полная версия

Валерий Горелов
Комфорт проживания и самосотворение

Второй сокамерник лежал мало, все больше сидел, отстегнув протез. Он также мало говорил, и все время жутко крутил глазами, ни на чем их не останавливая.

Время шло, его никуда не вызывали: ни к адвокату, ни к следователю, а просто держали в клетке из толстых прутьев. Ситуация была такова, что все, кто должен был его сажать, были на его стороне, против был только закон, он требовал жертву, а палачи отказывались ему прислуживать в этом случае. На войне люди открывались по-другому, крови уже было много пролито, а страха становилось все меньше. Они стали вспоминать, чья же земля у них под ногами, и что у их предков было, кроме веры в Ленина и его партию, еще что-то. По той традиции они должны были отдать должное воевавшему за свою с ними общую землю. В последний день его трехмесячного пребывания в кормушку проорали: «Приготовиться на выезд в девять часов!»

Все дальнейшее происходило в подвале НКВД – УВД. Были и опера, и следователи, но главной фигурой был городской авторитет с полной кошелкой курева и чая. Груз был, конечно, для него, привезенного из следственного изолятора, но тот в грубой форме отказался брать это из рук этого человека, который всю эту войну и сотворил, ища свои интересы и, как теперь понятно, выполняя задание УВД. Вместе с отказом от передачки тому было много сказано, и он заблажил, что если арестованного отпустят, то его убьют непременно. А другая сторона и не стремилась этого опровергать, уж слишком много людей пострадало, и многим еще предстояло это пройти, потому что этот змей умело всех затягивал в эти злобные разборки между местными и оккупантами, которые заехали и активно в городе определялись. Тот авторитет был сегодня их лучшим другом и проводником по улицам города. Большая страсть власти толкала его быстрее занять место распорядителя судеб и имущества, и ему было плевать, чьими руками он этого добьется: местных, приезжих или руководства УВД. Расклад был такой: если арестованного все же осудят и посадят, это будет победой оккупантов, если отпустят, то поставят под угрозу жизнь главного агента руководства, теперь еще и раскрытого. Как бы все было дальше – неизвестно, если бы тот, из первых сыщиков, не взял под локоток и не отвел в соседнюю комнату того, кого привезли в наручниках на эту встречу. Один на один все произошло накоротке: сыщик с определенной мерой злобы накинулся с внушением, что если кто-то тут работает на генерала, то это совсем не значит, что он должен срок получить. Прислушавшись, арестованный сбавил обороты, забрал посылку, все разошлись, а его повел куда-то по подвальным коридорам наверх тот же самый сыщик. Неожиданно они оказались на площадке парадного входа в УВД. Он снял с него наручники и буднично сказал: «Иди домой, завтра с утра придешь, бумаги подпишешь.»

Так он и оказался на центральной улице города в солнечный полдень, заросший и в рваном трико с вытянутыми коленями. Это была свобода. Назавтра, в девять часов, он уже был на том же крыльце, а через несколько минут поднимался за постановлением о прекращении уголовного дела «по реабилитирующим обстоятельствам». Государство как бы извинилось. Город отстояли, оккупанты остались просто гостями. С тех дней прошло больше двух десятилетий, как вдруг раздался звонок, и знакомый, но уже позабытый голос того самого первого сыщика доложил, что они тут в бане отмечают какие-то свои ментовские даты или юбилей, и они, хоть и пенсионеры уже, но вспоминают свои боевые будни. Он звонил по общему поручению высказать свою ментовскую «уважуху» по трем пунктам: что кровью себя не замарал, что не трусил и друзей не сдавал. Это были последние настоящие сыщики и опера, которые знали цену слову и могли за свои поступки отвечать. В новом времени места для них не было. Вот такие страстезападения, поступки и следствия.

Часть 3
Восставшие в аду

Тут не было государства, а значит, не было и границ. Нет границ – нет и суверенитета, а раз нет суверенитета, то не с кем и воевать. Не с кем воевать, значит, нет расстрельных команд и виселиц для предателей. Если их нет, то точно нет идеологии. Нет идеологии – нет великих побед, патриотических традиций, но и мифотворчества тоже нет, как, впрочем, нет и возможности подвига. Государства не было, а граница была, причем самая непреодолимая. На ней не было нейтральной полосы, сторожевых вышек и спиралей Бруно, но коридоры в любых границах были всегда, и мертвые иногда посещали живых. А черти, если их сильно кликали, обрисовывали свои рыла в ночных оконных проемах и кривлялись в танце с пригласившими. Те, кто призывал, хотели видеть полный образ черта, с хвостом и копытами, и сами начинали прорастать рогами и всеми остальными рудиментами. И время их обязательно придет. Суверенитет – это независимость государства в принятии решений и свобода не выполнять чью-то злобную волю извне. А извне был только мир живых, который не мог даже в самой малой мере воздействовать на мир мертвых. Хотя из века в век пытался что-то подслушать и посмотреть, наивно полагая, что чем больше люди узнают о мертвых, тем больше смогут продлевать себя среди живых. Но известно, что знания на это силы не имеют: воля на то другая.

Живые могли проявлять волю и собрать все белеющие на полях кости, останки воинов, погибших на полях сражений, ибо прах к праху. Но такой воли у правителей не хватало, вроде как мертвым уже все равно, а у живых и без того дел по горло. Мертвые бесправные, а то давно бы запретили склонять свои имена на парадах в подыгрывании имиджу очередного владыки-патриота. Вот такие приграничные истории. Смерть пугает жизнь, а жизнь пытается использовать смерть в своих политических и финансовых интересах, на митингах и погостах. И, конечно, не было тут войны. Ну какой враг жизни? Смерть – это продолжение. Ну какой враг смерти? Жизнь – это избавление. Значит, не было и предателей. Живые думают о смерти, а умершие живут в ней. Но, в любом случае, каждый что-то нажил на свете белом. Все бессмертны, только одни не испоганили душу и бессмертны среди живых, а другие – бессмертны среди мертвых. И лишь один суд решит, где кому быть вечно. На том суде нет ни должностей, ни национальностей, ни родовитости, ни стажа церковного служения. Там все мгновения служения людям увидят и сочтут. Среди мертвых нет предателей, их репутация к моменту окончания нахождения среди живых оформляется окончательно. Но среди живых и смерть других неймется. Они, в соответствии с сегодняшними запросами, их или прославляют, награждают и им подражают, либо проклинают вместе с потомками. Потом приходят другие правители, и приоритеты прославления и проклятья меняются. Выстраивается современный патриотизм и оформляется новое мифотворчество. У мертвых нет ни того, ни другого. Вот здесь и сейчас они строят, но среди мертвых нет ни ударников, ни созидателей. Тут одна воля, которой они все подвластны. Притом что есть выборы и, конечно, не без лести к правителю. Помимо этого, у них с правителем есть один папа. Он тут был законом, и имя ему – Сатана.

Гнездо задышало. Легкие его, вдыхая за красной стеной, кормились ядовитым туманом. Гнездо пульсировало то в затихающем, то в возрастающем ритме, и где-то внутри себя облизывалось в ожидании живой плоти, внутри которой они намеревались нажать на спуск конца времен. Живых ничто так не разделяет, как идеи, у мертвых же идей не было, потому и войн не было. Мертвые сраму не имут, а потому и добродетели не знают. Живым все дано для возможности сделать выбор, а мертвые его уже сделали. Без покаяния умирают только звери, а у живых были те, что хуже зверей, и они ведали что творили. За красной стеной задышало: яйцеклетка готова к оплодотворению. Через сорок дней все это должно быть втиснуто в женское тело.

***

Утро было обычное, туманное, но уже весеннее. Но это только что светлело раньше, а так как деревья и птицы тут уже давно были истреблены, то ни щебетания, ни весенней яркой зелени быть как бы и не могло. Агасфер глядел в окно на проезжающие машины. Те, что вроде «человеки», туда-сюда снуют, а волки лениво слоняются вдоль серых однотипных строений. У домов не было ни обличий, ни адресов, были только номера и, вроде как, координаты в каком-то местном пространстве. По этим координатам волки и ориентировались по ночам, выполняя свою волчью работу. Агасфер не успел отойти от окна, как заметил что-то необычное. В обозримом периметре вдруг замерло все движение, а волки просто свалились наземь как парализованные. Это на посадочную полосу заводили долгожданную дочь человеческую. С этого момента она не могла не только общаться с кем-либо, но даже и лицезреть окружающих ее живых мертвецов, чертей, демонов и других служителей, и строителей гнезда. Общение с ними могло отрицательно повлиять на развитие плода. Лишь Агасфер был ее попечителем и охранителем. Сорок дней человек с человеком в человеческих условиях обитания. Так настаивали проектанты за красной стеной. Помимо того, ее нельзя было усыпить или еще каким-либо образом воздействовать. Все должно было пройти в полном сознании и полном ощущении себя живой женщиной.

В дверь два раза громко стукнули. Агасфер в сильном волнении кинулся отворять. В двух шагах от проема стояла фигура с головой в форме огромной, отливающей синевой птицы. Остальное было просто тряпьем нераспознаваемого цвета, что принято величать рубищем, из свисающей бахромы которого торчали две миниатюрные голые ступни. Ворон скользнул на пол и попрыгал вниз по лестнице, а все остальное в три шажка зашло в дом вместе с запахами веков давно ушедших. Верно, то и было, что названо Принцессой. Грязная накидка так умело закрывала лицо, что оно лишь угадывалось где-то в глубине. Агасфер не знал, с чего начать. Казалось, он за свою длинную жизнь совсем разучился теряться, а тут было именно так. Видимо, длительное ожидание и сопутствующие размышления сбили его всегда обдуманное и осознанное отношение к происходящему, а может он просто забыл себя рядом с человеком? Он жестом пригласил ее в комнату и, опять же, жестом пригласил сесть на стул, а сам кинулся готовить ванну. Она села, не открывая лица, сдвинув ступни и сомкнув по-девичьи коленки. Агасфер начал наполнять ванну теплой водой, а когда вернулся, гостья чуть сдвинула свой рогожный капюшон, и он увидел совершенно девичье лицо с изможденными впавшими глазами, красивыми губами, покрытыми лопнувшей обветренной пленкой. Обе щеки были, вроде как, поцарапаны и воспалены. На гадину-шлюху она явно не тянула, даже когда тяжелый капюшон начал сползать ниже, и из-под него вулканическим пламенем загорелись давно не мытые, свалявшиеся, но не потерявшие своего исключительного цвета волосы. Агасфер по-простому представился, протянув руку. Она свою в ответ не подала, но звонким голосом поздоровалась. Контакт состоялся. Она зашла в ванную, где стояли десятки флаконов, что он для нее собрал. Сейчас он пытался рассказать, что для чего и как, но она не проявляла ни радости, ни интереса. Было ощущение, что она больна, по крайней мере, с температурой. Тут таких болезней не знали, но Агасфер все, что нужно, притащил извне. Он вышел, слушая через двери, как она избавляется от одежды, и тут раздался сильный стук в пол. Он испугался, что это она упала. Приоткрыл дверь: шторы на ванне были плотно закрыты и за ними угадывался сидящий силуэт. Он попытался забрать ее платье, чтобы упаковать и забрать в утилизацию, ведь оно явно было очагом заразы. Но как только он потянул тряпье к себе, как шторы в момент растворились, и она кинулась на него дикой кошкой, крича что-то на непонятном наречии.

***

Она почувствовала опасность и звала Ворона. Тот слышал ее, но больше перед ней не предстанет. В той стране, где она была, его сила была оборима, ибо мертвым мертвого нельзя убить. Ворон сейчас на тонкой ниточке между жизнью и смертью спешил очень далеко, в свою стаю, на свою родину. Там, среди северных хвойных лесов, стланика на белом мху, болот и снежных зим, он еще надеялся завести подружку и потомство. Ему никак нельзя было без наследников. Его древнейший род, пришедший из аравийских пустынь, требовал продолжения. Прошло больше пятидесяти лет, как погибла его избранница и, по их этике, он мог претендовать на новую пару. По их же законам, он мог обрести ее только там, где родился сам, где прыгал юнцом, учился, и первый раз встал на крыло. Туда он сейчас и направлялся, полный намерений завести потомство.

Тот день, произошедший пятьдесят пять лет назад, он помнил хорошо. Это было семнадцатого июля, утро было росистое и прохладное, что обещало теплую летнюю погоду. По лугу, прорезанному нерестовыми ключами, скошенными рядами лежала на сушке трава, превращаясь в душистое сено – главную пищу для скота на долгие зимы. Сегодня ворошить валки пришла с граблями семья: мужчина с женщиной и юнец лет так десяти. Солнце всходило и с легким ветерком сушило скошенную травку. Паренек был хилый, болезненного вида. Потому, наверное, и грабель было только двое. У мальчика было тонкое, обшелушенное ивовое удилище с леской и поплавком. Он собирался удить тут же, в небольшом озерце. У этого озерца и стояло очень старое одинокое дерево, где вся стая воронов и собиралась в то время на свои внутренние разборки. У них всегда было о чем поболтать. Это было последнее утро, когда Ворон был со своей избранницей. Они налетели и тихо расселись на редких, но толстых ветках. Отсюда подходы просматривались очень далеко. Двое махали в стороне граблями, а малец с ивовым прутиком их никак не смущал. Стая требовала убить коршуна – здоровенную птицу, которая начала нападать еще с того времени, как у них прошла кладка яиц и началась линька. Коршун был нездешний, но, поселившись рядом, планомерно пожирал племя воронов. В тот день они отрабатывали тактику нападения на врага. Сенозаготовители разложили свои нехитрые пожитки прямо под деревом. Мальчик положил свою удочку на траву и прибежал под дерево, похоже, чтобы напиться. И тут стае открылось что-то уж очень интересное. Из кирзовой сумки с бутылкой воды он достал такое, что и дух свело – большую пачку сахара, тех самых белых лакомых кусочков, что так редко им доставались, что аж бабушки-воронихи рассказывали внукам об этом сладком чуде. Малец, напившись, убежал удить, а вороны больше глаз не сводили с этой пачки. Тогда он первый слетел наземь и расклевал жидкую упаковку, а уже через минуту сидел на суку с белым кусочком в черном клюве. Тут и началось: коробку вмиг разодрали, сахар рассыпался снежками по зеленому клеверу. Мальчишка, услышав возню, вернулся и, вроде как, стал собирать с земли эти снежные комочки. Вороны же сидели на дереве и сверху ругали его. Он на корточках худенькими ручками собирал белые кусочки в сумку. Ворон тогда спустился к нему на расстояние вытянутой руки, мальчик не испугался и даже протянул к нему ладонь, видимо с целью погладить. Он отстранился, тогда мальчонка протянул ему сахар. Ворон его взял и, немного подержав, положил на землю, потом, хлопнув два раза своим черным глазом, спросил пацана, в каком году тот родился. Тот ответил, что в пятьдесят пятом. Ворон ответил, что будет ждать его в этом же месте ровно через пятьдесят пять лет с угощением. Мальчишка бросил сумку и побежал к родителям; сахар опять высыпался, а малец бежал по скошенному лугу то ли в испуге, то ли в радости. А коршун в тот день напал первым.

***

Из той кучи вонючего тряпья она что-то выхватила. Это был какой-то существенный предмет, похоже, Агасфер и слышал его падение на пол вместе с этими тряпками. Она как появилась в ореоле рыжего облака, так в нем и исчезла за шторкой в ванной. Агасфер упаковал бывшие теперь уже ее одежды и вынес для отправки в утилизацию. Похоже, что сближение и понимание быстро не наступит. Напрашивался вариант с котом, и он его исполнил.

Прошло полтора часа, Агасфер, свернувшись в клубок на кресле, наблюдал, как вдруг приоткрылась дверь ванной, потом из щели появился рукав белого, приготовленного для нее халата, следом обрисовалось раскрасневшееся от горячей воды лицо подростка. Волосы были забраны в большой узел и спрятаны в полотенце, что выглядело некой бомбой. Она крадучись вышла, с осторожностью осматриваясь. Он сам объявился, когда гостья уже сидела на кровати. Он подошел, ласково мурлыча, и потерся спинкой о ее голые лодыжки. Реакция ее была острожной, но не враждебной. Она вся была в ожидании человека, который ее встретил, но ожидание закончилось тем, что она преклонила голову к подушке и в считанные мгновения уснула. Кот запрыгнул на кровать и прилег у ее колен, вдруг ощутив что-то железное под ее халатиком.

Она проспала в позе эмбриона пятнадцать часов. Агасфер, вернувшись в свой естественный вид, все это время наблюдал за ней и пытался составить картинку той, кого он так долго и с такой тревогой ждал. Картинка первая, понятная и объяснимая: девочке было не больше пятнадцати лет. Конструкторы за стеной просто подражали известному факту возраста Девы, родившей от Бога. Только род теперь не Давидов, а Данов. Считая по ее реальному возрасту, девочку утащили из современного мира, который она, конечно, помнить не могла. Картинка вторая, малообъяснимая. Зачем демоны забросили в самые темные и дикие времена человечества? Чтобы сделать из нее блудницу, подобно шлюхе Вавилонской? Они опять пытались соединить несоединимое, слепить из непорочности блуд? Потом это несоединимое должно было понести в себе опять же несоединимое? Наверное, такова была общая логика демонов, прислуживающих им мертвых генетиков и им подобных. Сейчас ему первому станет понятно, получилось ли у них что-то на этом этапе. Из ее поведения в общении с ним это должно проявиться. Если эта мерзкая закалка случилась, то ее не скроешь. Картина третья, ошибочная. Он сам, когда лепил Мескалѝн, сотворил из чудовища чудовище, и не более, наделяя ее женскими чертами, он размышлял и о той, что придет, скульптурно приписывая чудовищу те черты, которые, казалось, будут присутствовать и у пришедшей. Но та, что сейчас спала, свернувшись по-кошачьи, не несла и следа того, что ему представлялось совершенным в женском обличии. Но она была совершенна, просто его понимание женского совершенства было сильно отравлено реалиями бытия. Только сейчас он до конца понял, что все, кто его окружали – не женщины. Та, что без чрева, не может быть совершенной в любом художественном исполнении. Картина четвертая, утвердительная. Сатана ненавидел людей не из-за того, что они несовершенны, а потому что они могут размножаться и искать совершенство в новых поколениях. Они плодились и размножались согласно Божьему слову, и из рода в род повторяли изначально данные им облик и подобие. Сатана ничем из этих могуществ не владел, и сейчас, пытаясь прийти на землю в облике Антихриста, он был вынужден поклониться этому Божьему дару деторождения.

***

Прошло пятнадцать часов, за окнами утро. Она резко подскочила, от этого ее еще влажные и не расчесанные волосы колыхнулись как огонь костра от порывов ветра. Кот сидел в кресле и делал вид, что не смотрит в ее сторону. Гостья спустила ноги на пол и, придерживая что-то под халатом, прокралась в туалет. Недолго там побыв, она тщательно осмотрела квартиру и, убедившись, что кроме кота тут никого нет, сняла халат. Если такое не видеть, то и не представишь. Каждый день ее пребывания в диком мире оставлял свой след на этом хрупком подростковом теле. Все в ней было натурально: острые плечи, тоненькие ножки с давно сбитыми коленками и стертыми ступнями, местами сочившиеся сукровицей; руки, явно после средневековых колодок, были распухшими и цвета желто-фиолетового, на шее полосы от удушения; кожа была бледная, и на ней четкими бугорками выступали расчесанные укусы паразитов. Вместе с халатиком она положила на кровать и тот предмет, который пыталась так тщательно скрывать. Это был обоюдоострый кинжал, большой, ничем не украшенный, и по виду очень старый, но для нее явно имевший большую ценность. Прежде чем отойти от кровати, она прикрыла кинжал полой халата, потом подошла к коту Агасу, погладила его по голове. Судя по всему, у девочки была температура. Потом она в туалетной комнате выбирала себе гребень из тех, что он притащил к себе согласно своему огромному списку вещей. Теперь Агасфер увидел общую картинку: девочка настрадалась, ее, похоже, и пытали, и подвешивали, ведь царям и князьям все позволено. Так было всегда, так оставалось и сейчас. Расчесывалась она долго, и все закончилось толстой косой почти до колен. И коса, и то, что между ног, отражались в оконном свете чистой медью и старым монетным золотом из сокровищницы Цезаря Спада. Когда она гладила кота по голове, он не ощутил от нее запахов мыла или шампуня. Похоже, она не понимала их предназначения или побоялась использовать.

Кот ждал, когда она вновь накинет халат и, как только это произошло, задрал хвост и прошествовал в прихожую. Там обернулся человеком и, постучав в дверь, испросил разрешения войти. Ответа не получил. Увидел, как она, схватив свой кинжал, убежала в туалет и там пыталась закрыться на щеколду. Агасфер подошел к туалету и по-будничному сообщил, что ему надо помыть руки с улицы, и что сейчас они будут завтракать. Был услышан, она чуть поскреблась с щеколдой, открыла дверь и отскочила к дальней стенке. Он встал к ней спиной, тщательно намыливая руки над мойкой, а сзади стоял настоящий живой человек с кинжалом в руке. Ситуация напоминала сцену последних минут жизни революционера Марата. Он вытер руки полотенцем и пошел на кухню, не сказав больше ни слова. Меню к первой встрече у него уже давно было готово. Правда, он думал, что это будет ужин, ну обед, но никак не завтрак. Он поставил на стол два прибора, открыл холодильник и стал выставлять яства. Это были два куриных яйца всмятку, четыре пластика твердого сыра и баночка с подкопченной в пряном масле маленькой рыбешкой, а к чаю печенье из зерен пшеницы и сахара. Он чувствовал, что за ним наблюдают, и он, конечно, выглядел не старым иерусалимским сапожником, а крепким парнем чуть за тридцать, без пейсов и кепи, потому надеялся, что он не сильно пугает свою гостью, для которой будет и сохранителем, и доктором, и рассказчиком. На сей момент было ясно одно: сейчас с ним рядом совсем не то, что он в своих мыслях выстроил.

***

У него на все про все сорок дней. Здесь ничего не изменишь, не исправишь. По прошествии этого времени ей подсадят оплодотворенную яйцеклетку, и та должна будет начать развиваться в намеченном направлении. За эти сорок дней за красной стеной закончатся все приготовления к последнему акту родов знамения в облике младенца человеческого. Непонятно было, откуда та яйцеклетка, которую собираются оплодотворить в чашке Петри, в том самом яйце, сотканном из праха людоедов и другой, когда-то бывшей среди людей, мерзости. По закону жанра, она лишь мать суррогатная, а кто же тогда истинная невеста Сатаны?

Эта фигура явно была не из живого мира, это обитательница ада, в земной жизни снискавшая себе дьявольскую славу. Сейчас она у гнезда или за красной стеной. Таких женщин за историю своей жизни Агасфер знавал не один десяток. Но сейчас ему в голову настойчиво приходило только одно имя – владелицы шестисот крестьян в поместьях, расположенных в трех губерниях. Агасферу было известно, что эту даму в 1757 году, после того, как она забила насмерть беременную крепостную, посещал сам Ваал – демон, древнее божество ассирийско-вавилонской культуры. В аду он отвечал за пытки и страдания. После его визита та женщина стала не только убивать крепостных, но и употреблять в пищу их мясо. Через одиннадцать лет, проведенных в вырытой в земле яме, куда не проникал солнечный свет, ее перевели в каменную клетку, где ее еще раз посещал Ваал. Это было невероятным событием – чтобы демон такого ранга дважды приходил к одному и тому же лицу, ведь после первого визита если кто-то и выживал, то ума больше не имел. Второй раз он к ней явился в образе караульного солдата, от которого она зачала ребенка, но после рождения он просто растворился в воздухе из рук надзирательницы. Заключенная просидела в общей сложности тридцать три года, а в ноябре 1801 года умерла в припадках безумия.

Получилось так, что Агасфер видел эту женщину первый раз, отодвинув грязные зеленые шторы в той самой каменной клетке, а второй раз – на портретах, исполненных крепостными художниками в ее городском доме на углу улиц Большая Лубянка и Кузнецкий мост. Агасфер был убежден, что эта фигура наиболее подходит на роль невесты Сатаны. По менее важному делу Ваал не пришел бы дважды. Если это так, то она должна быть где-то рядом, но за красной стеной – вряд ли, как и среди младших демонесс. Скорее всего, она где-то у гнезда проживает, на той же свиной пайке и водочке «Прелюдия» обслуживает общую схему. Все это, так или иначе, остается догадками. Но Агасфер был уже настроен додумать эту версию до конца, было еще куда двигаться. Как-то Сла̀в в компании друзей, обласканный его трансформером, в сильном подпитии описывал одну женскую особу, и коту Агасу хочешь не хочешь пришлось вслушиваться. Тогда-то ему пришло в голову, что где-то он уже слышал про такое лицо и ужимки. Когда-то он пробовался на роль сыщика у Эдгара Аллана По в его «Рассказах тайны и воображения». По мнению автора, очень даже не без успеха.

Агасфер встретил гостью, в ожидании которой вечерами сидел и перекладывал эти вилки, ложки, салфетки, представляя, как они будут общаться, изолированные от мертвого мира. И вот этот день наступил. С его приходом и первыми впечатлениями, Агасферу захотелось узнать во всех подробностях о том, в чем его принуждают участвовать. Это было обыкновенным человеческим желанием.

***

А сейчас завтрак. Гостья действительно стояла в проеме двери, спрятав косу под халат, застегнувшись по самую шею, однако рубцы удушения были видны еще ярче, чем вчера, возможно из-за белизны халата. Он приблизился к ней, она отступила на два шага. Агасфер, опять же, жестом позвал в ее комнату, открыл зеркальную дверцу шкафа и показал разнообразную приготовленную для нее одежду. Показал и опять ушел на кухню. Она сразу же вернулась в том же обличии. Было видно, что кинжал она пытается скрытно придерживать под халатом. За весь этот отрезок времени не было сказано ни слова. Она села за стол и положила на него свои маленькие ладошки. Почти все ногти на пальцах были частично стерты, частично подорваны. Создавалось ощущение, что она ими непрерывно оборонялась. Пальцы были сильно воспалены и при любом прикосновении приносили острую боль. Вот с них и придется начать, подумал Агасфер, ставя перед ней тарелку с простеньким, но человеческим завтраком. Потом сам сел и бодро, но не громко сказал:

– Ну что, будем знакомиться? Меня зовут Агасфер, и я – твой доктор.

Она чуть вздрогнула от его голоса, и необычно красивым тембром выдала целое предложение:

– Меня везде по-разному называли, и какое из этих имен настоящее, я не знаю.

Она, наконец, подняла на него глаза, они были василькового цвета, очень живые, но, как и все тело, воспаленные.

– Настоящее твое имя – Николь, оно означает «свет». А теперь мы завтракаем, – сказал Агасфер и принялся чистить яйцо. Гостья последовала его примеру, но яйцо ей не давалось почти: любое прикосновение к кончикам пальцев приносило острую боль. Агасфер очистил свое и подал ей, забрав ее яйцо. Она ела, откусывая маленькими кусочками. Мужчина потряс на ее яйцо из солонки и подумал, что работы будет много. Она ела, но очень вяло, сыр ей явно понравился. Девочка попросила чай и пару раз откусила от печенья, без сомнения у нее была температура. Агасфер принес градусник, и она без колебаний пристроила его под халат. У него это вызвало вздох облегчения: значит, ей отшибли не всю память. Через пять минут он попросил градусник, ртуть показывала тридцать девять градусов. Сколько времени она держалась, никто не знал. Девочка и сама понимала, что надо принимать какие-то меры, потому без возражения пошла в свою комнату и легла в постель, прикрывшись одеялом. Ее вопрос догнал Агасфера уже у двери в свою комнату, куда он направился делать приготовления к процедурам.

– А я теперь всегда буду Николь, или меня так только сейчас будут звать?

Он не ответил. При виде шприца она по-детски сжалась, но, перевернувшись на живот, чуть заголилась. Уколов было три и, как ему известно, все болезненные, но она даже не выдохнула горько. Какой же вообще к ней применим порог боли? Потом он ее попросил сесть, подложив под спину подушку, и принес ванночку с заживляющими настойками. Так она и сидела, маленькая птичка, опустив в ту жидкость лапки. Потом он из десяти пальцев на руках шесть перебинтовал, наложив мази. Она засыпала, начали действовать уколы и целая жменя таблеток. Сон должен был продлиться не менее пяти часов. Агасфер за это время собирался успеть приготовить обед, надеясь, что с пробуждением у нее будет аппетит получше. Все препараты были из последних достижений в фармакологии. Было ясно, что она истощена, и главные лекарства для нее – питание и сон. Начнет оживать – он будет с ней разговаривать, доискиваться души человеческой, но она явно будет спрашивать, зачем она здесь и какое у нее предназначение.

Когда он вышел из квартиры, волков у дома не было, явно им какой-то заградительный знак был выставлен. Он сел в такси и поехал по адресу любимых апартаментов своего бывшего подопечного. Там дверь была не заперта, вонь и крики перемешались и плотным слоем накрыли его. Из комнаты встречать его вышла Петровна̀, она же Салтыкова Дарья Николаевна, бывшая столбовая дворянка, которая сейчас отстирывала говно с простыней. А могилка-то ее на кладбище Донского монастыря.

***

Куриный супчик из концентратов получился ароматный и наваристый. Четыре котлетки на пару, присыпанные сушеной зеленью, тоже наполняли воздух ароматами. Литр киселя из розовых кубиков, сладкий и горячий, был последним мазком на том мольберте. Николь встала тихо и пришла на кухню уже переодетая в голубые джинсы и белую блузку, волосы рыжей бомбой лежали на затылке и плечах, и, вкупе с забинтованными пальцами, она выглядела как-то мультяшно и празднично. Кинжала на этот раз не было. Под одеялом спрятала. Ей, похоже, стало лучше: по крайней мере, температуру сбили одним ударом, который надо было, конечно, повторять еще и еще. Ложка в ее забинтованных пальцах выглядела потешно, но суп она поела, потом пол котлетки, но кисель выпила весь. Агасфер, глядя на все это, испытывал давно забытое, щекочущее ноздри, чувство радости, одновременно юношеское и отцовское. Он не спешил предаваться разговорам, да и она тоже больше не повторяла оставленного без ответа вопроса.