Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
– А что с ним?
– Да это… копилось годами. На самом деле чудо, что он дожил до своих лет.
Малыш Ёжик не любил понедельники, свою крестную, а также плохую оперу. Но этим утром он всё же поборол свою неприязнь к первому дню недели и не только встал пораньше, но даже не пролил кофе на своё сонное тело. Но всё же утро смогло напакостить и ему: выходя из квартиры, он случайно наступил на хвост черно-белому коту, который до этого момента спал как пушистый и мурлыкающий ангел. Раздался жуткий крик бедного животного. Ярослав отпрыгнул назад и ударился головой о косяк, предварительно сильно испугавшись такому громкому обстоятельству. Потирая ушибленный затылок, он ещё раз убедился в том, что утренние происшествия по понедельникам просто не могут обойти его стороной.
Но надо отдать должное, погода нынче была замечательная. Небо было в редких розовых облаках, напоминающих суфле из того славного ресторана на Лиговке, который ещё совсем недавно радовал ребятишек низкими ценами на мороженное, а сейчас радует конкурентов своим отсутствием. Лёгкий ветерок весело дул в лицо и прогонял последние крупицы сна из головы. Порой хочется стать ветром: летишь себе и смотришь на всех, да и за проезд платить не надо: с Купчино до Петропавловки за минуту донесёшься! Но потом думаешь: но всё-таки сложная работа у ветра. Всё время летать надо и не останавливаться, а как остановишься- так и не будет тебя.
На этом размышления Ёжика о ветре закончились, потому что пришла пора подземного царства: он быстро спустился в павильон местной станции метро и начал длительный спуск от скучной продавщицы жетонов до платформы с её личным контролёром в маленькой стеклянной будке. На стенах висело множество пестрых рекламных плакатов: вот недвижимость под Питером, вот недвижимость под недвижимостью под Питером, вот концерт группы ``Кино``, реклама воды, еды, одежды и ритуальных услуг – полный жизненный комплект в одном месте. В этот утренний час поезда подземки пустовали, с радостью принимая новых посетителей, и даже не стояли в пробках как наземный транспорт. Это мысль радовала Ярослава несколько остановок, вселяя надежду на существование ``доброго утра``, но все надежды рухнули с пересадкой на центральную линию, которая уже была забита людьми под завязку.
Пережив множество притеснений в ходе своего путешествия, Ёжик довольно-таки бодро вышел из метро и пошёл вдоль тонких деревьев, быстрых машин и пёстрых домов. Проспект уже жил своей многообразной жизнью. Пешеходы переходили дорогу, дети шли с родителями в близлежащий музей, продавцы цветов коротали время за кроссвордами, голуби одиноко летели куда-то, а местные магазины сонно протирали свои витрины. Эта картина повторяется здесь каждый день снова и снова, и большинству старожилов она никогда не надоест. Но любая картина смотрится лучше, если, смотря на неё что-нибудь есть, особенно если в следующем доме замечательно делают пончики и продают за не менее замечательную цену. Ярослав на несколько минут задержался у окошка этого магазинчика, чтобы приобрести пакет пончиков и провести коротенькую беседу с красивой продавщицей: прекрасное поднимает настроение даже в утро понедельника.
Пройдя ещё несколько кварталов в сторону Невы, Ёжик зашёл в Дом книги.
– Он сейчас занят, присядьте, пожалуйста, – вежливо сказала улыбчивая секретарша, держа в руках толстую пачку бумаги.
– Да, хорошо, – ответил Ярослав и сел на мягкий диван.
В это время в кабинете Зарёва сидели представительные люди в дорогих костюмах. Опершись на подоконник, скрестив руки на груди, за их беседой с хозяином кабинета сердито наблюдал главный редактор газеты, одетый в коралловую рубашку, которую перехлестывали коричневые кожаные подтяжки. Николай замер у стола, занеся кулак над столешницей:
– Я не буду составлять отчеты с детальным описанием маршрута наших гостей. Пусть мне сначала господа из министерства начнут присылать подобные отчеты с описанием ежедневной деятельности президента, чтобы я не сомневался в том, что он действительно работает на благо страны, а не по рыбалкам с девочками разъезжает и гостайны не продает. Тогда я подумаю: стоит ли так писать так про наших заграничных гостей.
– Это до суда может дойти. Вы подписывались под участием наших зарубежных звезд.
– На своих условиях, мы это обговаривали.
– Времена меняются, если вы не заметили. За эти полгода многое изменилось в нашем законодательстве.
– Да-да, про конституционные права наши хозяева напрочь забыли. Я в курсе.
– Необходима информация обо всех передвижениях иностранных гостей предстоящего фестиваля. Это касается безопасности страны.
– Нет, это касается безопасности весьма конкретных лиц.
– Это может дойти до суда.
– Господи, боже! – взревел Зарёв. – Какой к чертям, суд? Люди в гости приехали, а на языке ваших бюрократов: «Приехали отечественный туризм поднимать». Так пусть радуются, что поднимают, а не крестятся и стороной страну объезжают. Хотя с таким настроем, скоро так и будет.
Человек в дорогом костюме спокойно спросил:
– Так вы отказываетесь от предоставления информации о деятельности иностранных гостей фестиваля?
Зарёв медленно опустил кулак на стол:
– Идите уже.
Человек качнул головой:
– Это всё, что нам нужно было знать, – он махнул второму гостю, и они не спеша вышли из кабинета, сверкая своими начищенными туфлями.
Редактор посмотрел на поэта, сказал: «Нет» и недовольно вышел, пестрея своей рубашкой.
Сразу же на пороге появился Малыш Ёжик.
– А, Ярослав, проходи, – сказал Зарёв и сел в кресло, унимая дрожь в руках.
Посетитель прошел по наполненному светом кабинету и сел на гостевой стул.
– Это кто был? – неуверенно спросил он, не зная уместно ли его любопытство.
– Это гончие губернатора. Грыземся из-за фестиваля.
– А в чем проблема?
– Да с ними невозможно разговаривать. Со всеми ними. Они живут в такой реальности, где нет бедных, нет покалеченных, где всё подсчитано и сыто. Бёлль таких называл радостными идиотами. Ради себя они делают всё и всеми средствами. Каждый раз сразу хочется гнать их отсюда в шею. Но ведь жалко, их, дураков.
Николай посмотрел в окно, сделав паузу, и в уже более миролюбивой манере продолжил:
– Нам с тобой сейчас надо в типографию спустится и обговорить нюансы связанные с твоей книгой. Мне вчера из отдела сообщили, что у них там что-то не получается по первоначальной задумке.
Вернувшись через пол часа из типографии, Николай хотел зайти в свой кабинет, но секретарша его окликнула:
– А вы поздравили Ярослава?
– А с чем именно? – повернулся к ней поэт.
– Так как же, он получил премию имени Михаила Юрьевича за свой последний роман.
– Ух ты… И ничего мне сказал, да и прошляпил… – Николай опустил глаза, подумав о том, что надо бы что-то подарить Ёжику раз такое дело, и улыбнулся. – Скромнейший он человек.
Николай поблагодарил секретаршу за новость и вернулся в кабинет, где его уже ждал главный редактор, желающий выяснить отношения после провального разговора с посланниками власти.
После обеда пришло время ехать через полгорода, чтобы заверить документы. Павел был готов и подъехал прямо к Дому книги. Сегодня водитель пребывал в какой-то напряженной задумчивости, несвойственной ему.
– Как вчера добрался до дома? – спросил Николай, пытаясь его разговорить.
– Угу, нормально.
Зарёв вздохнул и начал смотреть в окно: Павел сегодня был сам себе на уме. В кармане зазвонил телефон. Поэт достал его, посмотрел на экран и сбросил.
На одном из долгих перекрестков, водитель внезапно сбивчиво заговорил:
– Слушайте, а вот вы мне вчера в пабе говорили про то, что друг у вас умирает. Смотрите, я сейчас доеду до конторы и распишусь за вас, вашу подпись меня научила ваша секретарша подделывать, а вы пока отправляйтесь к своему другу. Потом напишите и я вас заберу.
Николай не сразу понял смысл его затеи, настолько неожиданной она была.
– Ааа… А как же нотариус? Должен же я расписываться.
– Не беспокойтесь. Я сам всё сделаю. Ради такого сделаю.
Настрой Павла пугал и вдохновлял поэта одновременно.
– Точно?
– Сделаю всё.
Зарёв достал телефон и позвонил Эмилии.
– Отлично, он дома. Подбросишь? Тут недалеко.
– Само собой.
Ярослав сидел в ресторане и наслаждался видом на гостиный двор. Сегодня у него был выходной и чудесное настроение, ему даже не хотелось ничего писать. Он отпил из бокала вино и занес вилку над салатом, когда почувствовал вибрацию телефона в кармане. Звонил Цвет.
– Алло, привет, Ярослав, мне нужна твоя помощь. Это касается нашего Коли. Я знаю, что ты тесно с ним сотрудничаешь в последнее время, может он тебя послушает. Ты ведь знаешь, что он сейчас делает? Пытается протащить очень спорные произведения на всегосударственный уровень. Лет семь назад, может, это и выглядело нормально, но не сейчас, когда у нас везде цензура образовалась. Ну, будем честны, цензура есть, чтобы там не говорили. И мне уже сверху пожаловались на нашего поэта. Они будут принимать меры, если этот цирк не закончится. Поговори с ним, может он тебя послушает. Я не хочу, чтобы то, что МЫ строили годами, так глупо пало.
Ёжик нахмурил лоб:
– Если он это делает, то у него явно на то есть причины.
– И он про них почти никому не говорит. Так дела не делаются. Но скажу по секрету, во главе всей этой серии он поставит свою новую книгу. Ему нужна поддержка, шумиха, новая линейка книг, чтобы сделать на этом… много чего. Поговори, будь другом.
Ярослав в задумчивости посмотрел на второй этаж гостиного двора. Около перил стоял Джек Воробей и махал ему рукой, зазывая на выставку фигур.
– И это я еще про летний фестиваль искусств молчу. Нельзя человека с такими жесткими моральными принципами ставить во главе…
– Я постараюсь, – бросил Ёжик, пытаясь остановить Цвета.
– Спасибо, дружище.
Антон повесил трубку.
Горький вкус предательства, словно яд, расходился по телу Ярослава. Он убрал телефон, сжал вилку и начал монотонно постукивать кулаком по столу. Неправильно всё это.
Зарёв позвонил в дверь. Серые стены лестничных клеток забирали большую часть света, и в этом доме царил полумрак.
Дверь открылась и на пороге появилась Эмилия в спортивном костюме.
– Проходи, Коль, – обливаясь потом, сказала она.
Поэт зашёл в квартиру, неспеша разулся, повесил пальто.
– Ты с работы? – спросила Эмилия, смотря на синий пиджак.
– Да, сбежал немного.
– Как у вас там?
– Да как обычно, война.
– Понятно. Ладно, я вернусь к тренировке, Кирилл в своей комнате, не спит.
– Понятно.
Она оставила его одного в прихожей и вернулась к своему тренажеру, включив динамичную музыку.
Кирилл сидел на кровати и слегка потрясывался.
– Здравствуй, Кирилл.
Писатель медленно повернул голову в сторону гостя и необычайно звонко сказал, немного приподняв руки:
– А, Коля, это ты!
– Да, да, это я.
– Присаживайся, тут где-то был стул.
Зарёв подсел к кровати. Златоусцев сидел, откинувшись спиной на целую кипу подушек. Он был смертельно бледен и по-старчески сед. Двигался он медленно и вряд ли уже мог встать сам.
– Как ты? – спросил поэт.
– Сейчас хорошо. В голове снова стало ясно. Но тело, оно не моё… Я скоро умру.
– Кирилл, не гово…
– Не надо, Коль. Не опускайся до лести. Я спокоен насчет этого. Вот сколько тебе сейчас?
– Тридцать семь.
– Я же говорил, что и это произойдет с тобой. А мне осталось всего два года до пятидесяти, представляешь? Мне в детстве говорили, что я не доживу до совершеннолетия. Дураки, как всегда, одни дураки.
– И как оно, это твоё долголетие?
– Отвратительно. Я болен и устал. Измотан этой бесконечной дорогой, с вот такими короткими остановками, когда я понимаю кто я и где я. Я так живу всю жизнь, слышу голоса, падаю в обмороки, не узнаю себя и людей… И снова скоро в дорогу… Я как будто бы накачался алкоголем и прикован к кровати, чувствую как спирт отравляет меня, сжигает, душит, жрет изнутри и я периодически засыпаю, проваливаясь в ужасы… Тело и разум подводят меня. Что дальше? – старик Златоусцев посмотрел ослепшими глазами на Николая. – Это прекратится после смерти?
– Ты не боишься ее?
– Нет. Дай свою руку.
Николай коснулся пальцами его сухой ладони. Пальцы медленно сжали руку поэта.
– Чувствуешь? – спросил Кирилл. – Всю свою жизнь у меня были мокрые от пота руки, мне постоянно было страшно, я волновался и не знал, что мне делать. А теперь… Это избавление…
Зарёв сжал губы, напрягаясь, чтобы сдержать накатывающие волной слезы. Он сжал руку друга. Так они провели несколько минут в комнате, освещенной весенним солнцем. Музыка для тренировки была слышна и здесь. Для одинокого царства слепца – эти бестолковые ритмы были единственной связью с миром.
– Кирилл, – сквозь ком в горле сказал поэт. – Я так боюсь остаться одни.
– Не останешься. Никогда не останешься. Я с тобой, мой друг.
– Я знаю.
– А можешь мне кое-что прочитать?
– Да, конечно.
– Знаешь, я всегда любил монологи твоих героев. И признаюсь, больше всего я любил исповедь пьяного, – Кирилл усмехнулся и закашлялся. – Ох… Она… Такая…
– Я с радостью, но у меня нет текста с собой, я не смогу дословно воспроизвести её сейчас.
– Книга там, на столе, – показал рукой писатель и откинул голову на подушки, разжав пальцы.
Он тихо сопел, уставившись бесполезными глазами в потолок. Зарёв нашел книгу в белом переплете, открыл и начал читать:
«Господь, даруй мне спасение! Мне, грешному, неверующему псу! Псу! Псу поганому! Пьяному и теряющему контроль во гневе! Во гневе! Этими руками я грешил, грешил, каюсь! Будь моим светом, моим солнцем, веди меня, отдаюсь на волю твою весь без остатка… Почему?! Почему?! Почему я чувствую себя человеком только когда напьюсь? Почему я не одинок только во хмелю? За что, Господь, за что… за что ты так с ней…
На похоронах друзья меня окружили плотным кольцом, боясь, что сделаю что-то неподобающее, боясь, что рассудок потеряю при расставании со своей любимой, Любимой! Хотели помочь мне, руку помощи протянули, глупцы! Глупцы! Не мне помощь нужна была, а ей! Ей, такой хорошенькой, маленькой, моей кровиночкой, семь лет от роду… За что?! За что ты забрал её, за что меня ты… за что на это обрек? Да, я не верил – это мой грех. Но я поверил. Десять лет я верил, десять лет я провел без греха в миру, а потом… потом это…И три года истовых молитв! Ты же везде, в камне, в стеклах, игрушках, ты всё видишь, ты…. Ты…
Ты плачешь, плачешь вместе со мной этой ночью, плачешь, но не о смерти, а о жизнях, что сдувает ветер, как росу с травы по утру, не позволяя никому, даже тебе насладится её красотой…»
Дочитав, Николай понял, что, возможно, немного перестарался с экспрессией: его свободная рука была поднята высоко вверх, сам он стоял, и сердце колотилось в груди. Он отложил книгу и прикоснулся к руке Кирилла.
– Это… то самое… – всхлипывая, тихо сказал Златоусцев. И слезы катились по его впалым щекам.
В нём еще теплилась жизнь, но… Только после этих слов Зарёв понял, что он сейчас сделал. Подобно священнику, отпускающего грехи и направляющего человека в царство Божие, Николай словом своим живым открыл дорогу душе больного, последнюю из всех дорог.
– Ты готов?
– Да, – уверенно сказал Кирилл.
Поэт сжал его руку.
– Мне будет тебя не хватать.
Златоусцев легонько качнул головой.
– Ты навести меня как-нибудь, когда уже буду там. Посмотри, какой вид открывается мне.
– Обязательно, – Зарёв зажмурил глаза, но несколько соленых капель всё же обожгли его щеки.
– Иди. Обещаю, что дотяну до завтра.
– У меня есть еще время, я…
– Так вот и иди, – Златоусцев поднял голову в его сторону. – И делай. А у меня Эмилия есть, она хорошая, хоть и глупая. Иди.
Медленно отпустив руку праведника, Николай прошептал «Прощай» и медленно вышел из комнаты, оборачиваясь на каждом шагу. Кирилл всё также сидел на кровати. Его больше не трясло.
– Может, чаю хочешь? – спросила его Эмилия, сидя на стуле около тренажера, лицом к коридору.
Только сейчас Зарёв заметил, что музыка не играет. Неужели, слушала их разговор?
– Нет, спасибо, я пойду. Мне сейчас кусок в горло не влезет, – поэт обернулся и посмотрел на дверь комнаты Кирилла. – Помощь нужна?
– Нет, у нас всё готово, – всё также серьезно и без эмоций ответила она.
– Хорошо.
Гонимый чувством страха Николай быстро спустился во двор, и еще полчаса сидел на качелях в ожидании Павла, не меняя позы. Когда машина подъехала, и водитель вышел, окликнув поэта, то первое, что сделал Зарёв – это крепко обнял Пашу и похлопал его по плечу:
– Спасибо, спасибо…
Остаток дня пролетел на одном дыхании. Наш поэт носился как заводной до самого вечера, и только переступив порог своей квартиры в полночь, он замедлился и ссутулился, почувствовав в один миг всю тяжесть этих рабочих суток. Голова гудела, обувь еле-еле снималась с ног, никогда он еще не прикладывал столько сил, чтобы повесить пальто. Зазвонил телефон, нехотя Зарёв достал его и посмотрел на экран: «Эмилия».
– Да, – тревожно сказал он.
– Он сегодня в таком хорошем настроении, что вы сделали?
– Что?
– Я говорю, что он сегодня после вашего прихода стал таким спокойным и даже довольным, я ума не приложу, что вы сделали.
Она как всегда без церемоний перешла к самой сути.
– Ааа… Я просто прочитал ему отрывок из своего произведения.
– Пфф… понятно, это его загоны. Я вот только статьи читаю научные, а выдумки это уже ваше дело. Но всё-таки не думала, что он будет сегодня в таком расположении духа.
Легкомысленность с которой были сказаны эти слова возмутила поэта:
– Это трогает и касается всех нас. Он умирает.
– Да. Врачи мне сказали, что у него…
– Он умирает. А вам жить. Тут статьями не отделаешься.
– Не учите меня!
Зарёв несколько секунд помолчал, а потом спокойно сказал:
– Знаете, в моём родном городе над дверями онкоцентра висит огромное панно.
– Вы к чему об этом?
– И там изображены сцены из «Маленького принца», те самые рисунки, которые создавал Экзюпери и знакомые нам всем. И вы представьте, люди, которые обречены на борьбу с этим страшным заболеванием, а она не может быть без потерь, каждый раз, заходя в этот центр, где им будет больно, будет неудобно, стыдно и страшно, видят маленького принца. Ни одно произведение не подошло бы сюда лучше, чем эта сказка. Такая по-детски мягкая, она затрагивает самые важные вопросы в жизни каждого из нас. И делает это изящно, касаясь самой души, а не ваших знаний. Есть вопросы, на которые… Если вам будет совсем плохо, то попробуйте почитать. Хотя бы ради него. Хорошо?
– Да, – холодно ответила она.
– Он спит?
– Угу.
– Звоните, если что. Всегда готов помочь.
– Угу… Спасибо.
Проходя мимо гостиной, Николай остановился, увидев тапочки около дивана. Он медленно, стараясь не шуметь, прошел по мягкому ковру в центр комнаты. Бросив подушку на подлокотник, здесь заснула Лена. Диван был создан ровно под её размеры.
– Видимо, ждала…
Зарёв улыбнулся, проведя тыльной стороной руки по её щеке, и лег рядом на ковер, закинув пиджак в дальний угол комнаты. Сон моментально сморил его.
– Мы в такой яме, господа, что я не знаю, как мы будем выбираться. Культура – сплошное противоречие, одно на другом. Каждый раз «уничтожали» и «строили» ее заново. Уничтожали и строили – должно быть в кавычках, потому… – Зарёв заметил Ёжика, и окруженный журналистами своей редакции, сказал. – Поднимайтесь, товарищ, ко мне, я скоро.
Ярослав кивнул головой и прошел в его кабинет. Все окна были открыты, и в помещении было холодно. Или же… Он посмотрел на свои подрагивающие руки: а может это волнение и страх? Ёжик сегодня спал отвратительно, вчерашний звонок Цвета пробудил в нем целую бурю эмоций, он не знал, что делать и титаническими усилиями воли заставил себя сегодня прийти сюда.
Он посмотрел в окно: сегодня обыкновенный серый день. Внезапно раздался раскатистый гром, эхом отозвавшийся в кварталах-колодцах, и через несколько секунд пошел ливень. Свежий запах мокрой земли наполнил кабинет. Это был самый настоящий летний ливень. Внезапно Ярослав подумал о лете, которое вот-вот наступит. Это была очень радостная весть.
– Здравствуй, Ярослав, я тут своих уму-разуму учил, – раздался голос Зарёва.
Хозяин кабинета прошел вдоль длинного стола и сел на своё кресло.
– Рад тебя видеть. Хотя, мне казалось, что у тебя подряд два выходных.
– Я хотел поговорить про… – Ёжик моментально запнулся.
– Да?
Сегодня серые глаза Зарёва были ярче обычного. Он смотрел так, будто готов был принять всё, каким оно было, принять и полюбить. Он был открыт новому. Ярослав посмотрел в них и улыбнулся:
– Как ты?
– Я хорошо. Сегодня даже выспался, хоть и спина немного затекла, – он поерзал в кресле и пару раз сделал махи руками. – Но это мелочи.
– Какие планы, капитан?
Прищурившись, Николай посмотрел на него:
– Ты сегодня просто поговорить пришел?
– Надо же когда-нибудь и по душам говорить.
Зарёв расплылся в улыбке:
– Золотые слова, мой друг, золотые слова.
Поэт встал и подошел к кофейному столику в углу комнаты.
– Чай будешь?
– Да, давай. Так какие планы?
– Да-а… – протянул Зарёв с досадой, кидая чайные пакетики в пластиковые стаканчики. – Мы осажденные, со всех сторон осажденные. Сложно сейчас что-то новое продвигать, пока удерживаем старое. Хотя, конечно, я сейчас пытаюсь продолжать продвигать таланты из андеграунда, но…
Он налил кипяток из чайника и перенес бокалы на рабочий стол:
– Грядет время грязи, я иначе и описать не могу это. Грязь. Трудно будет жить людям с совестью.
– Но вы же не допустите этого? – с надеждой сказал Ёжик.
– Всеми силами стараюсь. Но что я, против их всех? Без друзей я ничего не могу. Пока мы вместе всё будет хорошо.
Он отпил из бокала и сразу дернул рукой:
– Слушай, я же тебя так и не поздравил! Вчера даже успел купить тебе…
Громко задребезжал телефон на столешнице. Зарёв посмотрел на экран и побледнел.
– Да, алло, – серьезно ответил он.
– Кирилл только что умер, – раздался заплаканный голос Эмилии.
Для Николая это был первый и последний раз, когда она плакала.
«Значит, сдержал обещание» – пронеслось у него в голове.
– Соболезную, он ушел во сне?
– Да, я отошла в душ, вернулась и буквально увидела, как жизнь выходит из него… Его последние вздохи. Он был похож на младенца.
– Я сейчас же поеду к вам.
– Не надо, сейчас его заберут в морг и потом вся эта бумажная волокита… Просто вы должны были знать об этом.
– Спасибо, Эмилия, спасибо. Держитесь, мы все с вами. Вечером я вам позвоню.
– Хорошо, спасибо, спасибо.
Когда Николай повесил трубку, то Ярослав сразу же спросил:
– Это Кирилл?
– Ушёл, – сжав зубы тихо ответил Зарёв.
– Ушёл… – опустив взгляд, повторил Ёжик.
Поэт встал и подошел к окну. Дождь уже закончился, и сквозь тучи пробивались солнечные лучи, бликуя в лужах.
– Он был частью меня. Я проводил его в последний путь, – сказал Коля, успокаивая себя и зная, что этого никогда не будет достаточно.
Он поднял глаза к куполу Казанского собора и увидел блеклую радугу. Она будто выходила из правого крыла собора и взвивалась к небу на фоне черного неба. И вокруг так светло. Такой же была улыбка Кирилла. Зарёв взялся за нижнюю раму распахнутого окна и улыбнулся в ответ сквозь наворачивающиеся слезы: его друг и правда, был рядом.
После смерти Златоусцева несколько журналистов спросили Зарёва о вкладе покойного в историю. Николай грустно усмехнулся. Если озвучивается такой вопрос, значит, вклад был и весьма весомый. Но только Кирилл никогда и не помышлял об этом. Заключенный с рождения в клетку болезни, обреченный дышать, он не мог не сделать каждый свой вздох прекрасным в желании сбросить эти оковы. Чтобы он не говорил про свои опубликованные романы, Николай знал: их центр, ядро – восторг и восхищение перед перипетиями жизни, – и было тем светочем, что спасал этого больного мальчика с рано посидевшими волосами. Он был праведником, прошедшим через великие страдания при жизни. Разве маленький газетный столбик сможет объяснить непосвящённым это?
В первый же вечер после ухода Кирилла Эмилия сдержала своё слово: в опустевшей квартире она сидела в своём любимом кресле и шелестела страницами. Её любимый телевизор был выключен. Половина фонарей на сырой от дождя улице стояли потухшими. В комнате было темно. Золотистые французские лилии на синих обоях невозможно было разглядеть, прежде чем глаза не привыкнут к ночи. Весь свет, как будто был собран руками невидимого Неизбежного и помещен в одну точку: угол с красным креслом. В свете ночной лампы из известного магазина Эмилия читала «Маленького принца». Ее плечи дрожали, а на страницы падали соленые слезы. Это был миг, когда искусство ворвалось в жизнь человека, перевернув и жизнь, и самого человека. Она впервые поняла, что такое Слово. Дочитав, она целовала обложку, прижимала книгу к себе и долго-долго смотрела в окно, прежде чем заснула, сидя в кресле. Ей снилась Роза, за которую она была в ответе. И она делала всё, чтобы эта Роза цвела каждый день своей недолгой жизни.
Николай и Лена пришли вместе на девять дней. Людей было очень много и, чувствуя себя чужими, они поздоровались с Эмилией и немного потолкаясь в прихожей, вышли с поминок. Сначала на лестничную клетку, потом в подъезд по серым ступеням вдоль зеленых перил и, наконец, оказались на улице – солнце грело просыпающиеся ветви. Было тихо.
– А пошли на могилу Кирилла. Малыш Ёжик был на похоронах и объяснил как её найти.
– Пошли, – нежно сказала Лена.
Он взял ее под руку, и они направились на ближайшее кладбище.
А место выбрали очень хорошее. Неподалеку от центрального входа, в глубине около кривенькой березки. В округе росли и другие деревья. Всё было усыпано пестрыми венками и цветами. Его похоронили рядом с дедом. Кирилл знал его мало, он умер, когда будущему писателю было семь лет, но образ деда навсегда стал самым ярким и теплым в его жизни.
Деревья шумели ветвями, покачиваясь на ветру. Отличное место для сна.
Зарёв перешагнул оградку и лег на каменную плиту, усыпанную цветами. Над ним летели облака, трепетали тоненькие веточки. Стайка птиц пронеслась в тишине. Все казалось бескрайним.
– И что видно? – спросила Лена, засунув руки в карманы.
На лице Зарёва блеснула слабая улыбка, она исчезла на мгновение и появилась снова, более сильная, светлая:
– Вечность.
-–
Спустя десять лет.
Звезд не видно – это к дождю;
Слов не слышно – это к борьбе.
Серый цвет – к боли, что молчит;
История эта без звезд закричит.
Город оживился. Люди весь день стекались к центру по тротуарам, мостам, площадям, переходам, вдоль каналов, домов, оград парков, кладбищ, заброшенных заводов, припаркованных машин и флагов своей страны. Они вливались в одну из нескольких колонн и шли по центральным улицам, сходившимся на большой площади у здания правительства. Шли, перекрывая движение, выгоняя автомобилистов с дорог, вытесняя их на окраины событий. К вечеру город был похож на осажденную крепость. Центр её – главная площадь, заполненная людьми, стены её – дома, жильцы которых выключили свет в страхе за себя и своих близких, вокруг неё – баррикады мятежников и кордоны правоохранителей, за кордонами – грузовики с резервами и тяжелые машины для разгона демонстраций. Центр города остановился в напряженном балансе сил, если не знаешь к кому примкнуть, то лучше уходи.
В тот вечер я сидел в вегетарианском кафе неподалеку от церкви на Ковенском. Здесь была изумительная индийская кухня. Напротив меня сидел в кожаной куртке известный критик, преданный искусству, как никто другой, решительный, озлобленный, язвительный, друг анархистов-террористов, неплохой фехтовальщик и любитель насаждать сумасбродные идеи в головы непосвященных. Его ещё не посадили только потому, что на нем можно было делать хорошие деньги. Часто его звали ведущим на телевидение. И пусть все передачи с ним закрывались довольно быстро, идя не больше полугода, они набирали ошеломительные рейтинги. Он знал, как себя преподать. Вокруг нас сидели и другие люди, но все они затмевались им.
– Я был там, я танцевал на останках рок-н-ролла! Танцевал на обугленных могилах и мечтах, заключенных в них! Мы повергли этот рок в пучину истории, чтоб его! – смеялся он, изрядно выпив вина, которое принёс с собой.
– Так это из-за тебя сейчас на музыкальных каналах одна хрень крутится? – злорадно спросил один из присутствующих.
– Нет! Нет! Протестую! – замахал он руками. – Это всё из-за вас! Вы потребляете эту хрень, не я! Я танцевал на развалинах рок-н-ролла, прокладывая дорогу лезвию, которое должно было вонзиться в весь этот грязный попс, но вы меня не поддержали! Теперь я пьян. Просто пьян.
И он затих на несколько минут. Люди пили чай, разговаривали, иногда прикладывались к бутылке критика. Людей было немного, официанты, узнав «того самого ведущего» закрывали глаза на его громкое поведение и пронесенный алкоголь.
Вдруг на улице что-то загромыхало, вся посуда на столе стала трястись, бумажные журавлики, подвешенные к потолку, беспокойно затрепетали крыльями, наполнив кафе шелестом тонкой бумаги. В окно было видно, как мимо проезжает техника с аккуратно выведенными белыми номерами на бортах.
– Вот так живёшь и не знаешь, что уже ввели военное положение… – грустно сказал критик. – Давно пора, давно.
– Видимо, народ поднялся более-менее, раз уже пошла такая пьянка. Вот чего бойся.
– Пусть бояться те, кто там, – критик ткнул пальцем в сторону главной площади. – Их сегодня раздавят, помяните моё слово.
– Ну чего ты гонишь-то? Вот посмотри…
– Ничего мне не говори! Ни-че-го! Я всё равно тебя переспорю. Давайте лучше есть самосу. А то эти индийские пирожки никогда не давали мне покоя… Ммм… Объедение…
После третьей самосы я откинулся на спинку кресла и, приятно потягиваясь, признал для себя, что к кухне этого народа стоит как-нибудь присмотреться, уж больно вкусно сегодня было.
Зазвенел колокольчик над входом, и знакомый голос крикнул:
– А, вот ты где!
Я даже не стал оборачиваться, только поднял руку вверх, подтверждая его слова. Мой товарищ подошёл к нашему столику.
– Здрова, ребята. Ооо! Какие персоны! Здравствуйте, герр критик… – он поклонился, снимая невидимую шляпу.
– Да иди ты, и без тебя тошно, – отмахнулся «тот самый ведущий».
– Скажите, кого вы сегодня втоптали в грязь и публично унизили?
– Слушай, – критик раздражено посмотрел на него, готовясь вскочить из-за стола. – Что тебе не понятно? Тошно от тебя, иди отсюда.
– Да ладно, давай поболтаем. Например, об искусстве, ты ведь в нём как рыба в кляре – очень вкусно устроился, – товарищ облокотился рукой на стол и навис над собеседником.
– Я такой шпаной, как ты, не занимаюсь. Меня привлекают только высшие сферы искусства.
– Высшая сфера искусства у вас под ногами, герр критик. Там всё настоящее и стоящее.