Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
Они прогулялись до ближайшего кинотеатра, кули билеты на новый фильм признанного классика, постояли в очереди за попкорном, потом вспомнили о напитках и постояли второй раз. По вечерам кинотеатры в центре всегда переполнены. Каждые пять-десять минут заканчивается очередной сеанс, и зрители стройной колонной выходят из зала, задержавшись у входа, чтобы выкинуть пустые бумажные стаканчики в мусорный мешок, и расходятся по туалетам: мальчики – направо, девочки – налево. Хоть это всё и не звучало поэтично, но через два с половиной часа Лена и Николай присоединились к этому ритуалу.
А тем временем туман медленно накрывал город. Стемнело, окна зажглись, люди разошлись по ресторанам и торговым центрам. Накрапывал мелкий дождь. Легкий ветерок пробирал холодом.
Выйдя из здания, оживленный Зарёв сразу же разошелся:
– Мне очень понравилось! Тут ведь какая концепция? Герой должен умереть. В этом крест. С самого начала и до конца. Бледная тень смерти, метка. Но всё же эта история о вере, надежде. Она не о смерти. Моя мама, будучи очень умной женщиной и работая в том числе и со смертельно больными, говорила мне: «Смерть нелепа в сути своей. Те, кто боится смерти, чаще всего боятся жизни». Вот тут об этом же. В предыдущем фильме режиссёр навел мосты, подготовил зрителя к этому. А теперь поднял ослабленной рукой праведника Грааль из Грязи, – и в подтверждение своих слов он поднял руку высоко вверх.
Лена улыбнулась и весело смотрела на него, засунув руки в карманы:
– Мне он тоже понравился, но видимо, не так сильно, как тебе.
Весь сеанс она закусывала губу, чувствуя какую-то неловкость от того, что картина навевала на нее скуку.
– Смотри, как красиво! – неожиданно звонко сказала Лена.
Захваченные мыслями о фильме, они даже не сразу заметили этот густой белый туман, обволакивающий каждое здание, стучащийся в каждое окно. Домов уже не было видно, и лишь свет кухонь слабо пробивался сквозь пелену.
Николай сразу же ответил:
– Ты чувствуешь это? – он остановился, – Чувствуешь эти дуновения, запахи, холод, капельки воды в воздухе? Подыши!
– Да, я чувствую. Что-то лёгкое и влажное.
– Так дышит город. Это ли не прекрасно?
Его глаза горели творческим огнем. Сказанное им было очень важным для него. Это было тем, что всегда должно существовать, одно из немногих постоянств в нашей быстрой жизни.
– Да, это великолепно! – улыбнулась она.
Это действительно было прекрасно.
Они молча продолжили путь под зонтом к метро. Чудесная хватка фильма ослабела с каждой минутой, гудки машин, безликие прохожие, сырость, время на часах – всё вокруг только и говорило о том, что пора возвращаться.
– Знаешь, а я ведь тогда была, на ваших четырех часах. С подружками гуляли после школы, учились во вторую смену, и подумали, что будет что-то прикольное. Вы там с Антоном, конечно, блистали.
– Давай сейчас не будем про него.
– Конечно.
– А как тебе то выступление, в общем?
– Ну… Довольно мило, не ожидала. Я тогда не особо интересовалась искусством, новыми веяниями.
– Да ладно, какие новые у нас веяния. Мы бесстыдно скачем на горбах предшественников.
– Как и они в свое время, – она посмотрела на Зарёва.
– Аргумент, – повернулся к ней в ответ поэт.
Они оба были людьми не разговорчивыми. Бережно храня своё мнение и свои взгляды, они предпочитали отдать инициативу в разговоре другим. Но это не значило, что в какой-то момент они не могли положить в споре своего оппонента на лопатки. Просто зачем говорить много, когда вокруг так мало стоящих слов? Оттого между собой они говорили мало, если только Зарёва не несло рассказать какую-нибудь историю или, к примеру, объяснить взаимосвязанность жанров в кино и литературе. Для многих в такие минуты он становился невыносим, выдавая по нескольку страниц информации в минуту, но только не для Лены. Она любила его послушать, хоть и мало что запоминала из таких мини-лекций. А что касается молчания, оно было между ними восхитительным: оно не стесняло обоих, было таким естественным и насыщенным. Им было тепло находиться друг рядом с другом.
Они переглянулись и в тишине пошли дальше. Спустившись в метро, они обнялись и попрощались до завтра. Это всегда выходит как-то неловко, когда дружат мужчина и женщина, особенно после хорошо проеденного вечера. Разошлись на свои станции: ей – по левому переходу, ему – по правому. Шли, влившись в потоки людей. Расстались уставшими и явно не чужими друг другу.
Человеку был нужен человек. В тот вечер Николай посмотрел несколько минут записанного концерта годичной давности. Он, Антон и его группа.
Поэт: Комнаты с высокими потолками
Вмещают больше воздуха –
Группа: Для бесед!
П: В некоторых из них обнаружена
Неплохая акустика –
Г: Для резвых струн!
П: Огромные окна открываются,
Скрипя прямо во двор –
Г: Для… (задумалась)
Одинокий возглас Антона: … желтых стен!
П: И это всё называется –
Г: Sankt!
Одинокий возглас Антона: Самый святой!
Г: Pe-
Одинокий возглас Антона: Из!
Г: -ter-
Одинокий возглас Антона: Всех!
Г: -burg!
Одинокий возглас Антона: Петербургов!
Хотел посмотреть полностью, но быстро выключил. Закрыл глаза и заснул без привычного снотворного.
А дождь все моросил. Мелкие капли легко и неслышно стучали по помятым карнизам. Деревянное окно уже с облупившейся от старости краской продувало. Он чувствовал это своей спиной. Дуновения были слабые, но холодные. Он невольно поежился и окинул взором кухню. Она была очень маленькой, кривенькой и грязной. Старая плита с неоттираемыми пятнами, ржавая вытяжка, деревянный стол, грубая тумбочка, тусклая лампочка без абажура. Обои выцвели и покрылись разводами. Запах плесени. Все это нагоняло тоску. Единственное, на чем задержался его взгляд – рисунок буддийского божества, висящий на противоположной стене. Многорукий, синий, с множеством лиц и украшений, он заслуживал внимания. Картинка была не новой, но сохранившей всю радугу цветов. Она пестрела посреди этого бардака, как солнце над серыми домами. В этой квартире раньше жили буддисты и кришнаиты. В жилой комнате под потолком висели гирлянды из разноцветных флажков с молитвами. Она сказала, что это намоленное место. Хотя он ничего здесь сверхъестественного не чувствовал. Но у неё всегда с этим было лучше.
– Я готова, пошли, – раздался ее милый голос.
Он посмотрел на Машу, вздохнул, поднялся с табуретки, взял ее чемодан и направился к выходу.
– Антон, ты сегодня кислый какой-то.
– Ай! – театрально махнул он рукой. – Тоска паршивая. Осеннее.
– Осеннее, не осеннее, но мне никогда не нравилось быть в кампании единственной в хорошем настроении.
Цвет и Кравец вышли на маленькую лестничную площадку. Она закрыла дверь на ключ (это вышло не с первого раза), и, спустившись вниз по лестнице, вышли во двор. Это был обычный маленький, узенький питерский дворик. Лампа в подъезде светила всего на несколько метров вперед. Дождь усилился. Он поднял воротник своего пальто и взял за руку ее. Они пошли под темную арку. Заходя под нее, они прошли мимо скульптуры кота. Это был мультяшный персонаж: толстенький, кругленький, он неплохо сохранился, если не считать ушей. Местные и приезжие постоянно трогали их на удачу, и сейчас они больше походили на обрубки.
Пиликанье двери – и они уже на улице. Он оглянулся на табличку дома: «Можайская 2*». И усмехнулся:
– Знаешь, я ведь здесь жил уже. Прямо в этом же доме. Это был один из моих приездов сюда, когда я учился ещё в школе. Хорошие были времена.
– Ты так про все времена говоришь, – не сбавляя шаг, заметила она.
– Да, согласен. Но ведь в этом ничего плохого. Кажется, что тогда даже воздух пах по-другому.
Они шли по плохо освещённой улице. В свете фонарей блестели лужи. Он вдохнул ночной воздух. Холодный. И другой, не такой как прежде. Справа неухоженный газон, кажется, что он не изменился. Покосившаяся ржавая ограда и клочки пожухлой травы.
– А расскажи про ту поездку.
Он посмотрел на неё. Она смотрела вперед, нахмурив лоб, сосредоточенно о чем-то думая..
– Я тебе уже рассказывал про неё.
Машины щечки засмеялись и взгляд прояснился:
– Давай, расскажи ещё раз! Не будь бякой!
Толстая черная шапка на ее голове придавала комичности этому задорному чуду с косичками.
– Ох… Ну как тут отказать? Был июль. Я и мама решили съездить в Питер. И смогли это осуществить. Мы летели на самолёте. Помню, как мы начали снижаться. Самолёт вынырнул из облаков, и я увидел прекрасное зрелище. Небо над городом было чистым, и солнце озаряло весь город, которой лежал как на ладони. Я видел весь Питер! Огромные каналы и проспекты, кварталы до горизонта. А солнце оживляло это всё. Дома пестрели, купола сверкали, малюсенькие машины юркали между зданиями, город казался чист и опрятен. Просто представь себе это. Огромный город, раскинувшийся во все четыре стороны, – он притормозил и повёл рукой, показывая воображаемый простор, – ты видишь всё, ты видишь всех. – Так меня встретил Питер в тот раз. Какой простор!
Он посмотрел на слушательницу. Маша неотрывно следила за ним и внимательно слушала, пытаясь уловить что-то особенное, что-то новое.
– Теперь я тебя узнаю, – она прижалась к его плечу. – Как говорил Коля: «Город-мечта, надежда, творчество».
– Вот-вот, в этом-то и дело.
– А что? – беззаботно спросила она.
– Да всё к чертям летит.
Цвет был серьезен.
Маша отпрянула от него:
– Что такое?
– Сейчас в машину сядем и расскажу.
– Ладно…
Дойдя до проспекта, они подошли к зеленой машине Антона. Он открыл багажник и положил туда чемодан.
– Постой, а что на другой стороне улицы?
Он посмотрел туда. Прямо напротив них находился парк, окруженный каменным забором с решетками. Забор был очень старым. Вся облицовка рассыпалась, барельефы развалились, прутья погнулись. Парк тоже был не молодой. Деревья выросли огромными. Даже в свете фонаря не было видно их верхушек.
– Этот же вопрос я задавал себе, когда здесь жил. Видимо, какая-то закрытая парковая зона. Не знаю.
– А может, там где-то есть старинный особняк какого-нибудь придворного аристократа? – мечтательно промурлыкала она.
– Может и есть. Мне-то он что сейчас?
Этой фразой он окончательно добил хорошее настроение Маши. Она обиженно село в машину, а он будто этого и не заметил.
– Куда едем? – устало спросил он.
Сжав губки, Кравец произнесла адрес на юге города.
Загородный проспект даже в столь поздний час был оживлённым. Вот маленькая Витебская площадь перед вокзалом. Пара скамеечек и деревьев. Ничего необычного. Через несколько минут справа появилась зеленая поляна с неработающим фонтаном. У самого тротуара стоял памятник Грибоедову, освещенный мощными прожекторами. Остальная часть поля терялась в тумане. Следом проехали Пять углов, храм на вечной реставрации, потом резко свернули на юг, Лиговский… И всё молчали.
Цвет думал о своём, Кравец обижалась. Они так и не заметили, что дождь закончился.
Когда они доехали, Антон вынул чемодан и дал его Маше.
– Поднимешься?
– Нет, спасибо.
Она хотела попрощаться, но материнская забота взяла верх над девичьей вздорностью:
– Что-то с Колей?
Цвет недовольно закивал головой:
– Да… Сегодня виделся с ним. Зазывал обратно.
– Отказался?
– Прогнал. Но я сам нарвался.
– И как он выглядит?
– Мрачнее тучи. Тяжело ему. Ладно, ни к чему тебе это. Бывай.
Он поднял руку в знак прощания.
– Спасибо, Антон, что помог с переездом, – робко сказала Маша.
– Да не за что, – бросил Антон, садясь в машину.
Он хотел поскорее уехать домой и выпить.
А жизнь словно нуарный детектив, особенно во время одинокой прогулки в плаще с длинными полами поздним осенним вечером. И по всем канонам жанра вокруг героя много красивых женщин, и каждая о чём-то сожалеет и умалчивает. Кто-то из них даже готов прибить героя за прошлые неурядицы. Но этот день закончился, что толку думать о женщинах, нуаре, работе. Ночь как приятный водоворот, в который ложишься и спокойно отдаёшься течению, которое с каждым кругом всё больше отдаляет тебя от обыденной жизни. А ты только и рад этому. К чему ворошить прошлое? К чему быстро идти, куда торопиться, вот же – ночь, ночь на дворе! Что может быть еще в наших жизнях беззаботнее? Вот так оно и происходит: возвращаешься домой после фильма в кино, идешь по проспекту, обычный проспект – только что отмылись от советских декораций; тёмно-жёлтые фонари светят где-то вверху, деревья перешептываются, сбрасывая первые листья. Через их кроны на другой стороне улицы просвечивают буквы: «Комильфо», а за ними – тьма. Считаешь это за еще одну шутку судьбы. Ведь комедия и драма всегда идут рука об руку. Или гонишь по широким артериям города, сжимая руль до побелевших костяшек – разницы нет никакой.
Ночью труднее всего.
На следующий день в редакцию Зарёва ворвалась Кравец. После вчерашних событий это было неизбежно. За эти годы Николай стал ее ближайшим другом, который всегда поддерживал ее, верил и подставлял крепкое плечо. Хоть в последние месяцы, будучи в поездке за успехом в столице, она мало вспоминала о нем, но каждый раз он возникал в ее голове как светлый образ доброго, возвышенного и печального. И возникал именно тогда, когда она уставала, роняла всё из рук и бессильно плакала, понимая, что вся эта поездка одна большая ошибка. Но она твердо знала: в этом мире всегда был человек, который ее примет и поймет.
Движимая чувством вины и беспокойством, она, не вешая пальто на гостевой вешалке, скинув сапоги, побежала на второй этаж мимо Лены, поливающей цветок на подоконнике. А наш поэт в это время был далеко-далеко отсюда.
«Иногда так грустно прощаться с листом, который только что дописал. Он так хорошо написан, даже расположение слов – пустые места – всё прекрасно. Ничего добавлять не надо. Но мысль идёт дальше, нужно писать новый лист, а старый откладывать. И вроде бы вот он, совсем рядом, но принимаясь за новый, разрываешь тонкую связь со старым.
Не сможешь писать – придется смеяться. Наверное, дело в том, что я не знаю как закончить это предложение. Но это незнание не помогло мне его не закончить. Точка всё-таки была поставлена. Такая жизнь, безрадостная жизнь
предложений
пытающихся
выйти
за рамки
самих себя.
И точка в конце.
Закрываю глаза и вижу полет птицы. Моментально переношу его на бумагу. Возможно, смогу услышать её крик в небесах. Слышен ли крик сбитого пилота? Быть может, Экзюпери до сих пор кричит в вышине, но его заглушает море? Крики людей также похожи между собой, как крики чаек. Если мы даже услышим, то поймем ли, что это голос того самого француза?
Пугают ли звуки пролетающего самолета лес?
Пугают ли звуки пролетающего самолета?
Все мы предложения в одном большом тексте».
В этот момент в его кабинет вбежала Маша. Зарёв даже подскочил на месте: сначала от неожиданности, а потом от осознания, что его подруга была беременна. Но в следующую секунду она подошла к столу, пальто выпрямилось по ее фигуре, и Коля вздохнул с облегчением: показалось.
– Как ты?
Она наклонилась к нему и запустила руку в его густые каштановые волосы с медным отливом.
– У тебя новая прическа?
– Так, времени не было, просто в хвост собрала, – и она поцеловала его в лоб.
Николай принял поцелуй и улыбнулся:
– Здравствуй, Маша, не ожидал.
– Сама от себя не ожидала.
Она сняла пальто, и началась дружеская беседа.
Кравец долго рассказывала про своего бывшего ухажера в столице, у которого жила и постоянно от него уходила. Он ее использовал, а потом провожал до двери всеми проклятиями. Она в слезах ходила по городу, но каждый раз под утро возвращалась, как она говорила, «унижаться». А если она всё же решалась дойти пешком до сестры, живущей на другом конце города, то просил прощения, чем растапливал ее наивное девичье сердце. И так раз за разом. «Я ему была не интересна, он говорил, что я ему не нужна, а потом как-то раз сказал, что вроде нужна. И тут я запуталась окончательно».
В конце концов, Зарёв на это сказал ей только одно слово:
– Дура.
И был удивлен, когда она обиделась. И только убедительная аргументация про то, что уважающие себя люди не позволяют обращаться так с собой, что она вела себя как собачка, привязанная к хозяину, и такие отношения ненормальны и губительны и прочее, прочее, прочее, помогли вернуть ее расположение. Однако дурой она себя так и не признала. Впрочем, не в этом было дело.
– Цвет меня вчера подвозил до новой квартиры и сказал, что был у тебя.
– Да. Предлагал сотрудничество, виляя всем, чем можно, а под конец спросил про Сирень, мол, «Как давно я ее видел?». Как будто он не знает. Тут я уже стерпеть не мог.
– Может, тебе пора забыть её?
Зарёв стиснул зубы. Воспитанный на сказочных историях про одну любовь на всю жизнь, он, пережив школу, сохранил свой чистый и непорочный идеализм. Именно это и привело его в тот блистательный вечер к Сирени. Всё было как в лучших романах столетия: не влюбиться невозможно. А потом падение.
– Сложно всё это, – вздохнул он, сбрасывая напряжение.
– Это точно… Знаешь, я только сейчас поняла, что лучшим временем в моей жизни было детство, – Маша перестала улыбаться, смотрела куда-то далеко-далеко в решетчатое окно. – Кружки, школа, бабушка и дедушка рядом, сестра еще с нами, Чаппи, «кузнечик» на гитаре, все разделяют мои интересы, хвалят за увлечения…
– Моменты детства, что остались позади,
Я все равно слышу вас,
Моменты детства.
Мне так здорово,
Мне так весело,
Если долго думать о вас,
То покажется, что я счастлив.
Это и есть послание от того ребенка,
Которым был я?
Маша взяла его руку и всхлипнула, с благодарностью смотря на друга.
После шести вечера Ёжик вернулся в редакцию. Его встретил расписанный коридор в свете сияющих ламп.
На стене большими буквами было написано: «HELP! 1965», а под надписью – четыре хорошо знакомые фигуры в синих дождевиках с расставленными руками. Вот лицо Леннона, а рядом его стихи в несколько столбцов. Рядом со строчкой «Nothing to kill or die for» стояла дата – 08.12.1980. Чуть подальше огромные сочные губы с высунутым языком – знак роллингов. После них стену захватывают непонятные линии, разноцветные пятна, вихри, очертания таинственных городов и размытые человеческие фигуры. Хотя, человеческие ли?
На потолке сельская идиллия: зелёные поля, заходящее солнце, нежно-розовые облака, деревушка вдалеке и проселочная дорога, по которой бредет стадо коров. Ярослав слышал, что где-то тут еще были подрисованы пара хоббитов, несущих кольцо в Ородруин, но он до сих пор еще не нашел их.
Сняв сапоги и повесив куртку, он прошёл в квадратную комнату. Там за столом сидела Лена, активно выписывая строчки из книг в свой рабочий блокнот. Ёжик тихо подошёл к ней и прошептал:
– Лена…
– Господиии… – встрепенулась она и, увидев Ярослава, добавила, положив руку на грудь. – Ну ты меня и напугал.
– Извини, не думал, что ты настолько этим поглощена, – он достал и своего рюкзака папку. – Вот, все интервью за эту неделю.
– Ух ты, ты управился со всем за два дня?
– Так всё хорошо совпало.
Лена взяла интервью и поставила их на полку в стеллаж.
– Хоть кто-то хорошо поработал, – с досадой сказала она.
– А что такое?
Но тут их прервали голоса спускающихся со второго этажа.
– Ёжик! – радостно воскликнула Маша и сбежала по лестнице к нему, чтобы обнять.
Ярослав с улыбкой расставил руки в стороны: друзья встретились.
– Не знал, что ты приехала.
– Буквально вчера всё это было, – она окинула всех взглядом. – И теперь я снова с вами.
– Значит, всё будет хорошо, раз мы снова все вместе, – неуверенно сказал Ёжик.
Зарёв, стоя на лестнице, как капитан корабля, поднял руку вверх и спокойно сказал:
– Будет.
Дойдя до входной двери, Маша и ее любимый поэт обнялись на прощание и пожали друг другу руки.
– Ты звони, Коль.
– Конечно, дорогая.
Взгляд Зарёва скользнул по ее руке и остановился: из-под приподнятого рукава ее кофты выглядывали свежие синяки.
Жизнь в декорациях,
Грустный ребенок сидит за фальшивым столом
И смотрит в большую камеру.
Это его роль,
Но он хочет убежать.
Он поднял взгляд на неё, потом перевел на Лену и обувающегося Ёжика. Никто этого не заметил.
И тут выключили свет.
– Просто супер, – тихо сказала Лена, думая об объемах еще не сделанной работы для нового выпуска.
В тот вечер произошло невероятное: на несколько часов свет погас во всех центральных районах города. Туризм получил сокрушительный удар. Планы людей стремительно изменились, и на дорогах встали пробки: не видя никакого поля деятельности для себя, каждый хотел вернуться в свою темную родную квартиру. Но во двориках, в маленьких, уютных, с этим небольшим колодезным окошком наверху, через которое видно ночное небо, на котором звезды начинают пробиваться через пелену убегающих туч, настала тишина. Коты вышли из подвалов, залезли на крыши и подняли глаза вверх, виляя хвостами. Им открывался космос, они с радостью встречали его, будто возвращались домой.
– Смотрите, распогодилось! – воскликнула Маша.
– Интересно, а что сейчас в метро? – спросил Ёжик, но его вопрос был воспринят как риторический.
– Грех таким не воспользоваться, – произнес Зарёв, выглядывая из-за двери подъезда.
Друзья сели вчетвером в темноте на широкую деревянную скамейку во дворе и, попивая лимонад из выключившегося холодильника редакции, стали смотреть на звёзды. Николай стал рассказывать про свои путешествия, которые не были особенно интересными и неожиданными, но рассказывал он красочно.
– А где бы хотел еще побывать? – спросила Лена.
– Меня всегда пленяла Северная Африка. Марокко, Алжир… В Марокко хотел бы побывать в нескольких городах, один из них, портовый, просто загляденье, основанный еще финикийцами…
Задумчивый Ёжик, не слыша Зарёва, спросил:
– Раз уж мы так хорошо сели под звездами, то можно вас спросить, не в тему разговора? – он посмотрел на темный силуэт поэта. – Хотел спросить уже давно, как только прикоснулся к вашему творчеству.
– Давай.
– Знаете… Любовь – излюбленная тема ваших работ, все про это знают. И вот мне интересно, знаете ли вы на самом деле, какого это? Вы любили?
– Да, я любил. И вроде как люблю. Мы мимолетом встретились в хостеле на Маяковского, но не обратили внимание друг на друга: каждый несся по своим делам. И по-настоящему встретились уже на наших левых часах. В общем хаосе и суматохе я не заметил ее, и мы встретились только на сцене… О да, я был удачлив… Она была ослепительна. Хоть убей, не могу вспомнить, о чем она пела в тот вечер, но это было так красиво и грустно… Она потом говорила, что весь вечер закусывала губу, – в темноте было видно, как он улыбнулся, но улыбка быстро исчезла с его лица. – Мы с ней потанцевали – и больше друг друга не видели. Она уехала за границу, мы так и не смогли пересечься в этом городе. Один месяц в своей жизни я был счастлив. Я узнал ее новый адрес, мы стали переписываться и поняли, что это любовь. Тогда я мог летать. Но быть вместе на расстоянии – это явно не её конёк, поэтому месяц счастья быстро прошёл и пришли Серые года.
Все эти долгие четыре года, прошедшие с их последней встречи, они то переписывались, признаваясь друг другу в самых высоких чувствах, планируя очередную встречу, которую судьба-проказница непременно сделает невозможной из-за цепей, связывающих влюбленных на своих местах, и высоких границ, возведенных между их городами, то тяжело расходились, утопая под тяжестью вины, обиды, самобичевания и увесистых осколков разбитых надежд. Сирень так долго не могла, не могла жить не чувствуя рядом того, кого любила. Это ее мучило, и каждый раз она в слезах взмахивала рукой и обрубала нити, что связывали их. Но потом всё равно возвращалась обратно.
А Николай любил её и боялся этого. Он смотрел на себя в зеркало и боялся в один чудесный день увидеть вместо себя Джея Гэтсби.
– Дурак ты, Коля, – серьезно сказала Маша.
– Я знаю.
Он посмотрел на звезды. У него была привычка постоянно смотреть вверх, на небо, будто в постоянных поисках чего-то или кого-то.
– А ты, – обратился он к Ёжику, – Дурак?
Ярослав хмыкнул и с оскалом сказал:
– Еще какой, ещё какой. Дурак, что в войну верил, а потом она пришла на наши влюбленные головы.
– Ты же из Прибалтики.
– В Риге я оканчивал старшую школу, а большую часть жизни прожил гораздо южнее.
– Хочешь об этом рассказать?
– Да.
Неожиданная перемена произошла в малыше Ёжике: голос его стал тяжел и гремуч как якорные цепи. В темноте казалось, что и лицо огрубело: плавные черты лица стали угловатыми и вызывающими.
– Когда я узнал о бомбардировках своего родного города, я сразу же бросил всё, сложил в чемодан свои вещи и побежал на станцию. Меня, 16-летнего, сбежавшего из своего учебного заведения, досматривали на каждой станции, проверяли документы – искали уклонистов и шпионов. В поезде со мной несколько станций ехал молодой парень, по документам – гражданин соседней страны. И на одной из станций нас повели в здание вокзала на очередную проверку. И его раскрыли, не был он никаким заграничным гостем. Не знаю, зачем он поехал по железной дороге, но с его национальностью лучше было бы бежать пешком и в направлении границы. Его арестовали, он начал пинаться, кричать, и эти толстые старые солдаты, новобранцы болезненного вида, обычные тыловые солдаты, скрежеща зубами повалили его и стали бить. Сначала кулаками и ногами, потом прикладами. Он сначала стонал, но быстро замолк. Всё это время офицер с покрасневшим глазом, сидя к ним спиной, преспокойно проверял мои документы. Потом положил их передо мной и сказал:
– Всё в порядке, хорошего пути.
Я напрягся и медленно взял документы, боясь выдать свою дрожь, быстро развернулся и пошел прочь, удаляясь от пыхтения солдат и гулких ударов. Они били его с таким наслаждением.
Мне потом еще сестренка рассказывала, как у них в школе, 2 класс, учительница на прогулке поставила перед всем классом девочку, которая тоже не подходила по происхождению нашей стране, – они так говорили. Девочка с первого класса была с ними вместе. Но учительница объяснила им, какая она нехорошая, и что из-за нее на войне гибнут отцы и сыны отечества. И приказала её побить, наказать. И дети били. Думаю, что когда разошлись, делали это не с меньшим удовольствием, чем те солдаты. И это было всего лишь несколько лет назад.
Но я доехал до родного города. До войны у нас над зданием вокзала была красивая стеклянная крыша. Теперь её не было, одни осколки, оставшиеся по углам рам. И очень пусто. Летом, когда отсюда отправлялись первые полки, полгорода собралось, чтобы их проводить. На мосту над путями было не протолкнуться, все перроны забиты людьми, играет оркестр, цветы, слезы, флажки… А теперь там были лишь одни серые стены и кучи мусора. И фланг над вокзалом разорван напополам.
Я пешком добрался до своей улицы, попутно наблюдая, как изменился город. Многие любимые магазины были разбиты, заколочены, брошены. Периодически попадались воронки на дорогах, недалеко от вокзала стоял искореженный почерневший троллейбус. Разрушения встречались везде. Я дошел до своего дома и увидел руины, покрытые белым ровным слоем строительной пыли. Меня колотило всего, я дошел до соседей и постучался. Они открыли дверь и с испугом посмотрели на меня.
– А что ты тут делаешь?
Я молча показал им на свой дом. Они кивнули и пригласили меня на чай. Оказалось, что моя семья спешно уехала к родственникам на север и выслала мне письмо и деньги, я должен был получить их в школе. Через несколько дней после их отъезда начались бомбардировки. Сегодня был первый день, когда они стихли, город просыпался. В их гостиной я заметил часы из нашего дома. Соседи растащили всё ценное.
Я решил немедленно ехать к семье, но перед этим встретился со Сьюзен, моей первой и на тот момент действующей любовью. И… Магия любви как-то сама собой испарилась, стоило ей открыть рот. Она стала говорить про войну, про победу в ней, про национальных врагов, которых надо истреблять, про добро и про мир, которые настанут, когда всё закончится. На каникулах мы часто про это говорили, но теперь… Я просто почувствовал отвращение ко всему этому, я хотел сбежать отсюда как можно быстрее и жить нормальной жизнью. Что я и сделал. Так я попал в Прибалтику, потом переехал сюда. Но я до сих пор вспоминаю того парня на вокзале. Думаю, его тогда убили. Сложно думать о любви, когда перед глазами столько крови и разрушений.
Ярослав замолчал. Девушки вжались в спинку скамейки и не знали, что сказать. Для них это было слишком страшно.
– Ты должен это рассказать, – раздался голос Зарёва. – Люди должны знать про это.
– Спасибо, – подавленно ответил Ёжик.
– Не спасибо, а готовься. Я устрою тебе вечер в «О, Рама!». И ты расскажешь им всё.
– Что? Да зачем… Тем более в таком месте…
– Как раз там, где надо.
Через арку двора прошёл человек, быстро пересек двор, даже не заметив друзей. Он встал у домофона, нажал цифры, но ничего не произошло. Дернул дверь, и она открылась. Зашёл в парадную и через несколько минут вышел, набирая что-то в телефоне.
– Антон! – крикнула Маша.
Цвет поднял голову.
– Мы здесь!
– Поразительное зрение в темноте, – прокомментировал Зарёв.
Антон подошел к скамейке, начал что-то говорить, но Николай его прервал:
– Ни слова о работе, – он протянул бутылку лимонада. – Садись, мы тут как раз смотрим на звезды.
Цвет несколько раз перекатился с пятки на носок, напряженно думая, а потом взял бутылку и сел рядом с Колей.
– Как жизнь, дружище?
– Без света просто восхитительно, – усмехнувшись, ответил Антон.
Вот бы тот вечер не кончался.
Весь наш мир – разбитые сердца. Оглянитесь. Великие творцы никогда бы не создали свои шедевры без боли в глубине. Архитекторы не проектировали бы зданий, люди бы не выезжали на шашлыки, не создавали новые модели телефонов, они бы никогда не вышли из пещер, если бы не потеряли кого-то или что-то. Каждая вещь в этом мире – напоминание о ране на сердце, об осколке, которого не хватает. Звезды… Они ведь тоже были раньше чем-то большим, огромным, сияющим как тысячи Млечных Путей. Тогда не было ни добра, ни зла. Не были сложены песни, а души… Души парили и были безграничны в свободе и смехе своём. Они были кровью для того сердца из звёзд, его жизнью. Но почему, почему теперь мы видим лишь сотни звёзд, зная, что за ними ещё миллиард. Что разбило этот мир на осколки, которые падают, падают на нас, нещадно режут, задевая самое ценное. Наш мир – это разбитые сердца. Это слёзы, самые горькие, те, что внутри. Наш мир – это звёздное небо. Тёмный, холодный, с яркими огоньками теплящейся надежды, разбросанными по вечному мраку. Наш мир – это крик о помощи. Помощи разбитым сердцам.
Зарёв не разбрасывался словами: уже вечером следующего дня Малыш Ёжик сидел на сцене «О, Рама!» и рассказывал про войну глазами девятиклассника. Зарёв был вдохновлен. Истории людей его всегда вдохновляли. Истории про страдания и несчастья. Какая-то частичка его души моментально реагировала на это, требуя справедливости, пытаясь дать исцеление. Возможно, сам себе он представлялся в роли спасителя, идущего без оружия и с ясным ликом навстречу всем бедам этого мира. Должен же кто-то проявить сострадание и простить врагов своих?