Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
Она принялась за завтрак. Молодые люди шумной гурьбой выкатились из паба и по очереди заползли в машину, дико смеясь и громко проклиная этот «чертов» Дождь. Над баром работал широкоэкранный телевизор и рассказывал новости. Она знала, что там ничего не расскажут. Вся страна была в протестах и митингах, но про это ни слова. Только про разгон демонстрации в одном из городов, потому что там удалось выставить всё в удобном для власти свете. На экране показывали бойцов известной силовой структуры, которые в полной боевой выкладке шагали по тёмной площади и нещадно били всех, кто попадался им на пути. Крики, шум, плач. Силовики сбивали людей на брусчатку, били ногами, некоторых оставляли лежать на земле, а некоторых выхватывали, поднимали и уводили. Их разбитые лица специально размывали, чтобы не пугать зрителя. Вот парня с флагом страны сбрасывают с лестницы вниз, избитый фотограф стоит в стороне и продолжает фотографировать, бурая кровь заливает его лицо. К нему подбегает мужчина и прижимает к его ране салфетку. Фотограф рассеяно мотает головой: спасибо.
Она отвернулась. Вот такие зрелища и стали рутиной Её дней. Она быстро доела омлет и отправилась в квартиру на Маяковского. В тот день она встретит там того, кого любила.
Ноги сами поддавались ритму барабана, шлепали босиком по полу, но шлепков не было слышно: удары в барабан заглушали их, не останавливаясь, задавая вечный ритм жизни, становясь пульсирующим сердцем танца. Музыка давала свет во мраке комнаты, она слабым огоньком отскакивала от стен и потолка, колебалась от каждого дуновения ветра, но потом разгоралась с новой силой. Свет был нужен, особенно в этот мрачный и пасмурный день, но оттого более уютный, пусть и дождливый. В такие дни одни и те же капли дождя не высыхают на окне до самой ночи, а светофоры своими чистыми яркими цветами заменяют солнце. Их зелёные, красные, жёлтые цвета отражаются в десятках каплях одновременно, делая из обычных стекол необычные разноцветные витражи. Светофоры мигают, но это незаметно из-за громкого шума капель, бьющих по карнизу. Хотя и на капли никто не обращает внимания, их не слышно из-за бьющегося сердца танца. Книги про рок-н-ролл, подпирающие открытое окно, смотрят чёрными обложками на аллею подстриженных круглых деревьев-интеллигентов и громко вздыхают, шурша страницами. Энергия бунта, скорости, жажды жизни и смерти, обитающая на этих страницах, только усиливает непокорный ветер, который тоже возмущается такому зелёному порядку в природе. Его резкие порывы взъерошивают листья, обрушивают на них ледяную воду с небес. Деревья трепещут, гнутся, но их не слышно, как и самого ветра из-за сердца танца.
Вдоль дороги и аллеи стоят единой стеной, прижавшись друг к другу, чтобы выстоять под столетними грозами, пестрые дома, перебрасываясь цветами своих стен. Сквозь пелену дождя виднеется голубой, серый, красный, жёлтый, багровый, синий (а нет, это уже рекламный плакат). Все они добавляют краску в оригинальные архитектурные решения. Крупные цветы лепнин с длинными лозами и тонкими листьями расступаются, пропуская на фасад головы львов, переходя в особые линии модерна, почерпнутые у берегов самого синего моря (хочется в это верить). Круглые сливные трубы играют в маленькие водопады, заливая мостовую беспрерывными потоками воды, причудливые пальмы в слабо освещенных окнах дома напротив… взгляд продвигался дальше, замечая все больше подробностей этой неповторимой симфонии мокрых улиц. Пусть она была неказиста, прерывиста, с явными ошибками и лишней рекламой, но мы же не в классической Вене Моцарта, нет, мы в свободном северном граде.
Но и этой симфонии на не слышно. Мы до сих пор под властью бьющегося сердца танца: инструмент не замолкает, ноги не останавливаются, они скачут по холодному паркету вдоль обшарпанных стен и высоких окон дальней комнаты, в которую мало кто заходит. Но вдруг барабан затих. Мы испугались: сердце остановилось и огонь исчез в один миг. Без музыки нет и танца. Ноги стоят и мерзнут, мы прижались друг к другу, нам страшно. Танец умер, а что осталось от него? Тишина. Мрачные белые стены и потолки с грязными разводами давят со всех сторон. Они поглотили последний стук сердца. Внезапно раздаётся гром. Мы отпрыгиваем назад. И слышим мир. В нем нет музыки, значит, он молчит. Но мы слышим громкий стук капель о карниз. Капли падают, никого и ничего не боясь. Их много, они шумят, приятно шумят. В окнах промелькнул свет фар, близится ночь. Ноги неслышно подошли к окну и встали на ковёр под подоконником. Мы посмотрели на пеструю улицу, серое небо, вдохнули мокрой свежести солнца дождя и успокоились, ведь музыка снова окружила нас. Только теперь вместо одного сердца бились тысячи и каждое так, как надо. Ноги больше не мерзли. Мы больше не боялись.
В кровати началось шевеление, я отбросил мысли о Зарёве и обернулся. Она подняла свои изящные ручки и сладко потянулась, постанывая от удовольствия. Потом открыла глаза и посмотрела на меня. Её улыбка делала тебя счастливым. В её глазах отражался свет из окна, делая их еще более блестящими и выразительными. За окном пробежала молния, но никто в городе не обратил на неё внимание. Всем было чем заняться. Она опустила руки, отбросила в сторону свой край одеяла и снова потянулась. Её прекрасное гибкое обнаженное тело плавно двигалось, то поднимая одну аппетитную ножку, то другую. Тонкая шея, хрупкие ключицы, слегка колышущаяся от Её потягиваний грудь, плоский животик, узкая талия… Заметив мой взгляд на своей груди, Она выгнула свою спинку вперед и нараспев промяукала.
– Ханна, ты не девочка, а просто персик, – процитировал я строчку из хорошей песни роллингов.
Она внимательно посмотрела на меня, Её улыбка чуть померкла.
– А ведь мы почти потеряли друг друга, тогда, в Танжере. Как там вообще оказались… – Она хихикнула, вспоминая события трехлетней давности.
– Да, Танжер… Шумное место, яркое средиземноморское солнце мягко греет тело, местные бары – душу, а вокруг город, растекшийся по равнине и смело забирающийся по холмам к их вершинам… Узкие древние улочки, пыльные кварталы, белье на веревках, а какие там люди! Меня там обирали три раза, сумасшедший город… Лучшее место, чтобы залечь на дно.
– Ты всегда был романтиком. Очень даже хорошим, – Она подмигнула, подманивая меня к себе. – Да, странное место, но люди всё же живут там как-то. А мы?
– А мы не стали ложиться на дно.
Я сел рядом с ней на край кровати, с которого свешивалась до пола помятая белая простыня. Наши тела и эта простынка были единственными светлыми вещами в комнате, всё остальное темное, мрачное, даже свет заходящего солнца еле-еле пробивался сквозь густые тучи, ливень и стену дождевой воды, стекающую по оконному стеклу. Всё это было похоже на черно-белую фотографию. Она коснулась моей спины пальцами и медленно провела ими вниз, оставляя горячий след на коже. Её тело всегда было горячим. Оно обжигало меня. Но и в Её горячих прикосновениях была своя прелесть и своё наслаждение, я всегда знал, что это Она и никто другой. И тогда я мог быть собой. Она подняла свои стройные ножки вверх и согнула их в коленях. Я провел руками по ним и несколько раз поцеловал нежную кожу. Она знала, что перед Ней не устоять. Театрально прикусила ноготь указательного пальца на левой руке и с удовольствием смотрела, как я ласкаю ее тело. Через пару минут довольно хихикнув, Она опустила ноги, села на кровать и обняла меня о спины, обхватив мою грудь руками и положив голову на плечо.
– Мы с тобой уже никогда и не заляжем на дно, просто не успеем этого сделать, – задумчиво произнесла Она.
Почему-то я ей тогда не ответил. Мы сидели так на кровати несколько минут, смотря в серый мир за окном. Потом я подался назад и лег на спину. Она склонилась надо мной и стала долго целовать в губы. Концы ее распущенных волос упали на меня. Они пахли сладкой лавандой. Я обнял Ее за талию и притянул к себе. Я кусал Ее за тонкую шею и думал, что, наверное, моя жизнь не так уж и плоха. По сравнению с жизнями многих моих знакомых, она очень даже ничего. Очень даже… Сейчас мне было очень хорошо, и я запомнил эти мгновения на всю жизнь.
Не знаю, сколько времени прошло. Мы лежали на кровати и смотрели в потолок.
– А помнишь, как мы танцевали в Танжере?
– В заброшенной вилле?
– Нееет, как мы после уличного представления танцевали балет. Ну, в смысле пытались… – Она приподнялась, всматриваясь в моё лицо.
– Точно… Я так давно этого не вспоминал.
…Вечерний город, солнце село, заря прошла, огни улиц тускло освещают небо. На небольшой площади танцуют балет. Что-то из французской школы. Люди смотрят, тишина, лишь небольшой оркестр играет на потрепанных инструментах, слушаясь дирижера-араба. Невероятно. В лучах нескольких сильных прожекторов влюбленная пара медленно пела свою безмолвную песнь, скованную в жестких и четких движениях их тел. Над площадью были развешаны маленькие лампочки, заменявшие звёзды.
Закончив очередной танец, двое танцоров ушли за сцену. Аплодисменты. Когда они стихли, то он и она вышли с разных концов сцены. Замерли. Один из музыкантов забил монтировкой о большой чан – как будто колокол вдали… Влюбленные побежали навстречу друг к другу, протягивая руки. Встретились, замерли, не решились. Руки повисли в воздухе и опустились, так и не прикоснувшись к другому. Они склонили головы. Колокол затих. Тишина заполнила собой всю сцену, закрыла проходы между зрителями, законсервировала сияние лампочек на мгновения, остановила мерцание звездного неба, свет мощных прожекторов перестал обжигать. Секунда, две, столетие, минута… И она медленно поднимает голову, смотря на лицо любимого. Он тянет к ней руку, проводит по ее плечу, и музыка срывает тишину, вонзая в сердце тонкую печаль, возникшую в утробе виолончели. Он берёт её за плечи, и они взлетают, поднимаясь над всей грязью, что сочилась из наших душ. Я смог сказать лишь:
– О боже…
И медленно слеза стекала по моему лицу. Как они танцевали… Он не отпускал её хрупкое тело, а она летела, поднимая руки к небу, оставаясь всё такой же легкой, как на воле. Он не удерживал её, лишь поднимал всё выше. Их движения слились, а музыка всё пела песнь о том, как труден путь, о том, как много боли, о том, как плачем под дождём, когда одни, когда мы понимаем, что этот день прошёл впустую, как все другие наши дни. Но вдруг я слышу сладкий голос, тягучий и такой родной. И слёзы вновь сменяются слезами, слезами радостных ночей, когда встречались мы. Я был влюблен, оттого и плакал, нам суждено расстаться, как мало времени… как мало времени для счастья! И мы с тобой летим…
И слезы действительно катились по моему лицу. Но плакал не я, а мальчишка внутри меня. Ему одиннадцать лет, он на балете, что потрясает его до глубины души. И все, кто дорог ему, ещё живы, и он сам ещё живой. Не знает о том, как больно жить среди людей, как грустно расставаться с детством, как грустно хоронить и как печально оставаться здесь, когда любимых нету рядом, когда они уж не придут.
Я не помню, как закончилась сцена. Танцоры и музыканты скрылись за шквалом аплодисментов. Я постарался успокоиться, вытер лицо рукавом своей рубашки, думая о том, как же жалко я выгляжу. И только сейчас я почувствовал, что Она стояла, обняв меня и прислонившись своим лицом к моей груди. Она ничего не говорила, просто стояла и… была рядом. Я обнял Её. Это была сцена из русского балета «Анюта». Это было прямиком из моего детства.
– Всё хорошо? – спросила Она через некоторое время, подняв голову и посмотрев на меня.
Знаете, почему художники освещают яркими лампами предметы, с которых пишут свои натюрморты? Ведь если выключить эту лампу, то предметы всё равно будут видны. В чём смысл? В выразительности. В свете люстры эти предметы выглядят обыденно, невзрачно, блекло. Но направленный свет меняет всю картину: цвета насыщаются, тени становятся необычайно черными, на этом контрасте и возникает искусство. Гипертрофированные чувства.
Её беспокойно-ласковый взгляд заставил сердце биться чаще. Он был светом моей лампы.
– Да…
– Хорошо, – она медленно отпустила меня. – Давай потанцуем?
– Что?
– Ну, как они. Пойдем в более светлую комнату и потанцуем. Как умеем.
Не знаю, как, но этого хватило, чтобы меня уговорить:
– Ну что, повторим?
Я провел рукой по её волосам:
– Конечно.
Мы оделись и тихо проникли в комнату фотографа. Там никого не было.
– В этом году что-то поздно все стали готовится к празднику «Улицы Зарёва», – задумавшись сказала она. – В этом году юбилей, я думала, всё должно быть еще пышнее, чем обычно.
– Да, настолько поздно, что я даже и забыл про этот праздник.
– В этому году ещё и Берк не приедет.
Она немного размялась, пока я убирал в сторону декорации недавней фотосъемки, освобождая место для нас. И правда, уже и «Улица Зарёва» вот-вот наступит, а привычного оживления здесь нет. Никто ничего не красит, не шьет, не играет… Юбилей, уже 25 лет прошло с того самого дня, когда Зарёв вместе со своими друзьями провел так называемые «Четыре наших часа» и вскружил голову всему культурному миру города. Говорят, они готовились в этих самых стенах. Теперь же каждый год последние десять лет на один день в году улица Маяковского становится пешеходной: ее заполняют артисты и являют миру себя.
Видя, что я углубился в свои мысли, Она вытянулась, протянув руки к потолку и подняла левую ногу как можно выше.
– А la seconde, – с гордостью сказала Она название позы.
Я обернулся.
– А arabesque сможешь?
– Только с помощью партнера, – улыбнулась Она.
Я подошёл к Ней сзади и взял за талию. Она наклонилась вперёд, стоя на одной ноге, вторую вытянула назад под углом в девяносто градусов. Я медленно стал крутиться с ней на одном месте.
– Что у тебя сейчас играет в голове? – спросил я.
– Щелкунчик.
– Как по-детски просто.
– Зато у тебя тоже в голове заиграло, да?
Она медленно вернулась в исходную позицию на обе ноги и повернулась ко мне:
– Ну и как?
– Отлично, но fouetter мы точно не осилим.
– Мы? Да ты же стоишь – ничего не делаешь!
– Я направляю тебя, как истинный знаток балета.
– Бука! – она хлопнула ладонью по моей груди и обняла. – Да ну этот балет.
Мы медленно кружили по комнате в тишине. Большего нам и не надо. За окном уже ночь, но город не спит. Мы тоже.
– А помнишь, что я сказала, когда мы также стояли, обнявшись после танца в ту ночь?
Её голос был тих и грустен. Я понял, что ответ здесь не нужен. Мы бесшумно продолжили передвигаться по комнате под тусклым светом лампы под потолком. За окном шёл дождь. Она прошептала, дрожа душой:
– Господи, дай нам еще один день.
Это был замечательный вечер.
В дверь постучал Гумбольт.
Прошлое.
Утром испытываю боль.
Неопределенность.
Сегодня идёт снег –
Сказочный город спит.
Домики с заостренными крышами растянулись вдоль маленькой речки, закованной в камень набережной. Фонари выключили минуту назад. Снег падал большими хлопьями в утренней тишине. Под окнами проехала, жужжа небольшим мотором, снегоуборочная машина. Комната наполнена холодным тусклым светом. Все цвета поблекли. Полупрозрачная занавеска на окне – сидя на другом конце комнаты, хорошо видны темные окна домика напротив. Возможно, кто-то так же сидит в глубине того дома и смотрит в окно на наш дом. Странно. Зима, а светлеет довольно рано. Неужели природа восстала против нас, нарушая привычное расписание дня и ночи? Как же мы боимся перемен…
Площадь перед маленьким зданием вокзала с башней припорошил снег, спрятав брусчатку под пушистый белый ковёр. На вершине башни часы. Стрелки беззвучно скользят по циферблату в тишине. На этом белом поле только одна цепочка следов – он решил прогуляться. Теперь стоял и смотрел на горы, высящиеся за башней. Их вершины уходили в облака. Мимо со скрипом по снегу прошёл человек с большим чемоданом и скрылся в дверях вокзала. Спешит на первый поезд. Из-за поворота за спиной, жужжа, выехала снегоуборочная машина, водитель в маленькой стеклянной кабине сгорбился над рулем.
Покурив, наблюдая за очисткой площади, он вернулся в теплый дом. Стряхнул от снега одежду в прихожей и поднялся на второй этаж обратно в комнату. Повесил пальто с шарфом за дверью, снял обувь, прошёл по жесткому ковру с симметричными изображениями цветов к кровати. Она проснулась и смотрела на него. Ничего не говорила. В углу стоял её серый рюкзак. Он не понял, почему посмотрел на него. Она сразу же поймала его взгляд.
– У меня раньше.. был разноцветный. Сшитый из лоскутов ткани.
Её голос немного похрипывал – пересохло горло. Он посмотрел на графин с водой – ещё осталась.
– Доброе утро, Сирень.
Она кивнула головой.
Он сел на стул рядом.
– Что, даже не спросишь куда ходил? А ведь мог не вернуться. Не по собственному желанию, естественно. Сама знаешь, какой сейчас опасный мир…
– Герой, – безэмоционально ответила она.
Он перестал улыбаться:
– Опять безрадостное утро, да?
– Говоришь так, будто привык к ним.
– А тут иначе и не получится…
Они замолчали. Снег продолжал идти за окном. Первый поезд уже далеко отъехал от города, второй уже на подходе к нему. Скоро откроются первые магазины: продавцы уже в них.
– Мне вновь снился Цвет. Как живой, – прошептала она.
– Да, ты знала многих известных в лицо, – без интереса ответил он.
Строго на него посмотрела и не стала продолжать.
Он, вздохнув, встал, налил воды в стакан и протянул ей, подойдя к кровати:
– Выпей, хрипишь.
– Как старуха?
– Нет, как та, у кого пересохло в горле.
Она села на кровати, взяла воду и, смотря на свои руки, сказала:
– Да, старуха. Руки меня выдают.
– Ну… Даже если они тебя и выдают, то показывают лишь то, что тебе уже не двадцать лет. Ты уже взрослая самостоятельная женщина, что тут ещё желать? – рассуждал он, сев на край кровати.
– Жизни, например.
– Так, не начинай! – строго сказал он, показывая на неё пальцем. – Не надо тут снова говорить про то, что ты мертва и вот и… всё.
– То есть мне быть нечестной с тобой, говорить не то, что хочется?
– Ох… Ладно, забыли. Забыли.
На карниз села птичка, постучалась в окно и сразу же улетела. Птичка-хулиганка. Её это развеселило, она помахала рукой, прощаясь с птицей. А потом радостно сказала:
– Смотри, я в зеркале!
Она смотрела на горизонтальное зеркало, повешенное напротив кровати над комодом, и махала отражению. Он удивился: это звучало так по-детски, будто она впервые увидела своё отражение и играла с ним.
– А представляешь, если бы могли оставаться в зеркалах. Вернее, как наше фото, только двигающееся. Я бы, например, если бы захотела, то осталась вот в этом зеркале, махала бы сама себе рукой.
– И администратор отеля заставил бы нас его забрать и заплатить за новое! Ха-ха!
– Дай помечтать.
– Вот видишь.
– Что?
– Ты живая. Мечтать хочешь, тянешься к этому. Живая, – он пристально смотрел в её глаза.
Она ничего не ответила, только улыбка погасла, и рука, которой она махала, бессильно опустилась на одеяло.
Настоящее.
Она сидела на кровати спиной ко мне, расчесывала волосы желтой расческой и грустно напевала:
Повсюду была темнота,
Иней лежал на земле,
Когда «Тигры» вырвались на свободу.
И никто не выжил
Из Третьей Королевской Стрелковой Дивизии.
Все они были брошены,
Большинство мертвыми,
Остальные – умирающими.
Именно так Верховное Командование
Отняло папу
У меня.
Я открыл глаза. Она редко это пела. Утренняя тишина была белым листом для Её мягкого голоса. Неспроста люди поют песни по утрам.
Ещё утром по приказу Клыка на творческую квартиру прибыло человек двадцать медиков. В основном студенты, с аппаратурой и медикаментами, они развернулись в самых больших комнатах и принялись пить чай, смеясь над своими медицинскими шутками.
Мы сидели с Ней на кухне и завтракали омлетом.
– Зачем ты этим занимаешься?
– Чем?
– Зачем ты с ними? Зачем таскаешься со своим товарищем? Я понимаю, он твой друг, но он же с Клыком.
– Ты боишься?
– Да, – честно ответила Она.
– Это моя жизнь, и она такая.
– Но ты можешь её изменить.
– А зачем?
– Чтобы дать шанс войти в твою жизнь чему-то большему, – Она пристально смотрела на меня, её это действительно беспокоило.
– Мне не даёт покоя мир. Люди так быстро теряют голову, оказываясь здесь, на этой планете. А потом… Большинство людей пришли к власти не для того, чтобы сделать наши жизни лучше, а чтобы побольше получить. Власть отупляет, одни цифры в головах, я говорил с теми людьми, они пребывают в другом мире. Власть их изменила в худшую сторону. Я всегда буду здесь, внизу, в окопах. Здесь хоть мысли яснее. Это моя борьба.
– И всюду озлобленность…
– Ты меня понимаешь?
– Да.
– Спасибо.
Прошлое.
– Мы такие разные, – про себя сказала она, смотря, как он разговорился с каким-то мальчишкой о компьютерных играх, пока они втроём ехали на вершину горы в кабинке подъемника.
Снег перестал идти после завтрака.
Когда они поднялись и вышли на площадку перед трассой для спуска, он сказал:
– Вот так стоишь на большой высоте, и сами собой мысли появляются, как прыгнешь и полетишь вниз. Это пугает и… даже нравится.
– У меня такого, слава Богу, нет. Когда я стою над пропастью, то думаю: «Блин, круто», – на последней реплике она развела руками и изобразила сарказм.
– Ну да, ты же у нас бесстрашная.
– А ты герой.
Они покачали головой, смотря друг на друга, и начали надевать лыжи.
– Эти лыжи прекрасно подходят к твоей желтой куртке.
– Угу, буду считать это за комплимент, – вредно сказала она.
– Считай.
– До десяти, а потом рванём?
– Я смотрю, у кого тут азарт проснулся.
– Один, два, три…
Он справился с последним креплением и взялся за лыжные палки, воткнутые в снег.
– Четыре, пять, шесть…
Она была готова с самого начала отсчёта. Её фиолетовые волосы вылезли сбоку из-под шапки и успели немного заледенеть на ветру.
– Семь, восемь… Фора!
Она быстро рванула на лыжах вперёд.
– Хэй! – крикнул он и отправился вдогонку.
Хорошо смазанные лыжи летели по снегу, набирая ход. Ветер дул в лицо, шумел в ушах, руки активно «гребли» вперёд, азарт, азарт, азарт! Он почти нагнал её, начал отклоняться влево, чтобы не столкнуться с ней, и решил что-то крикнуть, когда поравняется с ней. Но Сирень внезапно отклонилась от курса и стремительно покатилась в сторону.
– Вот чёрт, Сирень!
Женщина в желтой куртке врезалась в ленточное ограждение трассы, порвала его, и кубарем влетела в снег, скрывшись между елками.
Он упал, пытаясь затормозить, сразу же вскочил и побежал на лыжах, не переставая звать её. Сверху уже спускался медик, ответственный за этот участок спуска.
Настоящее.
Когда я вышел из комнаты, Её уже нигде не было. Ушла. Я надел пальто и пошёл в сторону входной двери.
Заглянул в «ставку Наполеона». Мой товарищ до сих пор пребывал там. Надел на себя старое черное пальто с длинными полами и высоким воротником, и сидел у камина, раскуривая огромную трубку. По периметру комнаты на креслах, диване, стульях, в надувном бассейне без воды сидели, лежали, спали ещё человек десять-пятнадцать. Некоторые негромко разговаривали, других ещё не отпустило. Он смотрел на языки пламени и задумчиво произнес:
– В условиях острого правительственного кризиса молодежь уверенно и бесповоротно шлет всех на три буквы.
– Ааа! – громко крикнул заросший хиппи. – Студенты, например, вообще не бастуют! Или, наоборот, какую-то партию поддерживают. Глупые у тебя выводы.
– Студенты, студенты, – он поднял голову и посмотрел на синюю люстру. – Да разве есть среди них молодые? Нет, нет…– мой товарищ говорил медленно, как будто вспоминая что-то важное, такое, что не стоило торопить. – Они все заняты науками, открытиями уже давно открытых вещей… Они все на одно лицо… Не умрут они за тебя, охламона синего, и за друга своего, не бросятся они со скалы в пасть пылающему тигру, ведь это им даже не нужно. Будущее нации… Ха! Будущие старики нации. Нет, господа, нам уготован совсем другой путь, совсем…
Он замолчал, и я вышел из комнаты. Никто даже не заметил моего присутствия. Порой мне казалось, что я был только безмолвным свидетелем чужой жизни.
Я ещё немного побродил по квартире. В одной из комнат нашёл огромную гору книг, наваленных без разбора, почти достающую до потолка. Некоторые из них открылись, другие порвались. Парочка оказалась с золой вместо страниц. Наконец я достал целую книгу. Название знаменитого романа Берроуза говорило само за себя: «Гомосексуалист».
– Несчастный, – добавил я и бросил эту Отвратительную книгу обратно.
С вершины мне под ноги упала зеленая книга. Я поднял, открыл и сразу же увидел на пожелтевшем титульном листе свежую красную печать: «Запрещено». Она пыталась перечеркнуть и автора, и название, но не смогла это сделать. Да и разве перечеркнешь такое. Это был томик стихов Зарёва. Я с удовольствием прочел несколько. Хорошая вещь, не верится, что это было написано относительно недавно. Да… кто знал, что новый и великий для страны век окажется веком глубочайшей глупости. Мой товарищ правильно сказал про это место: «островок Свободы в огромном море невежества…» Я с какой-то тоской посмотрел на этот заплесневелый потолок с трещинами, знак анархии на уже бесцветных обоях, огромное окно, которое в этом помещении было наполовину разбито и прикрыто фанерой. Я вспомнил другие комнаты и их обитателей. Думаю, это место достойно права на жизнь. Хочется, чтобы оно не пропало. И пусть здесь собираются не лучшие из лучших, чего только стоят те торчки из комнаты «кайфа», м-да… Есть здесь и другие. Они мои друзья. И пусть про них никогда не напишут книги, пусть они сами про себя споют песни, где без мата не обойдется каждое второе слово, пусть они гонимы обществом, но именно здесь они обретают покой и отдых. Это место нужно миру. Каждый загнанный и запутавшийся подросток или взрослый вздохнут здесь свободно и явят миру подлинное чудо – самих себя. И пройдут года, возможно, это место изменится, потому что его обитатели повзрослеют и многое переосмыслят, возможно, эту комнату даже отремонтируют, но суть останется прежней. Островок Свободы в огромном море невежества. Да будет так всегда.
– Аминь.
Я положил книгу во внутренний карман куртки и быстро направился к выходу из квартиры. Солнце было в зените, этот день заботливо манил меня в самую гущу событий.
Прошлое.
Сирень попала в больницу со сломанной рукой и несколькими ушибами. Врачи порекомендовали ей на один-два дня остаться здесь.
Он сидел около её кровати и говорил, чем можно заняться после того, как она выйдет отсюда. Это были целые горизонты возможностей.
– Помимо этих гор со всеми развлечениями тут же ещё и море есть. Зимой, конечно, оно особо не притягательно, но ради интереса можно посмотреть. А ещё там рядом город, а там уж сколько всего… Можем билеты взять на какой-нибудь концерт или выступления, сюда постоянно приезжают известные артисты.
Она слушала его и понимала, что не хочет ничего из этого. Её нужен был покой, просто покой.
– Я не хочу, мне и в горах хорошо.
– Может, по канатной дороге поездим? Полюбуемся видами. Для начала, а там посмотрим по ситуации.
– Да…
– Эй, не грусти. Всё закончилось хорошо, твоя рука нам точно не должна портить отдых.
Он наклонился к ней и провёл рукой по её щеке:
– Я тебя люблю.
– Это неудивительно.
– Ты невыносима.
Он поцеловал её. Они ещё немного поговорили, но она даже и не запомнила о чём. Попрощался, пообещав навестить её завтра, и вышел из палаты. Дверь закрылась. Сирень продолжала смотреть на дверь. В её голове созревало решение. Горькое, но неотвратимое.
Рядом с кроватью на полу стояла сумка. Она открыла её и достала здоровой рукой фотографию из маленького кармашка. За последние годы она сдала. Многие ушли из её жизни. По правде говоря, только появление этого неунывающего паренька прервало черную полосу. Появилась надежда, радость. Но и это ушло. Она провела рукой по фото. Лучше тех времен уже не будет. Грустно, когда осознаешь такое. Всё это позади, впереди только угасание. Она уже не боялась остаться одна. Или…?
На фото стояли герои былых времён, герои другой истории. Шесть человек плюс Сирень. Пришло же в голову родителям её так назвать. Семь лиц смотрели на неё из прошлого, улыбались, дурачились, кривили лица, смеялись, не зная того, что все их мысли, мечты, действия, слова приведут к этому. Они хотели сделать мир лучше и были уверены в том, что это им по силам. А получилась Грязь. Это были хорошие добрые люди. Она тоже когда-то была хорошей, но теперь стала безучастной. Но люди на фото обо всём этом еще не знали. Они фотографировались во дворе Фонтанного дома, переполненные энергией, азартом и верой в лучшее. На обратной стороне была надпись:
Вильгельм, Антошка Цвет, прекрасная Лена, Сирень, малыш Ёжик, Н. Златоусцев и Коля Зарёв. День, когда всё было хорошо.
Это была Серая история. И она тянула Сирень назад.
На следующий день после оглашения этого решения мой товарищ разбил первое зеркало в своей жизни. И покинул сказочный город навсегда.
– Я слышала, что завтра они хотят поднять мятеж.
– Не бойся.
– Пытаюсь.
– Я тоже.
Грустные глаза,
Я не должен этого делать…
Грустные глаза,
Я не должен этого делать…
Грустные глаза,
Я не должен этого делать…
Грустные глаза,
Я не должен этого делать…
Цветы.
Грустные глаза,
Я подарил им цветы,
Я не должен был этого делать
Я не должен идти навстречу тому,
Кого не готов принимать.
Является ли это поэзией? Есть ли здесь свет лампы?