше, и ты будешь разрываться между мной и лодкой. Не надо. Давай закончим сейчас».

Она была права, конечно. Ей больше, чем кому бы то ни было, он хотел бы отдавать своё время, свои силы и мысли. А лодке не хватило бы части его. Лодка требовала его себе целиком.

Хорошо они расстались. И созванивались, писали друг другу – редко, правда, пару раз в год. Это тоже правильно. Чтобы не бередить.

Смешно: он мог представить, какие слова бы она сейчас сказала, чтобы поддержать его, мог мысленно услышать тёплый грудной голос, гортанный переливчатый смех, но лицо виделось ему смутно, как сквозь дымку. Ещё бы, когда они в последний раз виделись? Он, кажется, приезжал к Ковалёвым в Москву – и она зашла, смеющаяся, в зелёном…

– Товарищ командир, говорит штурман.

Кочетов поднял руку, подтянул к себе рукоять «Каштана».

– Слушаю.

– Мы в заданном квадрате.

Пришли.

Время стрелять.