Виталий Аркадьевич Надыршин
Ошибка императора. Война
Отставной советник Шорохов
Большой, весьма вместительный крытый дилижанс, запряжённый двумя лошадьми, ещё месяц назад расфранчённый и нарядный в Петербурге, теперь, при подъезде к Крыму, имел, прямо скажем, далеко не столичный вид.
В вязкой грязи, толкаясь по рытвинам, объезжая огромные ямы на дорогах и проваливаясь в мелкие, спускаясь с гор и поднимаясь на них, забрызганный грязью, с помятыми порожками и вмятиной в двери, ближе к вечеру дилижанс наконец-то подкатил к Крымскому перешейку, к его воротам – Перекопу[104].
Внутри дилижанса находились четверо пассажиров: три женщины, две пожилые и одна совсем молоденькая, да пожилой, а, судя по одутловатому и дряблому в морщинах лицу, можно сказать, и старый мужчина. Старик не отказывал себе в удовольствии во время частых остановок в пути опрокидывать по паре стопок водки, покупая её у отставных солдат, во множестве стоящих подле сёл. Вот и сейчас, прикрыв глаза, он дремал.
Женщины вели неспешный разговор, и одна из них, баронесса, с тонкими губами и аристократической внешностью обиженным тоном сетовала на несправедливость:
– Вы, Серафима Георгиевна, можете представить себе, чтобы раненого, пусть и легко, офицера, моего сына, отправили обозным офицером с казаками сопровождать груз в Крым? Здесь, в Севастополе, и ранило его, в Симферополе теперь лежит. Поди, своих-то сыновей поберегли чиновники столичные. Где, я вас спрашиваю, справедливость? Он в прошлом году на Балтике на Аландских остовах сражался, едва выжил… Что, других, здоровых, не было?
Вторая дама в спальном чепце с раскрытой книгой на коленях, держа в руке лорнет, соглашаясь с соседкой, приговаривала:
– Как я вас понимаю, матушка. У меня самой та же история. Где справедливость? Я тоже хочу спросить.
Барышня в разговор старших не вступала, она лишь участливо кивала головой.
Неожиданно мужчина открыл глаза. Сбрасывая сонное состояние, он слегка повёл плечами и, откровенно зевнув, заговорил:
– Да-с, много у нас неправильностей, спорить не буду. Однако ж позвольте, баронесса, не согласиться с вашим недовольством, – лениво произнёс он. – Оба великих князя, как писали газеты, побывали в Севастополе как раз во время одного из сражений и, заметьте, не побоялись! А возьмём, к примеру, хорошо известного вам князя Максутова… Его сыновья сражались на Дальнем Востоке, и один из них погиб, защищая Петропавловск. А сколько генералов и адмиралов знатных погибло… Да и мой отрок тоже в Севастополе и тоже серьёзно ранен. Вот с внучкой Лизонькой едем забирать его домой на излечение, о чём письмо от военного министра господина Долгорукова имею. Но и соглашусь с вами в чём-то… Не всё в этом мире справедливо, сударыни. Не всё… Да, видимо, без того и нельзя, коль так Создатель решил, когда лепил человеков и мир этот грешный. И не один государь не исправит сие, раз на то есть воля Господня.
– А разве Бог не учит нас, грешных, быть справедливыми к людям? Разве «Возлюби ближнего, как себя самого» не есть истинная справедливость? – смущённо произнесла девушка.
– А её и в самом деле нет… – захлопнув книгу, пробурчала Серафима Георгиевна.
– Тогда кто же виноват в её отсутствии? – тихо добавила Елизавета.
Дед с некоторым удивлением посмотрел на зардевшуюся от волнения внучку и вступил в разговор:
– А люди и повинны, душенька. А что такое справедливость, позвольте поинтересоваться у вас, сударыни. Каждый ведь её по-своему трактует.
– Ну вы, батюшка Пётр Иванович, как с алтаря глаголете али как священник в храме… Поди, и ответ знаете. Недаром, как сами сказывали, столько лет чиновником прослужили, – перекрестившись, произнесла Серафима Георгиевна.
– Справедливость есть соблюдение законов, – приосанившись, многозначительно произнёс Пётр Иванович (а это был Шорохов. Помните отставного действительного тайного советника из третьей главы?), – написанные людьми с определёнными моральными качествами и собственным уразумением.
– Во-во, собственным… – желчно пробурчала баронесса. Её тонкие губки обиженно вытянулись в тонкую ниточку. – А коль дурак аль пьяница? А поди, нашёптывает государю законы никудышные. Вот и допустили безобразия. Кому не лень Россию терзают. Сама видела у Кронштадта уйму кораблей вражеских. В газетах читала о Камчатке, там тож едва отбились от аспидов. Молчу ужо про Крым и Севастополь, бомбардирование там идет ужасное. Спрашивается, кому мы, русские, мешаем? Где же она, эта ваша справедливость?
– А про Кавказ, сударыня, забыли? Какой год воюем. И про Карс какой-то все газеты талдычат, – вставила Серафима Георгиевна. – Нету этой справедливости, нету…
Пётр Иванович развёл в стороны руки и с пафосом произнёс:
– Россия-матушка большая, все хотят отрезать от неё лакомый кусок, а саму на колени поставить… Вот и воюем…. Рога-то всё равно пообломаем басурманам. Двенадцатый год, поди, забыли союзники. Придёт время – напомним.
Затем он сделал паузу и уже с горечью продолжил:
– Вот справедливость –другое дело. Тут вы, сударыни, в точку прямо попали. Разве власть имущая может закон сотворить совсем для всех удобный?..
– А главное – заставить всех блюсти его… – язвительно произнесла баронесса. – Война кругом, государь наш не спит ночами, весь в трудах праведных, а чиновники воруют, лепятся в тёплых местах при должностях, а маво сына… – баронесса всхлипнула. – Ужо и не знаю, жив ли…
– Ну, полно вам, полно! И воруют не все, и сын ваш, надеюсь, поправится. А вот вернусь я к сказанному…
Дилижанс резко накренился, одно из колес угодило в яму. Послышался заспанный возглас возницы «Куды прёте?» и хлёсткий звук удара кнута.
– …Законы, их же не только, как вы, сударыня, говорите, пьяницы и дураки пишут, а и сам государь с приближёнными. Я сам бывал в тех положениях, знаю. И смею вас заверить, сударыни, император истинно хочет порядка в государстве, это точно. Беда в том, знает ли он обо всех несправедливостях? Поди, не всё ему говорят, кому ж охота подставляться под гнев государя? Вот и врут-с шельмы.
– Привыкли, поди, врать-то. Сие наш обычай – закон под себя ломать, – с той же язвительностью пробурчала баронесса.
Своё слово вставила и Серафима Георгиевна:
– А чего не врать, коль закон, что дышло, куда повернёшь, то и вышло…
– А вот не все, совсем не все у нас шельмы, а иначе как же государство существует, позвольте вас спросить, дамы! Чиновники, они ведь разные… Многих ещё Радищев наставлял при Екатерине Второй. Он писал: «Не дерзай исполнять обычая в нарушении закона. Закон, каков ни худ, есть ниточка, что общество держит. И если бы сам государь велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо делает себе и обществу во вред. Не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ни самой смерти и пребудь в оном непоколебим. Ибо сегодня нарушишь закон ради закона, завтра нарушение будет казаться самою добродетелью; и так порок воцарится в сердце твоём и исказит черты непорочности в душе и на лице твоём».
– Во-во… «не повинуйся государю…» – кому понравится?! За что касатик и отсидел в ссылке, – уверенная в том, что все врут и воруют, заявила баронесса.
Шорохов замолк, но по тому, каким был его взгляд – хмурым и серьёзным, было видно, что старый советник разговор не закончил. И точно…
– Что поделаешь?! Мы света не переменим, людей через колено не переломим, а потому должны его брать, как он есть, только не идти вслепую, а ясно видеть, что в нем наше, что чужое.
– Да вы вольнодумец, сударь, – не то с уважением, не то с настороженностью произнесла баронесса, пугливо посмотрев по сторонам. А затем добавила: – Елизавета, детка, вы за дедом-то пригляд имейте, не ровен час…
– Никого он не боится, он даже взяток не брал, когда давали. Он такой!.. – с гордостью произнесла девушка.
– А коль тьма и жизнь становится тяжкой, поневоле в темноте покусишься на чужое… – перекрестившись, совсем тихо произнесла Серафима Георгиевна, до которой с опозданием дошёл смысл спора.
– Однако ж, господа, союзники, чай, не туземцы какие-то, не из тьмы пришли к нам, всё видят. А покусились на наши земли в силу характера сваго подлого и завистливого, – парировала баронесса.
Пожав плечами, старый советник и Серафима Георгиевна не ответили, промолчали.
В это время дилижанс, зажатый на дороге с обеих сторон рядами телег и арбами, везущими в Симферополь и Севастополь провиант, и потоком телег навстречу с больными и ранеными солдатами, матросами в чёрных пальто, волонтёрами из греков и ополченцами с бородами, остановился. Под злобные окрики возницы дилижанс с трудом съехал на одну из улиц Перекопа и легко побежал в направлении гостиницы, известной кучеру.
Дилижанс вскоре остановился. Щелчок открывшейся двери – и голос усталого возницы прервал разговор пассажиров:
– Перекоп, господа. Здесь заночуем, с вашего позволения. Хозяин гостиницы – грек, мой знакомый. Вкусно накормит ужином, возьмёт недорого.
На последнем слове голос мужика дрогнул, и он плутовато ухмыльнулся.
Пётр Иванович, услышав про ужин, резво подскочил и первым вылез наружу. За ним осторожно, кряхтя, подались обе пожилые дамы. Задумавшись, барышня продолжала сидеть.
– Лизонька, внученька, приехали, – протягивая девушке руку, ласково произнёс Пётр Иванович. – Сейчас поужинаем, отдохнём, а завтра – в путь. Скоро мы увидим твоего отца, до Севастополя немного осталось.
Девушка обречённо вздохнула, подала деду руку, другой придержала платье и молча вышла.
Перед приезжими стоял неказистый двухэтажный дом с облупленными оконными рамами, с обвалившейся на стенах штукатуркой и грязным крыльцом, перед которым в свете заходящего солнца поблескивала лужа.
– Война, барин, – видя недоумение пассажиров, больше обращаясь к пожилому господину, виновато произнёс возница. – Откуда тута приличествующий догляд? И, обойдя лужу, запрыгнул на широкое крыльцо сбоку.
Дверь в гостиницу оказалась закрытой. Мужик стал стучать и с каждым ударом всё сильнее и сильнее. Когда после усилий возницы дверь наконец открылась, оттуда, как ни в чём не бывало, выпорхнул содержатель этого заведения. И он оказался действительно греком. При виде клиентов, привезённых знакомым кучером, а следовательно, богатых, хозяин заулыбался во весь рот, обнажая редкие зубы. Видимо, для солидности, прижав обе руки к груди, грек залопотал по-гречески. Затем, дико коверкая слова, перешёл, как он считал, на русский.
– Дарагие! Я есть рад, что ви есть мой кости.
И дальше пошла целая тирада благодарностей, опять же на своём языке. Казалось, ещё немного, и грек в порыве чувств кинется всех целовать… Но, слава богу, до этого не дошло.
– Послушай, любезный, – нетерпеливо произнёс один из «костей», Пётр Иванович, намереваясь остановить поток любезностей хозяина. Но грек всё понял и тут же метнулся за угол дом. Не прошло и минуты, как он, притащив широкую доску, уложил её поверх лужи.
В общем, с горем пополам пассажиры дилижанса оказались внутри заведения, больше похожего на грязный, запущенный нерадивой хозяйкой сарай. И что удивительно, посередине большой комнаты, по-видимому, гостиной, стоял биллиардный стол с потёртым сукном, на котором лежали два кия и разбросанные по всему столу шары, среди которых стояли два стакана с недопитым чаем, пара опрокинутых стопок и повсюду – хлебные крошки.
На стенах этого переделанного под ночлежку сарая с претензиями на гостиницу висели две-три картины местного живописца. Как про себя отметил пожилой господин, по тому, как хозяин часто, словно невзначай, кидал взгляды на эти нетленные произведения искусства, напрашивалась мысль, что сам грек и писал эти картины.
После долгих хождений по грязным конурам с железными кроватями, почему-то называемыми хозяином нумерами, наконец, «кости» как-то разместились.
Усевшись за столом в той же гостиной, где стоял бильярд, гости заказали на ужин бифштекс из говяжьего филе. Отставной тайный советник пожелал, чтобы сие изысканное блюдо было непременно свежим и приготовленным по всем правилам ресторанного искусства. Грек слегка удивился, но на том же языке, который он считал русским, он не только обещал соответствовать этому смелому гастрономическому порыву чувств, но еще и предложил очень вкусные пирожки, борщ и крымское вино. На что любитель изыска, отказавшись от борща, тут же потребовал принести вина, желательно немного охлаждённого.
Видя нетерпение проголодавшихся гостей, грек заспешил на кухню, нырнув в боковую дверь.
Уже смеркалось, когда на столе появились глиняные тарелки с кусками мяса, посыпанными какой-то травой, глиняный кувшин с портером, лепёшки и пирожки. В отдельном кувшине дамам был подан напиток, как потом оказалось, это был узвар.
Мясо подозрительно попахивало, пирожки оказались татарскими мантами, лепёшки – уж точно не сегодняшней выпечки, жёсткие.
Пригубив из кружки портвейн странного цвета, далёкого от янтарного, видимо, местного розлива, советник поморщился. Однако всё равно содержимое выпил и, крякнув, пробурчал:
– Господи, кислятина-то какая… – затем, поразмыслив, что приближается ночь, другого алкоголя нет и не будет, опять наполнил кружку.
Совсем стемнело, на столе появились керосиновые фонари. Ужин прошёл в молчании, прерываемом редкими недовольными восклицаниями женщин по поводу качества пищи. Кислятина, как неоднократно повторял Пётр Иванович, наливая кружку за кружкой, вскоре закончилась. Лизонька ела мало, как, впрочем, и обе дамы. Они больше пили узвар, кстати, не вызывающий нареканий.
После ужина пассажиры вышли на улицу, сели под кипарисами на длинную скамейку за домом и наслаждались прохладным вечером. Грубоватое лицо тайного советника после выпитого кувшина портера раскраснелось, на губах его заиграла хмельная добродушная улыбка весьма довольного собой человека. Он задремал рядом с внучкой.
Наговорившись вдоволь за время утомительного пути и излив друг другу душу, дамы теперь лениво и неспешно вели меж собой разговор, больше сетуя на превратности войны. Обе направлялись в Симферополь, где в госпитале, который ещё надо было разыскать, лежали их сыновья, тяжело раненные в Севастополе на одном из бастионов.
Лиза, пребывая в мечтах, больше молчала, лишь изредка отвечала на вопросы женщин короткими фразами. За длинную совместную поездку наговорились. Лиза с дедом направлялась к своему отцу в Севастополь, тоже раненому, и, судя по его письму, лежал он в частном доме в центре Севастополя, арендованном под госпиталь. Сам Пирогов оперировал отца. Старый Пётр Иванович поехал с внучкой, чтобы забрать сына домой, в столицу.
Глядя в чёрное с проблесками блестящих искорок небо, Лиза мечтала увидеть падающую звёздочку и успеть загадать желание. Какое?.. Конечно, чтобы отец поскорее поправился. Как назло, небосклон был обездвижен. Тишина! Мысли девушки перенеслись в другое время, радостное и безмятежное.
В июле прошлого года она вместе с маменькой по приглашению папа уже была в Севастополе. Море и горы. Ах, какой город! Особенно его часть, известная как Корабельная слобода, живописно расположенная амфитеатром на горе. А Севастопольская бухта… Нет сомнения, что в целом свете не найти лучше её. Широкая, глубокая, извилистая, с крутыми берегами, с изумрудной водой и окруженная со всех сторон горами, а посередине бухты – корабли, много, много… Прелесть…
Ах, какое незабываемое время!.. Папа водил их на большой парусник, катал на катере вдоль бухты, возил за город в монастырь, где бывал Пушкин, которого она обожала. Вечерами они с маман гуляли по набережной… Там, на набережной, она увидела того красивого застенчивого офицера, которого дед представил ей на балу у великой княгини Елены Павловны в начале прошлого года. А вот как его зовут – забыла. Где он сейчас?.. Что с ним?.. Жив ли?..
Тихий храп деда прервал размышления девушки. Лиза поправила его голову, сползшую ей на плечо, и вздохнула.
Так прошёл вечер. Ночь тоже выдалась спокойной. К счастью пассажиров, следствием ужина были только урчание в животе и изжога.
Рано утром, позавтракав теми же лепёшками и брынзой (кстати, весьма свежими), Пётр Иванович рассчитался с хозяином гостиницы. Цена, названная греком, тайного советника удивила, но спорить он не стал – заплатил. Кучер, сидевший уже на козлах, коленями придерживая кнутовище, связывал растрепавшийся кнут, но, услышав сумму, названную греком, ухмыльнулся, едва не выронив кнутовище.
Стуча копытами по разбитой дороге, отдохнувшие за ночь лошади потянули свою повозку дальше.
Недалеко от Екатерининской улицы Шороховы, опять же по совету пронырливого возницы, в одном из домов сняли две комнаты за смехотворные деньги. По сравнению с соседними разваленными каменными строениями, с чернеющими от пожаров обгорелыми стенами, этот дом был довольно сносным, а главное, на удивление, почти не тронутый бомбёжками. А ещё к нему примыкал небольшой дворик, обнесённый хлипким покосившимся невысоким забором, вдоль которого росли побитые осколками старые раскидистые плодовые деревья, одно из которых – с надломленным стволом.
Поначалу немолодая подслеповатая хозяйка очень удивилась неожиданным постояльцам, пожелавшим остановиться в её скромном, как она считала, жилище и хотела было отказать им, но, узнав о цели прибытия столичных господ, всплакнула и согласилась, назвав цену.
Комнат в доме было четыре: две смежные и две отдельные, в одной из которых ютилась сама хозяйка, а другая, пристроенная к дому со стороны двора, как сказала хозяйка, была уже занята неким офицером.
– Не будет он вам мешать, редко бывает дома, всё на службе, – успокоила она, – очень культурный молодой человек. Да вот уже несколько дней, как в отсутствии. Жив ли касатик?
На том и решили. Возница занёс в дом вещи пассажиров и посетовал на дороговизну сена для лошадей:
– Прибавить надать прогонные, барин. Своими поистратился ужо. Почитай, до четырёх рубчиков серебром пуд сена нынче стоит, и то, поди найди. А мне ж ишо обратно итить.
– Как обратно?.. – с досадой произнёс Шорохов. – Позволь, любезный, а как мы?.. Нам же больного везти…
– Не знаю, барин. Приказ властей: грузиться ранеными… Вы, коль найдёте сына, повозку купите. Оно нынче недёшево, конечно, но рубчиков за девяносто, глядишь, и сторгуете, – мужик почесал свою бородёнку и то ли, чтобы слышал барин, то ли для себя горестно добавил: – А вино?!.. Мыслимо ли, ещё недавно было рупь, теперича девять стоит. Кады так можно жить?
Пётр Иванович вздохнул:
– Однако это ужасно и досадно, – и от безысходности, в знак согласия махнув рукой, достал кошелёк.
Возница с довольным видом слегка стеганул вожжами, и уставшие кони понуро тронулись с места.
– И всюду-то у него знакомые, и всё-то он знает, – пробурчал отставной советник. И вслед ему прокричал: – Смотри, коль что не сложится, с нами – обратно…
Мужик что-то невразумительно прокричал в ответ, и дилижанс скрылся за поворотом.
На следующий день утром, надев парадный мундир, вместе с Лизой Пётр Иванович пешком направился к губернатору или к кому там ещё, способному указать, где находится его сын.
Конец июля. Стояла жара, было душно. Небольшой ветерок разносил по улицам неприятный запах. Ноздри забивал едкий запах карболки, и казалось, он был везде и от него никуда не скроешься. Лиза в широкополой шляпе, в белом платье недовольно морщилась, прикрывая носик платочком.
И Петра Ивановича, и Лизу город поразил. Будучи в Севастополе по казённым делам лет так двадцать назад, тайный советник помнил его цветущим и благоухающим. В центре, на набережных по вечерам звучали оркестры, гуляла праздно одетая публика, среди которых, выделяясь белоснежными мундирами, прохаживались бравые офицеры. Повсюду возвышались стройные кипарисы, цвели катальпы, свежий морской ветерок гулял по прибрежным улицам.
– Неужели это Севастополь?.. – сокрушался старик.
Ещё больше внешний вид города поразил девушку, она представляла его совершенно другим, а тут: разрушенные дома, грязные улицы, вонь от разлагающихся на жаре трупов животных, горожане – хмурые, плохо одетые, куда-то спешащие… И где-то здесь, среди этой разрухи, страдал их раненый сын и отец.
Однако гнетущее впечатление развеял первый же встречный мужик в поддёвке, стоптанных башмаках, с густой нечёсаной бородой. На вопрос Петра Ивановича, как найти дом губернатора, он, глядя на расфуфыренных господ, с широкой добродушной улыбкой на лице тут же показал рукой в сторону Морской улицы[105], при этом, пригладив свою бороду, добавил:
– Тама живут адмиралы, и Новосильский Фёдор Михайлович, наш губернатор, тож… Поди, помните бриг «Меркурий», господа хорошие. Я служил по молодости на ём в том геройском плавании. А Фёдор Михайлович был тогда ишо лейтенантом на том бриге. А кады турки нагнали нас, так наш лейтенант с пистолетом стоял в пороховом погребе. И взорвал бы, едрён корень, и себя, и корабль, не отстань от нас турки. Геройский охфицер был, чего и говорить. Вот тапереча апосля Пал Степаныча нашего городом и портом командует. Вы, господа, поспешайте. Он долго на месте не сидит. Коль обстрел не начнётси, може и застанете его. Поспешайте.
И, отойдя на несколько шагов, отставной матрос обернулся и крикнул:
– Ужо поберегись, барин, коль опять вражина бомбить начнёт. Безопасных местов у нас боле нету.
Поблагодарив разговорчивого отставного матроса, взяв внучку под локоть, Шорохов заспешил в указанном направлении.
Дом губернатора на Морской улице, даже не спрашивая прохожих, Шороховы нашли быстро. Возле него стояла группа военных, взяв в плотное кольцо адмирала, разговаривающего с женщиной. Этот адмирал, видимо, и был новым губернатором Новосильским. Он терпеливо выслушивал настойчивые требования дамы, теребя в руках фуражку. До Петра Ивановича донеслись его слова: «Сударыня, ну поверьте, – для достоверности губернатор прижал руку к сердцу, – на сей момент никак не можно удовлетворить вашу просьбу. Обозы с медикаментами опять застряли где-то. Потерпите…»
К своему удивлению, Шорохов узнал в этой даме Бакунину Екатерину Михайловну, отца которой, Михаила Михайловича, генерал-майора и бывшего во времена его молодости столичным губернатором, он знал. Однако он умер где-то около двадцати лет назад.
Несмотря на недовольство окружавших губернатора, очевидно, тоже просителей, явно подававших даме знаки нетерпения, Бакунина продолжала шумно выражать собственное недовольство и размахивать перед адмиралом листком бумаги, по всей видимости, с перечнем крайне необходимых медикаментов.
Но вот, растолкав окружавших адмирала людей, ординарец подвёл к Новосильцеву коня, всунув ему в руку уздечку. Просители зашумели, выкрикивая просьбы и протягивая губернатору свои листки с перечнем просьб. Едва не задев ногой ближайшего посетителя, адмирал, как заправский всадник, взлетел в седло.
– Господа, господа, совершенно нет времени, – устало произнёс он. Однако на чей-то выкрик по поводу нехватки леса удивлённо возразил: – Как нет досок и брёвен?.. Намедни завезли же. Идите и получите.
– Ваше превосходительство, так нет уже ничего. Купцы подлые продали лес англичанам. А нам кукиш заместо брёвен… А с него мало что получится.
В это время со стороны Малахова кургана послышалась заглушённая дальностью очень оживлённая ружейная перестрелка, а затем раздались бухающие звуки орудийной канонады.
Губернатор, пришпорив коня, осторожно выбрался из окружения и вместе с ординарцем помчался вдоль улицы.
Раздосадованная неудачей, Бакунина спрятала листок в небольшую сумочку, и тут она встретилась взглядом с Шороховыми.
О Екатерине Бакуниной, по линии матери внучатой племяннице фельдмаршала Кутузова, по собственному желанию окончившей курсы при Крестовоздвиженской общине сестер милосердия, основанной великой княгиней Еленой Павловной, в Севастополе знали многие. Ещё в декабре прошлого года она в составе третьего медицинского отряда общины (три врача, два фельдшера, восемь сестер) приехала в Севастополь для оказания помощи раненым.
Забегая вперёд, скажем, что храбрая женщина во время захвата противником южной части Севастополя последней из сестер милосердия перейдёт через мост на Северную сторону. И это будет совсем скоро…
Недовольная неудавшимся визитом к губернатору, тем не менее, Екатерина Михайловна с тёплыми ностальгическими нотками в голосе воскликнула:
– Ах, как неожиданно… Какими судьбами в наших краях, Пётр Иванович? Да ещё с Лизонькой!
– Да вот, сударыня, Екатерина Михайловна, пришлось-таки. Сын мой, Егор, ранен, где-то здесь в городе лежит. Хотим вот с внучкой забрать его. И письмо от министра военного князя Долгорукова на то имею. Да, право, не знаю, как найти его. Не поможете?..
Оставив Шороховых на одной из лавок под тенью дерева, Бакунина попросила их подождать, а сама быстрым шагом, насколько позволяло её одеяние сестры милосердия, удалилась.
После совсем непродолжительного времени энергичная Бакунина вернулась. Оказалось, чему она сама очень удивилась, что младший Шорохов находится совсем недалеко, на той же улице, в доме купца Гущина, приспособленного под лазарет для тяжелораненых, где как раз Екатерина Михайловна и была старшей медицинской сестрой.
Сообщая это известие Шороховым, глядя на их счастливые лица, в особенности Лизы, что сын и отец нашёлся, Бакунина, повидавшая за это время немало горя и человеческих страданий, едва сдержала слёзы.
У того дома была мрачная слава: «попасть к Гущину» означало приговор к смерти. Это был дом умирающих, дом гангренозных, отравляющих воздух вокруг себя нестерпимым зловоньем, с которым не могли справиться целые ведра так называемой «ждановской жидкости»[106]. Редко кто проживал здесь сутки; большей частью через несколько часов изуродованный защитник Севастополя отдавал Богу душу…
Ещё не доходя до двухэтажного каменного с большими помпезными окнами дома, располагавшегося вдоль улицы, Шороховы почувствовали отвратительный гнилостный запах, парящий повсюду. И дед, и внучка зажали носы. Дорогу им преградила телега с двумя деревянными бочками с плескавшейся через край водой.
Рядом с телегой, запряжённой в неё старой совсем худой клячей, стоял мальчишка лет двенадцати, босой, в изодранной рубахе. Парнишка вместе с кобылой терпеливо ожидал, пока с тыльной стороны дома выйдет арба, крытая выцветшей холстиной, из-под которой выглядывали окровавленные части людских тел.
Шороховы вопрошающе посмотрели на Бакунину.
– Умершие, – тихо сказала она. – А воду возим из колодца. Союзники давно разрушили виадуки, перекрыв нам речную…
– Господи, как это всё ужасно, – прошептала Лиза.
– Да, Лизонька, ужасно и противно. Бывает, сморишь в глаза собаке и думаешь: человек! А иногда сморишь в глаза человека и думаешь: собака… – гневно высказалась Екатерина Михайловна. – И вроде бы союзники – люди, воспитанные такими же матерями, как мы, а поди ж ты, хуже собак, эти чванливые англичане и галантные французы. Что-то я не припомню, чтобы в Париже, Берлине, да мало ли где, топтали землю сапоги наших солдат и так издевались над гражданским населением, перекрывая воду. И они ещё нас считают варварами?!..
Постукивая колёсами по уцелевшим на дороге булыжникам, арба с печальным грузом медленно проплыла мимо водовозки.
– Пошли, что ли?.. – произнёс мальчишка. – Чего стоишь?.. Трогай…
Кляча лениво повернула голову на голос ворчливого мальчишки, слегка всхрапнула, поднатужилась, телега дёрнулась и… поехала.
Бакунина первой вошла в большой зал здания. Она быстрым привычным шагом, осторожно обходя лежащих на полу раненых, прошлась по залу и скрылась в одной из боковых дверей.
Шороховы остались у двери. Увиденное повергло их в шок. От испуга Лиза ухватилась за плечо деда.
В душном, несмотря на открытые окна зале, стоял тяжёлый смрад от человеческих испражнений, крови, гниющих ран, немного перебиваемый запахом свежеструганной древесины. Если и можно было дышать, то весьма осторожно, неглубокими вдохами, стараясь не разглядывать источник этого «амбрэ» – тела изувеченных, доживавших последние часы людей.
В помещении было очень душно, стоял гул, ежеминутно прерываемый криком от боли несчастных раненых, в беспамятстве зовущих своих матерей.
На глаза старого советника навернулись слёзы. Он со страхом смотрел на лежащих по полу, боясь увидеть там своего Егора. Неожиданно прямо возле него послышался дребезжащий, видимо, от потери сил, голос раненого солдата с перебинтованными ногами и пропитанной спёкшейся кровью грязной повязкой на голове. Он тянул вверх руку и, задыхаясь, звал на помощь. Подавляя тошноту, подступившую к горлу, Лиза нагнулась к нему. Но в это время к раненому подбежала сестра милосердия, немолодая женщина небольшого роста с красными воспалёнными глазами. Поздоровавшись с Шороховыми, сестра нагнулась к солдату.
– Что, миленький, что?.. – зашептала она.
Солдат, превозмогая боль, попытался ей улыбнуться, но улыбка не получилась…У него не хватило сил сомкнуть губы, и он так и остался лежать с этим оскалом. Из последних сил он протянул сестре небольшой свёрток, завёрнутый в тряпицу, связанный бечёвкой, из которого выглядывал листок с криво нацарапанной фамилией и адресом. И, дёрнувшись последний раз, так с несостоявшейся улыбкой на лице и помер.
Сестра прошептала над покойным привычные слова молитвы, три раза перекрестила солдатика и закрыла ему веки. Затем она поднялась, развязала свёрток – там были деньги.
– Отправлю, касатик, обязательно отправлю матери, – и, увидев вопрошающий взгляд старого господина, добавила: – Так многие делают… Затем, оглядев залу, она спросила:
– Вы кого-то ищете, господа?
Пётр Иванович помедлил с ответом, боясь произнести свою фамилию и услышать страшный ответ, но тут открылась дверь, куда недавно зашла Бакунина, и оттуда вышла она сама, держа в руках целую кипу листов.
– Пётр Иванович, хвала Господу, вашего сына сюда привезли по ошибке. Его осмотрел Николай Иванович Пирогов, отругал кого надо и месяц назад дал указание отвезти вашего сына на Северную сторону в лазарет Михайловской батареи к киевскому хирургу Гюббенету. А он, Гюббенет, поверьте мне, творит порой чудеса. Глядишь, ваш Егор в полном здравии находится.
Она подошла к Шороховым, так и стоявшим подле входной двери, боясь сделать шаг, чтобы не наступить на лежавших повсюду людей.
При упоминании фамилии Пирогова, о котором в столичных газетах писали много хвалебного, действительный тайный советник несколько воспрянул духом:
– Екатерина Михайловна, голубушка, как попасть на ту батарею и встретиться с Пироговым?
– Не получится, Пётр Иванович. Николай Иванович отсутствует, в июне в Петербург отбыл, ожидаем его возвращения к сентябрю. Заместо него теперь, упоминала ужо, Гюббенет Христофор Яковлевич, весьма опытный доктор, дай Бог ему здоровья. Он, почитай, с начала осады в Севастополе трудится. А попасть на батарею можно с причала, туда на шлюпках можно переправиться, – и Бакунина, обрадованная, что не принесла печальную весть своим знакомым, сообщила: – Поезжайте немедля. Врачи там отменные, даже есть американцы-добровольцы, трудятся не покладая рук.
