Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
– Последнее предупреждение – и… – он покосился на бутылку, которую держал в руке. – Получишь.
Мой товарищ улыбнулся, кивнул головой и, отходя назад, обратился ко мне:
– Пошли, дело есть.
– Двери распахнутся для гостей! Старый особняк вновь оживёт в эту ночь! – восторженно говорил мне мой товарищ.
Мы шли с ним по темной улице неподалеку от эпицентра событий. У всех припаркованных машин были разбиты стекла и фары. Осколки на асфальте блестели в отсветах далеких фонарей.
– Это здание – то ли доходный дом, то ли банк, то ли усадьба или что-то типа того. Заброшена, но не потеряла своего великолепия. Где еще праздновать успех революции, верно? Ха-ха-ха! Ладно, шучу. Успех мятежа, это ближе к сути.
Мы перепрыгнули через поваленный фонарный столб. Стекло под ногами хрустело. Он ударил ногой сломанную биту, валявшуюся на дороге. Видимо, ей и выбивали стекла. Где-то рядом завыла сирена.
– Неспокойные нынче времена, – прошептал он, поднимая воротник пальто повыше.
– Добро пожаловать к костру, граждане мира! – распростертыми объятиями встретил нас парень с длинными синими волосами.
– Привет, Фиолет, – сказал мой товарищ. – А чё граждане мира-то?
– Это новый мир! – встряхнул руками синий. – Когда мы рождаемся, то у нас нет выбора, мы сразу же вступаем в клуб! Нам дают винтовку, ложь и обязательства! Но это в прошлом! «Не станем мы на страны мир делить,/ Причин нет быть убитым/ И не за что убить»!
– О, да я смотрю, ты уже хорошенько надрался! Наш человек!
Мы прошли в просторный холл. Две мраморные лестницы, поднимающиеся наверх, полумрак, огромные окна, стеклянный потолок с витражом и какими-то надписями на иностранном языке.
– Кто уже прибыл?
– Крестец, Белка, Лена, которая журналистка, Борис… Ох, и еще человек семь, лень вспоминать.
– Отлично! – крикнул товарищ. – Идите все сюда, несите стулья, ковры, разводите огонь! Мы будем праздновать всю ночь! Сегодня празднует весь город! Vive la France! Как говорится в истории! Эх… Чтобы каждый день был таким!
После этих слов на втором этаже около лестницы сразу же из темного ниоткуда возник человек в белом халате и прокричал в ответ:
– «Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят!»
– О, видимо, и наш психолог опять пьян! – рассмеялся товарищ.
– Добрейший вечер! – крикнул психолог и убежал, продолжая декламировать стихи Бодлера.
– М-да… Как всегда, дурдом. Не боишься присоединиться?
Я усмехнулся и похлопал своего друга по плечу. Ночь обещала быть интересной.
Особняк оказался ещё тем проходным двором: люди приходили и уходили; около костра постоянно сидело пять-семь человек, не больше.
Их я спросил только об одном:
– А что это за линия на полу?
В самом центре главного зала вокруг костра прямо в старинной плитке был выдолблен идеальный круг радиусом в три-четыре метра, точные размеры сложно было сказать – отблески пламени искажали всё вокруг.
– А это вроде как люстра упала, – ответил мне один из мятежников. – Лет двадцать или тридцать назад. Говорят, во время какого-то концерта.
Я кивнул головой. Все вернулись к прерванному разговору.
– Писатели боятся писать не так, как предшественники. Они не являются самими собой. Эта мысль не нова. Но правдива до сих пор.
– Тогда был бы хаос, – задумчиво ответил я товарищу.
– А я смотрю, у тебя в душе всё спокойно и разложено по полочкам.
Он усмехнулся и добавил:
– Они боятся наших слов. Оно сильнее оружия. Оружие выковано в печах. Слова – в нашем сердце. А что нас погубило? Безразличие…
– Как всегда! Складно стелет! – радостно воскликнул Фиолет. – А как думаете, что дальше будет?
– А шо?
– Ну, так, победим или…?
– Лично мне не хотелось бы на щите домой возвращаться, – ответил я. – Мне есть ради чего жить.
– Дык, у кого же нет? – подхватил Фиолет.
Странно. Мой товарищ молчал. Этот незатыкаемый источник анархии сидел и пил, смотря на огонь. И что это на него нашло? Неужели это всё она…Я толкнул его локтем:
– Эй, чего задумался?
– Что ты сейчас чувствуешь?
– Ну, я боюсь, потому что не знаю, чего ждать.
– ОНИ тоже не знают, что ждать от тебя.
– Они, они… Признай, ты ведь не о классовых врагах сейчас думаешь, а о конкретном человеке.
Он зло посмотрел на меня и что-то буркнул себе под нос. Обиделся.
Но сразу же оживился, когда на горизонте появились новые гости:
– О, Фарго, мой славный друг, – поднял бутылку вверх мой товарищ, приветствуя двух подошедших людей в пиджаках: высокого худого и низкого толстого. – С прибытием на фронт, старина, с прибытием. Здесь все сражаются за правое дело, но никто точно не может сказать, за какое именно.
– Здравствуй, мальчик мой, – отозвался низкий, садясь к костру и откладывая в сторону свою трость. – Довольны?
– Да, чёрт возьми! – крикнул Фиолет.
Низкий человек рассмеялся, держась за большой живот.
– А это кто? – спросил мой товарищ, наклонив голову вперёд и хищно всматриваясь в высоко человека в пиджаке.
– Это сын мэра. Садись, садись, сынок.
«Сынок» послушно сел рядом. После слов Фарго все напряглись. Я внимательно смотрел на товарища, который в этот момент быстро просчитывал все варианты развития событий. Недюжинный азарт разгорелся в его глазах.
– А что с ним? Он же бледен как смерть, – спросил Фиолет.
Сын мэра, может быть, и был одет подобающим его статусу образом, но вёл себя очень странно – будто был испуганным угрозой отчисления школяром: молчал, потрясывался, глаз почти не поднимал, крепко держал руками свои коленки.
– Мальчик сильно испугался, когда всё это началось. Возможно, испугался настолько сильно впервые в жизни. Беспомощно бегал по подворотням, а потом увидел в толпе знакомое депутатское лицо. Так и прибежал ко мне. Да, Генри? – Фарго похлопал его по ссутуленной спине. – Что ты делал в том квартале? Опять зависал с проститутками, негодник?
Толстяк смеялся, а сын мэра вздрогнул и посмотрел вокруг тупыми рыбьими глазами.
– Чёрт, дайте ему кто-нибудь выпить, на его «контузию» смотреть тошно! – крикнул мой товарищ. – Пусть расслабится, сегодня у нас всех необычная ночь!
Все дружно рассмеялись.
– Оui, monsieur28, отменное дешевое вино, – достал бутылку из-за спины Гумбольт.
Гумбольт? Видимо, я уже многовато выпил, раз не заметил, как он появился в нашем дружном кругу.
– Дешевое вино – пойло дьявола, самое то, – одобрил его выбор товарищ.
Бутылка перешла в руки «сыночка» и беседа продолжилась.
– А ты, Фарго, доволен? – спросил один из присутствующих.
– Я политик, я никогда не бываю доволен.
– Всё им мало… – с ударением на каждое слово сказал мой товарищ.
Толстяк показал пальцем на него:
– Всё верно.
– Бессовестный…
– Мальчик мой, это ты будешь говорить мне о совести? Кто из нас сотрудничает с некоторыми мрачными личностями и их шайками головорезов?
Мой товарищ промолчал, отхлебнув из бутылки. Фарго сохранял спокойствие. Его голос мягок и нежен, будто он говорит слова любви, словно воркующий голубь. Всё это выглядело большой издевкой.
– Я слышал, тебя ценят как провокатора, вдохновителя… Хороший выбор.
– Ладно, ладно, заткнись, политикан. Ты выиграл.
– Ты же знаешь, что это не так. Все мы в итоге проиграем. Но… вам всё-таки тяжелее, да, вам тяжелее. Вы ведь все только сейчас испытываете эйфорию. Это можно сравнить с охотой, с мигом, когда охотник прицеливается и стреляет, допустим, в птицу, а верный пёс в его ногах замирает, готовясь к рывку. В это мгновение человек и гончая становятся одним целым: они рядом друг с другом и всё их существование подчиненно одной общей для них цели. А потом выстрел. Собака несется за падающей пташкой, а охотник наблюдает за этим, попивая благородный коньяк из фляги. Они снова сами по себе, хоть, и, казалось бы, пес готов облизывать хозяину ноги в знак обожания и преданности. Вот только человек не готов идти на такое в знак любви к своему питомцу, у него есть на эту борзую планы, далеко идущие планы…
Мой товарищ ничего не ответил на эти слова, прозвучавшие из оскаленной улыбки Фарго. Миг волшебного единения под куполом старого особняка продолжался.
Колонна казаков неспешно двигалась по главной улице города. Топот сотен копыт был на удивление мелодичен и приятен уху. Они проезжали мимо полицейских кордонов, за которыми на соседних улочках бушевала толпа. Но улица была полностью свободна и дорога для них была одна – в самый центр города. Непривычно видеть это место без людей. Магазины закрыты, вывески потухли, фонари, как обычно, ярко освещают мокрый асфальт, а люди иногда мелькают в окнах жилых домов – они готовят ужин на кухне, закрывают окна, отмахиваясь от шума с улицы, стараясь не замечать происходящего. Колонна перешла мост и ускорилась – их время пришло.
В какой-то момент с лестницы донесся крик:
– И как вам внизу?
– А кто говорит? – задорно ответил товарищ.
– Второй этаж!
По голосу я сразу узнал психолога. Обернулся – его пошатывающаяся фигура в белом халате стояла на верхней ступеньке лестницы.
– Друзья, я тут сочинил кое-что. Конечно, не гимн, а так… Что-то паршивое, но хочется с вами поделиться! Не возражаете?
– Давай!
– Давай!
– Да давай!
Психолог вытянулся по струнке, поднял голову и вдохновенно начал:
Смеялись громовыми раскатами,
Пока власть имущие
Топтали, сжигали, запрещали
Наши слова, картины и фильмы.
Злое перо их не знало покоя:
Указ за законом, указ за законом,
Цензура, цензура, цензура, аресты,
А смех становился всё громче и громче.
Все вещи в их жизнях стали трястись,
Будто мимо проехал поезд.
Они испугались, зарылись под землю,
Истошно крича о своём положении,
А гром был всё ближе и ближе…
Граааа! Аааа!
Он всё ближе, он ближе, он ближе…
Граааа! Аааа!
К чёрту приказы, бегите, бегите…
Граааа! Аааа!
Власть бросают под давлением грома.
Граааа! Аааа!
Теперь они хотят только жить.
Смех!
Смех! Смех!
Смех! Смех! Смех!
Появляется новая жизнь
Под громовые раскаты смеха.
– Уууууууу!
Аплодисменты.
– Класс!
– Я чуть не закричал, когда ты начал рычать между строчками, – рассмеялся Гумбольт. – Это было страшно!
– Ха-ха-ха, молодец, это был настоящий гром, который сотряс эти потолки! – поднял вверх руки мой товарищ.
– Отлично! – крикнул психолог.
Его руки соскользнули с перил, он завалился в сторону и как стойкий оловянный солдатик перевалился через них, упав с высоты в пять метров рядом с нами. Неприятный звук падения. Страх резко отрезвляет.
– Чёрт!
Все кинулись к нему. Обступили. А он дышал и смеялся.
– Ха-ха… По-моему, я сломал себе руку… Ха-ха…
– Ох, блин… – провёл руками по лицу мой товарищ. – Ну ты и напугал. Так, ему больше не наливать! Фиолет, Борис, несите его на квартиру. Сможете?
– Да, конечно.
– Отлично, – мой товарищ отошел от психолога и посмотрел на меня, пожав плечами:
– Вроде живой.
Она пришла на площадь, гонимая каким-то непонятным зовом, желанием. Наверное, Она была здесь из-за своих друзей. Это звучало правильно.
Вид площади захватывал дух. Сколько собралось здесь тысяч? Всё это напоминало море в грозу, бушует, шумит, сотрясает берег своими волнами. В центре площади над всеми на толстом гранитном столпе высился ангел, держащий в руках крест. С грустью смотрел он на палаточный лагерь, разбитый под ним. Границей толпы стало здание дворца, военного штаба и неприветливые щиты жандармов, окруживших район. Скоро что-то должно произойти – даже дождь перестал лить, давая возможность разжечь большие костры. Их черный дым зловеще выделялся на фоне ночного неба, полностью покрытого тучами. Все ждали.
– Я был изгоем. До 18 лет одинок. Никакой близости, и это на фоне любовных успехов сверстников. Одиночество убивает. Если бы так дальше пошло, я бы стал геем, наверное.
– Фу, блин, зачем мне вот это знать? – скрипучим голосом завопил Фиолет.
– А что такого? Для кого-то это и есть счастье. – серьезно ответил мой товарищ. – Я хотел быть близок хоть с кем-то. Я хотел любви, потому что весь мир только о ней и говорит. На что мы пойдем ради собственного счастья? Разве будем идти не до конца?
– М-да, тяжкие думы ты нам подкидываешь, – пробасил Гумбольт после короткой паузы.
– Ладно, давай сворачивай тему, тошно мне, – с какой-то грустью сказал Фиолет.
– Хорошо. Только никому, поняли?
– Естественно.
Через минуту около костра появилось «мрачное лицо». Фарго будто испарился.
– Всё строишь из себя душу кампании?
– Эй, Клык, а что заставит тебя плакать? – спросил мой товарищ.
– Чего?
– Ну ладно, есть же что-то, ты же не чёртов герой, сам про это говорил. Ну там, одиночество, потеря близких…
– Ну и вопросы у вас… А тебе зачем?
– Просто разговор такой пошёл.
– Бабы вы… – он почесал голову. – Ладно, скажу. Чего бояться-то? Про мать свою я вспомнил. Если бы встретил, то не смог бы сдержать себя в руках. Мой отец был военным, тем ещё ублюдком строевым. Из-за него я никогда не видел свою мать счастливой. Колотил он ее страшно. А увидев меня сейчас, она бы точно радостней не стала. Хорошо, что она умерла.
Он встряхнул головой и резко бросил:
– У нас проблемы.
Мой товарищ кивнул головой:
– Ничего вы без меня не можете.
– А это кто?
– Сын мэра.
Глаза Клыка загорелись, но прежде чем он что-либо сказал, мой товарищ схватил его за плечо.
– Не смей, Клык, не смей. Идём.
Клык медленно перевел взгляд на него, будто сомневался в его психическом здоровье. Посмотрев на руку на своем плече и острый взгляд, направленный на него снизу вверх, он высунул язык, слегка прикусил его и наконец, ответил мягким тоном:
– Да, идем, идем.
– А мы нужны? – крикнул Гумбольт, показывая на меня и на себя.
– Естественно, куда же я без мушкетеров? – рассмеялся товарищ.
Но перед тем как мы отправились в путь, со второго этажа донёсся крик:
– Сейчас Писатель будет говорить! Прямо со сцены!
Мой товарищ весело посмотрел на меня:
– Ну что, на балкон?
Мы все поднялись по мраморным ступеням, прошли через большую залу, обклеенную обоями с французскими лилиями, и вышли на большой балкон. Тихий дворик у наших ног и громкий крик тысяч на площади впереди. Её не было видно за домами, но ее свет ярко освещал ночное небо. Микрофон заскрежетал над городом с погашенными окнами, и раздался знакомый с надрывом голос писателя:
– Мы вынуждены признать, что за последние несколько тысяч лет мы, люди, так и не смогли ничего изменить. Ни в нашей природе, ни в мире вокруг. Ни одна идея, ни одна концепция, посвященные улучшению жизни человечества, так и не смогли выполнить своей главной задачи: объединить. Они только сделали границы между нами ещё чётче. С изобретением денег мир стал делиться на тех, у кого они есть, и на тех, у кого их нет или недостаточно, с изобретением правовых систем мы стали делиться на тех, у кого права есть, и тех, у кого их нет или можно отнять. Ни один из великих людей, как бы он ни был велик, так и не смог изменить нас, не сумел научить нас чему-то важному. Их слова стали доступны и понятны только для единиц. И настало время сказать правду: мы провалили экзамен. Мы не смогли создать мир, который был бы лучше тех, что мы уже наблюдали в природе. Мы потратили всё время на борьбу со своими страхами, но так и не победили их. Потому что боролись друг с другом, громко крича: «Я не боюсь». И эти слова были ложью. Мысль о том, что после смерти ничего нет, пугает нас до сих пор больше, чем каждодневные проблемы, проблемы сегодняшнего дня, которые не решаются и отравляют единственную гарантированную нам вещь в этом мире – жизнь. У нас до сих пор нет мужества открывать свои сердца и помогать ближним без оглядки на что-либо, делать это просто так. И даже ради своих богов мы так и не смогли сделать это. Выйдите на улицы всего мира и скажите: «Да забудем мы распри между странами ради Всевышнего!» – и ничего не произойдёт. Идеи работают только тогда, когда они нужны.
Мы вынуждены признать: человек не может жить без трагедии. Даже если ее нет, он ее себе придумывает. Потому что боль заставляет нас чувствовать. Без лишений, несправедливости и страданий человек не может быть человеком. Именно поэтому мы не сможем построить рай на земле. А если и построим, то сразу же разрушим, потому что спокойная жизнь не для нас, мы хотим жить и чувствовать себя живыми.
Мы вынуждены признать: в хваленом XX веке всего было в избытке, кроме одного: человечности. Поэтому он и стал самым страшным веком в истории. Мы сделали невообразимый скачок в научном прогрессе, но в остальном так и остались в Средних веках. В XX веке человечество боролось за всё: за Мир, Свободу, Власть, Войну, Победу, Любовь, Религию, не жалея никого и ничего.
Настало время сказать правду: мы не знаем, что делать дальше. Мы живем в XXI веке. В XX войны велись открыто, лишь изобретение действительно больших бомб смогло остановить это и втянуть мир в новые войны: холодные. Что такое большие бомбы? Спросите об этом у японцев. И они расскажут вам об одном из самых страшных и безнаказанных военных преступлений в истории. О переломанных людях, истекающих кровью, с отваливающейся от тела кожей коричневого цвета, о маленькой девочке по имени Садоку Сасаки и о 200 тысячах оборванных жизней. Вот что такое большие бомбы. И сейчас они есть у всех. А у тех, у кого нет – их участь печальна. И теперь мы только и делаем, что сидим и ждем. И это ожидание сводит с ума. Правительства по привычке говорят нам, кого мы должны ненавидеть и считать причинами всех наших бед, но даже это уже не может помочь: разложение морали общества идет полным ходом. Нас ждёт очень страшный век: весь мир будет сидеть в окопах, вырытых в своих странах, изнемогая от гнетущего ожидания обещанной войны и огромного выбора удовольствий, который предлагает нам неостанавливающийся технический прогресс. И это будет есть нас изнутри. Постепенно правительства будут всё деспотичней: сначала они начнут нарушать обещанные права и конституции, после ужесточат контроль и ограничат связь людей друг с другом, начнут обманывать и лгать, чтобы убрать несогласных. А дальше… Дальше они окончательно забудут, что должны думать о своём народе, а не о своих личных целях. И вновь вернутся диктаторы. Только вот руки у них будут связаны всё теми же большими бомбами, и поэтому вырезать они будут собственную страну. Сейчас даже хваленая американская свобода, возведенная в национальную идею, всё отчетливей чувствует, что её почти нет. Тотальная слежка, скандалы с утечкой информации о преступлениях правительства, бесцеремонное вмешательство в дела всего мира – это и есть свобода? И это не говоря о других демократических режимах, в которых всё было не очень хорошо с самого начала.
Настало время сказать правду: ни одно из современных правительств не знает, что делать дальше. Ни один учебник истории не даст совет, как решить сложившиеся в современном мире проблемы. Все растеряны и напуганы перспективой продолжать жить на этой планете. Мы вынуждены огласить правду: именно правительства объявляют войны и ссорят народы между собой. Пришло время также признать во всеуслышание: никто не хочет умирать. Любой народ хочет жить в мире. Войну хотят лишь власть имущие по личным причинам. Только они настолько безжалостны и эгоистичны, что готовы говорить, за что вы должны умереть. Они всегда знают это, всегда говорят это, всегда возводят это в национальную идею, прикрываясь громкими словами: Свобода, Родина, Мир, совершенно не думая о вашей судьбе. Ведь что такое Свобода? Это выбор. А когда говорят, что вы должны за неё умереть – это уже не выбор. Что такое Родина? Это не ваше правительство, не ваш флаг или герб, это не то, что вам приказали любить, а то место, где мысль ваша лежит, где душа и сердце ваше. Это родные края и ваши любимые, родные люди. Но за это вы сами умереть готовы, готовы встать на защиту, вас не нужно к этому принуждать. А если принуждают, то значит, вовсе и не за Родину идёт война, а за что-то мелкое и гнусное. А что такое Мир? А за него и вовсе не надо поднимать оружие. Но также мы вынуждены признать: люди, которые сидят в правительствах, прогнивших насквозь от лжи, эгоистичности и бесчестия своих обитателей, не появились там случайно. Все они выходцы из народа, рожденные и взращенные в нём. А это значит, что проблема и в нас самих.
Настало время сказать самую страшную правду: в том, что современный мир таков, виноваты не только наши предки и власть имущие. Виноваты в этом мы. Сейчас старые ушли, настало наше время, а мы? А мы оказались не лучше отцов. На нашу долю выпал век величайшего безразличия и преступного бездействия, вернее, мы сами его сделали таким. Да, мы не святые! Мы не лучше наших предков. Не умнее и не сильнее, раз ничего не смогли поменять. Но мы можем сказать правду. О себе и мире вокруг. И принять её, какой бы жестокой она не была. И тогда мы сможем увидеть привычный мир с другой стороны, глазами других людей. Ведь к счастью, деления на добрых и злых людей в мире нет, и это дает нам шанс понять друг друга. И только тогда у нас появится надежда на то, что мы сделаем XXI век чем-то лучшим, чем то, что мы уже видели в своей истории.
«Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны, что один никогда не может до конца почувствовать, как страдает другой».
Э. М. Ремарк.
Искусство – одно из лучших вещей, созданных человеком, ведь оно говорит нам правду. Написанное несчастными людьми, оно является криком о помощи, проходящим сквозь века, подхватываемое людьми из разных эпох, крик о помощи друг другу. Это самое человечное, что у нас есть. Так давайте будем говорить друг другу правду и принимать её, давайте всем миром будем говорить и договариваться, будем людьми, а не солдатами, бросающими бомбы по приказу негодяев!
Оглушительный крик вывел меня из транса. Кричала площадь, кричали из окон, подвалов и колёс обозрения в парках. В тот момент весь город поднял головы вверх, слушая голос, будто раздающийся с небес. Этот голос напомнил нам о том, о чём мы все предпочли забыть, переложив ответственность на нечто мифологическое и придуманное, такое как государства и нации (если же это не было придуманным, то тогда Гитлер был прав, без конца скандируя в своих безупречных с точки зрения ораторского искусства выступлениях идеи о расовом неравенстве), т.е. на этих «всесильных мира сего». Мне захотелось пожать Писателю руку. Это был его звездный час.
– Ох, ну он и выдал! – закричал и зааплодировал Гумбольт.
Наша компания присоединилась к всеобщему ликованию. Апофеоз торжества был достигнут. Спустя минуту мой товарищ обратился ко мне:
– Сможешь ли ты посмотреть на этих людей и с гордостью сказать: «Это моё поколение»? Думал ли ты, что этот момент настанет.
Вы сможете узнать о событиях той ночи из газет (будто вы их читаете). Нет смысла их рассказывать, это не урок истории, это просто воспоминания. Они путаются, теряются, преобразовываются фантазией… Это было тяжело, очень тяжело.
Я потерял своего товарища на полпути к площади – под ударами жандармов пала ближайшая к нам баррикада и бегущие люди разделили нас. Пришлось искать пути самому.
Часть города была заблокирована «восставшими» – так они себя стали называть. Вокруг неё – оцепление из угрюмых людей в касках. Но оно не сильно помогало – люди всё равно находили лазейки, и количество протестующих росло с каждой минутой.
Я скрытно пробирался дворами, прячась от света фонарей и быстро перебегая улицы, сразу же заныривая в ближайшие дворы. На одной из улочек я столкнулся с группой мятежников, которую теснили жандармы. Я предусмотрительно не вышел из двора, а спрятался за аркой. Кто-то разбил ближайший фонарь камнем. Я прижался к шершавой стене, чувствуя левой рукой поросшие мхом крошащиеся кирпичи дома. От асфальта веяло сыростью. Хорошо, что дождь не идёт. Жандармы сломили сопротивление протестующих и погнали их по улочке. Крики, топот проносились мимо моей арки, я периодически вздрагивал, думая, что сейчас из-за угла ко мне выпрыгнет кто-то. В любом случае, это была бы неприятная встреча. Но всё обошлось.
Стало тихо. Я выдохнул большое облако пара, вздохнул поглубже и быстро вышел из-под арки, пересекая улицу. Всюду мусор, осколки, деревянные доски из скамеек, железные листы, «выпотрошенные» мародерами машины. На проезжей части лежали несколько людей. Над одним из них склонился жандарм, которого я сразу не заметил.
– Парень! Вали отсюда! – крикнул он, поднимаясь.
Я подпрыгнул от неожиданности и замер. Он был от меня достаточно далеко, я бы смог убежать. Его дубинка осталась лежать на асфальте, другого оружия при нём, видимо, не было. Он был один. Я зачем-то спросил:
– Как мне попасть туда? – и показал в сторону главной площади города.
– Парень, вали, вали давай! – устало сказал жандарм. – Я тебя не видел.
Куртка на нём одета на один рукав. Черная рубашка на освобожденной руке порвана ниже локтя. Я сделал пару шагов к нему. У лежащего у его ног человека черной тканью была перевязана рука.
– Я не могу, там мои друзья!
Жандарм замотал головой:
– Мать твою, у нас есть четкие приказы, скоро там уже ничего не будет! Не лезь туда!
Я замотал головой:
– Не могу.
И сразу же пошёл к ближайшему входу во двор.
– Там тупик! Тебе сюда!
Я обернулся: он показывал на арку рядом с собой.
– Там лазейка в заборе, туда многие из ваших убежали.
Он отвернулся и снова склонился над раненым. Выбор был невелик, и я прошёл быстрым шагом мимо жандарма. Встав у нужной арки, я посмотрел вперед, а потом обернулся:
– Хороший ты мужик! Может, со мной?
Жандарм поднял голову. Его каска была разбита, по левой половине лица текла кровь, стекая под воротник и пропитывая собой рубашку.
– Нет, парень. Сегодня мы по разную сторону баррикад.
– Жалко!
Он улыбнулся:
– Я так не думаю!
Я кивнул головой и побежал в темный двор. Площадь была уже совсем близко.
С милой и красивой девушкой пытались познакомиться даже тут. Приятно, конечно. Она уже привыкла к тому, что люди на улице постоянно оборачиваются, смотря на Неё, но сейчас был не тот момент.
– Вау, какая цыпа!
– Aléjate de mí, bastardo! No me toques! Fuera de aquí!29
Она сама не ожидала, что скажет так. Видимо, вспомнились танжерские времена. Парни отстали от Неё. Вот и хорошо. Что дальше? Она искала место, где была бы полезна. Рядом пронесли на носилках нескольких раненых. Оказалось, что у ворот генштаба уже идут столкновения. Точно! Она решила отыскать этот госпиталь, куда относят раненых. Наверное, от Её помощи там не откажутся.
Где-то на периферии раздался крик, он стремительно приближался, подхватываемый новыми людьми, и наконец, дошел до Неё. Это было ликование: все кричали, хлопали, свистели, размахивали руками. Толпа медленно расступилась, и мимо неспешно проехал джип с красным флагом, а за ним – колонна парадно одетых казаков на лошадях.
– Казачьи сотни перешли на нашу сторону! Казаки! Как в старые добрые! Ура! – говорили все люди вокруг, поздравляя друг друга.
Она улыбнулась и помахала колонне. Приятно иногда почувствовать себя частью большего.
Так Она добралась до импровизированного госпиталя в двух больших шатрах. Он был организован департаментом по чрезвычайным ситуациям, руководство которого решило вмешаться в происходящее и оказать помощь своему народу.
– Помощь нужна?
Мужчина в чёрной куртке, из-под которой торчал край белого халата, смерил Её взглядом, затянулся сигаретой и ответил:
– Пока нет. Но кто знает, что будет дальше. Далеко не уходи. Если тебя это не затруднит.
– Не затруднит.
– Вот и хорошо.
Он больше не смотрел на Неё. Стоял, безрадостно думая о своём. Добавил только одно:
– Там стул есть, сядь, если хочешь.
Во времена былых социальных потрясений, революций, восстаний, весь город вставал на уши. Производства останавливались, люди выходили на улицы, громко выкрикивая ругательства в адрес работодателя, который шел неподалеку и кричал оскорбления власть имущим. Но столь чудные времена прошли. Теперь, чтобы быть в курсе происходящего, достаточно было посмотреть телевизор до работы и после. Вертолетная съемка, экспертные мнения, интересные факты и реклама каждые семь с половиной минут. Жены готовят ужин, мужья хрустят фисташками и пьют пиво, их дети играют тут же на ковре гостиной, и все они периодически смотрят на экран, переживая о судьбах своей Родины. Боже, как же это безопасно. Революция в прямом эфире.
В центре площади люди разводили костры, накрывали столы, сидели на грубо сколоченных скамьях и разговаривали о своем. На линии «фронта» – активно сооружали баррикады, заслоны, разбивали брусчатку, запасаясь камнями, и поднимали свои флаги. Казалось, молодежь всего города собралась здесь. Настоящая молодежь, сильная, мечтающая, верная своим идеям, не согласная с нынешним порядком, гордая и бескомпромиссная. Настоящий цвет нации. Мы все знали, что пришли сюда разными дорогами, но за одним. И нами восхищались, нас ненавидели, проклинали, подражали нам и сжигали на костре морали, забывая об уроках истории. Но мы были здесь и меняли мир. Делали то, что другие боялись. И поэтому мы знали, что непобедимы.
– Десять лет назад случился государственный переворот. Лизоблюды и магнаты решили за нас с вами «короновать» своего императора, человека, что двадцать лет кормил и взращивал их, отдавая им наши деньги, нашу собственность и наших детей. Они забыли, что служат нам, забыли, свое место, а мы позволили им сделать с нами всё это! Они никогда не победят. Такие как они никогда и не узнают, что такое победа. Потому что победа – это не личное, а общее дело. А разве может человек, зарабатывающий несколько миллионов в час, видеть кого-то кроме себя? У нас точно нет. У нас он всегда одинок и слеп. Мне было бы их жалко, да вот они не научили меня жалости, не научили моих родителей жалости. Зверю – зверево, – как завещали на могиле Дикобраза.
Я шел сквозь толпу, ища знакомые лица. На перевернутой коробке по-турецки сидели напротив друг друга и целовались парень и девушка, на их рюкзаках было написано: «Дайте миру шанс». Повеяло шестидесятыми. Хорошее чувство, забытое. Мимо прошли знакомые уже мне неонацисты в черных одеждах и с битами в руках. Чуть подальше кружком сидели глыбоподобные байкеры с цепями и злобно смотрели в спины удаляющихся нацей, но никаких действий не предпринимали. Приходилось пробиваться через толпу, которая была будто с концерта The Rolling Stones – миллион человек в одной банке. Люди попадались разные – кто-то улыбается тебе, а кто-то смотрит с презрением или даже ненавистью. Все сами себе на уме.
Под всеобщие овации мимо проехала казачья сотня, перегородив мне путь к центру, пришлось ждать, когда пройдут. Меня хлопали по плечу, колоритный мужчина в тельняшке обнял и протянул бутылку крепкого напитка, но я отказался. Тогда он обнял меня ещё раз, смахнул слезу с седых усов и побежал дальше.