полная версия

Валерий Горелов
Комфорт проживания и самосотворение

***

Приближалась весна, она была без солнца, голубого неба и птичьих трелей. Гнездо плотнее и плотнее прижималось к красной стене. Иерархи ада готовились приодеть своего Князя в человеческий облик, как в броню, в последнюю битву за людские души. Они его видели в самых чудовищных образах, но в облике человеческом – никогда. Чудовище впихнуть в младенца, что родится в образе и подобии божьем – эта задача была очень непростой. Мало было его родить, надо было, чтобы он жил. Для этого среда его обитания должна быть уже сейчас сформирована. И она формировалась под грохот музыки местных композиторов, яства в ресторанах, на гладиаторских боях и в апартаментах. Мир мертвых пытался родить образ, который живые должны были принять как праведника, пророка и мессию. Чтобы мир принял его таким, уже многие столетия лжепророки его славят.

Волки добивали последних из мертвых, ищущих покаяния. Ими забивали самые грязные и заброшенные чертоги адских обителей. Тела их съедали, опять воссоздавали и опять съедали сырыми, без обжарки. Они отказывались каяться при жизни, а на том свете покаяния уже не бывает. Те звери, что их поедали, всегда были голодными. Это тоже были бывшие люди, прославившиеся еще в земной жизни людоедством во всех смыслах. Их кормили, но воды не давали. Это только у волков при гнезде была речка, их туда пускали. Агасфер сидел на той же скамейке у речки и наблюдал, как волки жадно глотают воду, рыгают, опять глотают. Но это были те волки, которым свезло сожрать кого-то этой ночью. У него здесь будет встреча, он ждет Лилит – божество ночи, верховную демонессу, когда-то первую жену Адама, ту, что наводит порчу на беременных женщин, навлекая на них бесплодие. Она явилась в виде ангела, ведающего рождением детей, но тут же изменила свой образ на высокую женщину с длинными черными распущенными волосами. Когда-то она сама была человеком, потому и ненавидела Агасфера, но, не имея возможности с ним расправиться, терпела так же, как терпел его весь этот мертвый мир. Она с ним разговаривала, не разжимая губ, и он от нее слышал все, что и так знал, а смысл заключался в том, что еще ни одно дитя, рожденное от демона, не появилось в облике человеческом. Примеров было много, в том числе и рождение Махаллат от Асмодея и земной женщины. Агасфер знал, что Лилит с ней были вечными врагами. Махаллат родилась полузмеей и сейчас, имея 478 легионов духов гнева и демонов, носилась в колеснице в борьбе за первенство у престола Сатаны. Все ему это говорилось с одной целью: если все задуманное сорвется, то он наравне с ними понесет наказание, хоть и не смертью, но точно высылкой в самый страшный век нищим и больным. Агасферу это было не страшно, а демонесса исчезла, растворившись в темноте ночи. Агасфер сам уже осознавал, что давно не был фанатом, чтобы это все случилось. Было понятно, что если до разговора с ним снизошло это чудовище, то действо уже рядом. Все выполняли волю Хозяина и боялись ошибок, практики родить среди мертвых живое не было, ведь главное наполнение человеческого – душа. Ее ни купить, ни сотворить в пробирке было нельзя, она выдавалась только в одном месте, а тут собрались спаять тело живое и мертвое, и тело должно было быть человеческим. Сатана ненавидел людей, видя в них причину изгнания его Отцом, но он был уверен, что лишь в их облике он сможет искусить весь людской род, и оправдаться, доказав, что человек – существо немощное, алчное и трусливое, а управлять им можно только страхом. Это будет его главной попыткой, и все очень тщательно готовилось, и просчитывались варианты всех возможных неожиданностей. Потом он искусит род человеческий, принудит предать любовь и отказаться от небесного – таков был умысел.

***

Кто говорит, что занимается волхованием и вызывает души умерших, тот служит миру глупых. Душу умершего нельзя вызвать, ибо потому он и мертв, что души не имеет: он ее потерял в процессе жизни, потому и умер. Тех, кто душу сохранил, и звать не надо, они всегда рядом, среди живых – живые. Потому поэзия и музыка не стареют, ибо превзойти их надо, чтобы состарить. Это то, что всегда в людях, где есть того вместилище – душа. У кого поэзию и музыку души съели чревоугодие и похоть, те и сделали свой выбор. Душа – это и есть любовь Господа. Ее нельзя ни продать, ни потерять, можно только продать, вслед за Иудой, и умереть. Бог дал людям душу и облик, дал природу, математику и физику, дал возможность на равных человеку спорить с природой, чтобы быть сытым и жить в тепле и комфорте. А Сатане ведьмы не нужны, ибо они не от него, но и Богу не служат. Они рвались служить людям, особенно когда те были брошены на выживание правителями или законами мирскими. Они занимаются врачеванием, опираясь на силы природы, данные Богом для построения и выживания плоти человеческой. Те ведьмы, которые пытались править не тело, а душу человеческую, всегда имели возможность покаяться, подобно доктору Фаусту, которому служили демоны; но за его стремление все обернуть на службу людям Господь нашел ему место в раю. Любовь к людям – это служение Богу, но служение людям – это не любовь к Богу. Однако они всегда могли иметь покаяние, а значит – и место среди живых. Так служили ведьмы во все века, и сегодня служат. Они сами мало потребляют, стараясь больше отдавать. Есть ведьмы, которых прославляют на болгарский манер, но в большинстве своем они безымянны и забыты. Служили они не Богу, потому почитаться святыми не могут. Никогда. А те, кому служили, награждали их – кого костром, кого веревкой. Все, что они умели, было не от Сатаны, было от Бога, подслушанное и подсмотренное у природы, а затем все оформлялось в поколениях и наследниках. Дальше все шло от того, добрый человек или злой.

***

Агасфер был готов встретить Николь. Она была на последнем полустанке, в кривой, минувшей давно реальности. Пока он ее ждет – рассказки в объеме школьных сочинений:

Вчерашнее

В одной из типовых советских пятиэтажек, в маленькой комнатке- чулане, лежал человек в коме. Кома была травматическая. Сегодня впервые за шесть месяцев он проявил признак того, что тело еще функционирует –пошевелил пальцами. Конечно, этого никто не заметил, да за ним никто уже давно и не смотрел. Жена в соседнем подъезде налаживала новую жизнь с героем-пожарником, тридцатилетний сын на кухне в шесть квадратных метров убойно пил с друзьями по району, водку запивали пивом или красненьким «Рубином». Дочь с очередным претендентом на звание мужа скрипела пружинами дивана и терлась коленями о фанерную перегородку, что отделяла беспамятного папу от ее личного угла пространства. Почему палец пошевелился? Может, пытался отогнать и испугать кровососущих, что жили под обоями на штукатуреной стене и регулярно его навещали? А может быть, он укололся о ту самую сувенирную шпагу, которую, будучи пятиклассником советской школы, украл у своего товарища, в доме которого был принят и накормлен досыта? Тогда он эту игрушку хотел поменять на старую кирзовую ВОХРовскую кобуру, чтобы его деревянный пистолет выглядел внушительно, ведь он выступал в роли командира в патриотической игре «Зарница». Кобуру выменять не удалось, только обменяться на старую медную зажигалку из пулеметной гильзы, которая воняла и зажигалась раза с двадцатого. Тогда было так, а уже в этой нереальной реальности он сунул руку в коробку, чтобы повториться в воровстве, но уколол палец и был вынужден отказаться, но не от того, что совесть проснулась, а потому что укололся сильно, до крови, а на второй попытке могли уже и спалить. Не ощутил он, что нельзя так делать, а просто побоялся быть уличенным. Греховный поступок, не совершенный из страха обличения, становится совершенным грехом. Данный ему шанс отказаться от этого из нравственных побуждений не состоялся.

Дальше он вдруг оказался у открытого маленького чемоданчика, что сам когда-то и выдвинул из-под кровати в комнате общежития. Он сидел над чемоданчиком и считал деньги, которые принадлежали соседу по комнате, тогда ему очень надо было 10 рублей, и он их взял, без желания попросить в долг и без желания вернуть. Сосед был дохлый и слабенький, он промолчит, а если и нет, то можно и пнуть в воспитательных целях. Есть мотивация, «украл – считается». Он ведь мог забрать все, но взял только часть, считая, что имеет такое право. Теперь, вновь пребывая в том же месте, он не испытывал ни дискомфорта, ни угрызений совести. Потом еще были места воровства, были лжесвидетельства из трусости или желания угодить, были портреты кумиров и клятвопреступничество. Его вновь провели тем же путем, но ни раскаяния, ни нового понимания к нему не пришло, а ведь немало лет было прожито, и немало видано. Давался шанс покаяться, когда уже тело не работает, а душа еще в нем. К утру он умер, среди живых оставлен не был. Даже не из-за грехов совершенных, которые не были ужасными и смертными, а потому что он не успел вырасти. На второй круг таких присылают в своем последнем физическом облике, а если люди их там видят, то воспринимают как тех самых путешественников во времени, а это всего лишь грешники, которые лишены возможности покаяться из-за разрушенного тела.

***

Он впал в кому после операции: резко ослабли реакции на внешние раздражители, угасли рефлексы и нарушилась частота дыхания. Развивалось коматозное состояние. Это было в Африке, в немецкой клинике. Хирурги вытащили из него пять осколков советской оборонительной гранаты Ф-1. Теперь они пытались вытащить его в белый свет, пока безуспешно.

 
В Африке разбойник,
В Африке злодей,
В Африке ужасный
Бар-ма-лей!⁴
 

Наверное, тем Бармалеем и был его старый приятель, репортер по экстремальным событиям. Он сидел в холле отеля, среди кучи чемоданов и каких-то специальных ящиков, в компании еще пятерых помощников – исполнителей репортажей из горячих точек. Откуда было знать, что эта точка горячая? Но раз эта компания здесь, то точка явно горит. Давно не виделись, а вот теперь оказались в одном отеле в африканской саванне. Вкусно и шумно пообедали. Теперь компания ждала автобус, чтобы поехать на какое-то как бы межплеменное политическое мероприятие местных. Первый абориген явился вместе с автобусом, он был баскетбольного роста, большеротый, толстогубый, кучерявый и совсем черный. На шее цепь толстенная, на левой руке четыре пальца, и все с черепами. Ну, это точно тот самый Бармалей. Он, вроде как, и проводник, и экскурсовод, и миротворец. Бойтесь свободного времени: оно-то и подвигло поехать вместе с энергичной компанией поучаствовать в общественно-политическом сходе. Оно, как многолюдное, проходило на местном стадионе, который стоял как скелет динозавра, давненько уже разрушенный, частично подгоревший, раскоряченный торчащими досками и бревнами. Видимо, в его чреве уже проходили ранее примирительные встречи и мероприятия. Заехали внутрь. Народу было много – это, как стало понятно, были «нашенские», а «ненашенские» были на внешней стороне этого, когда-то спортивного, построения. Репортерская группа кинулась подключаться и разматываться. На стадионе орали и приплясывали, за стадионом тоже приплясывали. Понять, конечно, ничего было нельзя. Были и плакаты, то ли за женское обрезание, то ли против. Были еще какие-то, но прочесть ничего было нельзя. Все быстро нагревались, полетели камни и, похоже, какие-то орехи или овощи зеленого цвета. Военные действия между родами, а может племенами, разворачивались. Телевизионщики гнали картинку, похоже, прямо в эфир. Прямо у лица вдруг из ниоткуда появился здоровенный кулак с четырьмя черепами на пальцах, и в том кулаке, похоже, был овощ цвета хаки. Бармалей в три шага разбежался и швырнул его за стену стадиона, но тот, не долетев, отскочил и запрыгал вниз, по частично проваленным деревянным ступенькам, на которых когда-то резвились зрители. Овощ скакал точно обратным маршрутом, под ноги телевизионщикам. Бармалей в два скачка оказался вообще недосягаем, а у остальных в оставшиеся две секунды одна ушла на то, чтобы осознать, что это граната, а вторая – на то, чтобы пнуть ее в провал между бывшими ступеньками. Вот тут она и схлопнулась. Приятелю-репортеру огромной занозой разорвало ногу, а отпихнувший гранату получил удар в живот и свалился в небытие.

Сейчас ни боли, ни тревоги, он в полном сознании и здравии в далеком своем прошлом. Он сразу узнал это место и явно вспомнил тот вечер. По сути, он и не забывал никогда из-за стыда и невозможности что-либо изменить. У преступления есть срок давности, у греха его нет. В том возрасте дружба для пацанов была святой и часто утверждалась клятвами, а в тот самый вечер он искусился невестой своего самого близкого друга, потом извивался как уж, увиливая от присутствия на их свадьбе. Ему всегда было стыдно, и долго потом презрительное отношение к себе угнетало и мешало жить. Когда он после стоял у гроба погибшего друга, скорбь прирастала стыдом, и когда из борделей вытаскивал ту жену, уже спившуюся и опустившуюся, был все тот же стыд. Сейчас, очутившись по чьей-то воле на месте греха, он ощутил, как стыд приливает и холодит сердце. Он был прощен.

Врачи очумели, когда увидели его, сидящего в кровати, пытающегося выговаривать слова и лепить их в предложения.

***

А этого в кому спровадили кормлением препаратами на основе ртути и висмута, да еще лекарством с именем «Сальварсан», также известным как спасительный мышьяк или микстура 606. Лечили нейролюэс, да вроде еще и последствия покушения на него. И вот он, с хорошим зрением, ходячий, мыслящий, стоит у дома на Московской улице у одноэтажного здания, давно не нового, где прошла его юность. Стоит у маленькой кучки неприбранного дворником мусора, в котором блестит медный крестик, что в весенний месяц Нисан надел на него под записью № 8 священник Василий Умов, совершив обряд крещения. В мусоре тот крестик оказался по его воле: после смерти отца, когда мальчику было 16 лет, он сорвал его с себя и выбросил. Имеющий отличные оценки по слову божьему, он стал воинствующим атеистом и впал в идолопоклонничество, уверовав в социализм как в бога. Все, что он в будущем сотворит, ему представлялось сделанным не ради себя, а ради людей. Только вот в этом сотворении он оглох к чужим страданиям, в войне с верой Христовой, считая ее оплотом режима. Он хотел плюнуть на этот свой медный крестик и растереть ногой, но не случилось. Он лишился разума. Благословенные наследуют землю, а проклятые искореняются из нее. Он был проклят Богом, как когда-то Нерон. Это проклятие и забрало его разум. За самое большое в мире количество идолов в его обличии, у которых дети клялись в верности и продолжении его дела, и Сатане он стал ненавистен. Того воротило от идолопоклонничества. И остался он мертвым среди живых на веки вечные, никем не принятый и не устроенный. Присыпанный ацетатом калия, он превратился в реликвию новой псевдорелигии. Вы не забывайте, на кого вместо вас пало проклятие, написанное в книге закона. «Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас клятвою, – ибо написано: проклят всяк, висящий на дереве». (Послание к Галатам 3:13).

***

Он был из «сочувствующих», а каким он еще мог быть, служа офицерам с допусками к каким-то там государственным секретам, да еще и с партийным билетом в кармане. Он с этой красной книжечкой чувствовал себя как броней защищенным и причастным к чему-то вечному и правильному. Из-за своей природной осторожности, да и нежадности, к тем, кто ходил в Храм и носил крестики, относился с сочувствием, как к людям хорошим, но немного хворым. Были яркие подражатели – атеисты, но были и такие «сочувствующие». Конечно, на собраниях и в прениях с сослуживцами судил и хаял, но по характеру был незлобивый. Когда красный режим дошел до своего исторического края и покатился в небытие, его отправили на пенсионное содержание. Он, как и многие другие, не стал дожидаться возможной реставрации постулатов той жизни, а принялся зарабатывать. И вот – дозарабатывался, сейчас лежит поверх синего солдатского одеяла в сельской больнице. Та больница была ближайшей к его новому стильному дому, в котором он собирался встретить старость, верхом на квадроцикле и с удочкой у чистой горной речки. Последовательный, аккуратный и внимательный в начале своей карьеры бизнесмена, он поставил на живую в те времена тему и правильных людей. Начал зарабатывать, не рвал, не жадничал, но считал правильным балансировать между новым и старым. Так и стал не только «сочувствующим», но еще и «балансирующим». Когда попадал в ситуации, искал поддержки и сотворял хлопоты одним, а отмечал праздники и пил водку с другими, привилегированными медаленосцами.

С появлением денег повально в те времена вместо надоевших жен появлялись любовницы, а те, испив шампанского и поев всласть пирожных, вцеплялись когтями и отрывали не только от приевшихся жен, но и от родных деток. Любовницы убегали от своих мужей-нищебродов в новую жизнь и свой приплод туда перетаскивали. Вот он и бросил двух своих дочек, взяв под козырек и вытянувшись во фрунт перед Тото, которая быстро его поработила, отобрав сначала детей, а потом и друзей, навязав себя и свою дочь ему в руководство и обожание. Ее бывший муж с кавказским акцентом счел себя оскорбленным и стал ее преследовать. Проблему надо было решать, и при встрече с ним произошел странный диалог, на который мы, к несчастью, не обратили внимания. Он сразу заявил, что ищет ее не для того, чтобы вернуть, а лишь для того, чтобы убить. А если ее хотят забрать, то на здоровье, только предупредил, что, если мы ее не убьем раньше, она нас всех сама умертвит. Потом он как-то сочувственно спросил, верим ли мы в Бога, и ушел, обреченно, по-стариковски сутулясь. Отбили общими усилиями то счастливое семейное будущее, уж очень мужчине хотелось стать жертвой этого ядовитого тумана, который быстро увидели все, кроме него, «сочувствующего» и «балансирующего». Дочь Тото выросла, и появился зять, еще один «близкий родственник», полный сил и амбиций. Тото определила зятя в бизнес, конечно же, первым замом, но известно, что плох тот зам, что не мечтает стать генеральным. Генеральный-то всегда имел мечту иметь сына, теперь обрел его и взялся любить и опекать. Теперь и сын есть, и дочь есть, дочь от сына родит внуков и дооформится новая семья в доме его проживания.

«И враги человеку домашние его.» (Мф10:34-36)

Пьеса-драма шла к финалу, но на сцене вдруг почувствовали, что главный герой может заорать:

– «Караул!» – и быть услышанным. Сценарист-постановщик в панике дал занавес. И вот теперь главный герой на солдатском одеяле углубляется в кому. Там он в старенькой двухкомнатной хрущевке, обвитый тоненькими ручками своих двух дочек-погодок. Они плачут, просят не бросать их, шепчут, что любят его, и мама тоже любит. Девочки ревут, и мать их, бывшая его жена, тоже ревет за стенкой, но он опять честен и тверд. Умрет он в два часа ночи, а уже в шесть утра его зять-сынок, завладев ключами, будет шариться в офисном сейфе и хлопать дверьми шкафчиков, а в десять утра пригонит его машину на переоформление на себя. Дочки, выросшие в этой хрущевке, наверное, опять будут плакать, а его через два дня утилизируют в печи крематория, не оставив даже следа могильного. Вот такое страстезападение и самосотворение у «сочувствующего» и «балансирующего».

***

Его папа не был кесарем, но про моего он всегда говорил, что «кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево». Мой папа был слесарем, а его – городским прокурором. Так вот, не только он мне так говорил, но его сестрица, которой я понятно не нравился, а она мне нравилась еще с восьмого класса. Сейчас мы в одиннадцатом, но я еще верю, что все профессии равны и нужны, а потому не очень злюсь. Все профессии были равны, только жили все очень по-разному. Мама их была адвокат, помогала преступникам избежать наказания и достигла в том немалых успехов. Папа обвинял, а мама защищала. По тем временам – почти полный цикл правосудия. Когда-то они были заочниками юридического института, на какой-то сессии познакомились, влюбились, и теперь вот такой тандем. Кесарь и кесарева жена, и кесаревы дети, а мы – дети слесаревы. Отсюда и каждому свое. По Сеньке шапка, а по Хуану сомбреро, как в Мексике говорят. Но ветром дунуло, и сомбреро запарусилось, обнажив лысину и бородавки кесаря, в глазах которого поселилось изумление.

В столице, в фирменном магазине «Океан» в банке с этикеткой «килька» обнаружилась вкусная икра севрюги (черная). Директор Фельдман начал активно сотрудничать со следствием. В Сочи арестовали директора местного «Океана», а затем и первого секретаря горкома КПСС. У нас в городе тоже был «Океан», и директора тоже арестовали. В банках с сайрой нашли икру лососевую (красную), тоже вкусную. Тот директор и показал на прокурора, а тот ловко сорвался на больничный и улегся в палату «люкс». В местном горкоме потели, предчувствуя сочинское развитие событий. Страшно было от новостей из первопрестольной: замминистра рыбного хозяйства подводили к расстрелу, и они начали отбиваться. Первым в ряду обороны стал городской прокурор, у жены которого девичья фамилия была такая же, как и у несчастного замминистра. Что-то ему там в этой палате «люкс» накапали вместе с животворящими витаминами. Кесарь завалился в прошлое прямо в синем мундире советника юстиции и смотрит на себя- спортсмена, который в раздевалке шарит по карманам у товарищей по секции. Потом видит себя в роли комсомольского секретаря на собраниях, жарко клеймящего прогульщиков и выпивох. Потом – бегающего по мелким поручениям институтской приемной комиссии, лишь бы в армию не попасть. Вот уже в райотделе лейтенантом фабрикует дела, засовывая известный продукт в карманы врагов социализма, ведь вор должен сидеть в тюрьме, а как же иначе? Много чего еще ему могли напомнить, но при всем этом увиденном он видел только благую весть – пожил не зря, и есть что вспомнить. То и закрыло дальнейшую картинку. В той его промышленной мысли ни стыдом, ни покаянием даже не пахло. В стеклянной банке-капельнице забурлило, запенилось, и прокурор-кесарь, дважды хрюкнув, на выдохе умер. На кладбище речей хвалебных было не счесть, но все сводились к тому, что сгорел на работе. Секретарей горкомовских обошло стороной, почил главный чудо-реставратор социализма и раздатчик приговоров со сроками. На дворе стояла зима 1986 года.

***

Должность замполит, а профессия – конвойный. Этакий офицер-ленинец в голубом мундире жандарма. Усмиритель Ошской резни и поставщик советской отравы в головы солдат. Всегда в начищенных сапогах и наглаженный. Он из тех, кто учение Ленина и линию партии отстаивал внутри собственного народа, соседей и родственников. Вначале дубиной, а следом и пулей, как генералы в Новочеркасске, которые еще свои полки водили на фашистские окопы, а теперь подняли их против своего же народа, тем самым обратившись в фашистов. Они все понимали, но из трусости, за паек и пенсию предали и убили. А вот этот уже не понимал: он же не водил в атаку под Смоленском в зиму 1941 года пехотную роту. Он, спортивный и прилежный, слушал лекции в военном училище имени того, с кого рекомендовали делать жизнь. Там учили на замполитов – политруков, комиссаров: на должностных лиц, обреченных защищать своих властвующих жрецов-хранителей, их привилегии и комфорт проживания. Охранять уже посаженных, а на городских площадях отбиваться от волнующихся и недовольных. Покойного отца своего он давно и строго судил как личность никчемную, к тому же алкоголика. Откуда ему было понимать, кто ему воистину дал жизнь, и кого он судит? Сам, будучи слюнявым алкоголиком, однажды закодировался, через что и стал поборником трезвости. Тут и ранняя пенсия уставшему от трудов праведных защитнику и сохранителю. И теперь он готов в ряды светской власти, хоть бы какой, но власти. Но двигаться продолжает по красному, уже не модному, но очень еще живучему. Это когда деревенский дед копает неделю на пашне в навозе червей, чтобы, разложив их на старой телогрейке у дороги, в пятницу продать проезжим рыбакам. Рыбаки все подъезжают на джипах, и когда вдруг вместо желанной сотки дед получает под нос красное удостоверение, правда просроченное, но где ему в такое вникнуть? Тут же звучит требование, как транспарант на демонстрации, «снизить цены» и предъявить кассовый аппарат, иначе придут блюстители закона. Дед не только снижает, а вообще все бросает и бежит, мелко семеня калошами. Он-то знает, что такое блюстители закона. Дед чертыхается, крестится, а о туфлях, что внучке хотел купить к учебному году, уже и не думает. Вот это по-ленински! Деревня – это кулаки, вражеское отродье. Ленин, правда, уже не в тренде, но власть рвется служить народу, нищенствовать, голодать, но служить. От народа надо немного: не пропускать голосование, когда его объявят. Жирные места уже просватали, остается только на прикормке сидеть, угождая и подпевая секретарям новых партий. Идеология была проста – сожрите друг друга. Это все равно было по-ленински, ибо какую партию ни создадут, все равно получится КПСС. Сколько бы их ни было, этих партий, у всех будет один главный секретарь и отец. Для нашего героя он и стал настоящим отцом и примером непогрешимости. Счастлив отец, что гордится своей дочерью по той причине, что она полгорода перетрахала, и ненавидит отца своего за то, что тот был пьяницей. У такой комы нет медицинского определения и описания, а может это и не кома, а последний шанс покаяться, и тот дед в калошах не случайно ему встретился на красной дороге самосотворения комфорта проживания.

***

С юных лет он не хотел учиться в школе, учитель и участковый для него были равно недругами. Учеба ему представлялась таким же насилием, как и трепка в детской комнате милиции. Улица медленно и уверенно забирала его в профессию карманного вора. Там было мало того, что по-взрослому, так еще весело, романтично и сытно, чего точно раньше не бывало. Ремесло «шармача» было без насилия над потерпевшим и потому считалось правильным. Украл – считается, терпила не рюхнулся – значит обладаешь. Бросил школу с седьмого класса и пошел трудиться на «резине». С раннего утра партнерили с взрослым дядей по автобусам и трамваям. Ловили – сажали, но помногу не сидел, да и до карательных режимов не дошел. Статья была не тяжелая, но по местам отбывания уважаемая. Где было воровское, там карманники были в чести. В те времена уголовный мир еще не перестал быть близким рабочему классу, а этот класс еще декларировал себя гегемоном, потому там главными врагами оставались диссиденты, несогласные и т.п., в том числе инопланетяне. В те годы еще не родился Глеб Жеглов, и потому совать кошельки в карманы было не принято. Сажали только за совершенное, и потому не пойманный был не вор. С большой охотой, сохраняя свои коммунистические идеалы, сажали товароведов, экспедиторов и спекулянтов. Их сажали, а они росли и мужали, в том числе политически и идеологически. И пришло время – сами стали править и судить. Деньги теперь не учились красть, их учились делать. Главный лозунг поменялся и стал звучать как «ничего личного, только бизнес». Профессия шармача состарилась вместе с ним, ремесло стало немощным, но он романтизма и таланта рассказчика не потерял. Крест носил, но был убежден, что если украл, то считается, а если пошел в казино в Страстную пятницу, то лишь затем, чтобы, стоя за рулеточным столом, биться с дьяволом, ибо число тех цифр считывается как число Зверя. Вот такой воин света. Он всегда ненавидел красных, в черных была правда его земной жизни. Он и в новое время не стал серым, стремясь жить в черном спектре бытия, но там уже как получалось. При добром и мягком характере хотел казаться нарочито жестоким и твердым. К долгам, как своим, так и чужим, относился однозначно: должен – заплати. То, что сам из карманов утащил, не считал, что должен вернуть. В том и остается без покаяния, а значит и без божьего участия. И такие есть самосотворение и комфорт проживания.

***

В другой школе, в соседнем районе, был тоже недисциплинированный ученик. Тот бредил справедливостью: конечно, такой, какой он сам ее понимал. В ее поисках он бил пионеров с нашивками на рукавах школьных рубашек, потом активистов-комсомольцев, а потом стал налетать на дружинников с повязками, мешавших ему резвиться на ночных улицах. Его отвагу и настырность заметил гражданин вида изможденного со светлыми глазами. Он выходил на скамейку у подъезда, держа в одной руке пачку «Беломора», а в другой – мятую консервную банку под окурки. Этот гражданин был большой сиделец, такой большой, что во дворе его уже мало кто и помнил. Он и вмешался, когда наш хулиганистый подросток отбирал у соседского пацана велик, уверенный, что жизнь обязана быть справедливой, посему требовал попользоваться. Тот не отдавал, за что и получал пинки и подзатыльники. Так все начиналось. Первое, чему его научил тот дядя, – если хочешь кого-то или что-то поиметь – делай, но только дальше от своего места обитания. Второе – бей один раз, но сильно. И мальчик соорудил себе кистень из медного сантехнического крана и двинул на охоту за мопедом, потом был мотоцикл, а позже и портмоне из карманов. Кистень работал, да и глаз был верный. Дядя попросил долю, схема заработала. Тот дядя обитал в родительской квартире, те давно ушли в лучший мир. В этой хате в понятном обществе и слушал он свои лекции, да сдавал зачеты. Кистень сменил на нож с наборной ручкой лагерного, еще довоенного производства и почувствовал себя совсем взрослым. Большой фарт закончился арестом. Суд его в жизни был первый и закончился условным приговором. Жизнь стала почетнее и еще интереснее, но ненадолго. Как-то дождливым днем, на ноябрьские праздники, он привел в ту хату девушку, она осталась, а он погнал за водкой. Вернувшись, застал своего кумира-наставника со спущенными штанами и открытой опасной бритвой у горла той барышни. Он ее пытался чем-то угощать. Парень убил своего наставника, ударив в сердце тем самым ножом с наборной ручкой. Теперь приговор уже был суровый, а срок большой. Наставник был авторитетом, а потому парня в лагере встретили холодно. И там он убил еще одного, получив максимум, что могло дать правосудие того времени. Режим ему поменяли на карательный, что имел имя «полосатый». Хотел и там убить, да его самого поломали, но не опустили. Он обвыкся и стал сидеть, как все сидят. На воле все менялось с безумной скоростью, а в лагере время тикало. Срок закончился, со звонком вышел на свободу и там уселся на стакан. Злости накопилось больше, чем сам весил, и угроза вернуться за проволоку была очень даже реальной. Он продал квартиру матери, что его не дождалась со срока, нашел себе бабенку и уехал жить в деревню, подальше от искушения еще кого-нибудь убить. Со стакана не слез и там, а бабенку, чтобы пить не мешала, запугивал одним и тем же: обещал ее убить, разрезать и крови напиться. Уж в речах он всегда был убедителен. Но случилось так, что под Пасху он слег, накрывшись до бровей одеялом. Слег резко, и, похоже, собрался умирать. Врачей не подпускал, а напоследок доверительно поведал, что тех, кого убил, убил бы повторно, ибо заслужили. Напоследок он «вк̀епал» полстакана и умер. Стянули одеяло и обнаружилось, что в нем сидела пуля автоматная, а к вечеру того же дня нашли на сельском кладбище двух застреленных незнакомцев. Рядом и автомат валялся. Кто и что хотел – теперь уже не узнать, но, верно, всем нужна была справедливость. Вот так и самосотворялись, не ведая о грехах и покаянии.