полная версия

Валерий Горелов
Комфорт проживания и самосотворение

Теперь – парить ноги, пальчики на них, к счастью не сломаны, но кровоточили. В двух местах на левой ступне были гнойные образования вокруг огромных заноз. Их надо удалять. Было ясно, что девочка понимала свои проблемы и не пыталась противиться. Когда он сел на колени, взял в руку ее левую ступню и приготовил скальпель, она не отпрянула и никак не возразила. Занозы были извлечены, они выглядели как шипы какого-то диковинного растения из неизвестных земель. Обработав раны и втерев заживляющие мази, он забинтовал ступни, и на левую подвывихнутую лодыжку наложил тугую повязку. Она терпела, даже не ерзала и не вздыхала. Потом, отвернувшись от него, сняла с себя одежду, оставшись в одних маленьких беленьких трусиках, тоже из его, Агасфера, приобретений, и легла на живот, приготовившись к уколам. Зрелище было ужасное: спина и бедра были исполосованы то ли плетями, то ли когтями, что усугубилось той самой грязной хламидой и укусами паразитов. Самые воспаленные места он тщательно обработал, потом промазал всю спину мазями. Ребра девочки можно было пересчитать с закрытыми глазами. Потом он сделал ей уколы и скормил горсть таблеток, принес халатик и вышел, а когда вернулся с кружкой горячего киселя, Николь сидела, подперев спину подушками. Она опять выхлебала горячий кисель и начала склоняться ко сну под действием таблеток, которые были с легким снотворным. Спереди он ее еще не видел, но сзади здоровьем она не блистала. Криминалисты такую картинку всегда квалифицируют как следы садистского принуждения.

Конечно, вживлять ей эмбрион будут не профессора – обитатели Ада, хоть и могли бы, конечно, но это противоречило бы общей доктрине. Нужны были живые люди, и не один, а, как минимум, три. Агасфер знал, что их притянут сюда на несколько часов из живого мира, но для них все с ними происходящее будет только сном, который быстро забудется, как забывается каждодневная, обычная для них работа. Та, что они на коммерческой основе сотворяют каждый день, и делают это не только из-за женской бесплодности, но и по причине гомосексуальности заказчиков. Коммерциализация деторождения бодро шагала по миру, и потому вытащить тех спецов-бизнесменов было несложно. Трудно было обустроить им привычное рабочее место и все употребляемые для этого инструменты и препараты. Мертвецы-снабженцы сейчас только этим и занимались. Те живые, кто будут оперировать, по щелчку выключателя окажутся в своих постельках, а оборудование и прочее останется тут навсегда и, верно, с какой-нибудь надобностью будет служить там, где лепят из ежедневных урожаев спермы чудовищ, которые восславят Антихриста и призовут царствовать на земле.

***

Без посредника – никак, а тот мешал, в первую очередь, тем, что знал истинную сумму по договору с заказчиками, с того и требовал свою долю. Анестезиолог и сестра были в неведении об истинной стоимости заказов, поэтому с ними можно было рассчитаться по своему разумению. Сам он уже давно и не без приличной рекламы и хайпа стал известным специалистом в области суррогатного детопроизводства. Самые жирные заказы приходили с той стороны, с которой у него давно сложились понятные во всем отношения. Это были гомосексуальные пары, которые вылезли напоказ со своими построениями современной семьи. Таких становилось все больше с каждым годом. Мало того, что они хорошо платили, у них всегда были свои суррогатные матери со всеми рекомендациями и анализами. Все юридические вопросы и оформление всех прав на родившегося они закрывали всегда без проблем. Были, конечно, и бесплодные обычные семейные пары, но тех надо было отсортировывать, ибо у них часто ничего не было, кроме желания обзавестись ребенком, в том числе и денег не бывало по озвученному тарифу. Всеми этими вопросами и занимался посредник. Вот ему, доктору, уже и не хотелось быть врачом, а стать таким посредником – профессионалом от медицины. Ни работы, ни ответственности, только деньги собирай и дели. Пока приходилось работать руками, но все же будущее свое в таком перспективном бизнесе он видел в роли посредника-переговорщика и первых рук в получении денег.

Анестезиологу же было наплевать на перспективы, он пил. Однако в работе преуспевал, умея принимать решения и не боясь риска в сложных ситуациях. Пить начал после того, как свою жену – преподавательницу кафедры общей гигиены, увидел без трусов, стоящую раком. У ее жопы пыхтел качок-второкурсник все того же родного медицинского вуза. Жену он не бросил, а сама она никуда не ушла, семейная жизнь двух медиков продолжалась. Правда, он как-то пристрастился к виски, а домой стал приходить, когда хотел, мог и вообще не приходить. При всем этом он работу делал и старался по утрам унять дрожь в руках всеми известными врачам способами. Он реально понимал, что его, при таких делах, держат, может даже и не из-за профессиональных навыков, а из-за того, что у него не бывает претензий по оплате своего труда. Сколько дадут – на пропой все равно хватит.

Третьим фигурантом в этой компании была медсестра – пятикурсница того же медвуза. Если она была не очень и красивая, то весьма влюбчивая и романтическая натура. Ей все время хотелось внимания, от кого бы оно ни исходило. Это был и пьяный сокурсник на природе, которого из палатки выгнала его девушка по причине «нажратости». Он залез к нашей героине в спальник, а чуть придя в себя, убежал в панике быть изобличенным. Она же, после, у костра читала Ахматову и возводила к небу глаза. Дежурный электрик из ЖЭО тоже подходил на роль героя романтических грез. Он всегда приходил снимать показания счетчиков в одно и то же время, и всегда ее заставал с оголенными ляжками и на каблуках. Однажды он остался выпить стакан холодной минеральной воды, но уже вечером заявилась его толстая жена и известила, что у электрика двое ребятишек, и он сам во всем признался и покаялся. Еще был таксист – извращенец и плут. А после бытовой пьянки без повода и праздника появилась и родственница соседки. В той медицине она себя не видела, все ее взгляды были обращены, в соответствии с ее романтической натурой, в пластическую хирургию и косметологию. Красота, хоть и ненастоящая, всегда была большой силой.

Вот такие страсти среди живых. Именно этой компании и готовили командировку мертвые. Во сне придется послужить бесплатно, но с большим усердием.

***

Гостье снился сон. Сны снились ей редко, так как спать приходилось урывками, с постоянными ощущениями боли во всем теле и непреходящим чувством опасности. Лишь когда она чувствовала гладкие перья ворона, могла расслабиться. Сны всегда были страшные, да и сейчас тоже. Видела она себя, вроде как, со стороны, абсолютно голой, растрепанной, посреди широкой долины, покрытой ковром из цветущего клевера. Она бежит по этому ковру, и из глубины белой пены облаков на нее камнем падает огромная птица и пытается вонзить когти ей в плечи. С первой попытки у птицы ничего не вышло, а второй попыткой было прикосновение Агасфера, который ее и разбудил. Он был заботлив, не допытывался и явно от души старался облегчить ее телесные страдания. Она осознавала, что скоро настанет час с ним объясниться, чтобы понять, к чему готовиться. Ей очень хотелось жить. Неизвестно только было ей, где и как начинается жизнь, где она сейчас и какое будет продолжение. Сейчас у нее был один железный друг; когда хозяина квартиры не было, она его хорошо протерла и припрятала в надежное, как ей казалось, место. Сегодня ей, вроде как, и полегче, надо было начинать диалог, а может еще повременить? Сейчас кушать хотелось. Агасфер думал так же – что можно повременить еще денек, очень уж не хотелось опускать ее в то дерьмо, что было прописано по сатанинскому сценарию.

На ужин сегодня консервированное мясо индюка со спаржей и рисом, компот из сухофруктов и шоколадное печенье. Она ела помаленьку, но явно с аппетитом. В васильковых ее глазах появился едва различимый блеск и даже что-то вроде улыбки. Чуть мелькнули белые зубы между потрескавшимися, припеченными солнцем губами.

После ужина без паузы приступили к лечебным процедурам. Она, как и вчера, отвернувшись, сняла с себя халат и легла в постель на живот, трусики уже были не белые, а голубые. Это прямо обрадовало, значит, нормальные женские потребности не были утрачены или возвращались. Она стоически перенесла уколы, и после просьбы Агасфера не очень решительно и явно без охоты перевернулась на спину. Он не стал считать, сколько укусов было на ней от низа живота и до ключиц, включая предплечья. Их было много, и цвета фиолетово-желтого, вторя странгуляционной борозде на шее. Какое-то животное пыталось откусить сосок, он был распухший и водянистый. Покусаны были и бедра до колен. Агасфер втирал мази, ранее ему и в голову не могло прийти, что он увидит такое. Он сострадал и радовался этому, ибо только человек способен сострадать, это было давно забытое чувство для него. Потом он разбинтовал ее пальцы, они прямо-таки оживали, наложил по-новому мази и вновь забинтовал. Оставалось попарить в травке ноги, перетянуть повязку на голени, а потом – таблетки, в том числе и сонные. Он оживал как пальчики на ее руках. Ему вдруг захотелось жить вот так, по-человечески. Преследовавшее его тысячи лет желание умереть блекло и растворялось в том, что он сейчас делал. Это было великим счастьем – заботиться о других, не ища для себя ни выгоды, ни похвалы. Чтобы это понять, не надо жить тысячу лет так, как прожил он. Агасфер чувствовал, что скоро в нем что-то изменится, и вот, с этой девочкой пришли изменения.

Жизнь умеет пробиваться не только через дорожный асфальт, но и сквозь саван смерти. Она в той жизни, которую помнила, людей и не видела. Самым человечным был для нее тот большой черный ворон, а сотни остальных были лишь подобиями, которые величали себя людьми. И те, кто ее голую привязывал к бревну и пытался на спор выкусить плоть, и те, кто подвешивали на веревках и забивали в деревянные колодки, и жрицы в храмах, фанатично пытавшиеся засовывать в нее деревяшки. Много подобного она видела, поэтому, обоснованно, и думала, что других людей не бывает. Зато у нее был железный друг, и она знала его секретную силу. Если она вдруг поймет, как убить всех людей, то она обязательно это сделает. Но вот сейчас она бы одного уже оставила, того, кто лечит ее и кормит. Ей было неведомо, что и такие есть люди. Похоже, она много чего не знала, и теперь надеялась, что Агасфер откроет ей глаза на то, что такое люди, что есть она сама, и что есть то зло, в которое ей предназначено вонзить кинжал. С этими мыслями она уснула, раскидав по кровати свои прекрасные волосы – символ любви и памяти о маме и папе.

***

В маленьком тазике лежали замоченные и намыленные трусики: белые и голубые. Такая вроде обыденная картинка, но сейчас она выглядела как обреченность. Он был уверен, что сумеет улучшить ее физическое состояние за это время, а потом сам и поведет на эшафот. И как бы дальше у нее ни сложилось, дева будет обречена стать узницей ада, как, впрочем, и он. Агасфер был опытен и умен, но пока сам не понимал, что из узника становится солдатом. За тысячелетия узлы трусости ослабили свою хватку, но он не понимал, что стоит на пороге начала служения людям, находясь безвозвратно и очень далеко от них. Живых камней не бывает, бывает жизнь в камне, и когда появляется свет солнца, она прорастает. Теперь и для него появился этот свет.

У мертвых тоже есть пульс, но он другой, так сейчас пульсировало в ночи это поселение инкубов, суккубов, чертей, свиней и разной мерзости, там, еще в земной жизни приобретенной, и сюда спущенной, ибо другого места для той мерзости быть не может, только ад. Бывший Сла̀в, а ныне черт Харчок, расфасовывая по банкам мясо человеческое, между делом пытается что-нибудь в рот закинуть. Если получается, щурится от удовольствия жить. Его бывший друг Вовчѝк голой башкой пытается забодать огромный зад новой барышни своего любимого размера. Но на самом деле никакого любимого размера не существует, ибо ему с каждым разом нужно все больше и больше, и предела он себе не представляет, да и не нужен ему этот предел. Рога у него не вырастут, но он пока еще не заметил, что глазки прорастают мягкой белой щетинкой, а сзади крючочек хвостика уже обрисовывается. Он скоро станет свиньей. Его будут скармливать, он будет оборачиваться, и его опять будут скармливать, и так – вечность. Вокруг гнезда их тысячи легионов, одних временно вывели из ада, других уже сварганили на месте.

Гнездо готовилось исполнить свое предназначение, после чего вся эта нечисть вернется туда, где ей надобно быть. Туман рассеется, а творение выпорхнет из гнезда. А где потом будет он и она? Ее вернут назад к людям, но то, что она отсюда запомнит, будет восприниматься только как горячечный бред, и доживать она с таким диагнозом будет в известном месте. Все шло к тому, что ранее озвученное сбывалось с точностью до наоборот: им была нужна не блудница Вавилонская, а агнец на заклание. Сейчас имя, которое ей дали и озвучили как «жертва», стало объяснимо. И там хотят, чтобы этого агнца им привел человек – старый еврей иерусалимский, трус и грешник. Вот такой был настоящий сценарий тех проектантов и конструкторов. Теперь, осознав всю чудовищность своей роли, которую отвел Сатана, Агасфер захотел умереть. Увы, но это было ему недоступно. Сатана хотел, чтобы Бог-Отец видел, что агнца на заклание приведет человек из его, богом избранного, народа. Это был узловой момент сценария. Все, что сейчас открывалось перед Агасфером, выворачивало его изнутри. Он не знал, что делать, но был готов восстать. Хоть он и оттолкнул Христа, но не поведет агнца к дьяволу. Но как восстать, если даже себя убить он не может? Надо было, чтобы живой человек отдал невинного Сатане. Вот такой был умысел. Его если и вернут живым, то только на конюшню к Салтычихе. Рубец на груди ныл невыносимо, отторгался выданный ему мандат на нахождение среди мертвых. История с его подопечным Сла̀вом была просто рассказкой, чтобы Агасфер был уверен, что приведет к Сатане именно шлюху и блудницу, подобно Вавилонской, держащую в руках чашу, наполненную мерзостью и нечистотами блудодейства ее. Но они не учли, что живые видят живых не по правилам мертвых. Вместо чаши мерзостей она принесла кинжал и тело, страшно измученное и истерзанное не демонами ада, а теми, кто претендует на звание людей. Умысел был сложен и коварен, и тем еще более омерзителен, как все вокруг. Агасфер сделался котом и прилег на одеяло рядом с Николь. От нее уже пахло привезенной им парфюмерией, но ему сейчас казалось, что она ей не очень подходит, и при случае надо добыть что-нибудь весеннее и цветочное. Но, может, у котов другие ощущения запахов? Агасфер еще не понимал, что уже начинается война живого с мертвым, и все его войско уместилось на этой кровати. Из оружия у них только кинжал с непонятной легендой, который Николь спрятала в самое для женщин надежное место – шкаф с постельным бельем.

***

Агасфер спал, а кто-то был в стратегии, кто – в политике, а кто – в поэзии. Все разные, и все люди.

Курсант учился не очень, не любил казармы и плац, как не любил стрельбы и рукопашный бой. Мама его сюда определила, а маму он любил. А сейчас он писал курсовую по стратегии и тактике, но не стал смотреть в учебники и читать знаменитых полководцев. Писал своими словами, исходя из жизненного опыта, который был не очень уж большим. Писал на примере войны с крысами, которую они вели в деревне у бабушки после того, как те пожрали всех цыплят в курятнике. Стратегия была из простых – заманить в западню самого главного крыса и убить. Без вожака эта стая потеряет разум и будет легко истребима. Но тут возник вопрос – а если король подставной, а на самом деле правит какой-нибудь тайный комитет? Курсант ненадолго забуксовал и продолжил излагать стратегию уже в другом русле. Если тех группа альфа-самцов, то, чтобы ослабить всю популяцию, нужно стравить их между собой, пусть сожрут друг друга. А как это сделать – уже вопрос тактики. Ослабленную группировку нужно будет окружить и уничтожить самым жестоким способом: сжечь или отравить ядом, а потом уже браться за их тылы и подростковый возраст. Вроде все получалось в плане стратегии, но понятно также было, что надо рассчитывать и свои силы: снабжение, вооружение и тылы, вопросы мобилизации тоже были важны.

В следующий раз он приехал в деревню, прихватив с собой, как бы в роли начальника штаба, своего еще школьного друга-двоечника. Тот сейчас работал в ЖЭО помощником слесаря-сантехника и был не понаслышке знаком с этими серыми оккупантами. Бабушка была несказанно рада войскам, прибывшим для борьбы с подпольной нечистью, и определила их сначала за стол, для тактических разборов предстоящего сражения. Разборы закончились поздно, а начало боевых действий должно было начаться с рассветом. Встали поздно, подправили руки, подсоколили глаз. Двоечник пошел на горшок, а в деревне известно какие услуги. Вернулся он оттуда, держа в руке доску, на торчащем из которой гвозде была пришпилена крыса. Они там бегали вокруг горшка, вот двоечник и изловчился. Начало было положено. Воевать в этой стране умели. Палочно-гвоздевое оружие в тактическом смысле себя проявило, потому решили на нем и остановиться пока. Тактика учит разным методам ведения боя. Привлекли местного пьяницу. За то, чтобы хлебнуть два раза из стакана, он в сарае вкопал в землю старую цинковую выварку, которую бабка с сомнениями, но отдала на нужды наших войск. Альфа-самцов не знали, как выманить, и потому стратегию подкорректировали, решив просто бить крыс нещадно. Сверху вкопанной выварки постелили квадрат клеенки с якорями и усатыми боцманами. Получилось очень даже ровно. На приманку бабка из каких-то закромов принесла трехлитровую банку с соленым салом. Крышка на ней давно заржавела и открыть ее было невозможно. Похоже, консервация та происходила еще до Первой мировой войны. Банку разбили, сало было сверху желтое, а снизу ржавое, как броненосец на дне морском, но воняло прилично. С трудом отрубив топором нужный по весу кусок, положили его прямо в центр квадрата, угодив в усатого боцмана. Тактика была такова – крысы набиваются на сало, и когда вес их достигает критического, клеенка проваливается вместе с врагами. После этого воины хватают выварку и вытряхивают ее в горящий во дворе костер. Все гениальное – просто.

Крысы долго пыжились, но в момент накинулись на этот кусок древнего животного. Большой костер, хорошие угли – туда и сыпали их командующий с начальником штаба. Те, которые не успели обуглиться, разбегались по грядкам цветущей картошки, дымя и воняя. К вечеру забеги на клеенку прекратились. Видимо, основная живая сила была уничтожена и рассеяна. У калитки бабушка их провожала с поклонами, но уже через три дня позвонила с плохими новостями: крыс стало еще больше, и они вырывают курам перья и яйца укатывают. В разработанную стратегию прокралась ошибка: похоже, у врага были союзники, сейчас занявшие их место. Этот опус показали генералу – начальнику военного училища. Курсанта выгнали, чего он и добивался. Он всегда мечтал быть доктором, смотреть в женские письки и ковыряться в них. Прошли годы, и это надоело. Хочется остаться с письками, но лучше менеджером, чтобы самому в них не заглядывать. А то ты смотришь в нее, а она – на тебя.

***

А он хотел быть стоматологом, но баллов не добрал и пошел на ту специальность, на которую хватило. Он давно заучил: чем человеку больнее, когда он к тебе приходит, тем ты почетнее, и тем больше у него желания тебе что-нибудь дать. Чтобы убрать любую боль, существует множество способов, а откуда больному их знать? Тут уж на первом месте «зубники» – страшные чародеи и избавители. Но, увы, звезды не сошлись. Это сейчас он пьет, а тогда был здоровым качком, да еще и на машине, пусть и на папиной, но откуда кто мог это узнать? Где-то на втором курсе она его приметила, и после получения им поощрительного приза на литературном конкурсе заревновала и принудила к браку. Тот приз выглядел как глиняная рыба-головешка, а опус был профессионально ориентирован и звучал как «Аллергия и политика». Его тогда заметила не только будущая жена, но и некоторые активисты общественно-политических движений. Там нуждались в молодых интеллигентах-просветителях. Для студента там было широкое поле деятельности: одним в обед надо было рассказать о великой роли революции и пролетариата, а вечером других призывать сносить памятники вождям этой самой революции; с утра собирать голоса за младореформаторов, а с обеда – за коммунистов и тоже реформаторов. Это уже позже появится аллергия на пораженцев, но болтунов она устаканит и перейдет в зуд посадок и арестов. Революционный конвент в Думе передаст свои полномочия, и все окончательно отвертикалится. И он будет в перерывах между лекциями сочинять новый опус, где будет пытаться свести новую реформацию и аллергическую реакцию на ГМО в «ножках Буша». И опять его заметили в деканате, предупредив о задолженностях и возможности быть вычеркнутым из числа студентов. Он ударился в анестезиологию, а жена, раньше него окончившая обучение, была оставлена на кафедре. Ее короткий халатик, каблуки и круглый зад нравились не только второкурсникам. Дедушку-профессора она сопровождала во все командировки, подчеркивая его профессорский уровень. Он всегда чувствовал себя рогоносцем, но последняя картинка отдалила его от политики, общественности и сочинительства, усадив на стакан.

Вчера, после трех дневных операций, навестил старого приятеля, тоже когда-то яркого общественника на небосклоне местного бомонда. Приняли хорошо, а приятель рассказал историю – явную быль, хоть и похожую на сказку. Давно умершая теща прислала зятю письмецо. Она умерла в тюрьме, осужденная на огромный срок. В судебном процессе по делу об отравлении своего третьего мужа вдруг выяснилось, что она отравила и двух предыдущих. Еще ее судили за мародерство, но тех подробностей он не знал. Письмо было с угрозами и настоятельными требованиями передать все ее имущество какой-то общине со странным непроизносимым названием. Имущества много отняли по суду, но еще и оставалось прилично. Дочка без колебаний опознала почерк мамы. Тот самый товарищ сильно струсил и побежал к прокурорским. После долгих утрясок и согласований решили эксгумировать труп. На тюремном кладбище раскопали могилу и достали гроб, он был пустой, а на дне его лежал конверт с короткой запиской «Я тебя, зятек, предупреждала». Почерк был тот же. Вот только тогда и вспомнили о секте, которой нужно было передать имущество. Она называлась «Агхори» –это были религиозные каннибалы-трупоеды. Как позже выяснилось, труп тещи, по ее завещанию, съели. За этот ритуал она и дала им два письма. А взамен же имущества ей было обещано возвращение в земную жизнь. И она возвратилась: дочь ее начала говорить ее голосом и хохотать как убийца трех мужей и мародерка. Парень сдался в психиатрическую клинику, а мамина дочка повторно вышла замуж. У нового мужа была хорошая политическая карьера и большой административный ресурс. Жили они дружно, у него в политике все получалось, люди говорили, что черт ему помогает. С ребеночком у них только беда получилась – умер совсем младенцем. Но те, кто его видел, утверждали, что вид у младенца был странный, а кто-то и хвост разглядел.

***

Она тоже сочиняла, только стихи, исключительно про любовь, и ни в коем случае не про телесную. Конечно, все в ее стихах было не то, что в греховных традициях дикого времени. При всем этом, имея формы не худые что спереди, что сзади, она всегда надевала минимум что снизу, что сверху, и без высоких каблуков не носила тот минимум. Увлекающаяся и романтичная натура, она мечтала о поэзии и служении Мельпомене, но судьба-злодейка подослала ей маминого брата – профессора, и ее – нежное, почти бестелесное создание – отправили учиться шприцам и клизмам. По ее глубочайшему убеждению, эта наука была совершенно не нужна человечеству. Если человек звучит гордо, то гордо в нем звучит только его духовная составляющая. Она, наверное, считала, что булки хлеба растут на деревьях, но только не могла это поэтически выразить. Больше всего она любила свое отражение в зеркале: это настраивало ее на творчество и заставляло работать воображение.

На первом курсе с ней произошел знаменательный случай, который убедил ее в том, что духовное первично и сильнее физического. В общежитии на девичнике ей настойчиво предлагал свои ухаживания парень роста малого и худой, но он ей понравился тем, что неизменно называл ее «мадам» и закатывал глаза к небесам при этом. Мадам была хороша, с ляжками и пятым размером молочного отдела, который на девять десятых был на улице. Он был хорош, так как из всей компании никто больше не просил ее еще раз прочитать что-нибудь из русских поэтов. Когда они слились в танце, он все терся о мадам сверху подбородком, а снизу чем-то твердым. Когда она уже решилась ему пошептать на ухо, он вдруг сник, застеснялся и стал пощипывать в одном месте, видимо прилипло. Вот так плотское уступает духовному. Потом хилый оказался примитивным, больше «мадам» не называл и вынес заключение, что с ее формами нельзя так долго стихи декламировать. В речевых формах ее стихов виделись одни ляжки и сиськи, и она чувствовала торжество, а он – прилипшие к ногам трусы. Каждому свое – кому звезды, а кому поллюции.

О работе она не думала; как могла, так и работала. На длинных операциях бубнила себе в маску стихи. Ее не подвинешь, тут дядя – арендодатель, а там, где учеба, дядя – профессор. Вообще-то их хирург дело свое знал, но был жуликоватый и жадный, а ее он боялся после того, как она уговорила его послушать свои новые стихи с такими заключительными строками:

«Пожелтеешь и помрешь, если вдруг разлюбишь,

Красной кровью изойдешь, если вдруг забудешь».

Он стал посматривать на нее с опаской, но работе это не мешало. С анестезиологом она почти не общалась, он последнее время был с похмелья. Да и помимо того, это его жену – сучку кафедральную – ее дядя везде таскал с собой, и при любой удобной позиции щипал за жопу. Дяде можно, он кругом заслуженный, а у заслуженных не стоит еще с первых пятилеток, так что пусть хоть щиплет. Да и жопа была у нее уж очень круглая, как будто не настоящая. Хотела спросить у мужа ее об этом, да, может, он и сам не знал.

Лучше всего получилось по пьянке с родственницей соседки. Та вообще слушает, не перебивая, где-то внизу подхрюкивая. Замахнет рюмашку и опять подхрюкивает, а медсестра вся в лирике, чувствах и глубоких страданиях стихосложения. Мать ее все время принуждает к замужеству и пытается искать претендентов. Привела тут одного, похожего на павлина из детской сказки. Он весь был одет в обтяжку, а когда растопырился в объяснениях и предложениях, стал вылитым персонажем какого-то мультика из первых пятилеток. Она-то поумнела и больше засматривалась на девочек, да и родственница соседки уже проходила мимо той двери прямо к ней. Интерес к поэтическим вечерам у них рос и крепчал. Любовь ее отделилась от окружающей реальности и стала просто поэзией. Работе это не мешало, и она была собой довольна, а материнская тревога была, опять же, из тех первых пятилеток, времен теперь уже малопонятных и почти былинных.

***

Уже под утро он слышал, как Николь сходила в туалет, а потом, попив воды, вновь легла. Он чувствовал, как в нем нарастает чувство ответственности за нее каждую минуту. Теперь, раскрутив в голове всю картинку, он окончательно понял, какую чудовищную роль уготовили ему в этой постановке, ему – человеку, говорившему с Христом. Роль, которую он должен был исполнить от лица всего еврейского народа. Страшны умыслы сатанинские. А завтрак сегодня был хорош, особенно тостики с сыром и клубничным конфитюром. Она заговорила первой и начала с вопроса:

– А котик больше не придет? – Агасфер ждал этого вопроса и не стал пускаться в длинные объяснения, сказав лишь, что тот никуда и не уходил. Он встал из-за стола, вышел в комнату, а вернулся уже котом. Тот запрыгнул Николь на колени, помурлыкал, потерся головой, потом, понюхав конфитюр, фыркнул, ушел и вернулся уже в образе человеческом. Агасфер продолжил так:

– Мы всегда с тобой, только или котик, или я.

Поняла она или нет, было не ясно, но ей понравилось, что одну ее не оставляют. После завтрака, разматывая ей пальчики, вопрос задал он. Ему казалось, что тот вопрос очень простой, и ответ на него такой же простой, но оказалось не так. Она отвечала долго, эмоционально, и почти все ее отношение к миру и людям становилось понятным. Вопрос был такой:

– А что ты от меня все время прятать пытаешься?

Тогда-то он и услышал про кинжал Авраама, про его божественную силу. Он давно слышал эту историю, но был уверен, что это легенда, которая пыталась поднять пророческий авторитет сына праотца Измаила. Да, в тех легендах говорилось, что кинжал унесли джинны, чтобы не оставлять его у людей, которые могли, его используя, навредить и отсрочить приход пророка света Мухаммеда. Но если, по воле Господа, это оружие вложено в руки этой маленькой девочки, на то его воля. И она имела план его использовать. Опираясь на свой опыт общения с людьми, хотела их всех убить, всех до последнего. Только куда вонзить этот кинжал она не знала, но люди все для нее были зверьми. Других она на том отрезке пути, что ей определил Сатана, не встретила. Она, как и Сатана, желала уничтожения рода человеческого, только мотивы у них были разные, и была она из тех же людей, которым смерти желала.

Агасфер стал ей рассказывать о роде человеческом, о его рождении, грехопадении, о страшных страданиях во тьме из-за отлучения от Бога. Об ошибках и заблуждениях, о поражениях и подвигах, о пришествии Христа, о его жертве во имя искупления грехов человеческих, о любви, заповеданной людям. Когда он начал рассказывать о крестных страданиях Спасителя, она заплакала. Оставшимися еще в бинтах пальчиками вновь и вновь промокала слезы и внимала всему с какой-то гигантской мощью. Она узнала о любви. Доселе, не будучи с ней знакомой, даже слово это услышала впервые. Это был агнец, и его Агасферу надо было вести на заклание. Она просила говорить, и он рассказывал о людях, которые жертвовали собой ради жизни других, умирали от жажды, отдавая последний глоток воды, о тех, кто шел на смерть, спасая других, и в огонь, спасая детей. Тут Агасфер остановился, понимая, что больше нельзя, сразу все могло не вместиться. Девочка плакала, ее трясло, она обретала веру, что кроме зла есть еще и добро. Николь пила чай с конфитюром, глотая его вперемешку со слезами, а глаза ее наполнялись светом неба и желанием жить на земле. Она не спросила, кто же она, и каково ее предназначение, а если бы и спросила, то Агасфер бы не ответил. Все это было бы уж слишком. Эта девочка принесла в мир мертвых не только свою душу, которую у нее никто не в силах отобрать, но и была готова сама ее истребить даже в мыслях, покушаясь на все человеческое, считая его злом. Она сюда принесла оружие, равного которому не было и не будет на земле. Оружие, бьющее по злу в любом его масштабе. А у Николь, кроме ворона и железного друга, вдруг появился рядом человек, и она узнала о людях совсем не то, что видела сама. Он ей говорил о творениях людей, о живописи, поэзии и прекрасной музыке, которая заставляла смеяться и плакать, прославляла самые нежные чувства, жизнь и свободу. Агасфер вдруг понял, что, рассказывая все это, он продолжает думать о себе: кто же он такой и что здесь делает. Это было то же самое, что спрашивала у себя и Николь.