Валерий Горелов
Комфорт проживания и самосотворение
Пионеры окружили Беса по берегу, приплясывая от нетерпения. Собирались зеваки, юные друзья милиции, не решаясь двигаться на штурм, начали обкидывать бандита мелкими комьями земли и гнилой картошкой. Так их личности возмущал дяденька возраста их отцов, который уворачивался, размахивал руками и гадко материл пионеров. Те стали барабанить наступательные ритмы, спастись шансов не оставалось, но подъехал-таки бобик, с берега милицейский старшина начал окрикивать его по фамилии, призывая сдаться. Этому старшине он мог сдаться, тот в карманы кошельки не подсовывал и не пытался бить по ребрам. Пионеры построились, старшина их от лица МВД поблагодарил за поимку очень крупного уголовника, а также пожелал, чтобы они стали членами комсомольского оперативного отряда, когда станут комсомольцами. Беса он в «козлик» сажать не хотел, уж больно тот был вонюч, хотел просто прогнать. Но пионеры пристально наблюдали за действиями милиции, и когда старшина дал ему закурить, они не поняли. Провез он его одну улицу и высадил, да и пиджачок застиранный отдал. Старшину того все уважали и за возраст, и за поступки. Когда однажды на 9 мая увидели его в орденах солдатской славы, то даже легавым звать перестали.
Бес решил вернуться к яме в надежде, что Гога нальет за счет заведения за показанное кино. И Гога налил, он был пивник-факир, пятая по доходности профессия сразу после завсклада, и вторая по престижности сразу после космонавта в том рейтинге, оформленном социалистическим реализмом. Вот такие страсти самосотворения.
***
«В школьное окно смотрят облака…»
В этих землях белые облака, да еще и при синем небе, в последнем учебном месяце были редкостью.
«Бесконечным кажется урок…»
Очень даже бесконечный. Его вела та самая училка, которая вела литературу и русскую поэзию, да еще и спрашивала всегда непредсказуемо, а на двойки не скупилась.
«Слышно, как скрипит перышко слегка…»
Но кое у кого уже не было перышек и ручек-непроливаек, от которых руки всегда были сине-фиолетовыми. У тех имелись уже шариковые ручки, которые ни скрипеть, ни петь не умели, но они переживут и нашу юность, и нашу старость. А перышко озвучивает наш пульс на бумагу.
«И ложатся строчки на листок…»
И было в них счастье, то есть большие чувства, которые даны были нам, чтобы прожить с нами, но, к несчастью, они истончались с каждым годом, пока не умерли.
«Первая любовь, школьные года…»
Те года, которые потом будут вспоминаться всю оставшуюся жизнь, если останешься живя – живым, ибо влюблялись мы божьей милостью. Именно тогда донести портфель до дома и ждать, что тебе помашут в окно, было трепетным счастьем. Уже многими летами позже поймешь, что настоящие невесты твои были в тех юных годах. Только они растаяли во времени вместе с ощущением в тебе того самого божьего присутствия.
«В лужах голубых стекляшки льда…»
Всегда в мае с утра лужи были во льду, а уже к обеду их разбивали ногами или колесами, и льдины плавали как кораблики, а те, что поднимались в стойку, на ясном солнышке становились алмазным светом, что отражался в наших не затуманенных реальностью глазах.
«Не повторяется, не повторяется,
Не повторяется такое никогда!»
Кто мнил себя великим и всесильным, и кто считал себя немощным и слабым, когда-то оба были одарены той милостью первого опыта любви. И тот опыт должен был стать порогом к главному – возлюбить ближнего своего. Господь вместе со своим образом и подобием дал творению своему возможность опыта любви в юном возрасте. Он дал его как жизнь, единожды, и как жизнь не повторил.
«Незаметный взгляд удивленных глаз
И слова, туманные чуть-чуть…»
У влюбленных глаза другие: в них свет другой, и они как музыка. Все на свете – и живопись, и поэзия, и природа стремятся достичь таких высот и совершенства, чтобы стать музыкой. А музыка, которая приходит во взгляде, – это музыка рая. Это и есть любовь – то единственное, что нам, смертным, было даровано с небес.
«После этих слов в самый первый раз
Хочется весь мир перевернуть…»
Хотелось перевернуть мир с головы на ноги. Не то, чтобы он виделся каким есть на самом деле, больше таким, каким бы его хотелось видеть в тот свой счастливый день. В тот день, когда мы были рядом с божьим могуществом, но не поняли его, а многие и не приняли. А ведь в начале было слово, и слово было Бог (Любовь). Она и явила начало.
«Песенка дождя катится ручьем.
Шелестят зеленые ветра…»
Совсем уже в мае из снежных куч растекались ручьи, а если еще и с первым холодным дождем, то вода была везде, в том числе и в нашей немудреной обуви. Она зеленая, и он зеленый с двумя портфелями в руках рвались через эти ручьи и потоки жизни, не щадя себя.
«Ревность без причин, споры ни о чем…»
Кто не возлюбил в том возрасте, тот не возлюбит ближнего, а значит и не возлюбит Бога. Потом мы будем сами выбирать объекты своих чувств, будем их тренировать, подгонять под себя и почему-то называть это любовью. Любовь не находится и не выбирается: она даруется, как и царствие небесное. Спорили мы о том, почему В. Терешкова не вышла замуж за Ю. Гагарина. Девчонки говорили, что она гордая, а мальчишки утверждали, что Гагарин любил другую, ту, что была лучше. Разве могло быть лучше? Для кого-то актер В. Тихонов навсегда останется в памяти разведчиком Штирлицем, а для кого-то – учителем Ильей Семеновичем Мельниковым. Каждый сам выбирает чему служить.
«Это было будто бы вчера5
Вот такие стихи и песни писали люди. Конечно, кто-то скажет:
«Ну, это же не имперский поэт.»
А я отвечу от себя:
«Сюда его, и посмотрим, что он, как наш современник, напишет.»
Если сами пропустили эту песню, не мешайте детям своим ее услышать, и они вырастут лучше вас. Не усердствуйте учительствовать над ними, не смейте им рекомендовать и выбирать. Дайте им получить то, что есть основа жизни, ибо человек не проживет лишь хлебом, без музыки. Помогите ему ее услышать и наслаждайтесь с ним рядом, если сами пропустили. Первая любовь – это главная прививка человеку, дабы охранить его от страшных и невыдуманных болезней души.
***
Сейчас уже точно невозможно представить ту систему давления, которая нигде не отпускала человека от рождения и до самой смерти. Но, в отличие от исследователей ушедших эпох, сейчас еще есть возможность услышать живых свидетелей того времени. О том, как уродовали нравственность целого народа – кратко из сочинения старшеклассницы:
«…мама стояла в очереди, она была очень длинной, эта очередь. Пока стояла, трусы остались только 54 размера, она взяла всем: себе, мне, сестрам и бабушке. Уж лучше так, чем никак. Можно ведь и резиночкой подвязать. Нам повезло, бабушка знала заведующую магазином, и иногда нам доставалось молоко, прежде чем в него плеснут ведро воды. Но все равно, крупа была с мусором, растительное масло жутко воняло при жарке, а макароны слипались в жуткий комок. Может пища и была здоровой, но не все и такую видели. Дед говорит, что раньше ему все равно было лучше, у него там что-то стояло. Он как ветеран обладал горбатым «Запорожцем» и хранил старый резиновый матрас, чтобы из него заплатки на шины вырезать. А папа говорил, что если женщина из одной синей курицы не сможет сварить первое, второе и компот, то это бракованная женщина. Поэтому во всех продуктовых магазинах любого десятилетия в очередях стояли одни женщины, а мужчин можно было заметить лишь в винно-водочных очередях».
В том сочинении был и ее предмет гордости – искусственная шубка с дважды надставленными рукавами, да в шкафу лежали две «выброшенные» и купленные на вырост две зимние куртки – одна была больше на два размера, другая на четыре. Еще был дядя Вася – сосед, который всегда был пьян и грязен, но работал в соседнем гастрономе и потому всегда мог достать приличное мясо. Мама всегда его унизительно просила об этом, передавая в его руки свои «горбатые» рубли, заработанные в профессии кочегара. Эта девочка писала об огромной травме, связанной всего лишь с базовыми потребностями. Ракеты в космосе не заменили зимних сапог, а гордостью и славой державы не отстираешь одежду. Тотальный дефицит, чувство постоянного унижения и необходимость в блате. Была дружная жизнь? Возможно, но она оформилась еще в окопах, на баррикадах и в коммуналках. Все это внутри извращенной политкорректности, то есть официального двуличия. Люди демонстрировали показной коллективизм ради лояльности власти, а в быту как дружили по своим интересам, так и продолжали дружить. Идея коммунизма оказалась утопией, а социалистическая реальность – воплощенной антиутопией. Но последнего девочка, конечно, не писала в своем сочинении. Под такое сочинительство всегда находилась статья. Все знали правила игры и играли по ним, когда понарошку, а когда всерьез. Не было другой точки отсчета, и не с чем было сравнивать. Может, это и есть главный итог нашего пройденного пути – советский образ жизни? Атмосфера подлинного коллективизма и товарищества, сплоченность и дружба всех наций и народов страны, новая общность людей – советский народ. Ты должен быть таким, каким они тебя хотят видеть. И образование, и медицина – все для тебя, только присягни и будь верен всю жизнь тем идеалам. Да, вполне может быть, что то общество было физически здоровее, но духовно – это была тюрьма особо строгого режима с охраной, агентурой и конвоем. Демагогия и пропаганда охватили все сферы жизни. Демагогия – это умение забалтывать проблемы, а пропаганда – умение беспрерывно доказывать, что мы живем в лучшей стране мира, и все нам завидуют. Демагогия учила не отвечать на суть поставленного вопроса, а пропаганда была везде. Они были тотальными. Толпой было легче управлять, для того и был нужен коллективизм. Алкоголизация населения убивала в людях желание что-либо менять в своей жизни. Население сотворялось бесправным и депрессивным, а власть преподносилась как нечто вечное. Но те, кому даровано, те совершенно точно знают, какая власть вечная.
***
Р̀обот /чеш. robot, от robota – «подневольный труд», а подневольные однажды потребуют себе «жилье», а потом и перераспределение доходов от собственного труда. Так может случиться в будущем, а пока роботы работали на подневольной основе, распознавая лица и голоса. Работа очень даже нужная для целевыяснения, предупреждения, выявления и поимки кого бы то ни было. Никого эти роботы не подвинули, и безработных не прибавилось. Такие смотрящие были за улицу, квартал, город и, конечно же, за страну. И нет мест недосягаемых, когда для блага человека все просматривается. Ведь для того, чтобы дитя хорошо кушало и уверенно росло, развивалось физически и умственно, ему нужна радионяня – круглосуточный присмотр благодетеля. Дитя – это народ, а благодетель – власть. То дитя под присмотром, чтобы не переросло само себя и не своевольничало, а взрослело в послушании и благодарности. Вчера были штрафы за грязные номера на машине, а сегодня обдирают тонировку. Раньше поток машин загоняли в горлышко, по одной пропускали и заглядывали в каждую, а сейчас зоркий глаз робота на ходу все увидит. Разве жизнь не стала комфортнее? Теперь, чтобы читать чужие письма, не надо заглядывать через плечо: все в телефонах. Читают и коллекционируют, да и забыли все, что читать чужие письма – непорядочно. Но если это на благо общества, то нет ничего непорядочного. Мало читать, надо прослушивать и подглядывать. Робот-телефон, хоть и непрерывно трудится, но беспрестанно совершенствуется, а говорили, что подневольный труд непродуктивен. Купцов не стало лишь потому, что не стало честного слова, а появились барыги; и договоры обязательно заключались в присутствии нотариуса, плюс – обязательно с видео и аудио записями. Честному слову уже никто не учит, а любое доверие должно быть закреплено технически. Данное слово и доверие не намажешь на хлеб.
Материализм восстал, намазанный хлеб стал единственным предметом проживания человека. Муж тайно дома ставил глазок, присмотреть за женой в свое отсутствие, а жена ему в ответ в машину лепила датчик движения, чтобы узнать по каким адресам он день коротает. Обе этих картинки доставлялись в прожорливое хранилище главного подсматривателя. Любой, даже самый маленький, робот, кем бы он ни был использован, параллельно сливает всю информацию на главный стадион. Так потихоньку все налаживалось во благо человека, но не очень быстро. Оперативно и всеобъемлюще с этим мог справиться только искусственный интеллект (ИИ). Он влезает в каждого человека, а значит – владеет миром. Это фундамент главной доктрины. Где не видят тебя? В собственном доме подглядывает телевизор, а если в доме еще и современная сигнализация, то она уверенно видит тебя в каждой комнате. На подъезде камера, на улицах тоже, в небе квадрокоптер, а в космосе спутник. В магазине и отеле – чтобы не украли, на работе – чтобы не сачковали, в квартире – чтобы не болтали. Болтун – находка для шпиона, а шпионы на каждом шагу и круглосуточно. Эти шпики рождают страх, совсем еще не забытый из тех времен укромных, теперь почти былинных, страх наследственный, генетический. Ведь в давно уже забытых семейных альбомах кроме дедов и прадедов – героев войны обнаружатся еще и фото сгнивших в лагерях по доносам соседей и сослуживцев. Но у тех были рыла, а у новых шпионов – лишь глазки и микрофоны. Страху не учат, его пробуждают, напоминая, кто ты, а кто власть. Любая власть рассчитывает править всегда. Однако тот, кто тысячи лет уже правит страхом и ужасом, не терпит подражателей. Но у больных манией величия нет ни неба, ни дна, есть только тупая грязная толпа, которая их обслуживает. Вот так принюхаешься и обнаружишь комфорт проживания.
***
Жизнь умеет удивлять даже законченных скептиков, а удивлять приятно – это всегда значило вдвойне удивляться. Вот вчера с вечера как-то получилось рано лечь спать, а уже прилично ночью сходить по нужде, но, уже сходив, бурно так и продолжительно, ловишь себя на мысли, может чего почитать новенькое или старенькое полистать. Явно, что находишься в этот момент в хорошем зрении и ясном рассудке. Берешь черную книжку еще ого какого издания и, присев на диванчик, погружаешься в «Записки о Шерлоке Холмсе». И все это в задоре и порыве жизнелюба. Сыщик ищет улики, и читающий вдруг тоже понимает, что что-то очень важное тоже выпадает из его логики поведения, и это что-то было вчера вечером. А вчера вечером они с приятелем за легким ужином на двоих скушали четыре бутылки водки: всю, что он вчера притянул домой. И все бы ничего, пивали еще и покруче, но всегда в остатке было нечто другое. Это больная голова, трясущиеся кишки, беспрерывный водопой и клятвы самому себе, что пил в последний раз, а тут книжку потянуло почитать. Он стал прислушиваться к голове, кишкам и жажде, но ничего не откликалось. Практический опыт вошел в противоречие с реальностью. Как-то это надо было исправлять. Свидетелей и участников на данный час не было. Присутствовала память, она подробно с хорошей видимостью изложила подробно всю хронологию того ужина: все темы разговора, которые в таких процедурах всегда были одинаковы, и очередность их если и менялась, то незначительно. Кто обильно потчуется за ужином, те знают этот общенародный фольклор, но очень редко помнят наутро даже свою точку зрения, не то что оппонента. Тут же – как будто все чакры были прочищены. Он бросил книжку и кинулся искать пустые бутылки, но все было чисто. Женщина была чистоплотна и все быстренько сгружала в мусоропровод, а тот был недоступен. Теперь ему стало дурно, утеряна тара – утеряна информация. Он, вроде, наконец, нашел то, что искал: ту водку, с которой хорошая старость обещала быть еще лучше. Надо было включать дедуктивный метод. Он сел на диванчик, положил на колени ту самую книжицу, из холодного, мокрого лондонского тумана пригласил даму – дедукцию и начал вместе с ней рассуждать. Что было изначально? Уж точно настроения на распитие не было, были планы купить леску и крючки на ловлю карася. Он их и купил и, выходя из магазина «Клевый клев», он уткнулся взглядом в вывеску «Алкомаркет», и как-то само собой вышло, что зашел. Магазин был небольшой, плотно заставленный заявленным продуктом. Маленькая касса, за ней сидит парень не парень, мужик не мужик: глаза остренькие, косой чубчик. Справа от него длинный стол, на нем рядами та водка. Название в памяти не осталось, вроде имя какого-то города, а цвет точно синий. Тот кассир очень рекомендовал, вроде как бренд украденный отсудили и сейчас осваивают выпуск, вот он и взял на усладу четыре бутылки. Кажется, тысячи хватило. Дедукция понуждала поехать в тот магазин, но не сейчас же. В последние годы он настойчиво искал новую, какую-то оптимизированную культуру пития: то менял ассортимент, но неизменно возвращался к водке, то собирался пить понемногу, но неизменно нажирался и ужасно болел на следующий день. И тут вот она, амброзия, явилась и так бездарно была потеряна. Он не стал читать, а залег в кровать ждать рассвета. Снились пустые бутылки, которые звонили друг об друга и издевательски хохотали, да еще замечательное соленое сало с тремя прослойками мяса, все это на черном хлебе, да еще и с репчатым луком, ну и, конечно, холодец и грузди. Подъем опять случился легким, но несколько поздним. Камеру мусоропровода уже вычистили, и увидеть и счесть желаемое не получилось. «Клевый клев» – место было знакомое, и дорога недолгая, только не было той двери алкомаркета рядом с ним. И где же тут был мираж? И как же теперь жить без мечты о комфортном потреблении? Мечта сотворилась и тут же растворилась.
***
Кто-то умеет себе отказывать, а кто-то только учится. Так вот, он решил отказать себе в Великий пост. Наслушался от таких же начинающих и решил приобщиться по полной программе, но одному было, конечно, скучно, и ему удалось правильно рассказать тем, кто рядом блудил. Голодать всегда легче в коллективе. Бороться с кишкой было трудно, но еще труднее было не бухать. Но если дома ночью откусишь колбасы, то кто заметит? Если же сорвешься на стакан, то явно товарищи заинтересованные изобличат, а штрафные санкции в горячке установили очень жесткие. Вот так и скреблись по-малому голодные дни, и наступило Вербное воскресенье – день, в который можно было кушать рыбу и выпить бокал красного вина – послабление для постящихся. Всем ясно, что рыбку и бокал вина лучше всего вкусить на природе, благо погода стояла отличная. Взяв с собой за рули двоих закодированных, взяв рыбы и немного красного вина, отвалил за город, возрадоваться входу Господа в Иерусалим. Вот, что из этого получилось: уехали далеко, на берегу речки казалось как-то веселее и надежнее. Рыба была разная – и на костре жареная, и в консервах, и копченая: весь возможный ассортимент, чтобы обожраться. Так и случилось. Праздник плотно вошел через желудок, вот с вином оказалось сложнее. Взяли, как положено, мало, и сейчас было совсем грустно. Все как-то быстро заскучали в явном стремлении разъединиться и продолжить где-нибудь в своих палестинах. Кодированные завели моторы, и обожравшаяся и слегка оглушенная компания двинулась в обратный путь. Пока выбирались до федеральной трассы, напряженно молчали, но после выезда на асфальт и через километр пути завидев шашлычку иноверцев, как-то заерзали и оживились. Единогласно решили завернуть с чисто потребительской целью, ведь рыбы употребили много, особенно копченой и в разных заливках, и она настойчиво просила жидкости. Жидкости хотелось красной, а бокалы ведь могут быть разные по объему. Хитрый и изворотливый человеческий умишко устанавливал свои разрешенные объемы. Он очень ловко уравнивал разрешенное с желаемым. Красного у наших азербайджанских друзей было немного, зато было много розового, а розовое ведь тоже не белое. А что на самом деле в бутылках, живших в придорожной харчевне, уже их не занимало. Старт был дан, и они теперь на дистанции. Приехала патрульная машина, милиционеры-лейтенанты расположились за дальним столиком и принялись пожирать шашлыки прямо с шампуров. Похоже, это были свои, местные «крышевые». Иноверцев явно обеспокоила такая куча мордатых мужиков, которые вели себя громко и лакали то, что после себя оставляло на стенках стаканов фиолетовые разводы. Патрульные уехали, ну и команда двинулась на выход. Была местная хорошая дешевая водка, но сегодня пить ее нельзя, только немножко красного. Поехали дальше, выпитое как-то плохо легло на камбалу в томате, начала мучить изжога и замутило, и когда по правой стороне нарисовалось еще одно заведение, решение пришло само собой. В помещении были похожие рожи, и так же воняло, но на этот раз вина было больше. Опять появились те же самые лейтенанты, жрали шашлыки с шампуров, но сидели уже в таких позах, чтобы гости видели их блестящие кобуры с пистолетами и ощущали решительность характеров. Но гости плавали в тумане и мало что ощущали. Разрешенный самим для себя объем красненького придорожного давал должный эффект. Позже рассказывали те самые закодированные, что еще требовали остановок. Куда потом компания рассосалась – неведомо.
Организатор и вдохновитель этого мероприятия, открыв глаза, увидел незнакомые, чайного цвета шторы, через которые проникал свет уже вечернего солнца. Рядом лежала голая, совсем маленькая, окровавленная женщина. Убита она явно была недавно. Ужас содеянного еще не успел дойти до мозгов. Он сел на кровати, и на полу, в ногах, увидел тазик, тоже с кровью и какими-то сгустками. Тихо-тихо мозг начал шевелиться и дошевелился до того, что это не кровь, что это он всех и все вокруг заблевал. Через неделю будет Пасха, и все будет еще страшнее. Вот такое самосотворение.
***
Время всегда идет вперед, и нет у него ни преград, ни остановок. Вот и он уже унесен ветром времени на приличное расстояние от нежного возраста. Много чего случилось на том пути, но и во времена стабильности, застоя и даже новой смуты он учился, реализовывая свое к этому постоянное желание. Дипломы получились что надо, с серпасто-молоткастыми гербами на синих обложках. Он мало того, что имел прилежание к учебе, но еще и имел склонность планировать свою жизнь, и даже не только на ближайшую перспективу. Выстроил бизнес, построил дом в деревне и, будучи по своей натуре толстовцем, намеревался учительствовать в сельской школе. Ему старость виделась не на пляжах в экваториальных странах, и не в стриптиз-клубах мировых столиц. Представлялось, как прохладным сентябрьским утром он с палочкой и портфелем, обязательно в фетровой шляпе по моде 60-х годов прошлого века, идет по сельским тропкам к первому звонку в школу, что расположилась еще в том здании типовой советской архитектуры.
Подходило время реализации этой не очень понятной его друзьям и знакомым программы. И тут он начал делать одну ошибку за другой, видимо, совершенно не понимая, куда двигается. И первая ошибка была с первого же шага, с его визита в районный комитет образования, который в местной прессе заявлял об острой нехватке учителей в сельских школах. Большая женщина в маленьких очках и в белом кримпленовом платье с красными гвоздиками встретила его в меру улыбчиво, и в меру учтиво. Он не угадал, что надо соблюдать правило дозирования и сразу выложил все эти серпасто-молоткастые дипломы, в том числе и с кандидатской степенью. Она открывала эти корки, а он рассказывал, в каком селе собирается учительствовать. Та задала всего два вопроса, и первый из них был:
– Знаете ли Вы о зарплате учителя сельской школы?
Тот ответил, что ему это не интересно. Как тот самый толстовец, он воспринимал учителей и санитарок больниц не как работающих. Он видел в этом служение, но не идее, а людям. Но он это не озвучил, чутьем бизнесмена улавливая, что стартует как-то не совсем плавно. И тут прозвучал ее второй вопрос:
– А зачем тогда?
Он как-то смялся, оставшись без отчетливых объяснений. Тогда она предложила в ее присутствии встретиться с директором той сельской школы и окончательно объясниться по трудоустройству на месте.
Подъезжая к школе, он издалека разглядел у крыльца ту самую большую женщину в маленьких очках и в тех самых гвоздиках. Когда подъехал ближе, обрисовалась вторая фигура, явно школьного директора. Она была маленькая, но в больших очках, с брошкой на белом жабо, что воцарялось над серым пиджаком. Женщина была в такой же серой юбке и в удивительного апельсинового цвета кроссовках. И тут он совершил вторую ошибку, даже не осознавая этого. Он приехал на большом черном «Land Cruiser», да еще и только что вымытом и натертом. У тех, кто проводил свои старческие годы в экваториальных странах, проблем вообще не было, а вдруг случится помереть от местного мерзкого спиртного где-нибудь на пляже под жгучим солнцем или еще от чего, только бы не схоронили на туземном кладбище. Всем хотелось быть захороненными на родине, хоть и на сельском погосте. Тема такая возрастная и болезненная. Группа сельских ребятишек молча и очень внимательно всматривалась в ситуацию. Директриса, переминаясь апельсиновыми кроссовками, попыталась сразу же пошутить:
– Колеса Вам тут попрокалывают.
А потом зафыркала так, что жабо кружевами замахало. В сторону красных гвоздик она без выразительности угрюмо заявила:
– Вы что, хотите, чтобы меня здесь строили?
Было ясно, что переговоры закончились; он развернулся, сверкнув черными боками автомобиля, и уехал. Директрисе нужен был учитель маленького роста с кротким голосом, который застенчиво просил бы выдать дров побольше на зиму, чтобы строился по движению брови и дрожал от ее голоса. А какой учитель нужен был ученикам?
Из-за своего упрямства в доведении всего до конца, он, конечно же, совершил третью ошибку, подключив свой самый верхний административный ресурс. Что из этого получилось? Там быстро договорились о его встрече с первым лицом образования региона, а там все вопросы решались. Здание из стекла и бетона, охрана, лифт. Неожиданно был удивлен: того первого лица на месте не оказалось, но ощущение приклеилось, что оно есть, это лицо, просто его видеть не желает. Но тот его ресурс никто не мог проигнорировать, значит, еще тут что-то было, чего он не знает. В приемной его передали на прослушивание то ли референту, то ли инструктору. Девушка была не примечательная ни лицом, ни фигурой, и потому ей, похоже, еще недавней выпускнице педагогического института, очень хотелось блеснуть умом. Она начала блистать. Поразительно было, что она знает о цели его визита, и вообще много о нем знает. Было чувство, что готовились к встрече. Она была напряжена и, вроде как, напугана. Ее монолог был расчерчен по пунктам, но общий смысл сводился к тому, что учитель – это не только высокообразованный человек, но и тот, у кого четко определена жизненная позиция. Конечно, в школе работают девочки, которые еще и педучилище не окончили, но они в русле реальной жизни страны, и все политические моменты правильно понимают и передают это понимание ученикам.
Начав по пунктам излагать этот увлекательный рассказ, она, конечно же, увлеклась и договорилась до того, что педагогический корпус региона является опорой правящей партии в избирательном процессе и неоднократно доказывал свою эффективность. А по нему, в частности, есть мнение, что при наличии, без сомнения, настоящих дипломов, у него отсутствует твердая гражданская позиция. Это и стало причиной профнепригодности. Но есть выход: если он готов прослушать полугодовые курсы, которые она и ведет, то все можно изменить и исправить все кривые линии в той самой его несформировавшейся гражданской позиции. Но курсы платные. Он отказался, фетровая шляпа с тросточкой быстро убегали по сельской дороге, только без него. Повеяло жаркими пляжами и загорелыми жопами путан. Оказалось, что счастье дарит не только академия дураков в спектакле с криво сотворенным сценарием, который всегда выпрямляется. Есть методики и от зависимости, и от независимости.
***
…Агасфер был готов встретить Николь. У нее будет последний полустанок в кривой, давно минувшей реальности, а пока – рассказки в объеме школьных сочинений.
Завтрашнее
Артель начинала оформляться уже с глубокой осени. Первые общие деньги тратили на банку, крышку и всякую такую мелкую дребедень. Потом по отдельной и самой затратной статье закупали порох, дробь и гильзы. Покупали и снаряженные патроны, но это было слишком дорого. У стрелков был свой личный инструментарий, и у остальных тоже, по заранее обговоренным обязанностям. Морозы только спадали, и снег по-весеннему оседал, наладчики уезжали на берег готовить площадку и варочную печь. Ее нутро после каждого сезона ржавело и нуждалось в чистке и уходе. Они заготавливали дрова и обновляли прошлогоднее жилье. Хватало недели, потом одни оставались сторожить, а другие возвращались. Где-то еще через неделю, когда снег сходил, и днем наступал стабильный плюс, отбывала вся артель. Но день отъезда всегда оставался на совести самых бывалых участников, ибо они своим чутьем определяли начало бараньего промысла. Но частенько на два-три дня ошибались, и эти дни были резервные. В этом сезоне погода, вроде, благоприятствовала, но тепло – оно тоже сомнительное, так как при потеплении ветры теряют свою настойчивость и интенсивность, а именно они были здесь определяющим фактором успеха.
В этот раз прибыли вдевятером, как всегда: пять стрелков, четверо тех, кто сторожил. Все имели одинаковую долю, и работа у всех была одинаково тяжелой. В таком составе в хорошие годы, если получалось, в два захода выбивали по сто-сто двадцать штук, а если с трех, то и до ста пятидесяти получалось. В таких загрузках работы хватало до тошноты. Этот продукт в голодное время давал выжить семьям промысловиков, да и многим, кто рядом. Самые, вроде, привилегированные были стрелки, но они больше всех рисковали здоровьем, ибо им по шесть-семь часов приходилось лежать на мокрой и промерзшей земле. Как-то начало накапливаться беспокойство: ранняя мошка была на тепло, безветрие повисло над заливом и всей марью, что тянулась от воды вглубь острова широкой долиной, что сейчас была одета в жухлую прошлогоднюю осоку. Хотя по широкой, бледно-грязной полосе берега залива было ясно, что отливы работают уже в полную силу, что было вкупе со всем очень важно. На две простенькие удочки наловили мальму-красавицу, нажарили, плотно поели, запив все компотом из прошлогодней клюквы, которой на мари были нескончаемые россыпи. Выпить водки во время этой работы означало моментальное исключение из артели без каких-либо компенсаций. Все это знали.
Назавтра, только небо засерело рассветом, все сомнения развеялись. С небес пришел такой шум и грохот, что первоходки втягивали головы в плечи. На воду мелкого залива, где еще и весь лед не покрошился, садилось стадо перелетных диких лебедей в примерном количестве за тысячу штук. Это были крупные птицы, весом 10-12 килограмм. На них и заряжались волчьей картечью. На мелкую и широкую площадь залива они садились отдыхать после трансконтинентального перелета. Здесь они, похоже, не питались, хотя часто выковыривали в донной жиже ямы до метра глубиной. Если кто-то из людей рисковал пройтись по воде по их засидкам, очень часто ломал ноги, выползая потом к берегу на карачках. Питаться они садились на сушу, на отдельные необитаемые острова, где часто гнездились гуси, которые и становились их едой. Они глотали яйца и птенцов, сжирали всех мышей и ящериц: после их залета оставалась мертвая территория. Так они и двигались к своим местам гнездования. А в этот залив, бывало, в течение недели садились по три таких стада.