Виталий Аркадьевич Надыршин
Ошибка императора. Война
Часть вторая
Синопский бой
Ноябрь 1853 года.
Полдень. Море штормит. Идёт дождь. То исчезая, то появляясь на гребне волн и валко переваливаясь с борта на борт, напротив входа в Синопскую бухту стоят корабли русской эскадры. С вытравленными в воду якорными цепями в условиях плохой видимости со стороны они смахивают на стаю сторожевых, грозных и могучих, псов на привязи, надёжно охраняющих вход в жилище.
Ближе к вечеру, когда на затянутом тучами небосклоне почти не осталось светлых просветов и начало темнеть, в двух кабельтовых от линейного корабля «Чесма» бросил якорь флагманский 84-пушечный корабль «Императрица Мария».
Флагман только что закончил разведывательный рейд вдоль берега турецкой бухты, пройдя в опасной близости от входа в неё, где Нахимов разглядел места стоянки турецких кораблей и их количество, а также расположение береговых батарей.
И вот теперь корабль стоял на якорях, сильно раскачиваясь на волнах. Его нижнюю палубу заливало перекатываемыми поверх бортов волнами, верхние надстройки обильно орошались брызгами, сверху лил дождь. По палубному настилу гуляла вода: шпигаты[50] едва успевали сбрасывать её в море.
Этот трёхмачтовый красавец-корабль совсем недавно, в мае этого года, после спуска на воду на Николаевской верфи под приветственные возгласы жителей прибыл в Севастополь. Дальше был поход в море на ходовые испытания, и вот через пару месяцев корабль зачислен в состав Черноморского флота.
Ещё не укомплектовавшись до полного штата личным составом (а он немаленький – более семисот человек), не устранив последние мелкие замечания (куда же без них?!), в середине сентября корабль получил первое боевое задание. Под руководством флагмана вице-адмирала Нахимова вместе с другими судами эскадры новичок перевёз войска из Севастополя на Кавказское побережье.
Вернувшись в порт, стоять на якоре и развлекать местную публику игрой судового оркестра, красивыми обводами и белизной новеньких парусов кораблю опять не пришлось.
Во внешней политике страны, как в воздухе перед грозой, пахло войной с Турцией. Назрела острая необходимость лишить османов возможности доставлять морем подкрепление и снабжение на Кавказ. Нужно было уничтожить турецкий флот. Однако… его надо было ещё найти.
«Императрица Мария» в начале октября 1853 года вышла в море на поиск турецкого флота. Несмотря на сильные штормы, русские корабли почти месяц терпеливо бороздили воды у Турецкого побережья, пытаясь определить местонахождение неприятеля. Шторма сильно потрепали эскадру, некоторым кораблям требовался ремонт. Рангоут и такелаж «Императрицы Марии» пострадал тоже: её паруса потеряли первоначальную белизну, зато недавно укомплектованный экипаж приобрёл бесценные опыт и сноровку. Чем был весьма доволен Нахимов.
И тут османский флот наконец-то обнаружился. Оказывается, он стоял в тихой бухте города Синопа.
Одиннадцатого ноября эскадра Нахимова первой появилась у Синопа. Срочно отправив для доклада Корнилову посыльное судно в Севастополь, корабли бросили якоря напротив входа в турецкую бухту.
Произведя, как уже говорилось выше, разведку, несмотря на большое количество береговых батарей, Нахимов принял решение атаковать турок. На 17 ноября 1853 года он назначил совещание с командирами кораблей своей эскадры.
Получив сообщение от Нахимова, ввиду малочисленности его кораблей вице-адмирал Корнилов срочно направил ему в помощь дополнительную эскадру под флагом контр-адмирала Новосильского. И вскоре без потерь группа присоединилась к эскадре Нахимова.
Рискуя опрокинуться на крупной волне, беспрестанно бьющей в борт «Императрицы», заливаемые какие уже сутки дождём, к назначенному часу к борту стали подходить шлюпки с командирами кораблей.
Выждав, когда очередная волна поднимет шлюпку, офицеры ловко ставили ногу на нижние деревянные балясины штормтрапа и, быстро-быстро перебирая руками, поднимались наверх, где, перевалившись через бортовой планширь, спрыгивали на палубу флагманского корабля. Их тут же подхватывали вахтенные офицеры и вели в каюту вице-адмирала Нахимова.
В каюте флагмана, облицованной красным деревом, лиственницей, а где и дубом, непривычно, но весьма приятно, пахло ещё не потерявшей природных запахов древесиной. За полгода дерево не успело окончательно впитать в себя запахи табака, свечей и керосиновых фонарей. Не пахло и морем: из-за осенней штормовой погоды иллюминаторы открывались редко. Хотя один привычный запах присутствовал – лёгкий запах марсалы[51].
Новый корабль – мечта каждого матроса и офицера, не говоря уже о капитанах. И командир «Трёх Святителей» капитан 1 ранга Кутров не удержался. Он совсем тихо, с явной завистью прошептал на ухо командиру «Ростислава» Кузнецову:
– Везёт же Барановскому[52]… получить такой корабль… А запах, запах новенького корабля чувствуешь? Даже в коридорах пахнет свежим деревом, а ведь Барановский не одну сотню солдат перевез из Севастополя в Сухум-Кале. И это с солдатскими-то носогрейками[53], потом и прочими испарениями. А моим «Трём Святителям» давно пора на вечный покой…
– Что, всем трём, что ли?.. Оставь хоть одного святителя на размножение, – съязвил Кузнецов. На что Кутров огорчённо произнёс:
– Тебе смешно!.. Нет, этому Барановскому решительно везёт!
– Не думаю, Константин Синадинович, что Пётр Иванович с тобой согласится. Наш Степаныч, в отличие от Корнилова, весьма любит сам покомандовать на борту заместо командира. А тому бедолаге, почитай, ничего не остаётся делать. Кому это понравится?
Тусклый дневной свет из задраенных иллюминаторов, пробивая табачный дым, высвечивал стол, стоящий посередине обширной каюты. На столе была расстелена карта Синопского залива, и по ней в такт качки катался отточенный карандаш, только что брошенный Нахимовым. Чёткими аккуратными контурами на карте была нарисована схема расстановки турецких кораблей, береговых батарей и прерывистая линия предполагаемого движения двух колонн русской эскадры.
В накрепко прикреплённых к палубе вокруг стола стульях и на небольших диванах, расположенных вдоль переборок, сидели командиры кораблей. В данный момент они внимательно слушали речь своего флагмана. Многие офицеры склонились над картой. Некоторые, не полагаясь на память, перерисовывали в свой блокнот схему предстоящей баталии.
Корабль сильно болтало. Совещание длилось уже около трёх часов. Все устали. К тому же в каюте адмирала стало совсем душно: иллюминаторы открыть нельзя, при большом крене борт заливала морская вода.
– И последнее… – уставшим голосом произнёс Нахимов. – Конечно, я уверен, что даже вице-адмирал Корнилов уже спешит нам на помощь, в том нет сомнения, но время нам терять никак нельзя, господа. Мы не знаем, что у турок на уме. Уйдут из Синопа, ищи потом их. Так что завтра атакуем.
Нахимов перекрестился. Вслед за флагманом осенили себя знамением и присутствующие.
Павел Степанович поморщился, замахал перед своим лицом руками, отгоняя табачный дым.
– Господа, ну и накурили же!.. Так вот! Глубина, господа! Не забывайте про неё. Карты картами, но осторожность… сами понимаете, не помешает. При входе на рейд в обязательном порядке извольте бросить лоты[54] за борт.
– Ваше превосходительство, а если турки загодя догадаются о нашей атаке, снимутся с якорей и навстречу нам пойдут? Не до лотов будет. И потом осадка, нужны ли лоты? Турки же как-то зашли в бухту…
– Не забывайте, Виктор Матвеевич![55]. Наши корабли крупнее турецких, осадка, следовательно, поболе будет. А что османы снимутся с якорей… Всё может быть. Вот завтра и узнаем… Чего гадать? А ещё прошу не палить зря по судам неприятеля, кои спустят флаги. Мы не варвары – законы морские блюдём. Так что старайтесь не палить по домам жителей, мечетям и консульствам иностранным, на коих флаги висят.
Весьма важно, господа, и вот что… Коль ветер при атаке на турка будет неблагоприятный, иметь надобно наготове шпринги[56] на оба якоря. Ну и не мне вам говорить, что, встав на якоря, на всякий случай подготовьтесь расклепать якорные цепи, коль потребуется срочная передислокация.
Ещё весьма важное указание, господа командиры. Осман-паша имеет манеру при ведении боя стрелять прежде всего по рангоуту, поэтому мы при постановке на якоря будем убирать паруса. Зачем – понятно: матросы на мачтах… Так вот, паруса сбросить, но не крепить – беречь экипаж.
Нахимов закашлялся и, снова разгоняя рукой дым, закончил:
– Всё, господа! Вопросы?.. Нет… Тогда обедать, да и по чарке выпить не грех будет. И командам своим прикажите сегодня за ужином выдать по двойной порции вина, пусть расслабятся как следует перед боем.
Обед проходил вяло, скучно. Командиры молчали, сосредоточенно размышляя о завтрашнем дне. Оживились, лишь когда командир «Чесмы», выпив рюмку марсалы, пробурчал:
– Завтра, господа, никак нельзя опозориться. Чесменская битва хорошо известна. Графы Орлов и Спиридов ещё восемь десятков лет назад нам показали, как надобно в бухтах топить турка.
– Утопим, не сумлевайтесь, господин капитан 2 ранга. Никак не можно не повторить подвиг героев Чесмы, – услышав бурчание Микрюкова, воскликнул капитан-лейтенант Будищев[57]. – Свой первый залп я посвящу героям Чесменского сражения.
Его поддержал Куртов:
– Хорошая идея, Будищев, весьма хорошая. Пожалуй, и я так поступлю.
– Вы, господа, – недовольно произнёс контр-адмирал Новосильский, – вольны делать, как считаете нужным, но шапкозакидательством не стоит заниматься. Не забывайте: Чесменский бой происходил ночью, турки совсем того не ожидали. Мы же сейчас у них как на ладони. Адмирал Осман-паша – серьёзный противник, какой фортель он выкинет, одному Богу известно. Да и английские советники у паши имеются, куда ж без них? Поди, ломают сейчас головы, как быть в такой ситуации.
Слово взял судовой цейхва́хтер[58], седенький худенький старичок неопределённого возраста с серебряными эполетами, которые никак не делали его внешний вид бравым, скорее, наоборот. Не по размеру большой в плечах китель со спущенными до неприличия вниз эполетами создавал впечатление, что тело, находящееся внутри мундира, никакого отношения к нему не имеет. Но старик обладал удивительно красивым низким голосом (откуда только взялся в такой хилой груди?), слушать его было одно удовольствие. Старый цейхва́хтер знал об этом и старался не упустить любую возможность покрасоваться Богом данным голосом. Вот и сейчас артиллерист посчитал нужным дать командирам небольшую консультацию по скорострельному ведению стрельбы. Как правило, он всегда говорил долго, но его никто не перебивал. Все знали, что с этим старичком начинал службу сам Нахимов.
А Нахимов рассеянно слушал своего главного артиллериста, мысли его были не о стрельбе корабельных орудий. Сравнение завтрашнего боя с Чесменским сражением 1770 года ему понравилось, а вот наличие англичан на борту турок – не очень.
Дождавшись окончания выступления старичка, Нахимов произнёс:
– Наличие англичан у турок меня тревожит, Фёдор Михайлович! Пойми их, англосаксов, – тихо проговорил он сидящему рядом Новосильскому. – Всё палки в колёса нам вставляют раз за разом. Тьфу…
– Им Россия – что кость в горле, Павел Степанович! Поди, жалеют, что Петра нашего батюшку корабельному делу голландцы учили когда-то, – так же шёпотом проговорил Новосильский. – Выучили на свою голову…
– Не думали они, что царь наш таким прытким окажется. Варварами нас считали, ни к чему не способными… А оно вона как…
Цейхва́хтер опять попытался что-то рассказать, но Нахимов попросил внимания, подняв руку вверх. В каюте установилась тишина. Откашлявшись, Нахимов произнёс:
– Правильно, что вспомнили про Чесменское сражение, господа. Думаю, и турки помнят о той битве. Поди, тоже изучали на досуге, меры-то примут… Какие?.. Завтра узнаем!
Корабли неприятеля нам известны. Как я уже говорил, мы обнаружили на внутреннем рейде семь фрегатов, несколько корветов, плохо разглядел, но кажется, один шлюп и так по мелочам. А ещё, судя по трубе, – пароходо-фрегат. Что положительно, так число пушек на наших кораблях, думаю, поболе турецких будет, да только забывать не надо про батареи, коих я насчитал шесть штук. И это весьма и весьма опасно. Стрелять пушки, между прочим, будут и калёными ядрами[59]. А эти ядра, господа, вещь серьёзная, пожары обеспечены, бочки с водой наготове держать надобно.
– Так дождь же шпарит. Поди, и завтра будет, – язвительно прошептал кто-то из присутствующих. Послышался лёгкий смешок товарищей. Слова о дожде услышали все.
Однако Нахимов то ли не расслышал, то ли не стал акцентировать на этом внимание, но промолчал. Зато в его голосе появились строгие нотки, совсем не свойственные адмиралу в повседневной жизни.
Вообще впечатление, которое производил Павел Степанович Нахимов на людей, не знавших его, всегда было весьма благоприятным из-за его благодушного вида, и уж точно в нём не было ничего героического. А сними с него морскую форму и надень цивильную, он окажется просто милым пожилым холостяком со многими присущими старым людям чудачествами. И одно из них было в том, что пятидесятиоднолетний адмирал всецело принадлежал морю и никакая, пусть самая что ни наесть красавица, не нарушит эту идиллию человека и моря. Нет, кто-то где-то как-то, может быть, конечно, и видел адмирала с барышней… Но вряд ли. Врут, наверное…
Матросы Нахимова не боялись, они видели в нём справедливого командира, что в матросской среде ценилось больше любви. Они всегда ему весело кланялись и называли между собой не иначе, как «наш Степаныч». Уважали Нахимова все, а особенно флаг-офицеры, они его буквально боготворили, как дети родителей. Не зря их называли «адмиральскими флаг-детьми»…
А потому, неожиданно услышав в голосе своего флагмана суровую интонацию, присутствующие удивились и сразу стали серьёзными. Наступила тишина.
– Так вот, господа офицеры, – повысив голос, строго произнёс Нахимов, – повторюсь: точность и решительность – главные наши спутники. Надеюсь, у меня не будет повода говорить вам об этом в бою.
Нахимов сделал паузу и уже своим прежним спокойным голосом продолжил:
– Трудная, господа командиры, перед нами стоит задача, не скрою. Но, повторюсь ещё раз, выхода у нас нет. Коль не уничтожим флот турецкий, те двадцать тысяч войск, что находятся в Батуми, их флот перевезёт на Кавказ, и это весьма усложнит положение наших войск в том районе. А потому не грех вспомнить слова адмирала Ушакова: «Не страшусь смерти, желаю только увидеть новую славу любезного Отечества!» Лучше, господа, и не скажешь.
Адмирал обвёл взглядом притихших офицеров. Губы его под щёточкой усов слегка дрогнули, он улыбнулся той благодушной отеческой улыбкой, которая всегда отличала Нахимова от других старших начальников и которую так любили его подчинённые.
– А вот за то, что вы, Лев Иванович, – обратился он к Будищеву, – хотите посвятить первый залп сему давнему событию, хвалю. Так все и объявите, господа офицеры, своим экипажам. Не грех вспомнить героев.
Однако буду вынужден кое-кого огорчить. Не все корабли будут принимать участие в завтрашнем сражении. Да-с, не все.
Моментально повисла гнетущая тишина. Командиры все разом посмотрели на флагмана. Нахимов увидел в глазах своих подчинённых испытующий вопрос «Кто?» и уже догадывался, что следующим будет вопрос «За что?»
Выждав ещё несколько секунд, он строгим официальным голосом произнёс:
– Фрегатам «Кагул» и «Кулевчи» предстоит исполнить другое задание. Во время сражения надо оставаться под парусами у выхода из бухты и наблюдать за неприятельскими кораблями, особенно за пароходом, который, возможно, постарается спастись бегством. Ваша задача – не дать никому уйти.
Командиры названных кораблей разочарованно вздохнули.
– За что?.. Что я скажу экипажу, ваше превосходительство? – обиженно воскликнул командир «Кагула».
Губы адмирала тронула лёгкая улыбка: он оказался прав.
– Александр Петрович[60], – стараясь говорить как можно мягче, произнёс Нахимов, – у вас есть другое предложение? Интересно, какое?
Спицын, насупившись, встал.
– Вот видите, господин капитан-лейтенант, нет другого предложения. И потом вы, надеюсь, помните, что приказы не обсуждаются?.. А что вам сказать своему экипажу? Скажите людям честно, они поймут.
– Прошу меня извинить, Павел Степанович. Вырвалось… Простите!
– Ну-ну! – хмыкнул Нахимов. – Садитесь и думайте, прежде чем говорить.
Буфетчики стали разносить вторые блюда, собирать грязные тарелки. Разговор постепенно затих. Офицеры ели вяло, пили мало и неохотно, и вскоре все стали прощаться. Обед закончился.
К борту флагмана стали подходить баркасы. И опять, проявляя чудеса сноровки, командиры прыгали в скачущие на крутой волне, словно поплавки, шлюпки. Так прошла ночь…
И вот наступил тревожный день 18 ноября 1853 года…
Погода не баловала и в этот день. Утро было ненастным и мрачным. Всю ночь шёл дождь, косой, крупный, холодный; дул шквалистый, весьма неблагоприятный для атаки юго-восточный ветер. Часам к пяти утра погода несколько успокоилась, совсем немного утих ветер, хотя и продолжал бесноваться в такелаже кораблей, издавая завывающий, ни с чем несравнимый шум рассерженного моря. Почти чёрные с белыми барашками волны методично били в борта русских кораблей, осыпая палубы пеной и снопами солёных брызг. По небу плыли свинцовые тучи. Серый утренний туман не рассеивался, никак не наступал день… Продолжал лить дождь.
Однако вскоре между рваными краями туч появились просветы. И сразу мрачное серое пространство посветлело, слегка засинели волны, ненадолго показался горизонт. Спохватившись, тучи тут же заспешили латать дыры на небосклоне, но… поздно – день нехотя, но входил в свои права, полумрак постепенно стал растворяться. Ветер поменял направление.
На юте «Императрицы Марии» в окружении нескольких офицеров, широко расставив ноги, стоял Нахимов.
Это был уже не добродушный холостяк, а волевой командир: плотный мужчина, чуть выше среднего роста, с подстриженными усами, в надвинутой на лоб неизменной фуражке, в брезентовом плаще, из-под которого виднелся наглухо застёгнутый мундир с погонами контр-адмирала.
Тут надо пояснить: Нахимову ещё год назад был присвоен чин вице-адмирала, но… это же Нахимов, человек, далёкий от помпезности и внешнего шика.
Адмирал внимательно разглядывал в подзорную трубу размывчатые контуры акватории бухты и берега. С козырька фуражки на его лицо стекали капли дождя, и некоторые, пройдя преграду в виде щёточки усов, попадали Нахимову на губы. Не отрываясь от трубы, адмирал совсем как-то по-детски слизывал их.
Наконец Нахимов опустил подзорную трубу, посмотрел на часы и решительно произнёс:
– Половина десятого. Пора, господа! С Богом, Пётр Иванович, – обратился Нахимов к командиру корабля, – извольте поднять сигнал «Всем начать движение. Строиться двумя колоннами».
Видимо, команду флагмана ждали: не успел набор флагов доползти до верха мачты, как с соседних кораблей ветер донёс слабые звуки трелей боцманских свистков, обрывки команд, скрипы шпилей, тянущих со дна становые якоря. И тут же матросы быстро-быстро облепили мачты и реи, расчехляя и ставя паруса. Море запестрело пятнами белых полотнищ, и те, надувшись пузырями, громко захлопали.
Ближе к полудню, подчиняясь силе ветра, корабли пришли в движение: за кормой появился пенный след. Двумя кильватерными колоннами, держа весельные баркасы у борта, они последовали за «Императрицей Марией» и «Парижем». Эскадра с каждой минутой набирала скорость, двигаясь в сторону Синопа…
Нахимов с тревогой всматривался в постепенно приближающиеся размытые из-за моросящего дождя контуры вражеских кораблей. Суровое напряжённое лицо адмирала застыло в ожидании смертельного сражения.
О чём думал в этот момент адмирал?.. О правильности принятого им решения атаковать, не дожидаясь помощи? Но оно абсурдно, согласно правилам тактики ведения подобных сражений… О ветре, что, по законам пакости, может неожиданно стихнуть перед самым входом его эскадры в бухту, и тогда он в беспомощности будет стоять перед турецкими батареями… О непредсказуемых действиях турецкого флагмана Осман-паши?.. О той громадной личной ответственности за исход боя?..
Возможно, и, скорее всего, именно об этом и думал Нахимов. Но им, судя по нервно сжимающейся ладони, напряжённому, устремлённому взору на корабли неприятеля, уже охватил азарт охотника, настигшего зверя. И не было в природе сил, заставивших его повернуть обратно.
Павел Степанович опустил трубу и перекрестился.
– Господи! Не оставь благодеяния свои, – прошептал он. И, посмотрев на небо, уточнил: – Ну, хотя бы пару часов потерпи, дай войти в бухту, Господи!
Глядя на адмирала, офицеры тоже перекрестились.
Нахимов опять приник к подзорной трубе: берег, береговые сооружения с торчащими минаретами, крепости и сам турецкий флот, веером расставленный по рейду, уже были отчётливо видны. И странно, на палубах неприятеля не было никакой суеты. Стояла непривычная тишина, прерываемая только гулом ветра в парусах и шумом шипящих под форштевнем волн.
Это затишье, если не считать большого количества шлюпок, не спеша снующих между турецкими кораблями и берегом, весьма насторожило Нахимова.
Адмирал вопросительно посмотрел на окружавших его офицеров:
– Они там что, с ума посходили?.. Странно, господа! Я давеча на виду Осман-паши делал рекогносцировку, чуть в самую бухту не зашёл, был, как говорится, у них на ладони… Вроде меры должны были принять. А они как стояли, так и остались стоять без движения. Нет, господа, даже обидно… На них видите ли, несётся русская эскадра, а они не чешутся… Впечатление такое, что нас здесь вообще не ждут. Или…
Но тут трубы пароходов неприятеля окутались шапками чёрного дыма. На парусных кораблях забегали матросы, мачта флагмана расцветилась сигнальными флагами… Затрещали барабаны…
И это, как ни странно, успокоило Нахимова.
Убедившись, что поднятый носовой якорь надёжно встал в клюз и цепь легла на место, Антон Аниканов заспешил на корму. Проходя по палубе, он увидел напротив мачты у портала пушки трёх канониров, один из которых, далеко немолодой, высокий, крепкий матрос с отвислыми усами, был явно чем-то рассержен. Двое других – салаги[61], насупившись, они испуганно глазели на старшего товарища. Собственно, канониром был этот рассерженный крепыш, имени которого Антон не знал, но слышал, что матросы его звали «дед Амон». Почему Амон, никто не знал, а о том, что в египетской мифологии это бог Солнца, не знал, скорее всего, и сам старый канонир. Его сослуживцы, матросы первого года службы, приставленные помощниками к пушкарю, сильно перечить корабельному авторитету не могли, потому и стояли с виноватым видом.
Сам не понимая зачем, Антон остановился, сделав вид, что рассматривает крепление мачты. Матросы его не видели, зато он, несмотря на шум ветра, слышал их хорошо.
Судя по разгневанной речи деда Амона, Антон понял, что разговор у матросов был очень серьезным. Стоя рядом одним из салаг, тщедушным, с оттопыренными ушами, в бушлате не по росту, дед отчитывал парня за что-то совсем недавно им сказанное.
– И как таких берут на флот? От горшка два вершка, а слов понабрался, как сам фон-барон. Ты, мать твою, жисть только начал, пороха не нюхал, кажин день блюёшь по углам от качки, а туда же, учишь своих же архаровцев несмышленых Россию любить.
Разве можно на всех углах талдычить о любви к Рассеюшке? Кто так поступает, крикун тот и пустобрех. Так ещё мой дед-инвалид говорил. Тот любит Родину, кто о родителях и дитятках своих малых печётся да заботится. А тот, кто, лишь ветерок дунул, как перекати-поле, с места срывается и катится, следов не оставляя, кому он нужон такой? Где корни твои, салага, где семья твоя?
Парень недовольно скривился и отвернулся.
– Тебя, паря, спрашиваю. Чего харю воротишь?
– Кака семья? Молод я ишо. Да и не кажин семью хочет заводить, чего нудить к этому? Ежель война аль ещё кака напасть, и этот, как ты сказал, «перекати-поле», тож грудью встанет на защиту, не сумлевайся, дед Амон! Вона мы же здеся, как видишь!
– Да встать-то, может, и ты встанешь, да силы не те у тебя, – не унимался старый матрос. – Поди, Россия – понятие важное, да больно огромно для разумения кожного, тем паче, твого. Стреляя по врагу, не только о Родине думаешь, в очах твоих глазёнки дитяти малого стоять должны, отца и матери немощных, и ты знаешь: нет тебе назад дороги. И тогда будешь ты до последнего биться с басурманом. Сам вместо пыжа в ствол влезешь, а врага не пропустишь. Вот это и есть любовь к России, как я разумею.
Молчавший до сих пор второй салага шумно вздохнул и философски произнёс:
– Чего глотку драть? Кожна судьба на небесах писана.
Дед Амон с удивлением посмотрел на юнца:
– Ну, на небесах или в преисподней, а где-то всё-таки записана, это ты, паря, верно говоришь.
В это время ветер раздул паруса, и они слишком громко хлопнули. Так по крайней мере показалось Антону.
Он вздрогнул и смущённо огляделся по сторонам: не видел ли кто его испуг? Затем поспешил поскорее подняться на ют.
Уже с юта он посмотрел в сторону этих матросов. Их слова, слова простых мужиков-матросов, его потрясли: «Откуда им знать про глаза «ребятёнков», коль один – совсем старый служивый и вряд ли был женат, а двое других – совсем салаги». На ум Антону пришли слова одного из них: «Кожна судьба на небесах писана!» Как верно-то сказал матрос, а поди, неграмотный.
…Аниканов с удовольствием оглядел корабль. Князь Меншиков просьбу его там, в Константинополе, удовлетворил. После прибытия из Николаева в Севастополь новенького корабля по указанию самого Корнилова он был назначен на него. Аниканов был горд своим назначением. Вахтенный офицер… И не где-нибудь, а на флагмане.
За несколько дней до отхода в море Антон выбрался в город. Он прошёлся по Екатерининской улице, постоял у дома кумира всех моряков Фёдора Ушакова, зашёл в храм, затем отправился на почту, где его ждали переданные родителями передача и письмо. В посылке были тёплые вещи, в письме – обычные наставления отца и, конечно, просьбы матери одеваться теплее. Но главное, Антон узнал, что Мишка, средний брат, служит теперь на Балтийском флоте, а младший, Григорий, ещё в августе ушёл в кругосветку на фрегате «Аврора». Но Гришка, как пишет мать, сообщил по секрету, что идёт «Аврора» вовсе не в кругосветку, как пишут в газетах, а на Камчатку, в Петропавловск, но это военная тайна.
«Насмешила, мать! – рассмеялся Антон. – Тоже мне тайна! Коль она о ней знает, считай, половина улицы уже обсуждает сей поход. Эй, шпи-о-ны, где вы?..»
Вскоре Антон оказался на мостике. Доложив командиру, что всё в порядке, он занял своё место рядом с судовым компасом. В это время волна ударила в правый борт, палуба корабля резко накренилась. Антон едва успел ухватиться за тумбу палубного компаса.
Аниканов пребывал в состоянии лихорадочного нетерпения, его бил озноб. Он нервничал, словно именно от него, лейтенанта, зависел исход предстоящего боя. К тому же одни офицеры, и не только с «Императрицы», рассчитывают разбогатеть от взятия хотя бы одного турецкого судна, за что полагалось немалое денежное вознаграждение. Кто откажется от денег?.. Другие мечтают об отличии, наградах, повышении в чинах, третьи просто полны юношеского воинственного задора.
Антон, пусть явно и не признавался себе, но, сам того не желая, мысленно терзался в выборе, чего он больше хочет от сражения: денег или наград? И подленькая мыслишка где-то из глубины сознания ему нашёптывала: «И того, и другого, дурень!» И он с возмущением прошептал этой подлюке: «Молчи, подлая. Не наград и денег ищу я, а Отечеству послужить хочу».
Однако лейтенант и сам понимал: слова его звучат не совсем убедительно. Соблазн – великая вещь!..
От воспоминаний и разговора с совестью Антона отвлёк недовольный окрик командира корабля Барановского:
– Лейтенант, о чём вы мечтаете? Не видите, что апсель[62] на стакселе провис? Фал выскочил из люверса[63]…
И точно, парус забился, громко хлопая на ветру.
Возбуждение тут же прошло, Антон успокоился. Он схватил мокрый рупор и, что было сил, заорал:
– Боцман, мать твою! Апсель, апсель отдался. Обтянуть немедля…
Две колонны русской эскадры неумолимо приближались к неприятельским кораблям. С наветренной стороны шла «Императрица Мария», за ней – «Великий князь Константин» и последней – «Чесма». С подветренной стороны – «Париж», «Три Святителя», и замыкал кильватерный строй корвет «Ростислав».
Позади эскадры перед входом в бухту уныло маячили корабли «Кагул» и «Кулевчи».
«Императрица Мария» первой приблизилась к линии обстрела ближайшей к ней батареи. Удивительно, но её орудия молчали. Корабль вышел на траверз следующей батареи… Странно… Опять тишина! Корабль шёл дальше…
Нахимов направил подзорную трубу в сторону припортовой деревни Ада-Киой и… усмехнулся. По дороге к берегу бежали толпы турок, вероятно, с намерением попасть на батарею.
– Гляди-ка, проспали!.. Эка беспечность… И на том спасибо Осман-паше, – пробурчал он.
Корабль вошёл в зону обстрела следующей батареи.
12 часов 30 минут. Сражение началось. Гулко ухнули турецкие крепостные и корабельные орудия. Недолёт! Подле борта «Императрицы» появились первые шипящие всплески ядер. Но вскоре на палубу флагмана посыпались раскалённые ядра очередного залпа крепостных орудий. Послышались стоны раненых, треск падающих деревянных конструкций, затрепетали обрывки канатов. Они, словно щупальца спрута, раскачивались на уцелевших реях и стеньгах. Захлюпала часть парусов.
По команде Барановского матросы, находящиеся на палубе, отдали все крепления парусов. Потеряв ветер, полотнища обвисли, но корабль по инерции продолжал двигаться в направлении флагманского турецкого корабля «Ауни-Аллах», пока не приблизился к нему ярдов на двести.
– Отдать якорь, завести шпринг, – донеслась команда командира корабля Барановского. – Левый борт, приготовиться к стрельбе!
В воду полетел становой якорь с закреплённым за скобу шпрингом. «Императрица» стала медленно поворачиваться к турецкому кораблю, пока не встала параллельно его борта. Турки приготовились обрушить всем бортом залп по русскому кораблю.
– Левый борт, залп! – успел отдать команду Нахимов.
Выстрелы батарей обоих кораблей прозвучали почти одновременно. Корпус «Императрицы» вздрогнул, палубу окутал пороховой дым. На турецком корабле появились струйки дыма. Но и залп «Ауни-Аллаха» снёс часть рангоута и такелажа «Императрицы». Как и предполагал Нахимов, турецкие ядра летели верхом. Они ломали реи и стеньги, дырявили паруса, рвали фалы, но его матросы были внизу, на палубе.
