полная версия

Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник

– Я знаю, что тебе больно. Прости. Я ничего не могу ответить.

По её щеке скатилась слеза. Она крепко сжала зубы, сдерживая свои чувства. Мокрые губы слегка дрожали. Наконец Она ответила:

– Да всё ты можешь.

Она быстро встала, оделась и вышла в коридор, перескочив через несколько комодов, стоявших на её пути. Фигура гимнастки, а мозги… Они у неё были, и она умела ими пользоваться. Так я остался один на один с собственным смущением и чувством вины. Это был наш последний разговор. Её распущенные огненные волосы пахли лавандой.

Художница должны была ждать около Адмиралтейства. До встречи оставалось тридцать минут. Я сидел на гранитной набережной около моста у Дома Книги и смотрел в воду. Вот и всё. Настало время сказать правду. Я достал листок, ручку и написал, не щадя себя:

«Да, этот человек, оставшийся сидеть у моста через реку со свинцовыми водами, лжец. Он врал себе. Размышлял о верности и любви, но сам сменил не одну красотку в Танжере и так и не решился взять на себя ответственность за отношения, оставив их в неопределенном состоянии до самого конца. Он порицал современную культуру, но сам хотел стать ее частью, он хотел примкнуть к «красивым людям». Он говорил, что его стихи нигде не нашли пристанища, но все песни его группы написаны именно им. Он не знал, что делать и кем быть, поэтому так и молчал и крутил головой по сторонам, стараясь сохранить своё положение. Он думал о предателях, которые его окружают, о людях, которые бессердечно манипулируют людьми, но и сам оказался не лучше их в бездействии своём. Он самый лучший человек – лжец, что в самом конце решил рассказать правду. Надеюсь, с ним всё будет хорошо.

Берроуз в своём творческом завещании просил пробить дыру в Большой Лжи. Пробить за него. Пробивать так же, как пробивал её Аллен³⁴ – одним фактом своего существования, существования такого вольнодумства и свободы, заключенных в одной голове. Эта книга пыталась пробить дыру в Большой Лжи другой ложью.

Грязь… Солнце… Дождь… И снова Грязь. Удалось ли разорвать этот круг? Ведь что-то невозможно смыть с себя. Например, холод ее руки или осознание того, что не смог помочь, когда мог. Никто бы не смог, а ты мог. И не стал этого делать. Что еще ты можешь не сделать, только потому, что не захочешь? И сколько из этого принесет тебе потом боль? Сколько из этого принесет боль другим? А что делать, когда закончатся все книги и все песни будут написаны и прослушаны? Что ты сделаешь тогда? Когда закончатся сеансы во всех кинотеатрах мира, потому что нечего будет показывать – ВСЕ уже видели ВСЁ. Останется только одно – говорить самому».

СЧАСТЬЕ.

– Вдали город? Как будто море…

– Ясное дело. После дождя как не быть морю?³⁵

Я держал Её на руках под дождем, холодную и недвижимую, а моё сжавшееся от боли сердце заставило моё тело дрожать.

– Как же так, как же так…

Будущее без Неё проносилось у меня перед глазами. Оно несло в себе множество перемен и понимание того, что я не успел сказать Ей самого главного и единственно важного. Но было поздно. Я один.

Неожиданно Она всхлипнула. Я застыл. Её губы стали беззвучно двигаться. Она закашляла. Из Её закрытых глаз покатились слёзы.

– Ты… – Я не знал, что сказать. – Ты же замёрзла, сейчас…

Обернул Её в своё пальто. Она прижилась ко мне головой и плакала.

– Тихо, тихо, не плачь, только не плачь. Теперь всё будет хорошо, теперь всё будет хорошо. Я люблю тебя, слышишь? Люблю тебя, не плачь, не плачь…

И я понёс Её по темным улицам. Лужи хлюпали под ногами. Она дрожала от холода, а я от потрясений. Она обняла меня ослабевшими руками. Дорога впереди была свободной.

В то ранее утро мы сидели с Ней на кухне творческой квартиры на одном кресле и пили чай. Её рану на голове перевязали, горячий душ согрел её. Она осторожно отпивала из горячего бокала. Её рыжие волосы пахли лавандой. Я смотрел в окно и думал о том, как всё это было реально – её смерть, моё одиночество, возвращение товарища, сломанные судьбы и моё желание уйти. То, что произошло, было чудом. Господь услышал меня. Я обнял Её за талию, чувствуя, как привычное тепло обжигает меня вновь.

Она повернулась ко мне, сонная и немного рассеянная:

– Хороший чай, я люблю такой. Лесные ягоды… Вкусные.

Я наклонился к Ее волосам, прошептав:

– Я люблю тебя.

И Она улыбнулась.

У Неё очень мягкая и притягательная кожа. А в руках Она держит фарфорового бегемотика.

С неба пошёл снег. Эта история подходила к концу. Я подошёл к ограде канал и достал фото с её руками, посмотрел на него. Это было как вчера. В памяти раздается её смех. Я разжал пальцы.

– Прощай.

Фотография медленно падала вместе со снежинками в воду. Течение подхватило её и потащило от меня прочь. Она ушла. Каждый раз Она уезжала в слезах и с разбитыми надеждами. Теперь этого больше не будет.

А где-то за снежной пургой

Танцуют двое на мостовой.

Она рукой ему глаза закроет,

А он ее печали скроет

За солнцем и луной души.

Любовь и Смерть.

Над ними время властно?

И мы с тобой летим…

– А я уж не думал, что вот так в ноябре и снег пойдет, – раздался рядом знакомый голос.

– А?

Рядом со мной стоял Великий писатель, опершись на ограду и смотря на крышу Дома Книги:

– Я тебя помню, как там у вас?

– У нас? – до сих пор не отойдя от своих печальных размышлений, спрашивал я.

– На квартире, в среде, в барах. Все благоразумные люди там уже не появляются.

– Да там и нет никого, – с горечью сказал я, и оперся на ограду рядом с ним.

Подумать только, а писатель неожиданно оказался ниже, чем я думал.

– Многих потерял? – тихо спросил он, продолжая смотреть вверх.

Я хотел ответить, но слова застряли в горле. Я кивнул головой.

– А… вы?

Писатель улыбнулся и повернулся ко мне:

– Да мне-то уж чего… Я и так потерял стольких… Кажется, я свыкся с этим, – он взял в руку конец своего красного шарфа и посмотрел на него. -Мне этот шарф, например, подарил мой учитель. Подарил и замолчал навсегда. Я был последним, кто с ним разговаривал.

Писатель поднял глаза на меня:

– Он научил меня многому и сказал одну великую вещь: если трудно, то напиши об этом, расскажи. Не надо молчать, все молчат и вот, что мы имеем. Надо говорить, словом путь освещать человечеству.

– И вам это помогло.

– Да, еще как. Я так первую популярность приобрел, людям откликнулась моя боль. Я был не один. Так я и окончательно решил стать писателем, – он отпустил шарф и вновь оперся на ограду. – Он любил стоять вон в том окне. Если видел кого-нибудь из знакомых, то махал. Прямо даже если в этот момент у него шло совещание и, он расхаживает перед окном туда-сюда, думает, останавливается и видит, например, меня. И его улыбку видно отсюда. Хотя он редко улыбался, печальный был человека. Его Зарёвым звали, знаешь такого? Или ваше поколение уже всё позабыло?

Я внезапно рассмеялся:

– Ох, извините, извините… Я просто так часто слышал его имя, что…

Писатель смерил меня взглядом:

– М-да, парень, тяжко тебе. Говоришь, многих потерял… хм… Ты мне напоминаешь меня.

– Я и Её потерял.

– Её? – взволновано посмотрел на меня собеседник. – Ну, да, ну, да. Что делает еще нас всех настолько печальными.

Он посмотрел на тяжелые свинцовые воды канала, поднял голову к серому небу и снег сменился дождем. Но мы не спешили уходить.

– Езжай ты отсюда. Тут всё проиграно, всё. Пока что. Уезжай и напиши. Напиши правду, не только Грязь и ложь. Напиши о хорошем. Долг каждого писателя непременно состоит и в том, чтобы в сотый раз ответить своим современникам на вечный вопрос «что есть жизнь?» Что в ней есть такого, за что стоит ухватиться, к чему идти и чем же являлись долгие годы лишений в жизни каждого, зачем им быть, если всё могло сложиться более радостно? И вот, из века в век, мы вместе бьем по букве алфавита, составляя старые слова в новом порядке, не жалея ни свои жизни, ни жизни наших близких, периодически поворачиваясь к окну и всматриваясь в непроглядную мглу, чтобы в первую очередь ответить самому себе: зачем и о чём всё это?

В этот момент я понял насколько он высок.

– А… расскажите мне о нём, о Зарёве. Каким он был?

Малыш Ёжик сжал губы, покачал головой и посмотрел на меня:

– Он был человеком. Это его и сгубило. Пойдем, я знаю тут одно прелестное кафе с хорошей музыкой и кофе, а эти две вещи в наш век сложно найти…

И он рассказал мне. Рассказал про Колю Зарёва и его давнюю дружбу с Антоном Цветом, про четыре левых часа и триумф в печати и музыке, про Сирень и его любовь к ней, про депрессию и этот город, полный чудес и замечательных людей, про простую девушку Лену, что спасла поэта и про трудные последние годы, что свели Зарёва в могилу. Я слушал и меня пробирала дрожь: как же это всё было похоже на нас. Мне казалось, я даже хорошо понимал этих мужественных одиноких людей, что волей случая оказались вместе и обратили свой взор на лучше их них. Но разве лучший назовет себя таковым?

Он закончил свой рассказ далеко за полночь. Мы успели сменить множество кафе, обойти с десяток дворцов, и я напрочь забыл про встречу с художницей и нисколько не жалел об этом. У Ярослава было отличное настроение, он смеялся и говорил о добром, видимо, он соскучился по кротким и благодарным слушателям.

– Поедем вместе? – спросил я его, когда мы стояли у разведенного Дворцового моста. – Я знаю самое лучшее место в мире. Думаю, вы заслужили отдых.

После этих слов писатель покачал головой:

– Нет, я уже взял своё, самое лучшее, – уверенно сказал он. – Бери своё, а я останусь здесь, должен же кто-то быть здесь, пока всё не наладится? Тем более, вспомни, кто был моим учителем, я не пойду другой дорогой.

Он протянул мне свою руку. Я пожал её и горечь подступила к горлу:

– И вы тоже? И вас потерять мне суждено?

– Такова жизнь. Но часто мы забываем о том, кого нам еще предстоит встретить. – он отпустил мою руку и вдохнул холодный ночной воздух. – Я всегда любил у Ремарка «Ночь в Лиссабоне» больше, чем остальные его романы.

-–

В саду фонтанного дома как всегда тихо. Сирень села очищенную скамейку. Руки и нос замерзли. Очень много снега. Хлопья безмолвно опускаются на сугробы. Рядом с Сиренью села птичка. Повертела своей маленькой головкой и улетела. Снег продолжал идти, занося крыши домов, площади, погружая весь город в сказку. И большой рыжий кот сидел на крыльце фонтанного дома и с прищуренными глазами вылизывал лапу.

Сложно это все.

И он запела в своём одиночестве.

Сколько лет пройдёт,

А птицы будут петь

Осеннюю порой о минувших днях…

И сердце ее наполнялось горькой любовью.

И словно пепел падал с небес, пепел старого доброго мира, который они не смогли сохранить. А ей еще было уготовано место в этом мире. Зарёва уже не было, а она всё продолжала жить. Не было Златоусцева и Цвета, но она всё также была жива. У Маши случился выкидыш сразу после новостей о Коле. Все тяжело переживали эту новость. Она нашла утешение в религии. Через два года у них с Берком родился мальчик. Они считали его вторым своим ребенком. Издательство и газета закрылись, жена Златоусцева стала писать женские романы, а Цвета – повторно вышла замуж, потом развелась, снова вышла и развелась. Сейчас она готовится к очередной свадьбе. Вильгельма с почестями похоронили в его родном Бонне. А Лена просто куда-то исчезла. Так бывает с людьми, они пропадают из жизни. А Сирень никуда не пропала. Она была всё такой же девочкой с живым умом и сердцем, чувствующим слишком много для такого создания. Она смотрела на тихо падающий снег. В детстве она любила смотреть на него, могла заниматься этим часами. Она любила многое.

Мы ведь любили…

Мы ведь любили…

Плакал её голосок.

Такие истории следует заканчивать чем-то хорошим, добрым.

– Он ведь ещё вернется, да? – спросила она у кота.

И тот снисходительно улыбнулся.

– Ну, да, вернется… – тихо прошептала Сирень среди белого-белого снега.

Он вышел из здания вокзала в восемь часов утра. Посмотрел по сторонам на оживленные улицы, не зная куда идти. Но это мало его беспокоило: он знал, что его где-то ждут.

-–

Через неделю я вернулся в Танжер. Первым дело снова пошёл к пляжу и опустил ноги в соленую воду. Здесь всё также ослепительно светило солнце и всё также ходили загорелые беззаботные люди. Здесь ничего не менялось.

За месяц написал своё первое настоящее произведение. Не заставила ждать себя его презентация. Я надел джинсы, потрепанный свитер, кеды и вышел на маленькую сцену одного из многих кафе в этом городе. И начал:

– Сердце лежит. Рядом нет ничего. Оно бьётся, оно настоящее. Будто само по себе живёт и не знает о том, что можно жить по-другому: не в отрыве от тела. Нет защиты, оно уязвимо. Воспользовавшись этим, камень, что долго смотрел на него с высоты, спикировал вниз, накрывая черной холодной громадой горячую плоть. Мгновение – и сердце раздавлено, под камнем видно его: оно не бьётся, оно стало плоским. Кровь растекается по пространству, в котором нет ничего.

Это МЕРЗКО, ТОШНОТВОРНО.

СТРАШНО.

Местные что-то поначалу кричали мне, видимо, не понимая, что я говорю, но мне было всё равно. Мой слог набирал обороты и вскоре всё кафе замолчало, внимая захватывающей музыке слов. Слово, если оно настоящее, мощно звучит на всех языках, сотрясая стены привычного невзрачного словоблудия и оскуднения. Оно несет энергию, силу, саму жизнь. Впервые в жизни я упивался своим словом, хоть оно и было лишь о боли моей и страдании.

В порывах истового излияния души я поднял глаза и в клубах сигаретного дыма увидел свет. Он тонким лучом разрезал пространство, и я услышал гудки паровоза. Это был перрон, заполненный людьми. Да, ошибки быть не могло, я узнавал своды родного Московского вокзала. Предо мной проходили толпы людей, все они собирались вокруг единственного поезда, стоящего у центральной платформы. Из окон купейных вагонов людям махали знакомые лица: губы Цвета не переставая, широко улыбались, маленькие глаза Златоусцева сияли в отблесках этого божественного сияния, статная фигура Мирона по-детски подняла вверх обе руки, не потеряв своей прусской хватки, Вильгельм торжественно тряс над головой скрипкой, словно это был гусарский палаш, а щёки Маши как всегда заливались самым звонким на свете смехом, и даже серьезность Берка куда-то исчезла. Весь город пришёл попрощаться с ними и поблагодарить за всё. Над вокзалом грохотал салют, люди несли разноцветные флаги, хлопушки с конфетти, цветы и все были счастливы. На это всё, обняв свою, бесспорно прекрасную Елену, смотрели серые глаза Зарёва. Его руки были теплыми, а настроение безоблачным. Все были вместе.

Скрипнули колеса и поезд медленно тронулся. Крики усилились, и я, переполненный чувствами, обливаясь слезами, начал махать им со своей сцены. А они рассеянно смотрели на провожающих и улыбались. «Прощайте! Прощайте! Прощайте!» В последнем вагоне я увидел Её. Она смотрела на меня и слабо покачивала ручкой. Ей было грустно расставаться, но Она улыбалась. Я подмигнул ей. У нас было особенное свойство сходится вновь. Я был спокоен. Поезд удалялся, а я так и стоял до тех пор, пока вагоны не скрылись в дали. А потом окинул взором свою публику и принялся за свою работу, словом раскрывая сердца людские навстречу чистому сиянию любви.

«Когда ты поймешь, как идеален этот мир, ты запрокинешь голову и рассмеешься, глядя в небо».

Гаутама Будда.

Грязь и Серая история посвящаются моим друзьям Н. Пирогову,

В. Малышеву и всем бродягам драхмы. А также Даришке Елагиной.

Рассказы

Куда увозят мертвых жирафов.

Посвящается Кларе Захаровне, милой и доброй собачке, что была всё время рядом.

После дождя как не быть морю?..³⁶

Он проснулся в своей постели и открыл глаза. Её не было рядом, и Он смог раскинуться на обеих подушках, разведя руки и ноги в сторону, подобно морской звезде. Так Он полностью занял собой двуспальную кровать и принялся смотреть в белый потолок. В спальню зашла она, подошла к высокому зеркалу, стоявшему правее окна, и забрала свои прямые длинные волосы в хвост.

– А, ты уже проснулся, – сказала жена, увидев его отражение в зеркале.

Он приподнял голову и наблюдал за ней.

– Вставай, соня, – подмигнула она ему и вышла из комнаты.

Полежав еще несколько минут, Он всё же уговорил себя встать. Надел повседневную домашнюю майку и штаны и остановился у своего рабочего стола. Вчера вечером Он решил записать пару своих воспоминаний, но толком так ничего и не написал. Пустой разворот тетради манил его. Он сел, взял ручку, почесал за ухом и принялся писать:

«Времена менялись так быстро, что мы совершенно забывали о счастье, успевали только радоваться новому и лишь изредка вспоминать старое. Тогда мы шли в ногу со временем. Но рано или поздно и Боб Дилан замолчит, счет времени собьется, и мы осядем где-то в глубине веков и будем смотреть по сторонам на гонку других, еще не разбитых юнцов, со временем».

– А не слишком ли ты стар, чтобы писать мемуары? Пишешь так, будто вспоминаешь молодость, которая ушла безвозвратно, – язвительно сказала она из-за плеча.

– Да ладно тебе, это я же это пишу для себя, никто этого не увидит.

– Кроме меня, – она улыбнулась и пошла на кухню.– Старик, которому всего под тридцать! Эх, если бы я знала, что выхожу за такого старого пердуна.

– Эй, ты вообще не должна была этого видеть! – крикнул Он, повернувшись ей вслед на своём офисном стуле.

– Старикашка!– засмеялась Она, бросив в него подушку с дивана, и быстро убежала на кухню, выкрикнув еще несколько раз оттуда, – Старикашка! Старикашка! Старикашка!

Он поймал зеленую декоративную подушку и опустил ее на колени. Откинулся на стуле, чуть повернулся на нем к столу, посмотрел на открытую тетрадь, потом на подушку в руках, посмотрел на потолок и выдохнул:

– Детский сад какой-то…

Сразу же с кухни раздался серьезный возглас жены:

– Господа, идите жрать, в нашем пансионе прием пищи строго по расписанию!

Он рассмеялся, быстро вставая со стула и бросая подушку на диван.

– Вот как на нее можно обижаться?

Завтрак проходил в спокойствии и ничем не отличался от других завтраков в этой молодой семье. Немного поболтав, она взяла телефон и стала просматривать почту. Он тоже пару раз заглянул в свой мобильный, но быстро положил его на стол экраном вниз. Пережевывая макароны, Он смотрел в окно на соседний дом и думал, что у них опять нет нормального кетчупа… «Лечо» и «Чили» ему уже очень надоели. Нужен был простой томатный кетчуп. Но Он всё время забывал его купить. Просил пару раз жену, но она, кажется, и не вспоминала об этом. Пожевав макароны (с добавленным от отчаяния майонезом) еще несколько минут, Он сказал:

– Дорогая, я всё время забываю купить томатный кетчуп, боюсь сегодня снова забыть. Может, ты тоже попробуешь его сегодня купить, когда будешь возвращаться с работы?

– Угу,– сказала она, не отрываясь от телефона.

– Спасибо, – ответил Он и продолжил жевать макароны.

Когда в его тарелке осталась ровно половина порции, она наконец оторвалась от экрана и сказала, глядя на него своими большими карими глазами:

–Сейчас прочитала новость из зоопарка. Не слышал? В зоопарке нашего города умер последний жираф. Ему было… – Она разблокировала телефон и всмотрелась в экран.– Двадцать пять лет. Как пишут, пока неизвестно, будут ли власти заводить новое семейство этих животных.

– Ей было.

– Что?

– Это была она, девочка. Жалко, она была красавицей, я ее еще в детстве видел, она тогда только потеряла свою маму, все вокруг говорили об этом.

Он замолчал, воткнул вилку в скопление макарон в своей тарелке и продолжил есть. Жена отвела от него взгляд и вновь уткнулась в телефон.

Под конец завтрака, попивая кофе и продолжая смотреть на соседний дом, Он сказал:

– Я знаю, кого эта новость сильно расстроит.

– Кого же?– сразу же спросила жена.

– Маму мою. Сколько себя помню, она всё время в зоопарке хотела подойти к жирафам, она их любила. Да… Давно я с ней не виделся.

Женщина сидела на кассе цветочного магазина и крутила левой рукой свои кудрявые волосы. День был до обыкновения скучен. При входе в магазин срабатывал маленький колокольчик, подвешенный у двери. Его звона не было слышно с самого открытия, если не считать опоздания второй продавщицы, которая, забежав в магазин, сразу же получила выговор, и теперь расставляла новую партию фиалок в горшках на стеллаж с другими фиалками в горшках. Потом ей надо будет привести на тележке из подсобки новые горшки с растениями и поставить их на другой стеллаж с другими горшками с растениями. Здесь было очень скучно. Женщина достала телефон и со вздохом (она не одобряла такой способ времяпрепровождения) полезла в интернет.

– Слушай, Ань, вот листаю новости, вроде наш город, должно быть интересно, а одна новость скучнее другой. Может, это уже везде жизнь совсем сбавила обороты, а не только в нашем магазинчике на Бакунина, а?

Опоздавшая продавщица ответила, не отвлекаясь от работы:

– Ой, да я не особо за новостями слежу. Вчера вот только слышала, подруга работает ветеринаром в зоопарке нашем, у них вчера жираф умер. Совсем, говорит, старый стал, встать уже не мог. Так что мы теперь без жирафа будем, минус одна радость для ребятишек, минус к расходам на содержание,– улыбнувшись от собственного остроумия, сказала она и повернулась к кассе.– Вот такую новость только слышала.

Женщина за кассой задумалась, закусив указательный палец на левой руке. Заметив взгляд своей коллеги, она убрала руку ото рта и сказала:

– Да, я помню этого жирафа. Это вроде была девочка. Знаешь, я была знакома с человеком, который был всю жизнь очарован жирафами. Это произошло потому, что он впервые увидел жирафа не в книжках, а вживую. Представляешь? Он даже не знал тогда, что такие звери существуют. И всю свою последующую жизнь, как он мне говорил, он был счастлив от одной мысли, что живет на одной планете с этими созданиями. Представляешь, насколько уже привычное животное для нас может вдохновлять других?

– Ой, да с этими животными порой не разберешься! Я вот как-то раз решила завести кошку, думала, что будет она такая пушистая, красивая, с мышками играть, молоко пить. Ага, размечталась! Завела дура такая кошечку. И что ты думаешь? Уже семь лет бегает, кричит, спать не даёт, капризничает, рвет всё… Это словами не передать, ужас просто, а потом…

И она говорила, говорила и говорила, совершенно забыв о горшках, цветах и жирафах. А вот женщина за кассой о последнем забыть не могла. Маленькие ручки сейчас тянулись к ней из прошлого. Она пыталась отмахнуться от них, ударить по ним, чтобы они навсегда отпрянули от нее, ушли вместе с воспоминаниями туда, назад, откуда потянулись, но тут вступилось сердце. Оно страшно заскрежетало, завыло, будто корабль, севший на скалы, который громким звуком разрывающегося железа оповещает свою команду о неминуемой гибели их любимого судна. Женщина взялась за грудь, немного покачнулась на стуле, опустила голову. Дальше бежать было некуда. Женщина сжала зубы, выпрямилась, встала и начала собираться, перебив нескончаемый рассказ второй продавщицы:

– Последи за магазином, мне надо туда.

– Куда?

– Туда, – женщина показала на выход, подхватила рюкзак, сняла плащ-дождевик с вешалки и направилась к выходу.

– Я не думаю, что сегодня будет дождь.

– А вдруг будет.

Зазвонил колокольчик, и вторая продавщица осталась одна посреди магазина. Наверное, сейчас она стала первой.

В обед у него была назначена встреча со старым Другом. Ресторан располагался через две дороги от офиса. Взял портфель и поспешил по жаркому июльскому солнцу к пешеходному переходу. Недавно прошел дождь, и неподалеку от дороги стая голубей окружила большую лужу и пила, клюя пролетающие по глади воды облака. Он задорно, словно мальчишка, махнул портфелем, и голуби мгновенно взмыли в воздух, громко хлопая крыльями. Он усмехнулся и продолжил путь. В луже что-то блеснуло, и Он остановился. Наклонил голову, всматриваясь в неглубокое дно. В центре лужи лежал ключ. Без бирки, брелка, обычный ключ для двери. Он выглядел очень интересно – будто бы был частичкой цивилизации, навсегда затонувшей и ушедшей на дно истории, поглощенной природой, несмотря на свои силы и знания. Голуби вновь стали возвращаться, садясь у кромки лужи и продолжая пить воду. Человек еще немного постоял, будто дожидаясь, когда сюда вновь прилетит вся стая, и пошел к переходу, пытаясь выкинуть затонувший кусочек цивилизации из головы, и, на всякий случай, проверив свои ключи в кармане брюк.

За два перехода через две улицы ничего примечательного не произошло. Люди толпами спешили занять своё обеденное время в одном из окрестных заведений общепита. Времени было всё меньше и меньше. Поднявшись на веранду, он немного неуверенно ответил на вопрос официанта:

– Да, да, меня ожидают.

Он почти вбежал в ресторан, неожиданно осознав, что жутко волнуется. Почему? Может быть, встреча со старыми друзьями всегда волнительна? Нет. Почему? Он стремительно шел, крутя головой, видя везде занятые столики и пробегающих мимо официантов с подносами. Всё помещение гудело, шумело, звенело столовыми приборами о тарелки, набитыми доверху зажаренным мясом животных и свежими сорванными растениями. Внезапно он заметил вставшую фигуру, разводящую руки в стороны.

– Это ты! – радостно сказал он и обнял старого Друга.– Ты похудел что ли?

– Да, сбросил несколько кило.

– Давай присядем, ух, столько произошло…

С этого момента весь шум ресторана полностью ушел из их жизни. Они были поглощены встречей. Это был радостный миг. За окном несколько раз прошел грибной дождик. Природа радовалась, деревья трепетали на ветру своими листьями, смахивая с них капли дождя на благодатную почву, в которой росли. Над городом появилась блеклая радуга.

Не правда ли, прекрасный день? – сказал он, вглядываясь в панорамное окно ресторана во всю стену. – Это судьба, что мы с тобой встретились именно сегодня. Такая красота. Боги к нам благосклонны.

Друг немного осел на стуле, смотря вниз. Он изменился за последние годы. Сильно похудел, эмоции стали менее яркими, вместо льющегося смеха он издавал лишь легкие смешки, более похожие на кашель. Получасовая беседа сильно утомила его. Он смотрел на Друга, но ничего не спрашивал. Волнение вновь овладело им. Он сжал обеими руками край стола, настолько тяжело давалось ему это молчание. Наконец Друг медленно сказал:

– У меня рак. Я позвал тебя, потому что это уже необратимо. Я хотел, чтобы ты узнал это от меня, а не от моей жены по смс. Я ее знаю, она бы тебе обязательно написала.

После последней фразы шум вновь вернулся в их беседу. Но это был шум не переполненного ресторана, а чего-то другого. Оно старалось заглушить произнесенные слова, сделать так, будто они не звучали никогда. Оно не верило в сказанное, оно сопротивлялось ему.

– Но как же так? А врачи?

– Ничего, это уже невозможно исправить, это необратимо.

– Неужели настолько, а как… Как ты вылечишься, как…?

Друг наконец поднял взгляд и посмотрел собеседнику прямо в глаза:

– Никак. Я умираю.

– Как так… Как… Как…– Он завис над столом, протягивая к своему Другу руки, как будто пытаясь схватить его за плечи и крепко сжать, не давая ему никуда уйти. Но фигура Друга монолитно застыла, даже не пытаясь сделать движения навстречу тянущимся рукам. Всё было по-настоящему – так, как сказал Друг. Его уже почти не было здесь. Шум отступил, а вместе с ним упали руки. Молчание… Молчание эхом отражалось от стен ресторана и возвращалось к ним, заглушая мир вокруг. Он не знал, что сказать. Зато Друг знал.

– Знаешь, когда мы что-то понимаем, то хватаем это руками, думая, что на этот раз мы правы, это точно истина, это точно то, что должно помочь разобраться в своей жизни. Это самое важное. А потом стоишь и вдруг чувствуешь, что в своем стремлении к правоте ты где-то ошибся. Слишком узко смотрел и пропустил что-то хорошее. И в этот момент оно, то, что ты поймал, исчезает, растворяется в воздухе. Перестает быть истиной. И ты снова гол и невежественен. Но ты вновь продолжаешь поиск. Наверное, именно это и есть самое важное – не остановиться, а продолжить. Я прожил жизнь и…

– Не говори так! Не надо, ты…

– Я прожил жизнь, – твердо сказал Друг, сжав руку в кулак.– И я остановился, я испугался и не пошел дальше, устроился там, где мне было хорошо. Я сдался. И сейчас мне очень и очень страшно. Потому что я и не жил, потому что я ничего не оставлю. Я… Мне страшно. Я уже ничего не могу сделать. Я прошу тебя…– Друг разжал кулак и тихо сказал.– Не делай как я. Иди вперед, иди. Пожалуйста. Иди за меня. И… спасибо за все годы.

Он вскочил из-за стола и бросился к Другу, крепко обняв его за плечи, плача и говоря:

– Как же так? Как же так? Я люблю тебя, люблю, слышишь? Как же так? Как же так?…

После слезного прощания, Он договорился с подъехавшей на машине женой Друга, что заедет завтра навестить их. Машина медленно поехала по парковке, свернула на улицу и уехала куда-то далеко. Он стоял на веранде ресторана, и его руки слегка тряслись. К нему подбежал официант:

– Мужчина, вы забыли свой портфель.

– Да-да, – рассеянно ответил Он и медленно побрел к ближайшей лавочке.

Как же так, как же… На этот вопрос у него не было ответа. Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Потом посмотрел по сторонам. Он сидел рядом с той огромной лужей, вокруг которой собирались голуби. Они и сейчас здесь сидели. Он даже не заметил, как перешел две улицы. Смотря на голубей, Он внезапно вспомнил про умершего жирафа. В детстве часто мама водила его в зоопарк, сразу же вела к девочке-жирафу по имени Джума. Она была большая, неторопливая и очень спокойная, не ходила туда-сюда по вольеру, как другие животные. Пару раз она смотрела прямо на него, на несколько мгновений переставая жевать. Он отводил взгляд, чувствуя себя виноватым: она была в неволе, а Он приходил, чтобы посмотреть на это. Со временем, знакомясь с миром вокруг, Он понял, что это нормально – смотреть на страдания других, главное – делать это цивилизованно. Но сейчас мысли об умирающем жирафе разбивали ему сердце, хотя такое было в порядке вещей. Он представил лежавшего на боку жирафа, который даже уже не может поднять головы. Его огромные черные глаза всё еще вращаются из стороны в сторону, он напуган, по лицу умирающего животного катится слеза. Собаки ведь плачут, а чем жирафы хуже? Действительно, животных жалко по-особенному, ведь человек огражден от смерти знанием о ней, пониманием того, что это будет и с ним, а вот животным этого не понять, они неустанно тянутся к жизни, они не могут быть готовыми к смерти.

Смотря на голубей, Он протер свои немного опухшие от слез глаза. Голуби продолжали пить воду и ворковали. На небе успели набежать тучи. Он спокойно вздохнул, принимая решение. Потом встал, достал из портфеля зонт и пошел в другую сторону от работы, пошел в то место, где Он был сейчас нужнее всего.