Андрей Николаевич Зоткин
Грязь. Сборник
Ярослав замер:
– Ты… – произнес он, не в силах продолжить.
– Ёжик, знаешь, всякое было… И я сейчас, – неуверенно начала она, но её перебил голос конферансье со сцены.
Зарёв стоял за кулисами и сверху вниз смотрел на Лену, завязывающую на нём шелковый шарф. Он улыбнулся, наклонил голову и поцеловал ее в лоб.
– Да подожди ты, – в азарте боя с тканью сказала Лена, – Не мешай.
– Ладно.
Поэт поднял голову. Его знакомый гитарист, сидящий на комбоусилителе, поднял большой палец вверх. Николай кивнул в ответ.
– Вот и всё… – Лена на шаг отступила. – А что, очень хорошо. Тебе идёт этот темный костюм. А с шарфом и тростью, выглядишь как настоящий граф.
– La guerre n'est pas une courtoisie, mais la chose la plus dégoûtante de la vie32.
Лена молча обняла его. Ей было страшно. Николай знал об этом, поэтому поцеловал ее в макушку, положив руку на ее плечи:
– Ты самая бесстрашная девочка. А еще тебе больше идёт быть с длинными волосами.
Она подняла голову:
– Я знаю, но надо же в своей жизни что-то иногда менять.
– Уж лучше это.
– Да, чем что-то другое.
Влюбленные улыбались, они всё знали и принимали. Так в чём же искра? Сложно сказать, а говорить «они подошли друг другу» не хочется, ведь что это такое? Адам нашёл свою Еву, что скрывалась от него среди нашего рода? Нет, не хочется, ведь какой тогда смысл продолжать писать?
Молчание. Все смотрят на сцену. В свете прожекторов, наполненных лунным сиянием, Зарёв, ковыляя и опираясь на трость, вышел, сорвав аплодисменты. Кто-то даже встал. Поэт дошёл до кафедры и улыбнулся, в знак приветствия поднимая сухую руку. А аплодисменты всё продолжались, это была долгожданная встреча со старым другом.
– Да, да, я тоже рад оказаться здесь с вами, в наших стенах… – начал он. – Тяжелый год, тяжелый год для всех нас. Если что-то одно уходит, то остальное остается и всё также продолжает свой искрящийся жизнью бег. А в чем жизнь? Она в наших неудачах, в нашем безделье, нерешительности, святом одиночестве, отчаянии. Жизнь теплится в нас, когда нас не слышат, презирают, колотят всем двором, смеются и не протягивают руки помощи, когда мы лежим на мокрой дороге и когда ослепленные гордыней причиняем боль другим. И только порой мы можем по-настоящему сотворить главное чудо жизни – радость. Такую простую, яркую и…. Радость – это любовь, любовь к жизни и принятие самой ее сути: беспрерывного движения во вселенной. Радость кроется в наших друзьях и даже лицах незнакомых прохожих. Нельзя полюбить всё человечество, но отдельно взятого человека можно всегда. Многие люди проживают тяжелую жизнь, принимают много плохих решений и в конце концов со слезами на глазах остаются одни, не проведя ни дня в радости, не чувствуя к себе любви. А кто-то умирает среди своих родственников, которые уже за дверью начинают грызть друг другу глотки за наследство. Кого-то будут провожать миллионы, а кого-то похоронят социальные службы с отвращением и хмурыми лицами. И даже после этого бег жизни продолжится, ведь мы, оставшиеся здесь, обречены на это. Так сделаем же мы свой бег… – он поморщился и запнулся.
Мы обречены на боязнь потерь.
Немного привыкнув к свету прожекторов он выхватывал из зала отдельные лица. Эти лица будто постарели вместе с ним, пробуждая в сердце тепло и холодящий страх необратимости налёта времени на всех нас.
Мир изменился. А они и не заметили этого. Всё продолжали мчаться на полной скорости, не изменяли привычек, не меняли жанра, погрязли в прошлом, перекраивая под себя сегодняшний день. И уже начали просыпаться стариками.
Зарёв понимал это и раньше, но почувствовал он это именно тогда, стоя на сцене, смотря на эти лица. Он будто в мгновение увидел своё место в этом прекрасном и яростном мире, увидел и места своих друзей. Их время уходило. «Сказать им правду или продолжить играть роль в свете прожекторов, как на подмостках Манновского Мефистофеля?» Сглотнув, поэт, чувствуя жжение в горле сказал:
– Нам нельзя сбавлять обороты. Несмотря ни на что. Мы всё также остаемся светочем для многих. И мы одни из немногих, кто еще творит чудеса, как еще назвать сердце человека, расцветающее от настоящего Слова, Ноты, Мазка. Конец этого десятилетия будет неизменно напряжённым, но мы сможем его прожить на старом багаже. Это будет время для того, чтобы окончательно убедится в том, что мы попали в окончательный тупик, в безвременье. Но вот двадцатые… Если они не станут великими, то уже ничего не будет великого в этом дивном мире. Это будут шестидесятые нашего века, вернее, возможность сделать эти годы такими. Люди рассказывают, что это было лучшее время их жизни. Никогда мир так еще не был молод и чист в мечтах своих. Так почему бы нам не сделать что-то поистине великое, то, что станет лучшими временами в жизни нашего поколения? Людей нужно поднять, встряхнуть, заставить выйти на свет божий, нужна новая качественная культурная революция. Нынешнее поколение умно, но слабо духом. А революцию должна творить молодёжь, бунт – это привилегия молодых. Нужны новые люди, новые идеи, новые горизонты. Я смотрю на вас и вижу писателей, поэтов, музыкантов, актёров, художников, людей разных по вере, но соединённых по призванию. Горстке людей легче творить революцию чем одному человеку, особенно если эта горстка – вы. Вы хотите изменить этот мир, сделать его добрее и красивее, хотите рассказать людям о чём-то важном и судьбоносном? Вы хотите стать теми творцами, которыми вы мечтает стать? Тогда вперёд! Я обещаю вам неудачи, бессонные ночи и кризис идей, я обещаю, что вы будете работать как проклятые, но я обещаю, что через тридцать лет вы назовёте это время лучшим временем своей жизни. Ведь творить что-то великое и осознавать это – вот что бесценно. Это десятилетие будет заполнено работой. Трудной и тяжёлой. Но двадцатые станут великими, потому что этого хотим мы. Я вернулся.
Крики, слёзы, аплодисменты, эмоции, казалось будто вернулись легендарные Битлз. но вместо них на сцене стоял Николай Зарёв, простой писатель и музыкант. Всё тот же мальчик с мечтой о великом. Ярослав на всю жизнь запомнил его таким, в свете электрических лун, в момент триумфа, статного и благородного с высокоподнятым лицом. Вожак вернулся, готовясь уйти.
Через несколько дней Ярослав позвонил ему. Зарёв находился на своей дачи на склоне Финского залива, где продолжал своё восстановление. Вышел из дома и смотрел на серый пейзаж. Высокая трава, почему-то еще не пожухшая вместе с остальной природой, по пояс трепетала на ветру.
– А вы на работу вернетесь?
– Думаю, что в ближайшее время, нет, – блекло отвечал поэт в трубку. – Слушай, Ярослав, я ведь тебе так и не отдал кое-что. Мой стол еще на месте стоит?
– Конечно.
– Там в верхнем ящике есть для тебя подарок, завернутый в бумагу с оленями. Я ведь тебя так и не поздравил со вручением премии.
– Ох, спасибо большое. Знаете, без вас бы у меня ничего не получилось, вы для меня главный учитель.
– Не наговаривай на меня, ты талантлив и… и молодец. Помни о том, что… – он замолчал и издал тихий сдавленный стон. – Носи… с удовольствием мой подарок.
В свое время, Людвиг Витгенштейн заметил, что выражение «смысл жизни» не имеет смысл с точки зрения языка. Ибо смысл может быть только у конкретных вещей, в данном случае – у составляющих жизни. Но его не может быть в целом, ведь тогда мы выбрасываем конкретные вещи, в которых этот смысл покоиться.
Зарёв почувствовал, что тело предало его. Но это было оправданное предательство: всю свою жизнь он не обращал внимание на неудобство, стужу и палящее солнце, думая, что и как всякий романтический герой сможет выдержать всё это.
– Ладно, я пойду в дом, ветер крепчает.
– Хорошо, я еще вечером позвоню.
– Пока, Ёжик… прощай.
Он остановил звонок, опустил руку с телефоном и отпустил его, смотря вперёд. Сколько лет он гнал сам себя вперед, гнал мрак от себя, не давал себе ни минуты покоя. А теперь он понял: всё, момент настал. Тело само подсказывало ему, что сейчас будет: пришло время умирать. И с неким стоическим чувством, присущим героям былых времен, он выпрямился и поднял голову вслед за махом крыла чайки. Он чувствовал, как холод и онемение от грядущей катастрофы расползаются по нему. Но он был спокоен. Сейчас он уже был готов это принять. Он упал с пригорка вперед лицом и сразу же распластался в высокой траве. Его лицо уткнулось в мокрую землю, и поэт несколько секунд смотрел на нее, пытаясь понять, о чем это? Знакомая тень пробежала в его глазах, и спаситель испустил дух.
И мир остановился от Калифорнии до берегов Невы.
Смотри.
Как по её губам стекает терпкий сок,
Как руку запускает он в его густую шевелюру,
И как весь спорт становится безногим,
Не в силах встать с своих трибун.
И наши мириады слов закроют
Время,
Ночь,
Её дыханье
И чистотой пронзительные утра дни.
Молчанье.
Трава всё также беспокойно колебалась на ветру. Спуск опустел.
Николай Зарев умер в конце ноября от второго инфаркта. На его могиле была серая-серая фотография.
Here am I floating in my tin can;
A last glimpse of the world.
Planet Earth is blue and there's nothing I can do…33
«Space Oddity» David Bowie/Chris Hadfiled.
Дневник
25 ноября.
Мы все живем на этой планете, застрявшей на окраине чего-то огромного и бесконечного. Смысла для нас в этом нет. Мы уходим быстро, а что потом? Скорее всего, ничего. Истории про Богов и Вальхаллы – плоды человеческого страха перед неизвестным. Наука уже провела параллели между мифами, верованиями и религиями различных народов и различных времен. Скорее всего, там нет ничего. Просто конец. Страшно, очень страшно. А время идёт. Ещё вчера вы закончили школу, а уже прошло пять лет. Или больше? Помните линейку в первом классе? На вас был пиджак маленького размера или банты в волосах, вам их сделала мама перед выходом. Помните, как держали в руках цветы в тот день? Это так реально и так далеко, осталось где-то там, позади, там, куда мы уже никогда не вернемся. И вот наш поезд мчится вперед, плачь, не плачь, он не сбавит скорости, не сделает остановки.
И может, хоть кто-то из нас обретет своё счастье?
Девочка-солнце
Девочка-солнце жила в городе под названием Любовь. Когда она говорила людям об этом, то все ахали: «Это же так далеко!» Но девочка-солнце знала, что это не дальше соседского дома, что стоит напротив.
Она любила голубое небо, шоколадное мороженое и воздушные шарики. А ещё она очень любила танцевать, это была её стихия. Так говорили все вокруг. Она точно не знала, что такое стихия, и почему её танец сравнивали именно с этим словом, но люди говорили это обычно с каким-то восхищением в глазах, это было явно хорошее слово. Она была уверена: танец – это часть её, а она – часть танца. И всякие стихии были здесь лишними.
Она была всегда сама собой. Некоторые этому удивлялись, но многие просто не обращали внимания. Эти многие были грустными и из-за чего-то постоянно бежали по улицам. Никто из них даже не ходил вприпрыжку. Девочка-солнце знала, что более весёлой походки не существует, поэтому ходила так всегда.
Старики смотрели на неё с какой-то особой улыбкой, они называли это ностальгией. Девочка-солнце не знала, что это такое, но ей казалось, что внутри этих людей просыпался ребёнок, который так же вприпрыжку скакал рядом с ней. И она ему улыбалась.
Девочка-солнце всегда улыбалась. Поэтому над ней всегда светило солнце. Даже во время дождя, когда небо становилось серым из-за туч, около неё было светло. Она любила прыгать по лужам и ловить капли дождя. А после этого любила выпить горячий чай с вареньем. Она любила очень многое.
Девочка-солнце громко смеялась с друзьями, у неё их было много. И каждый улыбался по-своему. Она точно знала, что даже самый хмурый человек любит улыбаться. Просто из-за чего-то не может это сделать. Люди вокруг неё часто придумывали множество причин, чтобы не улыбаться. Девочка-солнце не понимала их и продолжала танцевать с ветром. Она была из города под названием Любовь.
Этот город был очень красив, наверное, не было города прекраснее его. Но многие люди, вспоминая его, лишь плакали. А девочка-солнце улыбалась, когда представляла, что вернется на родную улицу. Она была самая красивая. И дом, в котором она жила, был тоже самым красивым. Этот город только радовал её. Путники часто спрашивали, запутавшись в карте: «А что это за дома впереди?» А им отвечали: «Это Любовь, и только она». В этом городе любили музыку.
Наверное, поэтому она танцевала. Ей было от этого хорошо, она представляла себя птичкой и стремительно взлетала в небо. Девочка-солнце любила лето. Она любила зеленую траву и ранний восход над рекой под названием Радость. В этой реке никогда никто не ловил рыбу, наверное, поэтому она была такой красивой.
Девочка-солнце любила гулять, наверное, так же сильно, как и танцевать. Она улыбалась и получала улыбки в ответ. Она считала, что именно этим должен заниматься человек. А когда её спрашивали «Где твой дом?», она отвечала: «В городе под названием Любовь». И все удивлялись, качали головой: «Такая юная, а так далеко от дома!» Но девочка-солнце знала, что её дом был не дальше соседской клубмы, что цветет всеми цветами радуги. Она любила свой город, наверное, так же сильно, как и шоколадное мороженое. Честно говоря, все любили её город, хоть и не хотели признаваться. Так же было и с шоколадным мороженым. Хотя, есть же ванильное. Оно тоже вкусное. Сложный выбор…
Девочка-солнце улыбалась всегда и жила в городе под названием Любовь. Когда люди смотрели на неё, им хотелось улыбаться, пусть они даже не знали её имени. Но разве имя было важно для этого? Улыбка всегда говорила больше любых слов. Наверное, поэтому её звали Девочкой-солнце.
Дневник
Вечером ходили с другом в кино. Вы ещё не встречали этого друга. Мне с ним всегда хорошо. Мы с ним прошли много дорог, обсудили много вещей. Нет человека, который был ко мне духовно ближе, чем он. А фильм оказался паршивым. Но это не удивительно – конвейер кинематографа редко решается показать нам стоящие вещи.
Я и мои друзья часто проводим время. Гуляем по городу и в парках, сидим в фудкортах и в кино. Много читаем, много смотрим, много слушаем. Вечно в пути, вечно в поисках.
О чём всё это?
Прикоснулись носами.
Моё сердце замирает.
На её шее платок
С узором из ржавых роз.
– Дерьмо! – он закричал, сбил со стола несколько стопок, срывая повязки со своей раны на лице, пошатнулся и упал со стула.
Мой брат сидел на работе. Он кое-как успел закрыть окно загрузки, когда в его кабинет вломился начальник.
– Слушай, у меня идея!
– Да, мистер Р., слушаю.
Начальник выдал свою очередную «гениальную» идею, касающуюся оптимизации рабочего процесса. Брат согласился, и довольный начальник ушёл.
– Фух…
Он снова открыл окно загрузки.
– Сегодня отличная скорость. Надо бы глянуть, что есть ещё.
И он зашёл на свой любимый порносайт. Выбор всегда развращает. Тем более подобного. Тем более в таких количествах. От возбужденного выбора его отвлек телефонный звонок. Он посмотрел на экран: «Мама».
– Да, алло.
– …
– Нет, я не знаю где он.
– …
– Слушай, да всё с этим засранцем нормально. Подумаешь, небольшие столкновения с жандармами были.
– …
– Ох, мама, успокойся.
– …
– Нет, я сейчас не побегу его искать. Я на работе, занимаюсь важными делами. Тем более, я не знаю, где он может быть.
– …
– Нет, они не вывешивали информацию про новые концерты.
– …
– Да и чёрт с ним. Всё, пока, ты меня отвлекаешь.
– …
– Пока, пока.
Он положил трубку и откинул голову назад. Как же он устал от этого. Его брата так плохо воспитали родители, почему же всё это решать должен именно он?
За время разговора возбуждение пропало полностью. Он посмотрел на монитор компьютера.
– Боже, что же я творю. Взрослый человек…
Дома его ждали жена и дочь. Естественно, они не знали о его пристрастиях. Он закрыл сайт, закрыл окно загрузки. Зашёл в папку со скаченными видео, выделил их и замер. От уничтожения целого архива его отделял один клик. Он сжал зубы. Так жить было нельзя, нельзя. Это плохо, надо возвращаться в реальность. Он занес палец над кнопкой и… не смог. Ему на глаза попался ролик с его любимой актрисой, а она так хороша…
Он снял выделение и признал своё поражение. Удовольствие вновь одержало верх.
…Она лежала в ванне и смотрела на серые стены. Её майка и джинсовый комбинезон лежали на полу в углу комнаты. Про них никто не вспомнит в ближайшие полчаса. Она откинулась на холодный край ванны и думала. У нее была возможность подумать обо всём на свете, и она её использовала. Её волосы, собранные назад, пахли лавандой.
Медленно скрипнула дверь, и зашёл я. Она встретила меня спокойным взглядом со слабой улыбкой на устах. Едва заметно кивнула головой. Окно в комнате немного приоткрыто. Здесь холодно. От воды шёл едва различимый пар. Зеркало здесь было разбито. Один осколок остался в левом нижнем углу. Я до сих пор стоял на пороге. Достал камеру и сфотографировал всё помещение. В центре фотографии было окно. Я пошёл по старым холодным плиткам к ванне.
Она сразу же отреагировала на камеру в моих руках: напряглась, взгляд стал более сосредоточенным, она достала руки из воды и положила на края ванны, приготовившись действовать. Я присел и сфотографировал её мокрую тонкую руку, блестящую в свете окна. Потом встал и сказал:
– Прикройся.
Она рванулась ко мне и попыталась вырвать камеру. Отличный кадр. Я отскочил в сторону, вода перелилась за край ванны. Она засмеялась и снова легла, прикрывая своё тело руками.
– Да что ты делаешь? – говорила она, пытаясь побороть свой звонкий смех.
– Я великий фотограф! – закричал я, пытаясь изобразить сдержанное безумие.
Я ходил вокруг ванны и фотографировал, фотографировал, фотографировал. А она смеялась, периодически пытаясь выбить камеру руками и ногами, при этом обрызгивая меня с головы до ног. Вода быстро добралась до угла и её одежда промокла. Но мы заметили это не сразу.
Когда-то были хорошие времена. Жаль, что они прошли.
Прошло две недели с восстания. Многое произошло.
– Понимаешь, мне страшно, – сказал психолог. – Я волнуюсь, говоря даже сейчас с тобой. Я трус. Я всю жизнь пишу, но всё в стол.
Я впервые видел его трезвым. Он был невероятно скромен, даже не смотрел мне в глаза.
– Я ничего не могу сделать, я слаб… Я просто жду, когда состарюсь и умру, – договорил он и замолчал.
– Я тоже боюсь. Но у меня всегда были люди, которые меня поддерживали.
– И что же ты сделал?
Я не нашёл, что ему ответить.
– Я чувствую вину за своё бездействие, а ты? – он впервые взглянул мне в лицо.
Я пожал плечами:
– Я чувствую только пустоту.
– Это другое. Сочувствую.
– Чему?
– Ты, видимо, с кем-то расстался. Это всегда тяжело. Извини, что донимаю своим.
Он встал, попрощался и ушёл в другую комнату. Я не остановил его, хоть он и был прав.
После этой беседы я с ним уже никогда не виделся. Он всё-таки набрался смелости и глупости, чтобы выступить на улице перед людьми. Его схватили и увезли. Потом наши пути не пересекались. В интернете даже выложили видео с его выступлением. Наверное, вы его не видели, это для вас не интересно. Но я его посмотрел. На нём психолог залез на крышу машины и громко говорил свою подготовленную речь. Его трясло, ведь он выступал трезвым.
«Нет! Нет! Нет! Они задним числом строят милитаристическое государство! Плюют на конституцию, дают волю произволу силовиков, намертво связывают суды своим влиянием! Не то ли самое делали …»
Я перемотал. У меня уже болела голова от подобных высказываний.
«Если это сделает один, то его повесят, а если это сделают миллионы, не выйдя голосовать, отказавшись убивать и нести зло в этот мир, отказавшись поддерживать произвол, отказавшись молчать, то ОНИ поперхнутся! Они будут бессильны! Ганди это доказал! Тогда почему мы до сих пор валяемся в этой Грязи, когда рождены для Света?! Да пребудет ПОНИМАНИЕ между нами, вами, между народами, между человеком и его домом – природой! Да пребудет счастье для всех, о котором мы могли читать только в книгах!»
На последних предложениях его уже окружили жандармы и тянули вниз. Стянули и увезли. Нет с нами больше психолога.
Та художница-блондинка несколько раз за это время звала меня встретиться. Мы с ней уже встречались раз пять или шесть, с того дня, как познакомились. Раньше я был рад нашим встречам, но теперь… Теперь на душе было погано. В конце концов я решил согласиться. Быть может, это от одиночества?
После мятежа я некоторое время находился в квартире на Маяковского. С каждым днём она становилась всё более пустой. Люди уходили, уезжали, улетали, просто не возвращались. Здесь стало необычайно тихо. Каждый шаг раздавался гулким эхо. Будто шёл по комнате, из которой убрали всю мебель и всех гостей. Творческая квартира почти умерла.
Почти всё время на кухне в одиночестве сидел Клык. В ту ночь ему ампутировали руку по локоть. Иначе никак – его рука, как я слышал, была разорвана в лоскуты. Так Клык приобрёл еще один шрам, более глубокий, чем все предыдущие. Внезапно он остался не у дел – его отстранили от командования. Теперь он сидел здесь, смотря в окно. Каждый раз, видя его, я содрогался душой: мне не хотелось оказаться на его месте. Тогда под аркой Клык сказал: «По заслугам надо получать». Вот и он получил. И, как мне кажется, знал, за что.
В самом начале беспорядков Вильнёв бежал. У него был особый нюх на это – он всегда знал, когда надо сбегать. Как, куда – это, как всегда, было неизвестно. Быть может, всплывет где-нибудь через недельку в новой стране. Гонимый жизнью гений. Тошно. В очередной раз он оставил целую группу умов, которым пророчил славу, почёт и высшую награду – лавры его учеников. Придётся им снова искать себя. Мэтр продолжил своё бегство по миру.
Комната с мольбертами пустовала. Из дальней комнаты не доносились шлепки босых ног. С двери с номером 86 пропал номер. Комната гуру тоже опустела: тот спал в углу, и никого не было рядом. Я понимал: пора выбираться отсюда. Но почему-то решал: нет, ещё один день. Как будто всё это могло измениться, стать как прежде.
Гумбольт до сих пор лежал в больнице. Я постоянно его навещал. Он выглядел бодрым и шёл на поправку. Я ему так и не сказал, что товарищ бросил его. Когда наш тучный друг спросил о нём, я сказал:
– Недавно уехал, но обещал вернуться.
Его этот ответ устроил. Он продолжал писать статьи. Однажды я пришёл к нему, встретив в его палате девочку лет четырнадцати, которая представилась как Дейзи. Мне стало намного легче: не я один беспокоился о нём.
В нашу последнюю встречу я спросил его напрямик, а что он нашёл в нас такого, что заставило его примкнуть к нашему «рыцарскому кругу»? Он сказал, что сам удивляется тому, как это получилось. Но ему было с нами хорошо. Это была наша последняя встреча в этой истории. Он спросил меня:
– А что здесь делаешь ты?
– Знаешь, какое-то время назад я работал медбратом. У меня был пациент, парализованный ниже пояса. Каждый вечер он говорил: надеюсь, я завтра смогу ходить.
– И что в итоге?
– Это был хоспис. Ты извини, но ты напоминаешь мне именно его. Но ты не парализован, ты просто не идешь сам. Ты здесь, потому что скучаешь и бежишь. Ты хочешь попробовать новое и боишься, что оно может кончиться, и ты так и не найдешь своё. Поэтому не делаешь окончательного выбора и перебираешь, хотя всё уже под носом. Смелей, дни уходят, а ночи не становятся длиннее.
Я был благодарен ему за эти слова.
Я много гулял в одиночестве. С собой у меня всегда был томик Зарёва. В первый же день прогулок я остановился у английского паба около ж/д вокзала: паба не было. Всё помещение выгорело, остались лишь каркасы кресел и множество обугленных и измененных до неузнаваемости предметов и частей интерьера, лежащих на чёрном полу. Местами они напоминали обугленные останки скрюченных людей. Я читал, что смерть в огне – самая болезненная. Хотя обычно умирают от угарного газа, но всё же. Пустынные оконные проёмы закрыты множеством красно-белых лент. Они все издают отвратительный звук на ветру.
– Да, сгорел, сгорел… – пожаловался пожилой мужчина, вставший рядом со мной.
– А когда сгорел-то?
– Да в ту ночь и сгорел, когда весь город на ушах был. Хорошее место было. Завтраки по 199 и официантки красивые.
Да, я был как раз знаком с одной такой. Мужчина на моё молчание добавил:
– А кто ж не любит такого? Вот значит, была тут одна, так у неё…
– А как сгорел?
– Да тут чёрт те что творилось в ту ночь. Вот скоты какие-то и подожгли. Да… Сгорел основательно. Но говорят, что пострадали всего несколько человек. Но ничего, все сейчас в ожоговом центре.
– А ты откуда всё так хорошо знаешь?
– Да у меня лавка во дворе, вот, видишь табличку? Так это я, моя лавка. Помидоры не нужны? Первый сорт, прекрасные. Всё остальное, честно говоря, второсортное. Но сами понимаете, времена такие…
Я побывал на площади. Мятеж быстро сошел на нет, и город снова наполнился туристами. Всё быстро отремонтировали, и казалось, что ничего здесь и происходило. На площади всё так же стояла колонна с ангелом, выпуклая брусчатка равномерно покрывала всё открытое пространство. Здания дворца и генштаба выглядели как новые. Множество людей гуляет по площади, фотографируются, снимают видео, крутя камерами во все стороны, пытаясь заснять как можно больше. У дворца соорудили несколько секций трибун – готовятся к городскому празднику. У меня не было слов. Та ночь полностью ушла в историю. Я пошёл по улицам на юг, в сторону улицы Маяковского. Я искал, искал и нашёл то самое место. Здесь умерла Она. Я опустился на корточки и дотронулся до мостовой. Положил руку на камень и несколько минут держал, склонив голову – подбородок уперся в грудь. Чувствовал, как моё тепло медленно нагревает камень. Прямо как Она согревала меня. Пара капель упала рядом с моей рукой. Я почувствовал мелкие брызги на своей коже.
Я устал от этого города. Бесконечный лабиринт из желтых домов, каналов, дворов-колодцев с небольшими клумбами и стеклянными лифтами, вынесенными за внешние стены домов, аккуратные таблички с номерами зданий, черные решетчатые ворота на каждом шагу, запах выхлопных газов вперемешку с сыростью и вонью воды, и вечный-вечный-вечный дождь.
Настал день нашего свидания с художницей. Я опять мотался в одиночестве по городу, не зная, куда себя деть. Внезапно я встретил своего товарища. Его рана на лице хорошо зажила. Он кинулся ко мне и стал оправдываться, просить прощения. Он размахивал руками, голос его дрожал. Я резко отрубил:
– Хватит.
Он замолчал и с болью смотрел на меня, ожидая моих слов.
– Я прощаю тебя. На твоём месте я бы сделал то же самое.
– Спасибо, спасибо…
Он замотал головой, сжимая мою руку в приветствии.
Мы сели в местном Макдональдсе. Народу немного. Сначала он рассказал, как жутко пил, как разругался на пустом месте с Сиренью и приехал сюда. Поинтересовался, как Гумбольт. С облегчением выдохнул, узнав, что всё хорошо. А потом он перешёл на шёпот:
– Понимаешь, тут такое дело… – он нервно провёл рукой по своему ежику на голове, посмотрел по сторонам.
Девочка за соседним столиком, увидев его лицо со шрамом, перестала улыбаться. Отвернулась и притихла. Её глаза были полны ужаса. Страшный дядя.
– Понимаешь, мы всё про-сра-ли. Всё, всё…
Он откинулся на спинку дивана и размяк, немного съехал вниз.
– Я не знаю, что будет дальше. Мы должны сражаться, должны собраться вновь и…
Дальше он говорил о том. Что нельзя падать духом, пора вновь организовываться и выступить в бой, мол, у нас ещё есть союзники, народ поднимется, и многое, многое, многое. При этом его поза не менялась. Он не верил в то, что говорил. Народ не поднялся, наша баррикада была последней. Вернее, её уже не было.
Но я всё же сидел и слушал его. Наверное, ему некому было сказать всё это. Я был его последним утешением. Мы сели прямо под кондиционером. Я пожалел, что не надел сегодня шарф.
– Мы сможем. Сможем… Если не сейчас, то никогда… Кровавый режим… Мы должны, правда на нашей стороне, это все знают… Мы сможем…
Он полностью, весь без остатка, остался в той кровавой ночи. И он был жив и жил своей пигмейской жизнью, был жалок сам себе.
– И я правда не знаю, что будет. Ладно, дело есть, сходишь со мной.
Я покачал головой:
– Я ухожу.
Он занервничал и, стыдясь, сказал:
– Я понимаю, понимаю.
Он тихо встал и пошёл к выходу.
– Эй, друг, – сказал я.
Он повернулся.
– Это тебе.
Я протянул ему томик стихов Зарёва. Он бережно взял книгу в руки.
– Я всегда любил его стих про развалины замка, рощу с огромными деревьями и маленьким красным домиком на холме. Мне всё время казалось, что это написано не про наш мир. Этот стих есть здесь? Не знаешь?
– Есть.
Мой товарищ потряс книгой:
– Знаешь, наверное, нам всё-таки следовало быть правильными, стать теми, кем нас учили быть. Не сломанными игрушками, а правильными, настоящими. Куда ушла наша молодость? Время надежд, радостей, свершений, время любви? Одно разочарование, разлетелось всё по ветру и не бывало ни нас, ни жизни. Только эта тупая рожа в зеркале. А люди вокруг живут, радуются. Зачем всё это было? Это станет моей Библией.
Он кивнул головой и пошёл к выходу. Бедный, бедный человек. Иногда я восхищался тем, что он делал. Я бы не смог. Но сейчас он был слаб и жалок, он отчаянно искал человека, что смог бы его вдохновить жить дальше. Как жалко, что он пришёл ко мне. Здесь я был бессилен. Больше я его никогда не видел.
В тот вечер мой товарищ сидел в незнакомом баре с белыми блестящими столами и бордово-сверкающей барной стойкой. Над головой без музыки крутился диско-шар. Пил. Заливал бокал за бокалом. Что же он наделал… Он чувствовал себя виноватым пред всеми. И оттого был очень зол. После очередного бокала он сказал:
– Меня тошнит от всего этого.
– Да, да, страна катится непонятно куда, сейчас каждый так говорит, у всех от этого голова болит, – блекло подхватил бармен.
Товарищ даже не посмотрел на него:
– Да я не про страну.
И замолчал.
– Пять, четыре, три, два… – слышалось из-за стены.
– А в начальной школе все меня ненавидели, – сказала Она, смотря на потолок, который кто-то выкрасил в фиолетовый цвет.
– Я знаю, – тихо ответил я.
– Ты смотрел фильм «Чучело?» Вот я была таким же чучелом в глазах других.
– Не смог смотреть. Слишком больно.
– Всем классом на одну маленькую девочку. Что я им такого сделала? – её голос стал тише, горло напряглось.
Ей было больно.
– Я участвовал в таком. У нас весь класс ополчился на одного мальчика. Я тоже. А он был мне до этого чем-то вроде друга.
– Зачем ты это сделал?
– Не знаю, за компанию. Глупый был, второй класс.
– Зачем?
Она смотрела на меня. В её глазах стояли слёзы. Мне показалось, что в её вопросе прозвучал голос и того мальчика, которого мы всем классом закидывали снежками. Я не знал, что ответить.