Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
– Антон, тебе чаю заварить? – раздался женский голос позади.
Друзья синхронно развернулись.
– А, Белла, ты уже пришла! – воскликнул Цвет. – Коля, это Белла, еще одна доблестная работница нашего ресепшена. Белла – это мой хороший товарищ Николай Зарёв.
Женщина лет сорока в пуловере цвета морской волны и с яркой прической в стиле «гнездо» оценивающе посмотрела на гостя северной столицы:
– Здравствуй, здравствуй. У нас остановился?
– Да.
–– Тогда чувствуй себя как дома, – ее широкая улыбка, обнажающая все зубы и окаймленная красной помадой, выглядела небезопасно. – Так какой вам чай? Как раз чайник вскипел. Есть все, но подавляющая часть в пакетиках.
– А кофе есть? – спросилАнтон, – Дни считаем банками, банками из-под кофе… Давайте споем? Будет здорово!
Он сел на пошатывающийся деревянный стул к Марселю и запел в утренней неспешности:
Дни считаем банками, банками из-под кофе
И кто в этом виноват?
И кто виноват, что я такой одинокий,
Не чувствую больше тепла…
Последняя дама разбила мне сердце
Пять заснеженных зим назад,
И теперь меня лишь одно беспокоит:
Замерзну ль в шестую я без огня?
Ооо, огонь любви,
Огонь надежд и судеб,
Мне выпала суровая пора –
Её воспеть хочу я!
Ооо, огонь любви,
Его пламя обожгло меня,
Когда тебя увидел я,
Когда тебя увиииидел!
– Ха-ха-ха, – рассмеялась Белла, продолжая возиться на кухне, – вот подхалим!
– Всё ради вас, всё ради вас.
– Если можно, то мне зеленый, – сказал Николай и подсел к певцу.
– Конечно, дорогой, – протянула Белла, – Всё для тебя.
– А мне красный! – крикнул Цвет.
– Как маки под Марселем! – с шепелявым акцентом воскликнул путешественник.
– Не-ет, дорогой мой, тебе и черный сойдет.
– Ну, Белла, а что с кофе?
– Черный.
– Прекрасно.
– Чай.
– Ужасно.
– Для тебя только это. С сахаром?
– Да.
– Лучше нет.
Белла разве что язык не показывала Цвету. Их словесная игра продолжалась еще несколько минут, прежде чем долгожданные напитки достигли их стола вместе с сушками, бубликами и творожными печеньями: Белла, несмотря на острый язык, была хорошей и ответственной хозяйкой.
– Чудный вкус, – заметил Зарёв, приподняв в руках надкусанную печеньку.
– Ешь, ешь. Это наше, местное. На Октябрьском заводе производят, весь город их ест, – отпивая из кружки цвета морской волны, отвечала женщина.
В ее ушах были крупные черные пластмассовые кольца, строгие очки того же цвета, широкое лицо и неснимаемая улыбка – она напоминала завистливую мамину подругу из университетских времен: необычайно доброжелательную, но эта улыбка… она выдавала всё. Николай смотрел на нее и не знал, что ожидать от этой женщины. А пока он думал над этим, Марсель и Цвет разговорились.
– Мы во Франции любим отдыхать на выходные. У нас и большинство магазинов закрывается: все отдыхаем. А у вас всё работает, все стоят на кассах, как в будний день. Боюсь представить, что у вас на день Святого Сильвестра происходит. Наверное, всё, что должно закрыться в десять, в десять и закрывается.
– Святого Сильвестра?
– Ах, да, у вас же по-другому! На Новый год, 31 декабря.
– А тут у нас сокращенный день, работодатель понимает, что все домой хотят, и пораньше отпускает.
– Думаю, у вас в Париже тоже всё открыто в центре города, – заметил Зарёв.
– Но не дальше того предела, за который может войти средний турист, – рассмеялся Марсель. – В детстве мы каждые выходные проводили всей семьей. В субботу занимались домашними делами, а в воскресенье обычно выезжали за город на пикники или катались на лыжах, тут уже от времени года зависит.
– Наполеона еще помните? – допивая чай, поинтересовался Николай.
– Последний великий француз, – вставил реплику Антон.
– Не обижайте Сартра, мсье.
– А как же Селин?
– На него лучше вид из-за границы, – с неприязнью ответил путешественник. – А Наполеона, конечно же, помним. Наш Великий Император и лучший полководец в истории. Это наша гордость. А вы за какого своего императора горды?
И тут разгорелась целая дискуссия. Даже мало понимающая в истории Белла упорно продвигала своего кандидата в лице Екатерины II с лозунгом: «Но она же женщина». Так и не придя к общему мнению, участники решили закончить чаепитие, ведь новый день звал на новые подвиги.
Белла заступила на пост, и Сирень была свободна. Она надела красное легкое пальто, обвязала шею желтым шарфом, взяла объемную спортивную сумку из-за стойки и на выходе наткнулась на затертую коробку, доверху забитую книгами.
– А куда эти книги? – спросила девушка у сменщицы.
Белла выглянула из-за рецепшена и без интереса ответила:
– На выброс, я эту коробку только что сюда поставила.
– А почему именно они?
– Потому что они в коробке.
Сирень замерла: уж слишком непонятным был ответ, сказанный с такой простотой. Она посмотрела на Беллу, листающую блестящий каталог и совершенно не озабоченную судьбой книг. Девушка села на корточки, поставила рядом сумку и принялась перебирать книги, шурша жесткими корочками по картону. Через пару минут раздался звук расстегивающейся молнии и несколько книг легли в сумку.
Белла поставила галочку около лака для волос и посмотрела на Сирень уставшим взглядом:
– Не бойся, они все возвращаются обратно, – гулко и испытывая страшную скуку сказала она.
– Как? – сразу же раздался звонкий голосок Сирени, и она обернулась.
– Все знают, что они на выкидку, и разбирают их по комнатам. И они все снова возвращаются на полки. Круговорот и обновление.
И женщина вернулась к каталогу.
На душе Сирени стало легче. Она положила еще одну книгу в свою сумку и оставила коробку в покое. С улыбкой и внезапно нахлынувшей радостью она попрощалась и вышла:
– Пока, Белла!
– Да-да… – протянула женщина.
Через десять минут к выходу подошел один из постояльцев. «Как же его звали… Вроде бы Николай…» – пыталась вспомнить Белла, но чтобы не ошибиться, решила вообще никак к нему не обращаться:
– А где Антон?
Зарёв развернулся к ней и нервно улыбнулся:
– Я отправил его спать.
– А вы к нам в город уже не первый раз?
– Да, не первый. С самого детства бываю и люблю.
– Вот и прекрасно. Буклетик надо с картой?
– Нет, спасибо.
– Есть на русском и на английском, – в подтверждение своих слов Белла достала из-за стойки две брошюры с фотографией Медного всадника на первой странице.
– Я, пожалуй, буду освежать всё в памяти опытным путем.
– Карты детальные, – женщина начала листать бумажки, показывая серые кварталы.
Понимая, что тут просто так не отделаться, Николай закусил губу, опустил голову, размышляя над своим положением, и через несколько секунд поднял голову с зеркально натянутой улыбкой Беллы и сказал:
– А давайте! Хотя бы не потеряюсь!
– Это правильно!
Он подошел и взял буклет.
– А второй? Английский подучить не хотите?
– Да, хочу, – лаконично ответил Зарёв, в мгновение ока выхватил вторую брошюру, и, попрощавшись, быстро вышел на лестничную площадку и потопал по лестнице.
Белла проводила его взглядом, сияя от чувства выполненного долга: она помогла человеку.
В те судьбоносные дни 93 года Гришка, понимавший, что сейчас происходит в стране, постоянно дергался, разрываемый своим профессиональным интересом и другом, которому обещал, что сходит с ним на похороны. «Ну, почему, почему эта бабка умерла именно сейчас, когда все люди, которые имели хоть каплю власти, ломанулись в столицу, чтобы вершить историю?» – думал Гриша, сидя на стуле перед гробом. Миша чем больше смотрел на покойную, тем сильнее хмурился. Какая-то едкая грусть наполняла его грудь, но он не мог понять из-за чего. Он даже не замечал ерзанье соседа на стуле. Что-то он не мог вспомнить.
В это время его отец-офицер высунулся из люка танка Т-80, стоящего на мосту в центре Москвы. В эфире творился хаос. Среди криков и распоряжений четко выделялся рассерженный голос:
– Куда стреляете? По второму этажу! Корректировка огня: второй этаж сверху!
Наведение, огонь. Сегодня был теплый погожий день. Эхом раздаются выстрелы еще нескольких танков, стоящих рядом. На верхних этажах белоснежного Дома Советов начался пожар. Он наденет на здание знаменитую на весь мир черную «корону» из гари и копоти. Потом это назовут расстрелом Белого Дома. Но сейчас это благое дело. Новая корректировка – новый выстрел. Ни у кого из солдат нет никаких сомнений: в здании засели террористы, надо извести сволочь.
Отец-офицер даже не догадывался, что его жена в это время гуляла на другой стороне Москвы-реки с маленьким братиком Миши в коляске. Люди гуляли, ели мороженное, пили газировку и смотрели на горящее здание правительства, по которому стреляли танки. В нескольких кварталах отсюда сцепились между собой бойцы элитных частей. Бывшие ветераны Афгана, обреченные этой войной, теперь стреляли друг в друга. На крышах города работали снайперы. А карусели всё раскачивались, дети играли в песочницах и радовались воздушным шарикам. А через несколько улиц погибали люди. И за что?
– А мы за кого? За президента или Белый Дом? – спросил офицер на перекуре у милиционера.
Тот пожал плечами и добавил:
– А вы-то почему за Белый Дом? Только что стреляли по нему.
– Так там террористы засели, – с уверенностью отвечал отец Миши.
– Террористы? А я думал, что там только депутаты.
Они оба посмотрели на Дом Советов. Что-то происходило, только вот что именно?
– Слышал, что в районе Останкино творится?
– Да куда уж мне, я в карауле был в части своей, когда нас сюда отправили. Мне было не до телевидения.
– Ну, вам-то да, – миллионер бросил окурок на асфальт и пошел к своим.
Офицер хотел его окликнуть, спросить – так что же происходит у телебашни, но почему-то передумал. Не будет ничего хорошего сейчас.
Со стороны Белого Дома раздались выстрелы. Офицер спешно спрятался за своим танком. Шёл второй год демократии.
При первом знакомстве Невский проспект, устремляющийся от площади Восстания к самому горизонту, разделенному шпилем Адмиралтейства, кажется чудом, зовущим к себе, предлагающим прикоснуться к своим тайнам. Бурные потоки машин и долгие светофоры собирают толпы прохожих перед каждой зеброй. Наконец загорается зеленый и две толпы устремляются навстречу друг другу. В это время на множестве полос начинает толпиться всё больше машин в ожидании своего зеленого света. Но вот прохожие исчезают с дороги, и бесконечный поток машин устремляется по проспектам. Люди под светофором начинают сбиваться в кучи… И этот процесс беспрерывно длится весь день. Миллионы куда-то спешат, едут, идут, спускаются под землю на станции метро, наполненные белым электрическим светом, прилетают и улетают, неизменно проезжая из аэропорта по Московскому проспекту. Поезда колесами отбивают свой ритм. Кафе полны, в магазинах ажиотаж, торговые центры наполнены посетителями до краев. Смотришь по сторонам и удивляешься: кажется, что в столице в час пик и то меньше людей. А город всё манит на очередную прогулку…
Ах, кто только не воспевал Невский. Прозрачность его витрин и шум тысяч ног и колес. Устремиться вверх по проспекту, минуя Фонтанку, пройдя мимо монументальных коней и бронзовых людей, из года в год пытающихся их покорить – и ты уже прошел самый волшебный район города. Но ничего, на обратном пути еще погуляем. А пока уверенным шагом идем к высокой красной башне, пристроенной к зданию Думы. Вокруг нескончаемые рестораны, театры, книжные магазины, бутики и брендовые филиалы. Большие рекламы в больших витринах первых этажей зданий, построенных минимум два века назад. Торговля захватила их и преобразила вывесками прекрасные фасады с фигурами и барельефными сюжетами.
Спуститься в подземный переход перед Гостиным двором и посмотреть безделушки-сувениры, майки, гипсовые бюсты Ленина и Николая II, стоящие бок о бок и вкусно пахнущие какой-то медово-приторной золотистой краской. Вынырнуть на другой стороне и пройтись по нескончаемой галерее Гостинки, сплошные магазины, растянувшиеся богатой дворцовой анфиладой. Перейти улицу и заглянуть на грешную Думскую – обитель баров и клубов, место блеклое и сонное днем с осоловевшими барменами и темными прохладными интерьерами, и искрящаяся весельем и буйством красок каждую ночь обитель всех заплутавших и несчастных душ, бродящих по Невскому.
По подземному переходу перейти обратно на солнечную сторону и пронестись через канал Грибоедова, даже не заметив его, с затаенным дыханием смотря вперед на возникший из сказки Дом Зингера с гордым орлом и сферой-мирозданием на позеленевшем от времени куполе, восхищаясь колоннадой Казанского собора, раскинувшего свои руки-галереи на другой стороне проспекта и… нестись дальше, заглядывая на все улочки, делая крюки на протяжении всего маршрута: один к Фонтанному дому, другой к Спасу-на-Крови, третий к Марсову полю, остальные – по желанию восхищающихся.
Последний рубеж река Мойка – после нее пройдешь несколько домов, и простор имперской столицы захватит с головой. Дворцовая площадь, Зимний дворец, растянувшийся вдоль нее, а за ним – Нева. Темные балтийские воды текут в разные стороны, расходясь на стрелке Васильевского острова с двумя монументальными колоннами победителей, омывают одинокую крепость на Заячьем острове, помышляя о её золотом шпиле, пытаясь каждое наводнение достать до него и присвоить морю. А море уже вот там, за домами. Пройдите по невским мостам и увидите портовые краны. На том берегу останется золотой купол Исаакия – символ несбывшихся надежд и мечтаний завоевателей.
Места нашей молодости, юности, любви многих поколений. Посетить Петропавловскую крепость и влюбится в ее невысокие толстые стены, заботливо уложенные строителями на века. Погулять по парку около Горьковской, заглядывая в каждый открывшийся нам переулок и гадать: где-то здесь притаилась знаменитая кочегарка? Отправиться вглубь Петроградской стороны и потеряться в старых кварталах, мечтая залезть на крышу и увидеть всё свысока. Чайки летают над дворами, поезда ездят под землей и всё это под нескончаемый шум жизней миллионов людей. А если бы на минуту стало тихо, если бы все остановились? И город поглотила тишина, сравнимая разве что со тьмой? Что бы мы услышали? Боюсь, что только скрежет истории. Оглушительно гулкий и обескураживающий своей абсолютной молчаливостью.
В Эрмитаже Зарёв долго стоял у своей любимой картины, одной из главных сокровищ этого музея: «Юдифь» итальянского художника Барбарелли Джорджо. Великий мастер не подписывал свои работы, оттого ценность этой картины, признанной экспертами подлинной и принадлежавшей кисти Джорджо, выросла до уровня работ Рафаэля. Но не цена и не история так привлекали Николая. Каждый раз, подходя к ней, он поражался тому, насколько поэтично была изображена Юдифь – храбрая дева, что соблазнила жестокого полководца Олоферна, посланного Царем Вавилонским, дабы исполнить кровавую месть и стереть с лица земли целые народы. Дева убила его, отсекла голову и с триумфом вернулась домой. На картине она стояла в легких алых одеждах, опираясь одной рукой на меч, скрывающийся за ней. Босой ногой она стоит на отрубленной голове поверженного врага, лицо которого выражает глубокий сон. Никакой крови, отвращения. Голова даже теряется на фоне земли. Всё это наполнено гармонией и спокойствием. Юдифь смотрит на эту голову как на малое расшалившееся дитя, взглядом снисходительного учителя, понимающего, какие желание и заботы влекут его подопечного. «Потому что красота её пленила душу его, – меч прошел по шее его!» Будто всё так и должно было произойти.
О чем думал непобедимый Олоферн, когда решил покорить эту девушку? Как она растопила его стальное сердце, вновь сделав мягким, податливым и таким нестерпимо горячим? И ее рука не дрогнула. Она убила того, кто доверился ей, встал на колени и мечтал о ее внимании и ласковых прикосновениях. Взмах мечом и голова с плеч. И смотрит как на мальчишку со двора. Любила ли она хоть раз в своей жизни после этого?
В любом случае, это лишь легенда. В истории все было гораздо проще: все цели карательного похода были достигнуты. Вот и всё, что еще добавить к этому?
После музея поэт долго стоял на Дворцовой набережной и смотрел на город. Перед прощанием в хостеле Цвет спросил Николая:
– Ты не надумал переехать?
От его привычной праздности не осталось ни следа. На смену юмору пришло чувство глубокой привязанности. Он смотрел так, будто они прощались навсегда.
– Это для тебя так важно? – с холодной серьезностью спросил Зарёв, смотря на друга сверху вниз.
– Да.
На самом деле даже лучшие друзья, бок о бок прошедшие сотни километров и пережившие ни один десяток приключений, редко когда по-настоящему искренни друг с другом. Для этого нужно буквально обнажить душу, ни за чем не прятаться, быть одетым только в свет божественного провидения. Мало когда мы на это способны. Да и нелегко принимать правду о человеке из уст его самого, ведь это всегда ответственность. Сколько тайн сможет выдержать сердце?
– Я постараюсь. Сейчас же знаешь, дома есть дела. Но я постараюсь в следующем году. Дождись, ладно?
Тень мученика упала на лицо Цвета. Тот качнул головой и посмотрел вниз. Николай похлопал его по плечу:
– А теперь иди спать. Сон нужен человеку в любом городе.
Антон встряхнул головой и нашел в себе силы подмигнуть.
Николай смотрел на гранитные границы Невы и вспоминал их с Антоном юные годы. Как погуливали школу, каждый раз отправляясь в дальний торговый центр, чтобы поесть и поглазеть на витрины. Как давно это было.
«Вода из фильтра переливается через край, обжигая холодом пальцы. В недоумении смотрю на эту картину. Через секунду выключаю кран. Вода стремительно льётся по скатерти на пол. И возникает вопрос: почему же это произошло?
Этим вечером мать зашла в комнату и сказала:
– Хватит херью заниматься.
А зря. Этим вечером рисунки пошли хорошо. Это иллюстрации к роману. Они радовали своего творца. Но никто не будет воспринимать такое всерьёз. Сначала надо показать оскал, сделать что-то сильное и плохое, иначе не заметят. Хорошо быть аутсайдером. От него никто ничего не ждёт, его просто не существует для других. А как говорится, с конца колонны видно всю колонну.
Сейчас воспитывают так, чтобы избегать насилия. С самого раннего возраста учат избегать конфликтов. Надо избегать опасности. Разве человек сможет показать оскал после этого?
– Почему это херь?
Вполне логичный вопрос.
Родители любят своё дитя. Или не любят. В любом случае, они это говорят. И это правда. Они говорят: мы хотим, чтобы ты был счастлив. Но мало кто позволит пойти своей дорогой. «Кем ты хочешь стать?» – этот вопрос задают выпускникам детского сада. Дети смотрят на мир, на людей, и примеряют их роли. Когда счёт идёт на десятки примерок, то люди начинают упускать что-то своё, всё глубже зарываясь в пучину советов, догматов и собственного страха перед перспективами стать никем.
– Ты к экзаменам готов? Уроки сделал?
– Да.
– Тогда спать иди, нечего сидеть по ночам. И выключи своего суицидника.
А это уже перебор. Тот, кто встал на путь искусства, может привыкнуть к тому, что все вокруг втаптывают его мечту в грязь, даже любимые родители в сердце содрогаются от мысли, что их чадо станет звездой на небосклоне, но зачем трогать музыку? Для многих поколений музыка важна как воздух, лучшие их представители живут в ней, разочаровавшись в жизни.
– Прекрати! Перестань оскорблять мою музыку!
– Тебе и вправду нравится этот человек? Колоться, пить, а потом разбиться! Не хотелось тяжело жить!
– Черт возьми, отстань от него! Мне нравиться его музыка. Она – настоящая!
– Ну-ну. Мы с папой подумаем насчёт того, стоит ли тебе это слушать или нет.
Она уходит.
Так постоянно.
Будто все пытается запретить растущему организму жить.
Этот мир смеётся над нами.
Каждый считает себя уникальным.
И каждый день мы разочаровываемся.
Вы это заметили?
Как только человека замечают, против него всегда кто-то начинает бороться. Люди вокруг много что говорят плохого и завистливого, но среди них есть те, кто молчит. Потому что они не понаслышке знают, что это такое. Так мы приобретаем настоящих друзей.
– Кем ты хочешь стать?
– Автором, поэтом и музыкантом.
– Неплохо. И что ты с этим будешь делать?
– Я соберу вокруг себя таких же творческих и светлых людей, и мы будем делать этот мир добрее и счастливее.
– Ну-ну. А из нормальных профессий? Кем ты хочешь стать?
– Никем. Я буду творить. Что может быть нормальней?
– И ты будешь на это жить? Это же смешно!
Иногда затравленный герой понимает тех психов, которые приходили к себе на работу и расстреливали своих коллег.
– Буду. И не твое дело, насколько хорошо.
Так портятся отношения ещё с одним человеком.
Так что же мы имеем на выходе? Очередной разочаровавшийся в себе и в мире подросток. Настало время сменить звёзды на половую швабру. Пора поплыть по течению вместе со всеми. Пора перестать заниматься херью. Надо становиться кем-то.
Но однажды человек всё равно устанет видеть вокруг боль и чувствовать разочарование, достигнет точки кипения, волшебного мига выбора. И отступление здесь будет подобно смерти.
Вода уже на полу. Стол тоже мокрый. Этот вечер выводит из душевного равновесия. Хотя было ли оно вообще? Нет, хватит. Настало время идти вперёд. И плевал я на то, что скажут другие».
Выбравшись из вихря воспоминаний, Зарёв усмехнулся: каким же он был тогда молодым.
Идя по сырой набережной реки Мойки, Николай думал о времени. Как жалко, что мы не можем остановиться, застыть в определенном моменте и проживать его снова и снова, жить в нем, не зная, что будет дальше. Истории надо заканчивать, заключать в сюжет, доводить до финала, который бы всё объяснял. И вместе с объяснениями уходит магия этих моментов, атмосфера приятной загадочности, крупиц непознанного. Время – одна большая трагедия.
Зарёв прошел мимо кафе, в котором когда-то постоянно обедал Достоевский. Теперь оно было названо в его честь, и вход пестрил яркой желтой вывеской. Со стороны Михайловского парка из крон вековых деревьев ветер нес голубой шарик. Такие же сегодня раздавали детям в Эрмитаже. Он летел на фоне серого неба, всё отдаляясь и отдаляясь, бессильно дрожа своей веревочкой. Как бы ты ни любил шарики, их тебе всё равно никогда не хватит. Не лучше ли звериная безмятежность этой человеческой ненасытности? А ведь где-то позади, в дождях истории плачет хрупкий Маяковский, окруженный ореолом непобедимого символа, славой, сплетенной другими, тем, во что его превратили. И никто не должен знать об этом, иначе пролетарская сказка закончится навсегда.
Так закончился обход любимых туристических мест. Теперь Николай был готов углубиться в самую суть этого беспокойного города. Разговоры душных коммуналок, коридоров, «злачных» домов, улиц, подворотен, вокзалов, автомобилей, партеров, утренних спортивных площадок, каналов, музеев, дач на заливе и забытых богом котельных – в этом была настоящая жизнь Петербурга; а царское золото, советская мораль в квадратной архитектуре, восстановление памятников после лихих годов – это было поверхностно, приходило и уходило, а город всё равно продолжал стоять.
Нет, право, это был город тысячи профессий.
Великими становятся только те города, в которых найдется место каждому. Разноплановые и универсальные – только так они будут творить историю сами, не будут игрушкой в ее капризных руках. И не важно, сколько ему лет: двадцать восемь веков насчитывает история Рима. И толку от этого? Несомненно, это одна из жемчужин мирового туризма и культуры, но только одна из. Будьте уверены: здесь найдется место каждому.
В 1919 году Петроград был в осаде. Наступали белые. Защищались красные. «И то, и то – сволочь», – было расхожее мнение. Но властелинами сейчас были они. С начала революции бывшая столица империи пришла в упадок. Люди бежали от террора и нищеты, население города таяло и всё больше проваливалось в грязь и голод нового мира. Люди умирали прямо на улицах. Разбой, тошнотворная бурда вместо еды и бесконечная болтовня, разносимая на штыках, о социалистических прекрасных далях. И, наконец, белые.
Город замер в ожидании. Петроградцы еще располагали оружием, подпольные организации функционировали, и все ждали сигнала: первый дом, подожжённый белыми в самом городе, стал бы началом восстания против красной власти. Белые взяли Гатчину, Павловск. Ликуя, они вошли в Царское село – бывшую резиденцию Императоров. Красные части под командованием бывших имперских офицеров и инструкторов стали переходить на сторону российского триколора. В те осенние дни умирающий город с трепетом поднял голову, всматриваясь в горизонт: бои уже шли на Пулковских высотах.
Капля дождя упала на каменную мостовую, соединив своей траекторией небо и землю. Сразу же скатилась по гладкой поверхности вниз. Через секунду упала вторая, разлетевшись на десяток жидких осколков – и в каждом отражалось тяжелое небо: от края до края – темнота, перекрывшая солнечный свет. А он где-то есть, высоко-высоко за километровыми облаками сияет солнце на глади чистого неба. И им не до наших глаз. А нам не до их высот. Всё важное рядом.
Белая плитка кухонь Петрограда,
Ветреные высотки Мурино,
Солнце лесов Сестрорецка,
Кронштадтская дамба с верой в слабость стихии,
Узкие комнатки Ленинграда,
Верстовые столбы вдоль дороги.
И извечный вопрос:
На чьих же костях стоит этот город?
Чья это заслуга?
И чья вина?
Зарёв вернулся в волшебный квартал. Ограниченный проспектами Литейным, Лиговским, Невским и улицей Кирочной, этот район представлял собой четко структурированное переплетение переулков с красивыми названиями. В этих домах, улочках заключалась невероятная магическая сила, наполняющая случайно зашедших людей энергией, воодушевлением, вселяющая в их сердца некую тайну, ускользающую за каменные повороты улиц. Здесь можно легко затеряться на несколько часов, уйдя с головой в эту волнительную прогулку. Здесь же шумная улица Восстания с этими пресловутыми красными буквами на одном из домов: «Восстания 6», сменяется безлюдным Ковенским переулком. Сплошные стены домов: один пристроен к другому. С фасадов на прохожих смотрят грифоны, сфинксы, львы, лица богов и богинь, прошедшие сквозь тысячелетия, родившись в Древней Греции, тяжелые дубовые листья и портрет Хармса – лицо в десять метров высотой на доме, где он жил: памятник раздирающего одиночества и забвения, что временно и ничтожно перед лицом вечности. У прогулки в этих местах будет множество свидетелей, в том числе и огромная бритая и недовольная голова Маяковского на одноименной улице, обернувшаяся камнем, поднятым людьми на высокий постамент как святыня, как то, что может дать высший смысл, высшее знание, высшую волю. Оракул. Оракул-Маяковский на перекрестке. Моракул. Его Дельфийским храмом выступают углы зданий на перекрестке, вечно серое небо – его звезды, по которым он читает судьбы.
Но как только сядет солнце, в наступившей тишине во владения Моракула неспешно вступает мирская суета: это из бара на другом конце квартала доносится музыка. Играют, как всегда, Битлз; ведь бар называется Ливерпуль. Моракул повернул голову, чтобы увидеть этих лже-пророков, этих четырех вечно молодых выскочек, до сих пор меняющих мир движениями пальцев и губ. Повернул, да так и застыл. Что может сделать каменная голова бару на другом конце скалы? Весь этот район и вправду напоминал скалы, ущелья – попытка людей создать свои горы. Мечта, реализованная два века назад, до сих пор притягивала путешественников со всего света. И каждый турист спрашивал сам себя: Получилось или нет? А еще сразу же в глаза бросались башенки на крышах домов. Волшебное королевство…
И было в этом что-то от Гофмана: чудесный дух места переплетался с холодными гранитными мостовыми, почерневшими от времени домами, ржавым цветом стен бывших доходных домов, оголённой кирпичной кладкой верхних этажей полузабытых квартир. Одним из таких домов было пятиэтажное строение на улице Маяковского, втиснутое между зданий. Его украшали высокие окна и три выступающие башни-балконы. Стены первого этажа были черными, стены второго, третьего – серыми, а верхние этажи сохранили цвет, более-менее приближенный к первоначальному: грязно-желтый. Именно в этом доме располагался хостел. И под козырьком подъезда Николая ждал курящий Антон.
– А я думал, что ты бросил.
– Знал, что ты меня осудишь.
– Ну да, я ж великий моралист. Выспался?
Цвет заулыбался:
– У меня весь день был в наличии, конечно, выспался. Где сегодня был?
– По любимым местам прогулялся, Эрмитаж посетил, давно там не был.
– Эрмитажных котов не повстречал?
– Не посчастливилось.
– Может, и к лучшему.
Друзья постояли еще минуту, смотря на проезжающую мимо технику для уборки улиц, и пошли в кафе «О, Рама!», находящиеся в нескольких кварталах отсюда.
Старожилы того переулка еще помнят, как вместо кафе индийской кухни в этом полуподвальном помещении на протяжении двух десятков лет находилась булочная с гордым названием: «Потемкинская». В ней любила покупать хлеб Софья Николаевна, в данный момент лежащая на кладбище вместе с остальными своими предками. На ее похороны сверху вниз мрачно взирал Миша. Лицо усопшей так и не поменялось. Сейчас, сквозь закрытые глаза, она в последний раз могла бы увидеть это небо. Но чуда не произошло, и гроб накрыли крышкой. Продолговатый ящик с телом медленно опускался в сырую землю. Крестик на теле Миши внезапно стал горячее. Юноша положил руку на куртку, прижимая его сильнее. И правда, горячее тела. Это пробуждалась память, спящая в дальнем углу жизни. Это же был крестик прабабушки! – вспомнил Миша. Она его подарила своему правнуку еще на первом году жизни. И хоть выросшее дитя и знало про это только из рассказов родителей, оно четко услышало в своей голове слова Софьи Николаевны:
– И пусть крестик убережет его в жизни, так же как уберег меня от всех напастей.
Эти слова чернели, чернели, пока не замолчали, обратившись в тишину.
Миша открыл глаза и увидел перепуганные взгляды родственников и Гриши, остро пахло нашатырем. Он упал в обморок прямо на кладбище, и все присутствующие, кроме копателей, ринулись к нему. Когда Гриша встал на ноги, могила была уже закопана. Только деревянный крест напоминал о том, что здесь покоится человек. То же самое делали и сотни других крестов вокруг: памятка для гостей.
– Всё нормально? – спросил Гриша, напрочь забыв о политике.
– Да… – неуверенно ответил Миша и положил себе руку на грудь, прижав крестик к телу. – Всё нормально.
И терпеливая сорока на дереве, внимательно следившая за происходящим, взмахнула крыльями и улетела, нацелившись на горизонт.
Зарёв не помнил, когда впервые услышал об этом городе. Возможно, это произошло в семь лет, когда он разглядывал карту в учебнике по окружающему миру. Сначала карта столицы, потом этого города. «Как много речушек! – воскликнул он. – Они проходят через весь город!» Но карта была маленькая и неподробная, поэтому он быстро перелистнул книгу на следующий разворот. Тогда Николай, конечно же, не знал, что на карте была только центральная часть города, и что он гораздо более многолик, чем нам представляют в учебниках и рекламных буклетах.