Валерий Горелов
Комфорт проживания и самосотворение
***
С живыми Сатана всегда перестраховывался, так и с этой бригадой в составе жадного хирурга-коммерсанта, анестезиолога-алкоголика и медсестры-лесбиянки, он готовил еще один вариант из правильных и морально устойчивых. Первый среди таких был директор главной столичной клиники, доктор наук, лауреат всех престижных национальных премий в области демографии, уже несколько стареющий, но всегда живой, активный, чисто выбритый и примерный семьянин. Он работал за жалованье, положенное по должности, и принимал женщин не по чеку об оплате услуг, а по направлению от органов здравоохранения. Чиновникам этого ведомства он был удобен тем, что не вникал в движение финансов в своем отделении, в обналичках и откатах от тех сумм, что приходили из бюджета. Процент его успешных операций был высок, поток страждущих неиссякаем, схема работала хорошо. Его регулярно отмечали грамотами и премиями, он каждый год с женой и внуком ездил в отпуск по курортам родной страны, правильный и стабильный. Был небольшим рычажком в больших схемах воровства денег, однако был не так прост, как кому-то его хотелось видеть.
Его студенческое прошлое в престижном медицинском вузе столицы ровненько легло на годы оттепели, внесшей в жизнь граждан новый вздох, который помог им взглянуть на все по-новому и ощутить себя свободными. Вот тогда, еще студентом, он и вдохнул той отравы. Доктор, директор и лауреат единожды продался. Он из стиляги с прической-кок и в ботинках на толстой каучуковой подошве превратился в банального предателя. Совершенно случайно на даче деда-академика он нашел тайник с сумкой, забитой рукописями, вида полуистлевшего. Вначале хотел утащить на помойку, но нашелся покупатель, и сумка с бумагами была обменяна на сумку шмоток – счастье стиляги. За те тряпки была осрамлена семья и предана страна. Через неделю уже ему позвонил приятель и рассказал, что слышал передачу про его деда и его очень ценные секретные работы, которые тот, вроде как, утащил с собой в могилу. И он стал ждать воздаяния все следующие годы. Оно не наступало, а он ждал и честно, ударно трудился за зарплату и репутацию. Честным и порядочным гражданином его делало то, что он не знал про судьбу того дяди-фирмача с дедовской сумкой, а тот в большом западноевропейском аэропорту сгорел при аварийной посадке. Но он не знал, и потому старался являть собой пример для окружающих, то есть старался из страха, но если бы он основательно зашпионился, то сейчас был бы непременно резидентом.
Анестезиолог же был амбициозным и занудным карьеристом. Считал повышение по служебной лестнице главным аргументом в любом разговоре на любые темы. Роста был здоровенного, с пудовыми кулаками и с всегда завернутыми до локтей рукавами халата, которые выдавали толстенные, поросшие рыжими кудрями руки. Когда он как бы мягко хлопал по щекам, выводя из медицинского сна, было ощущение, что сейчас он точно сломает пациенту челюсть. Врач – карьерист – молотобоец. Не пил, но собирал коллекцию лафитников7. Видимо, что-то планировал на будущее. Жена у него была маленькая, горластая и занудная. У него была любимая поговорка «еще не вечер», а у нее – «утро вечера мудренее». Была она похожа на командира отделения в стройбатовской учебке и, видимо, что-то про мужа знала, ибо командовала им при любых обстоятельствах. А знала она вот что: ее спутник жизни по своей специальности имел доступ к разным интересным препаратам, по-умному и потихоньку он крал морфин и промедол и понемногу ими угощался. Но во всем остальном он был крайне положительным: не пил, не курил и даже не ругался матом, только по чуть-чуть откусывал от ампул, исключительно для личного пользования. Он делал карьеру эскулапа, мечтал о славе.
Медсестра была возрастная, когда-то давно она приехала в город из далекого села, поступила в медицинское училище и, окончив его, пошла осваивать свое нелегкое ремесло. Сама врачом быть не мечтала, как не мечтала о большой и чистой любви. Весь ее любовный опыт состоял из бывших сельских ухажеров, что наведывались в город на заработки, торговать картошкой на рынках, да еще из нескольких больничных придурков: слесарей, да электриков. Родители померли, от продажи дома и с помощью родственников случилась гостинка в типичной девятиэтажной резервации. Ни детей, ни семьи не вышло, да она от этого сильно и не страдала. Как бы там ни было, она считала, что живет лучше, чем все деревенские подружки, у которых были дети и даже, может, и мужья, но ко всему этому – нищета, битое мужем тело и неотступное желание пойти утопиться в сельском пруду.
Ей общения хватало в социальных сетях, оно было тайное, под псевдонимом. На первом курсе училища она поехала в деревню навестить родителей, и, видимо, от нее пахло нехорошо больницей, так как давно ей знакомая собака с соседнего проулка схватила ее зубами за икру ноги. Полечили деревенскими методами, все прошло, но у нее с той поры оформилось особое отношение к этим животным. Оказалось, что она была не одна такая. Они нашли друг друга в соц. сетях и стали время от времени собираться, проводя карательные экспедиции в пригороде и ближайших местностях. Приезжали на электричке, разбивались на группы, травили собак, снимали это на телефон, а потом хвастались в соц. сетях своими подвигами во имя людей и некусаных детишек. Яды, за которыми нигде и никогда не было должного присмотра, доставала примерная, профессионально грамотная медсестра. Она, как могла, очищала мир от скверны. Вот такой был запасной ресурс из несостоявшегося шпиона, подкаблучника-наркомана и одинокой женщины-догхантера. Возможно, это им придется потрудиться во сне по воле мертвых.
***
В мире мертвых Сатана был абсолютным правителем, ибо его возможностью управлять были лишь страх и искушение. Сейчас Агасфер, с появлением Николь, окончательно потерял страх и воспринимал окружающий его мир как грязную рутину, а умыслы Хозяина – как заговор против самой жизни. Они, конечно, могли его выкинуть туда, откуда его взяли, но среди живых, даже в самых страшных временах, не будет хуже, чем в аду. Там, среди тысячи черных душ найдется одна Божья душа, и она будет сильнее всего того легиона.
Сегодня будет последний день уколов и повязок, останутся таблетки, хорошее питание и сон. Он научил ее пользоваться стиральной машинкой для собственных нужд. Первый вопрос ее сегодня был ожидаемый: она спросила о тех ее самых близких и родных людях, которые были потеряны. Агасфер попытался со всей полнотой объяснить ей, что такое для человека его родители: те, для которых она сама является высшей ценностью. Она слушала очень внимательно, и уже становилось понятно, что ее отношение к людям вообще меняется. Если совсем недавно она еще считала, что люди и есть главное зло вокруг нее, то теперь из того, что ей поведал Агасфер, она осознала, что живых людей еще и не видела, а тех, по-настоящему живых, что когда-то видела, память не сохранила. Сегодня за завтраком она сама наливала чай, и получалось у нее это ловко и даже как бы аристократично. При этом в бирюзовом халатике и с огромной косой она выглядела принцессой из сказочной звездной страны. Даже у маленького Маугли были друзья – звери, среди которых он вырос и научился любви и доброте. Она же в тех джунглях, среди существ в обличье человеческом, ничего не нашла от людей, а обрела лишь одного друга – черного Ворона. Потом она спросила о Христе, и Агасфер, рассказав ей о Кресте как символе общего пути людей к спасению, не мог предположить, что она сейчас вспоминает тот крест, которым перед ней размахивали, когда пытались ее вешать, сжигать или заставлять совокупляться с ослом. Спасение от чего?
***
И он опять говорил ей, что все, что ей показали, было сделано по сатанинскому умыслу. Ей, рожденной во Христе, пытались внушить, что Крест – это орудие пыток, а не путь к спасению, что главным чудовищем на земле являются сами люди, и они заслуживают полного истребления, как считает Сатана, и ее приводили к тем же представлениям. Таковы были замыслы архитекторов. По воле Божьей для мира мертвых осталось невидимым то, что она принесла из мира своих мучений. То оружие борьбы с истинным злом, война с которым еще долго будет продолжаться, пока не придет последняя битва, местом которой станет гора Армагеддон в древнем городе Мегиддо, и в этой битве будут участвовать все цари мира. А сегодня – только они вдвоем. Она опять спросила про Христа, а когда узнала, что первым его ударил тот, кому он спас жизнь и вернул зрение, снова заплакала. Агасфер думал, что не все рассказал ей о крестном пути Спасителя.
Шли дни, у Николь стали появляться обычные девичьи интересы: она копалась в своем малом гардеробе, пытаясь удивить нарядами, училась готовить еду из продуктов, по большей части консервированных. Той жизнью, что за стенами, она абсолютно не интересовалась. Каждый день просила рассказывать о Христе и потихоньку начала учиться улыбаться. Агасфер достаточно много перевидал чертей и демонов, но ангелов никогда. А если бы увидел, то улыбались они бы, наверное, так же, как она. Девочка не спрашивала, для чего он здесь и что ей предстоит, видимо, надеялась, что он сам расскажет. А он молчал и думал, как избежать этого, спасти ее и людей. Страшный час приближался, ее вместе с ним увезут за красную стену. Все зависит сейчас от того, как скоро в мире живых найдут бригаду, которая подсадит оплодотворенную клетку в Николь. Тут обычные методы соблазнения и искушения не работали, ибо сделать привычную тем работу, да еще и во сне, было несбыточно. По тем же причинам и купить было невозможно.
Сатана давно убедился, что не все люди продаются, что вызывало его неимоверную злобу, ведь он-то точно был самым богатым, ибо знал, где зарыты все клады на земле, начиная от медных монет до сокровищ царей, воителей и современных богатеев. Все, кто зарывал от людей золото, были его клиентами. Они и тут, в аду, наивно, посулами, пытались смягчить режим содержания, за это их и переводили в вип-ямы, где было еще страшнее. Но они думали, что это за то, что мало предложили. Те, кто при жизни стяжал себе сокровища, надеялись умыкнуть их из ада когда-нибудь, ведь золото не гниет и не тухнет, оно всегда свежее и в цене. Вот из стяжателей никто точно не пытался каяться за награбленное, им хотелось второго дыхания, чтобы продолжить.
Те же, кто раскапывал, не понимали, что все, что спрятано от света и людей, людям не принадлежит, – это казна Сатаны. Все те, кто что-либо находил и возвращал в мир людской, был приговорен к аду, и те тоже никогда не каялись, считая это своим, забывая об истинном владельце и хранителе сокровищ. Все, что было под землей и под водой, принадлежало только ему, и даже те, кто ничего не нашел, убив на это всю жизнь или самые продуктивные годы, не оставались без его внимания. Те пытались в заброшенной шахте в Канаде поднять пиратское золото, а на острове Кокос – сокровища Лимы; и сокровища нацистов, и золото Монтесумы. Они же ползают по иудейской пустыне за древнееврейскими кладами, следуя «Медным свиткам» Мертвого моря. Пытаются забрать ему когда-то подаренное. Но и тем, кто нашел, и тем, кто только пытался, уже был рассчитан дальнейший распорядок бытия. Отвечал за это демон Астарот – хранитель сокровищ ада.
***
Золото было одним из очень эффективных рычагов управления человеком. Оно питалось душами людей даже не в реальном виде, а будучи мифом или черной кошкой темной ночью. Главное, что оно работало в любом времени, в любом обществе и при любом режиме. Наиболее эффективно в самом альтруистском – коммунистическом, где объявили, что Бога нет, а Христос – это еврейская сказка.
В то время и при том режиме учился мальчишка в техникуме, да и случилось, что согрешил со студенткой того же техникума. То ли это любовь была, то ли что еще, но она, будучи старше его на два года, вдруг забеременела. Но где не было большой любви, а просто недоразумение, там счастья не бывает, даже небольшого. Ребенок родился, а папаню, как и положено, забрали в армию служить. Вообще он жил с матерью и отцом, который серьезно злоупотреблял. Молодую тоже в этот бедный дом взяли, а куда было деваться? Она вроде и ничего, как-то привыкала, но мама ее, то есть теща, взбунтовалась и замыслила все изменить и поправить. Зять служил стране, а теща всеми силами искала новую, перспективную партию. Нашла-таки, правда уже разведенного, но хорошо зарабатывающего экскаваторщика Фоку, как ей казалось, хваткого и надежного. Она притащила его в дом, и место солдата, что ходит строем с песней «Не плачь, девчонка», оказалось занято перспективным экскаваторщиком. При общем всезнайстве тещи, неведомо ей было знать, что древнее имя Фока означает тюлень, что в приморском городе звучит вдвойне актуально. Вот про Фоку дальнейшая рассказка.
Фока любил рыть траншеи. Со всеми вычетами с метра можно было заиметь даже 80 копеек, а бывало, он за день проходил 30 метров. Это ж ого, какие деньжищи. Но, к его несчастью, много было другой работы, безденежной, пыльной и грязной. В то летнее утро он направлялся по городской разнарядке крушить старый жилой дом на центральной улице с трамваями, пешеходами и всем остальным. На том месте три дня стоял кран и, размахивая стрелой с подвешенной к ней «бабой», грохотал, разбивая стены. Из прохожих кто-то глох от ударов, рассматривая это атакующее насилие, а кто-то пробегал мимо, зажимая уши. Стены из бурого кирпича были настолько древними, насколько и крепкими. Однако, «баба» есть «баба», трещин она наделала. И теперь Фоке ковшом надо было обрушить эти стены – не взрывать же. До обеда просто скоблил их зубьями ковша, а к обеду начали вываливаться куски. Тут все и началось в это летнее солнечное время. Фока вываливал из стен куски, одновременно все время отхаркиваясь, ибо постоянно курил свои любимые и доступные сигареты «Аврора», табак из которых все время залипал в горле с взвесью дыма. Вот между паузами харчков он вдруг увидел, как из толпы прохожих сначала несколько, а потом и все кинулись к его машине. Это уже потом он из прокурорских протоколов узнает, что с последним ударом из чрева стены выскочил здоровенный кувшин и, сверкнув в полуденном солнце, заискрился сотнями золотых монет. А пока он видел из кабины только спины людей, а заглушив свой трактор, услышал еще и их сопение. Потом они дрались, разбегались, снова сбегались, прибывали другие партии людей. Когда Фока вылез на гусеницу своей машины, чтобы понять, что происходит, перед ним один мужчина выкручивал руки благообразного вида бабушке. Та кричала, плевалась в него, но в итоге сдалась и выпустила из рук желтые кружочки. Это были золотые царские деньги. Все остальные занимались примерно тем же. Воя сиреной, подскочил ментовский «козлик». Те, кому что-то досталось, бросились бежать, а те, кому не досталось, давали свидетельские показания и позорили мародеров и искусителей. Фоку тоже опросили, приехало его начальство и заявило, что завтра он не работает, будут другие работать. Но черт еще не перестал гримасничать. Когда Фока полез в машину забрать свой пиджачок, то увидел прямо у ступни, на траке гусеницы, блестящий желтый кружочек. На него никто не смотрел, и он его мастерски притырил. А народ поддавливал, окружив и экскаватор, и запретные территории. Толпа подпитывалась толпой, думая, что где-то что-то дают, но реальной очереди не было, и это беспокоило и волновало. Завтра сюда будут пропускать только самых проверенных и надежных из комсомольцев и профсоюзных активистов. Они придут с железными детскими совочками, так как щелей в строительном мусоре всегда много, и везде придется заглянуть.
Фока поперся домой, на пиво все равно не было, да и жрать хотелось. Теща жарила картошку, она подозрительно покосилась на рано вернувшегося зятя и заметила, что на него-то ничего не жарили. Фока давно тещу не стеснялся, разделся до трусов, отломил горбушку черного и стал ей тыкать в давно открытую банку кабачковой икры, которая уже сверху прилично засохла. Он выдавливал ее из-под корки и хлебом засовывал себе в ротовую полость. Он попил воды, «Авроры» больше не было, однако нашелся «Памир», жгучий и трескучий. Тут вдруг он вспомнил о монете и решил тещу потешить. По первости все выглядело как легкий семейный юмор. Монета была всего в один рубль, и еще года старого очень, наверное, недействительная, а по цвету напоминала золото тещиного кольца, ее гордость и память о свадьбе. Скорее всего, цвет был похож на рандолевые зубы пересиженного соседа. Но, когда Фока изложил свою историю, как сразу же теща его и умыла. Она начала все нарастающим басом объяснять, кто он такой. Все нажились на том, что он нашел, а он должен был претендовать хоть на половину. Она покраснела, ослюнявилась, перешла с крика на вой и с этим воем выскочила на улицу, но на секунду обернулась и выхватила монету. Она вспомнила, куда можно было побежать. Когда-то она торговала в парке подшивками «Крокодила», который блистал еще со времен нэповских, там она и видела этих лоточников с монетами. Теща по натуре своей была баба-хабалка, а по природе – торгашка. В ней прямо клокотало продать то, что стоит один рубль, за десять, или обменять на что-нибудь в хозяйстве полезное. За забором торчала соседка, в прошлом тоже активная комсомолка, но неудачно вышедшая замуж. Она была привлечена трубным басом тещи и сгорала от любопытства. Теща, конечно же, поделилась с ней новостями и побежала в парк, а соседка побежала в милицию. Теща вернулась в фаворе, объявив, что продала никчемную железку за пять рублей, а это два килограмма колбаски. Любила она все мерить колбаской: выходило аппетитно, полезно и очень наглядно. Фоке тоже было не наплевать – «Памир» кончился, и потому он тоже начал претендовать и получил 60 копеек, что соответствовало пяти пачкам «Авроры».
Хмурые менты пришли поутру, в дверь стучались ногами. Зятя усадили на стул, он, опять же, был в трусах, а тещу сильно напугали. Она в свои годы, в околоперестроечные времена, спекулировала водкой, попалась и чуть не угодила на срок, но соскочила, пройдя и СИЗО, и допросы. Сейчас ее прямо начало подкидывать от страха, и она всю правду доложила, даже что не за пять рублей продала, а за двадцать пять. Повезли тещу искать покупателя. В отношении Фоки власти поуспокоились, монета была одна, да еще и рублевая. Повезло Фоке с этой рублевой монетой, это был один рубль 1825 года, тот самый Константиновский рубль, самая редкая и ценная монета периода царствования Романовых. Таких монет в мире существовало всего пять, и именно Фокин экземпляр будет продан на одном из крупнейших аукционов мира за 22 миллиона рублей, еще по тем деньгам. А черти хохочут, сочиняя дальнейший сценарий.
***
Она не знала сколько ей лет, но была уверена, что во всем разберется и примет правильное решение, вопреки конечной цели ее использования мертвым миром. Агасфер уже, вроде, и был готов рассказать ей о ее роли в этих игрищах, но девочка опять спросила про Христа. Она тщательно расчесывала свои волосы, а он ей рассказывал, что видел за свою долгую жизнь среди людей, как Христос проявляется в судьбах человеческих и зовет к спасению, и что не было события более значимого, чем его приход в мир людей. Сегодня он все же ей рассказал, кто есть сам, о своем грехопадении и сраме. На улице волков не было видно, но если бы они были, то, вероятно, выли бы на самых высоких волчьих нотах. Агасфер вместе с верой обретал мужество и уверенность, что умереть, спасая жизнь, это и есть самопожертвование и высшая форма любви, присущая только христианской душе. Христос пришел, чтобы победить смерть, но теперь она готовилась к реваншу, и в этом роль Николь была неотвратимой.
Девочка все слушала и, кажется, стала понимать, что человек в своем несовершенстве не есть зло, а зло – это то, что пытается противостоять любви, то есть Христу. Николь до встречи с Агасфером ничего не слышала о любви и потому не понимала глубины зла. Она испытывала только боль и терзания, и это все получала от людей, и потому их и считала высшим злом и источником мучений. Но те люди были лишь инструментом в руках демонов. Они были искушенные и, возможно, уже обреченные на присутствие в океане ада. Человек в своем отношении к близким в первую очередь сам и открывает себе дорогу или к Христу и вечной жизни, или в адское пламя к Сатане. Агасфер внушал ей, что людей надо возлюбить и призывать к покаянию, ибо покаяние и есть спасение от когтей дьявола. Она опять плакала, совсем по-детски хлюпая носом и растирая кулачками глаза, а бывший трусливый еврей-сапожник все больше ожесточался, становясь воином своей войны за людей, за эту девочку, за свою душу. Вдруг она сказала, что просто убьет себя и этим решит проблему рождения ей чудовища, ведь у нее перед Агасфером есть преимущество: она смертна. И опять он говорил, что это ничего не решит, ибо сразу же найдут другую, и все повторят. Времени у тех – вечность, а у Сатаны силы великие и лукавство безграничное. Она опять плакала и просила рассказывать о Христе. Он вдруг начал бояться, что она что-нибудь с собой сотворит. Он говорил и говорил о Христе и греховности самоубийства с любой, даже самой высокой целью. Он говорил, что Христос на то и спаситель, и обязательно подскажет им путь избавления. Синяки и ссадины хорошо заживали, она перестала прихрамывать и училась на все адекватно реагировать, а выглядывая в окошко, вспоминала своего крылатого стража и иногда щелкала языком на его наречии, как бы призывая, но Ворон теперь не сможет закрыть ее своим крылом, даже если отзовется на зов.
Он летел на север, устраивать свою птичью жизнь, он был живым существом, хотя вся его жизнь протекала на тонкой границе между жизнью и смертью. Контракт со смертью у него пока закончился, ему предстоял контракт с жизнью.
Агасфер знал, что теперь его с Николь не разлучить, он будет с ней до конца, каким бы тот конец ни был. День тот все приближался, теперь мужчина выходил на улицу редко, но там становилось все теплее, наступал второй весенний месяц Нисан, если вообще бывает такая весна – без голубого неба, пения птиц и бабочек. Волки так же слонялись по улицам в поисках человеческого, а те, что в обличье человеческом, пили, жрали и веселились, женщины наполняли коробки и планово оскотинивались.
***
В больших хабах, во чревах накопителей, собирается порой до десятка рейсов. Если внимательно всматриваться, то можно определить, кто куда летит. Но уж тех, кто на север, глаз точно не пропустит. Даже в июльскую духоту у тех на коленях или между ручной клади увидишь скрутки курток на синтепоне. Маленькие винтовые суда, на которых предстоит последний долет до того севера, стоят группкой, отдельной от огромных воздушных флагманов – гордости уже теперь не отечественных производителей. Маленький самолет и есть маленький и легкий. Ветры отрываются на нем в полной мере, тревожно шевеля его весь полет, а при взлете и посадке подкидывая и раскачивая то рывками, то с натугой, плавно.
Свидание было назначено на полдень субботы, пятьдесят пять лет назад. За такой срок, если что-то не подряхлело, то уж постарело, но совсем необязательно, что до неузнаваемости. Если что-то сгорело, то обязательно что-то выросло. Но, в общем, рельеф был узнаваем, как и люди, те, что еще были живы. Но, в большинстве своем, уже не были здоровы, и они свое физическое нездоровье пытались маскировать каким-то несмешным юмором. Сверстников за те годы очень много сгорело, и много было тем огнем искалечено. Но и те рельефы тоже до сих пор были узнаваемы, пока не покрывались алкогольными парами. Тогда они уже становились похожими друг на друга, и общение приобретало окрас горячечного бреда. Но, в общем и целом, это было изумление неудачи. Они еще помнили фамилии актеров, которые играли генеральных секретарей, но явно забыли или прогуляли главные уроки в школе. То свидание было назначено не ими, и совсем не в рельефе обитания людей. До того места еще надо было добраться, и машины туда не ходили. Туда надо было брести ножками. Там кругом громадные луга, окаймленные кривыми лиственницами, когда-то побитые пожарищем. Зеленые луга, казалось, дышат травами, но их годами не косили, и под зеленой травой теперь была многолетняя стерня, которая цеплялась волчьей хваткой за ноги и хлюпала болотом. Когда луга косили, убирали и вывозили травку, они были сухими и теплыми. Там можно было бежать в сандалиях километры, разгоняя кузнечиков. Так меняется жизнь, и сейчас, взрослому, двигаться тут было тягостным трудом. Но договор есть договор, и он пошел на встречу со своими детскими ощущениями причастности к чему-то то ли реальному и далекому, то ли к сказочному и близкому. Он нес с собой сладкое, как и пообещал когда-то. Кузнечиков, конечно, не было, и птички не голосили. Утро было с мелкой моросью и низким небом, которое клубилось и плыло будничной серостью. Одинокое дерево было видно за несколько километров. Это дерево было единственное, да еще и вида необычного для этих мест. Ворон знал о семени его произрастания. Это было на памяти его деда, могучего вождя местного вороньего племени, который был умен, хитер и наблюдателен. Тогда он видел всю картинку и слышал все, что говорилось.
В тот день, после обеда, на этом маленьком пригорке сидели три человека: два взрослых с оружием и пятнадцатилетний юноша по имени Вениамин. В каких-то делах юноша оказался случайным и опасным свидетелем. Взрослые были похожи друг на друга: оба бледнолицые и скуластые. Они даже были одеты одинаково, в защитного цвета куртки, и повязанные шарфами по воротнику. Мужчины были явно не охотники, но с хорошим оружием; помимо того, у каждого было по небольшому рюкзаку. Что про них мог узнать тот юноша, было неизвестно. Он сейчас, связанный, лежал в двух метрах от костра, согнувшись калачом. Те двое что-то ели, каждый из своей консервной банки, но пили по очереди из горла одной бутылки, на три четверти заполненной какой-то жидкостью желтого цвета. Они, перебивая друг друга, грубо и явно угрожая, обращались к юноше, тот, в свою очередь, тоже не очень смиренно отвечал. Те явно собирались убить парня, и он, похоже, это понимал. Они курили, пили из горла бутылки, ожидая вечерних сумерек. Согласно карте и компасу, им предстояло пересечь открытое пространство и переплыть реку, не широкую, но во время приливов с быстрым течением, и достигнуть к полуночи морской береговой линии. В ноздри уже заплывали запахи моря, благодаря послеобеденному ветру. Время подошло, и они засобирались. Парень как-то извернулся и встал на колени, потом повернулся на восток и начал молиться. Первым его обращением к Богу было то, что он безрукий и не может наложить на себя крестное знамение, а дальше он стал просить прощения за грехи недолгой жизни своей и запел «Отче наш». Один из его мучителей выстрелил в него сзади, тот упал, но голос его еще был живой. Убийца выстрелил второй раз в голову, юноша затих. Эти выстрелы и услышали два аборигена-охотника, которые еще третьего дня видели следы двух чужих людей на геодезическом профиле. Следы потерялись в болоте, а сейчас до выстрелов было не меньше трех часов хорошего шага. Резко вечерело. Убийцы вышли на открытую местность и двинулись ее пересекать. Им меньше всего хотелось быть замеченными. До этого сопливого и строптивого паренька все так и было. Теперь они шли след в след, и один думал о том, почему другой не применил нож для убийства. Юноша, связанный по рукам и ногам, своим поведением нагнал на них страху, но они не боялись Бога. Куда больше их страшило не получить обещанные деньги, если они не явятся вовремя в назначенную точку. Это были два обыкновенных шпиона, не очень подготовленных и, по большому счету, не очень-то и ценных. Уже совсем по темноте они подошли к реке, воду было слышно, а на ощупь она, передавливаемая морским приливом, была холодная и соленая. Всего метра три шли вброд, потом поплыли. Их перло против течения, и один таки попал в воронку водоворота. Больше он не всплыл. Второму, который стрелял, повезло больше: он, уже почти в беспамятстве, завяз ногами в торфе и выкарабкался на берег. Отлежавшись, под радостный вой комариной тучи, разделся, отжался и выбрался дальше, по наитию. Компас утонул вместе с напарником.
Охотники же, аборигены, вышли на край лесной полосы. Где-то рядом было место, откуда слышали выстрелы. Они были не оружейные, а потому и опасные для местных людей. Охотники знали, что отсюда дорога – только к морю, больше здесь дорог для людей нет. Они присели на кочки передохнуть, как вдруг из черни небес потекли столбом серебряно-блестящие струи света. Они искрились как ниточки дождя, и внутри спускался силуэт. Это был ангел Божий.
***
К убитым во время молитвы всегда приходит ангел. Он приходит карать, и голос его страшен. К убившим во время молитвы было особое отношение. Их пропускали даже мимо суда Божьего, и ангел исполнял приговор. Ангел иссек веревки, окутывающие Вениамина, перевернул его на спину, сложил руки на груди крестом и закрыл глаза. Сказал, что птицей его будет ворон, а близкие по крови придут к нему со сладким сахаром, и прорастет его дух древом, которое не увянет. Он воткнул в землю семя и, вспыхнув голубым светом, вознесся на небеса. Все это время дед-ворон был рядом, а аборигены-охотники из-за небольшой протоки наблюдали за этим таинством, ничего не понимая, но и не испугавшись. Древо уже завтра с первым солнечным лучом пробьется ростком и станет красивой акацией, которая будет цвести белым каждый год в день той молитвы, во славу прихода ангела.
***
Аборигены-охотники знали, как идти к морскому берегу и преодолеть реку во время прилива. Они пошли по ключу, через пару часов подошли к реке и преодолели ее, держась друг за друга по традиции предков в преодолении преград.
Убийца к тому времени уже был на берегу, у линии прибоя было холоднее, но немного светлее; правее смутно проглядывал силуэт, смутно похожий на перевернутый баркас. Он намеревался развести костер и высушить одежду. От ночной прохлады зубы постукивали, а ноги грозились впасть в судороги. Ближе к кустам колючего шиповника он насобирал кучку сухих веток и сел раскутывать спички из защитной пленки. И тут у него, шпиона, отказало то, что должно в таких ситуациях работать. От той кучи, что показалась ему перевернутым рыбацким баркасом, отделилась часть. Это был огромный медведь, подвид гризли, он не издавал ни звука. В три прыжка зверь оказался рядом. Медведь принял пришедшего за того, кто может посягнуть на его добычу – тушу сивуча, выброшенную штормом на берег. Он со страшной силой отвесил человеку подзатыльник, сломав основание черепа, а для верности еще и перекусил в этом месте позвоночник. После этого страшного хруста недавно живая и хитрая голова убийцы повисла на кончиках кожи. Медведь разжал зубы, схватил труп лапой за одежду и поволок к лесу. Там была большая яма, промытая осенним штормом. Туда он его и скинул, присыпав песком. Песок был сыпучий и сам большими пластами сползал с высоких стенок, основательно прихоронив шпиона глубоко русского происхождения.