Валерий Горелов
Комфорт проживания и самосотворение
Зашло солнце, примерно метров за сто от береговой линии вода была сплошь покрыта белым шевелящимся саваном. Они щелкали, гоготали и шлепали крыльями. В теории, к ним и подойти можно было по столь мелкой воде, но в практике – никогда. Они все видели до двух-трех километров, и при появлении любой опасности не взлетали, а, расправив крылья и шлепая здоровенными ластами, просто убегали вглубь залива. Добывали их так: в ночь, если начинался ветер с суши по долине, стрелки еще в полной темноте, метров за пятьдесят до кромки воды ложились между промерзших кочек, и ни с воды, ни с земли их не было видно абсолютно. Было большим везением, если к восходу солнца ветер крепчал, да хорошо бы еще с туманом. Просто так эти большие птицы взлететь не могли. Все стадо разгонялось на встречный ветер, бежало и одновременно начинало подниматься на крыло. Их высота при достижении линии охотников была не более десяти метров. Стрелки вскакивали, и тут все начиналось. Стреляли почти не целясь, пропуская за себя. Если сбитая птица попадала в охотника, то точно ломала шею. Стадо уже не могло изменить скорость или сманеврировать, оно шло напролом. Но первую линию никогда не стреляли, без вожаков птицы были обречены.
Как только выстрелы стихали, из леса выбегали остальные участники, в руках у них было по обаполу, сиречь дубине. Подранков было много, их добивали вручную. Те рвались к воде, где были уже недосягаемы. Вот их мужики и дубинили. Потом полдня вытаскивали, и начиналось самое ужасное: обдирать и мыть. Потом это все закидывали в подсоленную воду вариться. Головы и лапы закапывали, как и все перо до последней пушинки, себе жарили потроха. Выкопанную яму застилали брезентом, на который натаскивали еще частый в лесных низинах снег, и клали туда штука к штуке. Бывало, за неделю проводили три таких захода. По возвращении домой рубили все на куски, и вместе со специями трамбовали в стеклянные банки, но это уже женщины сотворяли. Потом все грузилось в автоклавы, и получался продукт длительного хранения. Из него все готовили, и борщ даже, тушили картошку, и были сытые, а потроха замораживали, и всегда на праздники были пирожки с потрошками, но тогда уже, конечно, под водку. Правда, не каждый год все получалось, но традиция сохранялась. Люди потихоньку прозревали, что и в современном мире восславленного человеколюбия лучше быть сытым.
***
Щеночка звали Рэм, то есть баран. Баранчик был черненький, кучерявый и очень хорошенький. Щеночек казался маленьким, если, конечно, не видели вместе с ним родившихся. Щенков было аж 14, и этот, родившись первым, был в три раза больше любого другого. Говорят, что у искусственно выведенных пород такое бывает. И вот это «такое бывает» поселилось на постоянной основе в доме в недалеком пригороде. То был черный терьер (собака Сталина) – инструмент конвоирования людей. Выбившихся из строя она опрокидывала и по команде придушивала. Воистину, друг человека. А щеночек что-то уж очень быстро рос, через четыре месяца он стал больше любого барана. Не сговариваясь, его стали кликать Рэмчушкой за свинячью прожорливость и леность. Вид у него был устрашающий: к огромному росту и весу еще прибавлялся объем плотной жесткой шерсти, это делало его страшилищем из сказки.
Его общая тупость прямо-таки восхищала, требовался совет специалиста. Пригласили председателя клуба этой породы, в те времена очень модной. Когда женщина-специалист приехала, то как-то из машины не сразу решилась выйти, но ей объяснили, что он никогда на злобу не был тренирован. Она его мерила рулеткой, тщетно пыталась приподнять, на что тот мясисто кряхтел. Потом, отрабатывая вызов, длинно рассказывала о достоинствах породы. В конце извинительно сказала про их щенка, что таких размеров она даже в книжных описаниях не встречала и, опять же, извинительно добавила, что из-за этого он не может быть клубной собакой. Напоследок просто голосила, чтобы на злобу не натаскивали, ибо потом точно придется усыплять, так как выйдет страшный зверь. После этого визита ему снова поменяли кличку, теперь его стали звать Бермуликом (что-то среднее между аристократическим родом Баскервилей и ужасным Бермудским треугольником).
Он был добрым, вальяжным и крайне тупым. С весны его кормили на улице, гранулы сухие высыпали в миску объемом с рыцарский шлем и вставляли в штатив на уровне его роста. К этому часу, как по команде, со всего околотка слетались сороки и рассаживались на кольях ограды участка. Он, уже имея опыт, сразу своим огромным рылом затыкал этот «шлем», закрывая доступ к содержимому, а сам налитыми кровью глазами наблюдал за этим летающим ворьем. У него впереди, на башке, задорно торчала кисточка шерсти, прихваченная резинкой, что делалось для лучшего обзора. Пауза длилась обычно недолго: одна из птиц, изловчившись, хватала его за эту кисточку, и собака так реагировала, мотнув головой, что штатив падал, и все угощение раскатывалось сотнями шариков. Начинался пир. Выедали они все, до последнего шарика. Потерпевший пытался атаковать, но в скорости сильно уступал, а может он так от скуки развлекался, так же, как играл с бурундуками? Когда созревала вишня, они постоянно гостили на участке, ели ягоды, а косточки ровненько в ряд раскладывали сушить по бордюрам садовых дорожек, а по готовности набивали их себе за щеки и уносили куда-то в лес. Так вот, Бермулик мог целый день за ними охотиться, пытаясь сбить лапой, но как-то не хищно, а по-доброму.
Но все-таки враги у него были, и он их явно ненавидел. В его детстве соседские пацаны с шумом и треском гоняли на мопедах вдоль забора, а он со своей стороны тоже носился вслед за ним, и те нет-нет, да и дразнили его, тыча прутиками. Вот тогда кто-то из друзей ляпнул ему, что это рэкетиры, и теперь при этом слове он всегда как-то замирал, и его челюсти оголялись, выдавая огромные клыки. У хозяев как-то в результате неудачной коммерции оказался нереализованным целый контейнер копченой колбасы. Девать ее было некуда, вот и угощали друзей и знакомых. Обломилось и Бермулику, в тот день он съел шесть палок, вместе с кожурой и алюминиевыми защелками. Из страха больше не дали. Это было в тот час, когда хозяин ел на веранде окрошку. Пес, сожрав колбасу, очень жалобно заглядывал в тарелку, голодный и очень грустный. Это просто был лохматый желудок на четырех лапах.
В то осеннее утро чуть подморозило, но минус был совсем маленький, и часам к 11 Бермулика повели за ограду, совершить променад. Солнце сияло на небе, и от ночной прохлады не осталось и следа. Ему нравились такие прогулки, в первую очередь тем, что можно было, подобно жеребцу, галопом проскакать на вершину поросшего дубняком обрыва и тереться там о деревья, при этом по-медвежьи рыча, вычесывая о кору сезонный зуд. В то утро по узкой дорожке, что пробегала под обрывом, шли под ручку две молоденькие девчули, явно студентки, это выдавал тубус, воинственно торчащий своим дулом. Обрыв был покрыт толстым слоем дубовой листвы, уже жухлой, но еще местами желтой, с неяркой краснотой отживших уже листьев. Они еще не напитались влагой и были легки на подъем даже легким порывом весеннего норд-оста. Бермулик девчат заметил с высоты и, явно с желанием их поприветствовать, кинулся вниз. В этой картине все было первобытно: в первом своем порыве это чудовище взорвало грохотом взрыва весь слой листвы вперемежку с камнями и пылью. Все это понеслось навстречу барышням. Те слились своими хрупкими фигурками, как сиамские близнецы, парализованные и обездвиженные. Тубус валялся на земле. Чудовище, затормозив от них в паре метров, с грохотом отряхнулось, но тем милее не стало. Бермулик подошел к этой сдвоенной фигуре, тщательно обнюхав те места, где должны были быть попки, при этом задрав лапы, как мультяшный Плуто, и двинулся назад по дороге, совсем забыв о тех несчастных, которые так и не поняли, что это всего лишь собака, а значит друг человека. Вот такого друга сотворили советские генетики-скотоводы. От объятия такого друга приходит затуманенность разума, наступает ступор, от которого не убежишь. Это и есть тот самый закон, который из человека делает гражданина. Вот такие страсти-мордасти. Собака-то друг человека, но боже упаси, если друг окажется собакой.
***
Кто был знаком с автомобилем «Жигули», тот, конечно, знает, что такое СТО ВАЗ. Это тот сервис, который предлагали вместе с купленным авто. Все владельцы жигулей искренне были уверенны, что должны минимум раз в неделю туда заехать, чтобы успокоить успокоитель или подтянуть натяжитель, а может – шаровые или крестовины поменять. Так и стали все тусоваться в просторных цехах станции. Для мастера СТО все ворота были открыты, от охотугодий до объятий самых гламурных красавиц городского формата, так как даже красавицы тогда ездили на жигулях со сцеплением и коробкой скоростей. Слесарям же все подвозили прямо к верстакам с баз и из магазинов. Они как шаманы закатывали глаза, слушая холостые обороты, но, по большому счету, делать ничего не умели. Умели одну запчасть заменить на другую, но ее надо было где-то взять. Вот тут и начинались главные истории сноровки и псевдопрофессионализма. Новые автомобили стоили ох как недешево и доставались мучительными потугами, потому люди не просто ими дорожили, они на них служили и работали. У каждого авто был гарантийный срок, а значит и гарантийный фонд запчастей. Тот фонд был кормилец и благодетель. Прием заявки на осмотр по гарантии был сложной и запутанной процедурой, еще и надо было клясться партбилетом, что гаражные умельцы ничего не крутили своими умелыми руками. Например, при стуках в автомобиле владельца настойчиво выпроваживали из цеха, и он в маленькое оконце диспетчерской мог видеть лишь замасленную обувь слесарей. При такой поломке мастер гарантийного участка чаще всего заканчивал в пятиминутный срок, выковыряв отверткой застрявший камень или деревяшку между выхлопной трубой и остальным телом. Стуки и вибрации сразу же прекращались, а главное только начиналось. Теперь уже инженер по гарантии выходил к страждущему с озабоченным лицом и бумагами с отпечатками грязных рабочих пальцев. Вердикт был неутешителен: узел умирает, а это очень дефицитная и дорогая запчасть. Клиент готовится, а потом ему говорят, что фирма гарантировала и все сделает, завтра заберете своего коня. Клиент страшно благодарен, гарантийный узел, вроде как поменянный, переходит в собственность, радостный автовладелец уезжает без вибраций и стуков. Все довольны, ура! А на покупку той запчасти уже давно очередь.
Тут приехал ветеран, да еще и со значком районного депутата, крикливый, похоже, бывший работник НКВД. У него коробка передач ходуном ходит. Инженер по гарантии настоял, чтобы мастер по гарантии на ходу протестировал авто. Из крючковатых пальцев ветерана еле вытащили ключи зажигания. Мастер протестировал, вернулся с видом серьезным и деловито-таинственным. Открутилась гайка крепления коробки, пять минут ремонта. Но жертву теперь уже не отпустят, особенно такую, с замашками инструктора райкома партии. Уж он-то знает свои права и требует их соблюдения. Инженер и мастер приглашают его под подвешенную на подъемнике машину, там она тоже чистенькая и опрятная. Инженер, пристально глядя клиенту в глаза, настойчиво выпытывает, не бился ли тот днищем об дорогу или кочку? Тот категорически все отрицает. Инженер снижает обороты и уточняет, что, может быть, немножко чиркался, и тот, дурак, кивает, что может быть. Финал. Инженер по гарантии приказывает мастеру оформить все как положено, водитель сознался, значит, виноват, гарантийного ремонта не будет. Тот багровеет и начинает глотать таблетки так, чтобы это видели. Инженер, поглядев на две строчки ветеранских колодок, сменяет гнев на милость и обещает, учитывая заслуги товарища и пролетарское происхождение, пойти навстречу. Инженер и клиент удаляются писать заявление на установку новой коробки из гарантийного фонда и благодарность в книгу отзывов. Мастер затягивает гайку на 19 и отгоняет машину на утреннюю выдачу потребителю. Так еще одна коробка оказывается в свободной продаже.
***
Когда солдат-срочник ночью по центральной улице небольшого городка убегает от разъяренного военного патруля, куда он бежит? На свет, конечно. Вот и этот самовольщик рванул в открытую дверь круглосуточного переговорного пункта. За стойкой сидела хорошенькая барышня, он перепрыгнул через стойку, лишь чиркнув сапогами, и забился между ее коленями и сетчатой урной с использованными квитанциями. Через секунды залетели патрули. Для него сегодняшняя с ними встреча могла закончиться дисциплинарным батальоном, чего уж совсем не хотелось. Милая девушка отправила патруль по пути преследования. Так он и влюбился, все последние месяцы бегая к ней в самоволки. Дисбат чудом не словил, к многочисленным самоволкам ему плюсовали то, что он врезал по рылу прапорщику, тому, которому мечтал врезать с первого дня службы, и под дембель не сдержался. Да, может, и не случилось бы, если совсем недавно не узнал бы, что фамилия того – Наволок, с украинского переводится как гнида. Странности у того старшины были с запахом физиологических извращений. Молодых солдат тот неизменно обучал «слоновьей азбуке». Молодые солдаты, чуть адаптировавшись и будучи здоровыми, начинали ночами исходить поллюциями. Старшина называл это «слоников рисовать». Он заставлял вывешивать эти простыни в проход и изучать их. Главным было отличить африканских слоников от индийских. Часовые унижения, как правило, заканчивались строевой подготовкой на плацу. И эта гнида постоянно утверждала, что знания «слоновой азбуки» хоть раз в жизни помогут и спасут. И кто мог знать, что он может напророчествовать?
По дембелю вдруг обнаружилось, что ехать некуда, и он напросился к ней. Там его приняли, в маленькой двухкомнатной квартирке царила чистота, все без криков и резких движений. Он устроился на завод слесарем, а она так и работала в ночную смену в той же роли. В маленькой комнатке ему с ней было хорошо, а на такой же маленькой кухне, обклеенной белой в розовый цветочек плиткой, тоже всегда было что поесть, и даже спиртик с самогоном бывали. Вот такой комфорт обитания вместе с любимой. Но тут, вдруг, произошло одно событие, которое как-то по-другому все объяснило: и разговоры вполголоса, и тихий звук телевизора, и ранний режим засыпания. Это было воскресное утро, он хотел чем-то не особо важным поинтересоваться и приоткрыл дверь в комнату родителей. Посреди комнаты в летнем свете стоял ее отец, он в этот момент снимал майку, спина его была оголена, и на ней была выжжена громадная звезда. Разросшиеся рубцы сожженной плоти оформились в жуткое пятиконечие.
– Что это? – вопрос сам соскочил с губ.
Ответ был из двух слов:
– Гестапо это.
Он до конца стянул майку и повернулся лицом:
– А это НКВД.
Вся его грудь была в глубоких рубцах – таких, которые остаются от инструментов допроса с пристрастием. Он вдруг сел на кровать и заплакал. Видимо, все ресурсы были когда-то использованы, чтобы выжить. Зашла его жена и под локоток парня вывела, тихо прикрыв дверь. Позже он узнал, что из Дахау того освободили американцы, а свои отправили умирать в лагеря на реке Печора. Просто так отправили, на всякий случай, считая, что с такой звездой на спине он не мог не стать предателем и агентом.
Еще так тихо жилось им совсем недолго. Опять было воскресенье, его милая должна была вернуться с работы, выспаться, и они пойдут на новый модный фильм, конечно, про любовь. Она пришла, вся сияет, что солнышко в окошке, разделась, пошла умываться, в это время он и заглянул в не прикрытую плотно дверь. Она стояла в комбинации6 и, склонившись над ванной, чистила зубы. У нее на этой телесной комбинации прямо на том месте, что ниже талии, красовался большой «африканский слоник», кто-то вытащил и нарисовал. Ему больше ничего не хотелось: ни уюта, ни тишины, ни вечерней рюмки. Ему хотелось уйти, и он уйдет позже. Дано было ему не то, что он хотел, а то, что ему было нужно. Нужно было не остаться.
***
У адмирала была дочь, она была единственным чадом, своенравным и избалованным. Адмирал был подводник, и все награды и оклады добывал под водой. Женился сразу после училища, по любви, конечно, но, уходя в походы, привыкал к жизни, что служба предлагала, и отвыкал от жизни семейной, к которой, в общем-то, и привыкнуть не успел. Да и дочка-отрада появилась у него уже только в звании капитана третьего ранга, во время длительного ремонта лодки. На лодке он был непререкаемым командиром, и ему это нравилось, а в семье он командиром не был, и ему это не нравилось. Из того противоречия он выбрал службу и отдавался ей по полной. Вот он уже командир бригады, а дома все еще «Антошка, пойдем копать картошку».
Дочку устроили учиться в университет, она по своей природе была очень влюбчивая, и с первых дней учебы, конечно, влюбилась по месту присутствия. Любимый, хоть и жил в студенческой общаге, но был еще тот фрукт, в своем окружении достаточно популярный, коммуникабельный и от жизни не отстающий. Она, хоть уже и не в первый раз влюблялась, но не стеснялась озвучивать свои чувства. Любовь ей еще в школе мешала учиться, а теперь и подавно учиться было скучно, хотелось чувств и музыки. На День советской армии она преподнесла любимому подарок: номерной кортик офицера флота. Он, хоть и догадывался, что она откуда-то оттуда, но что ее папа с лампасами, еще не было озвучено. Надо сказать, она и без того была красивая и какая-то неформальная в своем шарме и манерах. Кортик – вещь полезная, хотя бы тем, что им можно хвастаться перед друзьями и девицами, которых вокруг было немало. Благо, достаточная и избалованная жизнь развила в ней исключительную живость характера, которая проявлялась во всем: в одежде, питании и всем, что ей нравилось, а еще сильнее – в том, что не нравилось. Любое в ее сторону возражение воспринималось как покушение на жизнь и свободу, а лесть и похвалу она никогда не воспринимала ни шуткой, ни лукавством, только как непреложную истину. Он это сразу понял, решив, что если ее постоянно подхваливать, то будешь лучшим из лучших.
Пришел день, когда он в свое окно общаги увидел подъехавшие к крыльцу две черные «Волги» с черными номерами. Он никак это не воспринял, пока в дверь не постучали. На пороге стояли трое в черных мундирах. У первого фуражка вся была в золотых гарделях и погоны с одной вытканной звездой. Он и попросил уточниться в фамилии, и, получив ответ, отправил двоих в коридор, а сам присел на скрипучую кровать, сняв фуражку. Голова его была уже прилично лысой, но с редкими седыми волосами, лицо красное, нервное, хотя и неэмоциональное. Он заговорил. Это был ее папа, и было у него два вопроса. Первый вопрос был скорее предложением, и суть была в том, что дочка дома озвучила, что заимела в жизни единственную настоящую любовь и готова на все, чтобы добиться брачного союза. Дальше он заговорил о наболевшем: о ее характере, о раннем созревании для брака. Мужчина не скрывал, что спит и видит, как бы ее пристроить от себя подальше. Предложил свадьбу и переезд в Ленинград, туда, где у него квартира и «Волга». Говоря все это, он все время заглядывал в глаза в надежде, что его правильно понимают. Разговор явно не соответствовал его статусу и партийной принадлежности. Сейчас он был в образе отца, и образ этот был не сценическим, там явно уже нагорело. Второй вопрос, по его мнению, вынуждал говорить о военной тайне, и он о ней заговорил. Несколько месяцев назад он то ли проплыл подо льдами Арктики, то ли всплыл над ними, но это мероприятие было совместным с флотом США. Потом там что-то подписали, и высокопоставленный чиновник Пентагона преподнес в дар его стране ручку, которой и подписали договоры. Перо этой ручки было выполнено из какого-то сверхметалла, что был в посадочном модуле, привезшем на Луну первых людей. Адмирал немного помолчал и продолжил, что завтра летит на доклад к министру и должен передать этот предмет для помещения его в Музей вооруженных сил. Ручка же из дома пропала, и он думает на дочку, за которой подобное уже было замечено. Он говорил, а в глазах явно было два гроша надежды, что это не она. Но это была она, эту ручку она походя сунула парню в карман где-то в коридоре, а он ее даже не рассматривал. Пришло время посмотреть. Она была в куртке, в том же кармане, куда и положила. Когда адмирал увидел эту ручку, глаза его не выразили ничего. Трудно было представить, сколько пережил и через что прошел этот человек. Он укрощал атомных Левиафанов. Сейчас из комнаты общежития он уходил, ссутулившись и забыв надеть фуражку.
***
Время мелких сделок миновало, теперь моряков заряжали по полной. Теперь в одной закладке должно было доставить не менее двухсот джинсов, предпочтительно Wrangler или Levi's, и по разбивке в размерах. Организация такой контрабанды не могла происходить без участия помполита, как правило, из комсомольских или партийных активистов, внештатных сотрудников КГБ. С такими «рыбами» и вступали в коммерческие договоры моряки, в основном торгового флота. Эти «рыбы» и давали им провозить контрабанду взамен того, что те не должны были просмотреть что-либо идеологически вредного и опасного, как в завозе оттуда, так и вывозе отсюда. От тряпок государство не очень страдало, оно уязвлялось, если оттуда привезут нашего же Солженицына, а отсюда вывезут какие-нибудь рукописи, опять же, наших творцов. Жвачка и порнография же, которыми торговали на барахолках и в общагах, не казались опасными для идеологии, закаленной на боевых и трудовых фронтах. И зря не боялись: в конечном итоге порнуха, тряпки и все остальное пережевали своими зубами новую общность людей – советский народ.
Солженицыну не так верили, как Wrangler и сумасшедшему вишневому вкусу Chiclets. Моряки с большой радостью брали у барыг деньги на большие партии. Цены за кордоном были разные; если одни штаны купить на два-три доллара дешевле, чем заявлено, это же много получается, а там даже при малом номинале бумажка была валютой. Коли ты в активе на судне, можно и не прятаться, невелика работа – иногда других сдавать с этой же валютой. Тут же ничего личного, только бизнес. По приходу в порт расчет и, как правило, новый заряд. Так вот и протекали трудовые будни. Но самое интересное начиналось дальше, в этой марксовской цепи товар-деньги-товар. Во второй ее части обозначались новые участники. Они появлялись, как правило, неожиданно и без улыбок. Барыг грабили, не оставляя им даже на трамвай. Если одного убирали, выследив с мешками, то он, по своему внутреннему устройству, подставлял такого же брата-спекулянта. Грабили и того, а потом первому отдавали реализовывать товар второго, и наоборот. Но высшим мастерством был отъем в момент продажи партии. Тогда можно было прихватить еще и деньги покупателя. Покупатели тоже были спекулянты, они с кучей помощников толкали все потом на тех же барахолках и в общежитиях. Но каждый из этой кучи сопровождения накидывал еще по червонцу или четвертаку. Вот так нарядно одевали они народ, как правило, своих же друзей, знакомых и родственников. Это явно было опаснее Солженицына, ибо выедало все лозунги дружбы и братства. Спекулянтов иногда побивали за безумные цены, но не грабили, ведь у них редко бывало больше одной-двух пар штанов, а за такое можно было и пострадать. Ограбь барыгу на партию и уже не пострадаешь. Если они где-то сами проговорятся, то все равно концов не найдут или на таможне, или на помполите. Так с маленькой дорожки плели срока огромные. Так они и мучились, беззащитные и угнетенные. Они первые и стали сотворять «крыши», сначала из родственников-милиционеров, а потом и просто из милиционеров. Моряков стали встречать милицейские УАЗики, при тех же УАЗиках проходила реализация. Но менты были жадные и подлые, и стали тоже грабить, да еще и убивать, и хоронить в окрестных лесопосадках. Забирали не только товар и деньги, но и в их же квартирах проживали с их же женами. Начинался дикий капитализм, и на его горбах первые гангстеры были в погонах. Но придет время, откроют все коридоры, отменят валютную статью, и джинсы станут обыденной одеждой, вовсе уж и не по тем ценам. Chiclets перестанут замечать, а развороты Playboy в киосках «Союзпечати» не вызовут перевозбуждения у граждан. Начнут возвращаться изгнанные и привезут книги и дневники тех, кто не дожил. Барыги и спекулянты исчезнут. Гангстеры переоденутся, а те, кто когда-то считались бандитами, освободятся из лагерей. Одни будут гордо умирать о чахотки, а другие просить ради Христа. Вот такие страстезападения у того времени.
***
Широка страна наша, и о чем ни спроси, всем богата: и городами, и деревнями, и умными, и дураками, а еще недрами и лесом. Есть места, где вроде и не лес, и не тундра. Вот в таких местах, в районах, когда-то приравненных к Крайнему Северу, в негустых лесах, на буграх, покрытых мхом и хорошо прогреваемых солнцем, произрастает ягода красника, в народе ее называют клоповка. Иной год ее бывает больше, иной – меньше, но вообще ее много не бывает, она растет у самой земли, поэтому ловить этих красных «клопиков» приходится, низко согнувшись или вообще на карачках. Эта ягода издревле была прославлена фантастическими лечебными качествами, и, хотя это было темой научных дискуссий, в народе жило крепко. Вода, с этой ягодой намешанная, помогает при любой степени похмелья; конечно, люди считали это чудесным эликсиром. Хоть эликсир и был сильно вонючим, но действенным. Все бы хорошо, красника бы росла, местные бы похмелялись. Но пришло новое время, а с ним и новые правила. Кто-то, заручившись громадным административным ресурсом, решил делать из той ягоды напитки исключительного вкуса и полезности. А кто из леса сырье очень труднопроизводимое принесет? Дети в бидончиках или бабушки в кружках? Деньги нормальные на закупе платить не желали, и принялись эту ягоду отжимать разными, самыми чудесными способами. Издали приказ о запрете ее в гражданском обороте и вывозе ее за пределы района.
Вот так он и попался в аэропорту с двухлитровой банкой клоповки. Банку сразу отобрали, сославшись на правила перевозки, на его предложение пересыпать из стекла в пакет просто развеселились. Ему предложили или оставаться с ягодой, или уйти без ягоды. Он, скрипя зубами, ибо обещал привезти товарищу эту чудо-ягоду, выбрал, конечно, лететь. Но погоды в тех местах коварные, после трех часов в отстойнике рейс вообще перенесли на завтра. Он потребовал вернуть ягоду, ему отказали под предлогом, что ее положили в отдельное помещение, в ключ от него увезли. Но он-то был уверен, что это просто ягода уехала. Из-за своей несдержанности прямо на стойке регистрации своим крепким голосом начал разбирать ситуацию. Оппоненты как-то и не отвечали, все больше слушали. Только потом стало понятно, что все, что он в этом монологе пролил на авиацию и ее служителей, было записано на диктофон. Уехал из аэропорта в смешанных чувствах, но с облегчением. Вылет перенесли на завтра, на 16 часов. Городок этот был совсем маленький и тайн долго не хранил. Позвонил вечером какой-то родственник родственников и порекомендовал завтра не приезжать в аэропорт. Там будет ждать ОМОН, соответственно проинструктированный, и полететь он сможет только в камеру местного СИЗО, конечно, не за бунт на воздушном судне, а за хулиганство на транспорте. Пришлось искать пути отхода. На машине он в ночь уехал по трехсоткилометровому, когда-то каторжному, тракту, а на сегодня – дикому бездорожью. Успел на поезд, проехал еще семьсот километров и улетел с другой авиаплощадки и другой авиакомпанией. Вот такие ягодные приключения с ним случились тем не очень теплым, закатным августом, на той земле, где в могилках лежат два поколения предков, когда-то пригнанных судьбой сюда осваивать и отстраивать добычу местных ресурсов.
С красникой было продолжение. В очень дорогом столичном ресторане, позади улыбчивого, в синей бабочке бармена, на стеклянной полке он увидел бутылку. На ее красочной полиграфии были те самые «клопики», с детства знакомые. Это был настоящий столичный ресторан, где все было пристойно и конструктивно. На бутылке спереди были ягоды, а сзади этикетка на многих языках, в том числе и на арабской вязи. Бутылку не продали: напиток это было очень дорогой и использовался только для изысканных коктейлей. Ему коктейль не понравился, он всегда предпочитал водку с другим родным ресурсом – красной икрой. Но поутру уже на горшке по ароматам понял, что коктейль был с той самой красникой-клоповкой. Вот такие сырьевые страсти – мордасти.
***
Общественно-политическая обстановка на те события требовала соответствующей реакции. Худенький прокурор восторгался своей должностью и профессиональной ответственностью. Объявил арестованному, что эта статья на землях региона с 1933 года. Статья была 77 УК РСФСР и в третьей своей части предусматривала известную меру – расстрел. С такой сопроводиловкой и повезли арестованного в местную тюрьму – изолятор. Кто слышал, как колоколят ключи в гулких коридорах тюрьмы, как скрипят, открываясь и закрываясь, решетки, вряд ли избавится от снов с такой озвучкой. Камеру определили соответственно, это был «тройник», еще с решеткой на стене окна и на стене двери. То есть клетка, а по-тюремному – «тигрятник». Сокамерники тоже под стать: один из лагеря, где уже добивал пятнадцать лет и не добил, зарезав завхоза по каким-то сложным причинам, второй убил на селе нескольких собутыльников, при этом будучи одноногим и с не совсем здоровым взглядом. Исходя из той же общественно-политической обстановки, следствие не хотело добывать доказательства, и на 77 это явно не тянуло. Но хоть что-то надо было найти для обеспечения какого-нибудь срока. Опера, если что-то и находили, то сразу прятали, а если все же доходило до следователей, то те просто не оформляли любыми средствами. Страна была на войне, она докатилась и до наших окраин, и здесь никто не хотел воевать за ту команду. Все понимали, что в городе происходило, только закон, как проститутка, вилял жопой. Он хотел выглядеть законом, хотя уже давно забыл свои обязанности. В камере неделя за неделей, месяц за месяцем проходили в одном режиме. Чувствовать себя весело и бодро при такой статье было сложно.
Тот сиделец, что с верхних шконок, имел опыт себя занять, когда не спал, а спал он много и крепко, храпя и что-то художественно бормоча. Занимал он себя преимущественно чифиром, а после обеда обязательно подскакивал к дверям и остервенело стучал в решетку. Через какое-то время прибегала дежурная по коридору, и лишь только она открывала кормушку, тот накидывался на решетку с такими выражениями сексуального характера, что той, вроде бы, и нравилось. Но были и такие, которым не нравилась эта секс-пауза, тогда прибегали парни с резиновыми палками и воспитывали в коридоре. Но при любом раскладе он сладко спал, причмокивая, после такого виртуального секса.