Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
Он сидел у кровати и тяжело дышал. Он не сразу понял, что она потеряла сознание. Он вообще ничего не понимал. Даже последними ударами ему не удалось отогнать от себя страх, самый настоящий ужас, что сковал его сейчас у кровати. Его трясло и из глаз полились слезы. Сваренный любимый питомец из детства тянул его за собой в чан кипящей бездумной ненависти. Он ударил себя по лицу несколько раз, после последнего удара из губы пошла кровь. Или она полилась до этого? Его ли эта кровь? Он посмотрел на Машу. Возбуждения уже не было.
Шаверма с желтой вывеской и улыбчивым персоналом, состоящим из молодого крупного улыбчивого парня и хрупкой девушки с забранными в хвост волосами, понравилась Николаю. Он заказал две больших шавермы и сел в ожидании за длинную стойку, закрепленную у самых окон. Он смотрел на проезжающие по уличной сырости машины и услышал, как женщина на том конце стойки разговаривает по телефону. Её гулкий голос, казалось, был на взводе:
– Так у вас двое? Давай тогда твой муж займется её воспитанием, а ты уже будешь приезжать, или я к вам и мы займемся им.
Зарёв посмотрел на нее. Одетая в кожаные штаны и что-то вроде женского варианта косухи, она производила впечатление этакой бой-бабы. Еще, небось, и на каком-нибудь джипе приехала.
– Я на выставки не хожу, сердце кровью обливается, – промелькнула человечность в ее голосе.
– Возьмите одного из помета.
Николай выдохнул про себя. Всё-таки она говорила о собаках, а не о детях.
– Я им займусь. Мы сделаем из него послушного мальчика.
Поэт вновь посмотрел на улицу. На той стороне, между мелькающими автомобилями был виден Цвет, обнимающий какую-то девушку.
«Неужели знакомую встретил? Или…» – подумал Зарёв и развернулся к кассе. – Мне, пожалуйста, еще одну, третью.
Антон прижимал к себе плачущую Машу. Она бросила сумку с вещами на асфальт и дрожала, крепко обняв своего друга.
– Он… вышел… не знаю, когда… я сразу ушла… – ревела она в его куртку.
Цвет тоже потрясывался: кровь кипела в нём от одного вида синяка под ее левым глазом. Он почти не слышал ее, в висках стучали барабаны. Всё произошло внезапно: он вышел из машины, поговорив по телефону, и тут же увидел ее, ссутулившуюся, в черных очках выходящую из подъезда, старающуюся стать как можно меньше и неприметней: осуществить своё бегство. Эта мышка, некогда цветущая девушка с самой радостной улыбкой в мире, сразу же узнала Антона, застывшего с телефоном в руках в метре от своей машины.
Люди выходили из магазина рядом с подъездом и смотрели на них. Максимум по минутке, не больше, как в зоопарке у вольеров с самыми неинтересными пауками. Вышел и он, окликнув Машу, держа в руках белый пакет с хлебом, колбасой и бутылкой. Цвет среагировал мгновенно: отпустил Машу, бросил короткий взгляд и кинулся на ее обидчика с кулаками, повалив на ступеньки магазина. Он сделал несколько ударов, чувствуя, как само тело гонит его вперед, заставляет двигаться быстрее и не щадить никого и ничего: он махал руками, пьянея от этого.
Внезапно он резко полетел назад и упал на кого-то. Попытался встать, но что-то обхватило его в районе живота, оно кричало:
– Антон! Антон, успокойся! Антон!
Цвет ударил локтем назад, вырвался из ослабевших рук, но почти сразу же упал, запнувшись обо что-то. Покрасневший Зарёв накинулся на него второй раз, прижав к асфальту и крича ему в ухо своё имя. Маша застыла у машины, закрыв рот руками, а ее парень лежал на ступеньках, медленно поднимаясь. Зрителей набралось немало: вольер стал необычайно интересен.
Рабочий день Ёжика закончился, и он стоял в коридоре частного центра, провожая своих учеников. Они уже одели куртки и медленно шли к выходу, подначивая друг друга, смеясь и попутно играя в догонялки. Девочка лет тринадцати в белой рубашке обняла Ярослава, прощаясь. Она была миниатюрной: даже Ежику она доставала головой только до подбородка. И выглядела на все шестнадцать.
– Пока, Диана, пока… – сдержанно похлопал Ярослав её по плечу.
Но девочка не собиралась его отпускать. Словно невесомая юная нимфа с нежнейшей кожей цвета жемчуга, она прилегла на жесткую нагретую скалу и мягко касалась ее острых краёв, заточенными самим временем, сглаживая их упругими подушечками тонких пальцев. И скала треснула в самой глубине своей у тонкого основания, слегка затряслась, пробуждая от сна свои конечности, и, заключила в объятия эту маленькую девочку, нарушая вековое табу камней на движение. Камень ожил.
– Ну, всё иди, иди.
– Сейчас, сейчас…
Это была лучшая ученица его театрального кружка. Девчонка росла не погодам: ее творческой интуиции позавидовали бы все профессиональные актеры – никто не чувствовал изменения на сцене лучше нее. Еще пять минут назад во время занятия, она сидела на стуле, закинув ногу на ногу и играла злобную мачеху. Черная туфелька почти соскользнула с ее ноги и держалась на маленьких пальчиках, которыми она раскачивала взад-вперед. Её стопа оголилась, изящный белоснежный изгиб вновь и вновь приманивал взгляд Ярослава, старающегося отводить свою голову всё дальше и дальше от этого. Но пьянящая нежность, рождающаяся внутри тела от созерцания оголенной девичьей стопы, всё-таки пересиливала его порядочность.
Наконец они разъединились и помахали друг другу на прощание. Диана уходила, и он смотрел на ее хрупкие плечи и уже на совсем недетскую походку.
– Ярослав, а на следующей неделе ты сможешь взять вторую группу? – спросил его двухметровый соведущий. – А то у нас…
Ёжик что-то отвечал, кивал головой, вел диалог, но думал только о той нежной нимфе, всё так же продолжая смотреть на опустевший коридор. Это доканывало его.
– Я всё сделаю, – резко сказал он и пошел в гардеробную, стараясь не бежать: стыд за свои мысли хлестал его в спину как безжалостный загонщик скота.
– Что на тебя нашло? – сидя после произошедшего на скамейке в сквере неподалеку, спросил Зарёв, потирая ушибленную челюсть.
– А ты видел, что эта сволочь с Машей сделала?
– Да, но это не значит, что его надо такими же методами учить. Думаю, они как раз и привели его к такому поведению.
– Иди ты, ты не должен … – недоговорив, Цвет встал и пошел к машине.
– А с тобой что? – спросил поэт, провожая его взглядом.
– Да так… Жизнь паршивая, – она вымученно улыбнулась и подняла голову:
На меня настолько насрать, что никто не звонит и не интересуется даже.
Настолько все равно, что можно спокойно с этим уснуть.
И не переживать за меня.
Господи, как я это всё ненавижу.
За что мне такое безразличие ко мне?
Мне некому выговориться, а те, кто надо, меня не слушают, не слышат.
Я просто хочу провалиться сквозь землю.
Я не хочу здесь быть.
Я не хочу нигде быть.
Парень ко мне относится просто как к последнему человеку в его жизни. Вчера я заметила, как он пролистывает истории в социальной сети, и даже не посмотрел видео, которое было у меня в истории. Мы пришли к тому, что ему это не интересно, то есть, мои интересы: музыка, стихи. Я весь вечер ему пыталась втолковать, что каждый стих я пишу для него, потому что только он их читает, а он говорит, что, если там нет слов про него, значит это не для него. Он не понимает мои стихи и не воспринимает всерьез. Я вчера много кричала, он меня просто не слышал. Хотела уйти, было около 10 вечера, он забрал все ключи и не выпускал. Ударил меня по голове несколько раз, толкнул, что я упала, придушил, я еле вырвалась, но он всё равно меня схватил. Всю ночь просыпалась от кошмаров, он успокаивал. А сегодня общался со мной, будто ничего и не было, общался со мной как обычно… как с говном. Это сегодняшние, – она показала на синяки на лице и ссадины на шее, – он опять взбесился, когда я попыталась уйти.
Зарёв бросил на неё короткий взгляд и, покачиваясь из стороны в сторону, напряженно сказал:
– Не, я бы возмутился и вообще-то возмущаюсь, но я тебе уже устал говорить про твоих парней. К сожалению, одно и тоже каждый раз. Мне вот только тебя жалко и хочется назвать дурой.
–За что? – искренне не понимая спросила она.
– За то, что так позволяешь с собой обращаться.
– Я не знаю, как это остановить.
– Просто уходишь и не возвращаешься. И потом на будущее ищешь себе нормальных парней, а не травмированных амбициозных неудачников, которые будут отыгрываться на тебе. Уже который раз такая ситуация и мне больно за тебя, потому что дорога ты мне, Маша. А так ты, конечно, умная девочка и потому я удивляюсь, как ты так влипаешь.
– В том-то и дело, что всё было хорошо, я старалась как могла, делала всё для этих отношений, а сейчас я вижу, что только одна я стараюсь. Не знаю, как до него достучаться. Всегда, когда рассказываю то, что меня тревожит – у него один ответ "хватит уже ныть, достала".
– Да, никак не достучишься, ты для него вещь, ну, или максимум домашнее животное. Я коту примерно тоже самое говорю, когда он приходит жаловаться. У таких отношений даже название красноречивое – созависимые. Ты созависима от него.
– Я не знаю, что делать…
– Уходить.
– У меня жизнь такая, что я сама всё порчу.
Они не понимали друг друга. И замолчали.
«Ты росла без отца. Потому что отцу не за что было любить тебя. Как и тебе незачем любить меня», – пронеслось в голове у Зарёва. Он этого, конечно, не сказал, он всегда корил себя за такие едкие мысли.
«Что если бы мне сказали, что я завтра умру? Что если сегодня мой последний вечер, а завтрашнее утро уже не наступит? Что если это скажут вам?
– Потому что так красивее. Сам подумай, если оно было бы другого цвета,– ответила ты.
Я повернулся к тебе. Ты повернулась ко мне. Мы смотрим друг другу в глаза. Мы всё понимаем, ведь это больше, чем слова. Мы – всё. Мы – центр этой вселенной. Мы – и есть этот мир.
Что значит умереть? Это значит, что ты закрываешь глаза и больше их не открываешь. Тебя здесь больше нет. А жизнь идёт. Все те, кто тебя знал, скорбят, а потом продолжают жить. Машины ездят, светофоры работают, на твоей работе или месте учёбы снова полно людей. А тебя как будто бы не было. Ты ведь думал, что индивидуален и незаменим. Все так думали.
Расскажите о своей любви. Даже если вы одиноки. Хватит притворяться, вы же влюблены. Надо только себе в этом признаться. Вы же постоянно думаете об этом человеке. И это прекрасно. Это также прекрасно как тот закат над городом, который мы видели в тот день. Солнце медленно садилось за высотками города, посылая лёгкие алые лучи во все стороны. Редкие облака, которые пришли на смену тучам, медленно плыли по небесной глади, как маленькие розовые овечки.
– Раз овечка, два овечка, три овечка, четыре овечка.
Ты любишь их считать.
– Смотри, а вон там – пятая.
Я тоже.
Небольшие волны накатываю на песчаный берег. Их шум успокаивает. Мимо проплывает баржа с задумчивым капитаном. Солнце почти село за горизонт. Вот-вот появиться первая звезда».
– Я тут вспомнил. Я тебе написал письмо когда-то, которое ты хотела сохранить и смотреть на него в те моменты, когда тебе будет тяжело. Как же там было… «Маша, успокойся. Живи и радуйся. Набирайся сил и мудрости, становись лучше с каждым днём, ищи себя, иди по пути поиска нового и тогда мы обязательно встретимся в этом сером городе вина и танцев. Не торопи. Пусть будет так, как должно быть. Пусть будет так». У тебя тогда была просто поразительная улыбка.
Маша широко улыбнулась, её поразительные щечки еще не потеряли свой румянец и очарование:
– Она всё еще со мной.
Коля улыбнулся в ответ и обнял её. Не это он хотел услышать, но Маша улыбалась – как тут устоять? Даже его вечно серые глаза наполнились каким-то мягким теплом. Он вспоминал, как писал ей, что если бы они родились и жили не в разных городах, то всё бы, возможно, получилось иначе. Возможно, они могли бы позволить себе любить друг друга, больше, чем простые друзья.
Маша всхлипнула:
– А помнишь, какой раньше была жизнь? Наша с тобой жизнь?
– Помню… – промолвил Зарев и его слова разлетелись брызгами и разошлись волнами, разбившись о гладь времени.
Судьба
«Мандельштам будет до тех пор, пока жив русский язык!»
С. Д. Довлатов
– Рецензия разгромная! – Давид поднял руки вверх, бросил их и стал демонстративно ходить по комнате, топая и сжав зубы.
– Угу.
– Я даже не знаю, что скажу завтра на собрании. Вот что, что мне сказать? А? – он замер у окна, опершись на раму, и сразу же дернулся и пошел дальше. – Ох, сожрут нас, и дело с концом… Коля, что же делать? Вот что ты будешь делать?
– Сейчас?
– Ну, не завтра же! – он завис надо мной.
– Домой пойду. Знаешь, спать охота, – я встал, потянулся, взял портфель. – Хорошая такая охота. А ты тут с ума не сходи, отдохни, поспи. Отдохни. Ничего не будет, никому мы с тобой не нужны.
Я похлопал его по плечу и вышел из комнаты, потом из квартиры, из дома, с улицы на проспект, с проспекта на площадь, и только тогда остановился и подумал: а куда я иду? Огляделся по сторонам, с минуту подумал о своей жизни и ответил: а в принципе, всё равно. Сон дома пусть так и останется несбывшейся мечтой, как и успех и слава, ведь что-то должно получаться, а что-то нет, сегодня выбор пал на эти вещи, – такие мысли сопровождали меня, пока я наматывал круги вокруг памятника, неотрывно смотря на свои ботинки. Мимо пробежала компактно сложенная группа туристов-азиатов, и я случайно наткнулся на них, врезавшись в какого-то дедушку. Поднял взгляд: какой-то дедушка изумленно посмотрел на меня, руками проверяя сохранность массивного фотоаппарата, камнем висевшего на его короткой шее. Его глаза расширились от удивления почти до европейского размера, но сразу же сузились, и какой-то дедушка пошел дальше, будто моментально забыл, что произошло. Я смотрел ему вслед и думал: а почему дедушка? Может быть, он какой-то папа, а не дедушка, ведь бороды у него нет. Не знаю, почему я подумал про дедушку.
В переулке грустно пел Цой, когда я бесцельно проходил мимо, погруженный в себя и толпу с зонтиками. Зонтики постоянно сталкивались друг с другом, прохожие делали недовольные лица, потому что это были их зонтики, а дождевая вода, капающая с них во все стороны при ударах, людей волновала гораздо меньше. Мне, как человеку без зонтика, их недовольство казалось чем-то странным и непонятным. Дождь смело лил на мою голову, а я не прятался. Прохожие с опаской смотрели на меня, как на иноверца и сеятеля смуты. А я шел, смотря на них и их нелепые зонты, пока уставшим ногам не стало казаться, что я подошвами чувствую каждый выступ брусчатки. Это означало, что я устал и мне нужно присесть.
Общепит не продавал алкоголь, тем более на главной улице города, тем более при целой группе школьников, стоящих в очереди к кассе, тем более мне, человеку, выглядевшему как только что из душа, с грустным лицом и полным отсутствием полотенец в доме. Дальнейший выбор был невелик. Я сел за самый отдаленный стол, быстро съел свою тарелку с какой-то привычной едой, запил морсом и попытался что-нибудь написать прямо на салфетке. За этим занятием прошло полчаса. Получился только плачущий человечек. Я неплохо его нарисовал, но все остальное бумажное пространство оставалось пустым. Что это? Усталость? Или творческий кризис? Может быть, мне уже самое время спиться и застрелиться, подобно великому писателю, а я трачу это драгоценное время на попытки вывести себя из этого состояния. Ситуация была серьезна как никогда. Допив морс, я отправился решать свои проблемы, благо книжный был как раз в следующем доме.
На входе в магазин, думая всё о том же, я опять налетел на дедушку, но это был уже другой дедушка. Я поднял глаза: другой дедушка замер, удивленно посмотрел на меня, пробурчал в свою бороду что-то невнятное, нахмурился, завел руки за спину и пошел дальше, явно не собираясь забывать произошедшее. Я смотрел ему в след и думал, что, возможно, я сейчас сделал главный момент в его сегодняшнем дне. Он придет домой и расскажет своей бабке про молодого наглеца, который даже не извинился. От этой мысли я улыбнулся. Я влиял на жизни других и видел последствия, значит, был, значит, существовал. С твердым намерением дойти до фантастики, я решительно двинулся в отдел классической литературы.
Там меня встретили знакомые фамилии и тяжесть веков истории. Я смотрел на книги с фамилиями Блока, Бунина, Цветаевой, Есенина и чувствовал холод, чувствовал, как уходит жизнь. Слышал, как Блок говорит: «Душат поэта…и поэт умирает». Печаль Есенина, этого молодого человека с красивым лицом и мечтательным взглядом из школьных учебников, охватывает меня, простая и добрая душа начинает испытывать жуткие муки. Так хочется забыться в вине. Но имя Гумилева отрезвляет: перед глазами встает его фото за день до расстрела. Грустное зрелище. Страшное зрелище. Томик Мандельштама гордо стоит, выделяясь на фоне других, так же как и его автор когда-то, который не терял достоинства до самого конца, до злополучного декабря 1938 года, до дня, когда великий русский поэт умер в пересыльном лагере, и позже был похоронен в братской могиле во имя мира и процветания комсомола. Мертвым честь не нужна. На все это грустно смотрела Ахматова с корешка своего «Полного собрания сочинений», смотрела, мудро и глубоко скрыв свою печаль. Она видела многое, знала еще больше и стояла. Одна, не плача и не идя на сделку с судьбой.
Как же жить, если взгляд на одну из самых прекрасных вещей в этом мире – поэзию, заставляет медленно опуститься под землю и лечь, закрыв лицо руками. А ведь еще впереди диссиденты, Бродский, Солженицын… Вся русская литература мне сейчас казалась одной большой трагедией. Трагедией, написанной на бумаге, и еще более страшной трагедией, написанной между строк. И мы ее сами вершили на протяжении всей истории, вершим и сейчас. А что, если и мне уготована участь когда-то оказаться на полках, среди этих людей? Неужели мне нужно будет пройти через такие же испытания и жуткие лишения, чтобы моё слово ценили и хотя бы слушали? Нет, ничто не стоит этой цены, особенно счастье человеческое. Я неосторожно развернулся и задел несколько книг, они пошатнулись, посмотрели вниз, и только одна решилась упасть. Я поднял ее, открыл с конца и прочитал:
«До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей».
Я вернул книгу на место и медленно побрел на улицу. Дождь прошел, и, погруженный в свои горькие думы о судьбах Родины, я и не заметил, что уже стал наступать вечер. А вместе с ним наступали и новые встречи.
«И что в результате – лопух на могиле? И это – всё, конец? Или наши души бессмертны? Но тогда нам придется ценить каждый прожитый день».
С. Д. Довлатов
Зашел в маленький полуподвальный магазинчик, купил ненужную побрякушку. Зачем? Не знаю. Приду домой, поставлю на стол, может быть, приживется. На улице всё так же кучи народа. Убрав зонтики, люди стали добрее: сейчас они просто идут, не замечая других, некоторые даже смеются и улыбаются. Это туристы, весь город в них. У католической церкви, как всегда, сидят художники и орудуют кисточками или объясняют покупателям прелести уже готовых картин. Ценителей среди покупателей было мало, поэтому даже если вдруг здесь появилась оригинальная «Мона Лиза», то, скорее всего, она пылилась в дальнем углу. Сейчас мода на абстракции и незатейливость композиции. Увидел парочку знакомых лиц и ускорил шаг.
У Гостиного двора столпотворение. А нет, это люди ждут автобус. Как же скучно мы живем, – подумал я, смотря из стороны в сторону на длинное желтое здание двора. А что будет, если его обойти кругом? В этот момент лучики солнца все-таки прорвали густую завесу туч, и я увидел в луже под ногами кусочек чистого вечернего неба: его синева переходила в закат. Прочитав знаки судьбы, я чуть ли не вприпрыжку пошел в обход гостиного двора, помахивая портфелем в руках. Сейчас я выглядел как карикатурный бездельник: ухмылка, горящие глаза, неровный шаг, распахнутое пальто, небрежно накинутый на два оборота вокруг шеи длинный шарф, вольные движения и какая-то туманная цель, неведомая никому, даже мне. Но цель была! Я в нее верил. Вдоль Садовой улицы двор растянулся еще больше, нежели вдоль главного проспекта. Людей здесь немного, улица узкая, тень от здания полностью накрывает ее, холодновато. В витринах, скрывшихся за колоннами, сновали покупатели и зеваки, стояли продавцы и задумчивые охранники.
Я остановился, увидев за стеклом куклу. Фарфоровая, хорошей работы – да, я разбираюсь в них, сам когда-то мастерил, но, конечно, не на таком высокохудожественном уровне, мои работы годились только в театр кукол-уродцев, но, слава бытию, о таких заведениях я еще не слышал. Платье куклы пастельного цвета тонуло в кружевах и белых маленьких бантиках. Как у всякой порядочной дамы подобного происхождения (кукольного), у нее была шляпка. Под цвет платья и сумочки, с длинными полями и изогнутым черным пером, отливающим синевой. По одному взгляду на подобные куклы сразу можно определить их автора по типичным для него приметам или решениям, но порой это сделать еще проще. Как, например, сейчас: я уже видел эту куклу в мастерской знакомой, она ее доделывала и даже дала ей имя: Карина. Моей знакомой уже и не было в живых, сколько прошло? Почти год, да, год. Я провел рукой по своему уставшему лицу. Наверное, бессмысленно было говорить кукле, что ее создательница погибла в метро год назад, как бы выразительно Карина не смотрела на меня. Кстати, как раз здесь неподалеку всё это и произошло, минут 15-20 пешком. Я тяжело выдохнул. И вот уже нет человека, а кукла есть. Я кивнул и помахал кукле. Она осталась недвижимой, а вот охранник, стоявший неподалеку от нее, непонимающе посмотрел на меня. Его усы даже чуть приподнялись от удивления, я уверен, что если бы не стекло, нас разделявшее, он бы непременно завел со мной разговор. Но я показал ему ладони, чем озадачил его еще больше, улыбнулся и пошел дальше. Наверное, сейчас я должен чувствовать себя неловко и уходить как можно быстрее, но когда думаешь о вечных вещах, таких как смерть, то убегать не хочется, потому что некуда.
Через полчаса скитаний я вышел к очередному памятнику истории: на этой площади стояли декабристы. Я похлопал рукой по камню-основанию памятника Петру и огляделся. Деревья уже сбросили листву, все здания вокруг отлично видны, последний раз я был тут летом, когда могучие кроны закрывали все вокруг, поэтому считал сегодняшний вид роскошью. Вся культура на трагедиях, кто пишет о завязке, кто о самом пекле, и до кульминации доходят лишь единицы. Но тут уже в полный голос заявляет о себе новое поколение, а у них там свои войны, свои герои и свои декабристы. Над бывшим зданием сената развивается флаг сегодняшней страны. А что будет завтра? Я немного пошаркал по гранитной крошке, которой здесь были усыпаны все дорожки – мне просто нравился этот звук. Поежился от холодного вечернего ветра со стороны реки. Бросил свою последнюю мысль на эту площадь: «А я ли буду писать романы от счастья, а не от печали?» и пошел обратно к гостинице, в которой нашел своё последнее пристанище Есенин.
Перейдя заполненную машинами дорогу и проходя мимо исполинских стен Исаакия, я снова погрузился в себя и толпу, но почти сразу же налетел на девушку, которая куда-то очень спешила. Я поднял взгляд на спешившую девушку:
– Привет, Маша! – радостно воскликнул я, узнав свою знакомую.
– О, привет, Коля! Отвратительно выглядишь!
– Спасибо, ты тоже ничего.
Мы рассмеялись.
– А у меня как раз есть то, что тебе нужно. Цвет позвал меня на небольшой концерт где-то на Петроградке, сейчас он ждет меня на машине у Адмиралтейства, я уже опоздала, времени нет, ты с нами?
Не раздумывая, я ответил «Да», и вот мы уже несемся обратно в скверик около Сенатской площади. Я неотрывно следую за ее разноцветным рюкзаком, сшитым из разных лоскутов толстой ткани, ей его подарила Сирень. Я сам и не заметил, как мы перешли на бег – моё пальто развивается, ноги несутся, и я уже чувствую себя героем совсем другого жанра. Прохожие оборачиваются и смотрят на нас двоих, таких молодых и еще не обузданных жизнью, с ветром в ушах, проносящихся мимо всего и всех. Я как будто почувствовал жизнь, но она сразу же поникла, когда Маша остановилась у Адмиралтейства и сказала:
– Уехал Цвет!
Она выдохнула и посмотрела на меня:
– Ну, еще раз привет. Какие планы?
Я пожал плечами:
– Посмотри на меня, ты думаешь, у меня есть план?
– Понятно.
И вот мы сидим на остановке. Фонари уже зажглись, и город оделся в свет электричества. Непоэтично, но как есть.
– А почему Цвет не стал задерживаться и ждать тебя?
– Ну, так это его концерт. Ему опаздывать нельзя, по крайней мере, при его сегодняшнем статусе.
– Понятно.
Мы просидели в тишине еще несколько минут и смотрели на проезжавшие мимо машины с ярко зажженными фарами. Портфель устроился на моих коленях, рюкзак – на ее. Затылком я чувствовал холодную прозрачную стену остановки и думал о том, что ничего нового написать не смогу. Всё, что я напишу, уже где-нибудь было, такие же предложения, идеи, слова, герои. Ничего нового, критики сразу это, видимо, поняли.
– Ну и черт с ними.
– Ты про Цвета и концерт? – вяло спросила Маша.
– Да нет, про критиков, хотя, может и про Цвета тоже.
Она посмотрела на меня:
– Это ты из-за них такой растрепанный?
– Наверное… Хотя, тут еще есть причины, ну, сама понимаешь, жизнь там, рухнувшие идеалы…
– Да, да, да, сама вчера хандрила из-за этого же.
– Помогло?
– Сам знаешь.
Мы снова замолчали. Проехали два автобуса, люди входили и выходили. Всё было как всегда. Я встал:
– Пошли лечиться.
– Куда?
– Есть у меня одна идея, как в купол Зингера попасть, но сначала мне надо в Гостиный двор.
– Купол Зингера?
Она пару секунд смотрела на меня, потом вскочила, надела рюкзак, застегнула куртку и сказала:
– Всегда готова.
– Тогда пошли.
Изнутри в торговом центре я не сразу нашел тот отдел с куклой. Мы сделали почти два круга внутри двора, пройдя через все отделы первого этажа почти не отвлекаясь (пару раз Маша зависла над миленькими вещичками и приходилось ее уводить уговорами), пока, наконец, я не увидел то самое место. Вот та этажерка, но без куклы. Я посмотрел вправо и влево, нет ли того самого усатого охранника, но он, видимо, сейчас стоял в другом отделе. Будь он здесь, я был бы полностью уверен, что это то самое место. Остается спросить только у продавщицы.
– Здравствуйте, а тут стояла кукла, что с ней? Ее купили или…
– Да, да, вы немного опоздали, молодой человек, – с искренним сопереживанием сказала мне немолодая продавщица с добрым лицом. – Ее где-то полчаса назад купили мама с дочкой. К сожалению, вот так получилось. И второй такой же уже не найти, это авторская работа.
– Да, я знаю, спасибо.
– Вот так получилось, – развела женщина руками.
– Ничего, ничего, всё в порядке.
– Так получилось…
Мы с Машей вышли на улицу через ближайший выход. Сыро – пока мы были внутри, снова прошел дождь. Она ничего не спрашивала, а я почувствовал, что как-то стало спокойнее на душе. Карина сейчас находится у новых хозяев, надеюсь, они будут с ней нежны и будут любить ее так же, как я бережно храню воспоминания о своей погибшей подруге. Ее нет, но ее куклы живы и радуют людей вокруг, воздействуют на мир. А это значит, что она есть, но в другом качестве, другом воплощении. Возможно, это и есть бессмертие.
Наша затея удалась, и, купив вина, мы смогли попасть под покровом ночи через моего друга-охранника в стеклянный купол на доме Зингера. Город буквально лежал у наших ног, а вернее, его самая лучшая и старая часть. Мы положили куртку и пальто на площадку, сели на них, поставили вино на ступеньки маленькой винтовой лестницы, ведущей к вершине купола, и долгое время просто смотрели на огни. Ночь вступила в свои права: дневные заботы были отброшены, самые чистые и лучшие идеи вновь выходили на первый план. Мы читали стихи русских поэтов, пили, танцевали и смеялись. От прежней серости не осталось и следа. Это была хорошая ночь. Утром, усевшись на крыше, укутавшись в плед из рюкзака моей спутницы и прильнув, друг к другу в ожидании солнца, мы провозгласили этот город городом вина и танца. В тот момент я снова подумал про критиков, Мандельштама и декабристов, закат Серебряного века и различных дедушек, которые встретились на моем пути. Всё это стало деталями в калейдоскопе моей жизни. Я жил, а значит, всё было хорошо. Я посмотрел на Машу: ее длинные ароматные волосы были небрежно собраны в хвост, а нос уткнулся в плед, она сидела, обхватив руками колени. Её глаза застыли в ожидании света.
Как только кусочек солнца появился из-за домов, я поймал его и подарил ей со словами:
– С – это судьба. А ты как всегда прекрасна.
И в этот момент я снова обрел себя.
-–
Съев свою шаверму, Коля и Маша подошли к машине Цвета.
– Эта машина как все мы. – с грустной улыбкой сказал поэт, а потом через несколько секунд добавил. – Но ведь не сдается.
– Поехали в сервис. Хоть цену ремонта узнаю, – буркнул Антон с водительского сидения.
Цвет был очень упертым в вопросах, которые действительно его интересовали. Поэтому Коля немного посмотрел на друга, кружащего вокруг своей машины с усатым автомехаником в СТО, и вышел на улицу, встав у стены сервиса. Маша поднялась в кафе на второй этаж за мороженым. Было время подумать.
Зазвонил телефон. Это была Лена. Зарёв с улыбкой ответил. От одного ее голоса ему становилось тепло на душе, он всегда сравнивал его с мурчанием кошки.
«Я не хочу умирать. Мне нужно время… больше времени. Я хочу успеть написать обо всём, о чём хотел написать, я хочу объездить мир, я хочу петь и играть на гитаре, я хочу найти свою любовь, хочу маленьких детишек, которые бы называли меня папой, я хочу… Сколько рассветов и закатов я пропустил? А на небесах только и говорят, что о закатах и о море. Я не хочу умирать.
Правильно сказал великий: иногда складывается ощущение, будто политики никогда не слышали музыки. В ней есть всё. Она многогранна и уникальна. Она достаёт до глубины наших бездонных душ, светит нам там, где нет солнца и вечный мрак. В этом музыка напоминает тебя. Избитый людьми вопрос: что есть счастье? И мой ответ: твоя улыбка. Можно я тебя обниму? Ты такая тёплая. Ты такая живая.
– А ты помнишь совет Лиса Маленькому Принцу?– спрашиваю я.
– Зорко лишь сердце.
Ты улыбаешься. Я не просто вижу, я чувствую твою улыбку, также хорошо, как и тебя. Наш секрет прост: мы дарим друг другу счастье. Это и есть лучшее, что можно найти.
– Пошли? Нам ещё до дома добираться».
Цвет подошел к другу и стал ждать окончания разговора, достав пачку сигарет, но потом, передумав, убрал ее обратно, пытаясь, насладится видом серого неба.