Ольга Александровна Коренева
В барханах песочных часов
Глава 24
Заиграло калифорнийское танго в глубоком кармане Шаха. Он достал мобильник и недовольно бросил:
– Что?
Это «что», произнесенное с капризным жеманством, рассмешило Янку, но она сдержалсь. Через пару минут он оживился и почти взвизгнул:
– Так, ну? И? Да, действовать пора!
И тут же вяло загнусавил:
– Ну значит прецедент назрел. Векселя в трех экземплярах, ты знаешь, что делать. Один – в банк на мое имя, остальные пусти в продажу, и как можно дороже, процент вам хороший пойдет, все оговорено, не понимаю зачем звонить, меня от дел отрывать.
И тут он завопил:
– Что-о! Как уплыли?! Не может того быть!!! Словом, чтоб все было, не то сами знаете!
Пихнул в карман мобильник и снова впал в приятную созерцательность.
Янка, непрерывно демонстрирующая танец живота – весьма выразительно, даже пупок подмигивал Шаху, – подивилась, насколько он невозмутим. Просто нечеловечески спокоен. Свое показное негодование обрушивает лишь на головы подчиненных, пугая тональностью голоса. Что ж, клон есть клон, тело без души, механизм, безжалостный и по-детски наивный робот.
Она была наслышана его жизни. Поразительная жестокость органично сочеталась в нем с благодушием и невозмутимостью, с непрошибаемым спокойствием.
Шах милостивым жестом позволил ей опуститься у своих ног, хихикнул неожиданно высоким женским голосом, и произнес:
– Ну, представь себе картинку. Сибирь, рудники, из-за которых драчки и разборки у местных хозяев. Им и невдомек, что все это на деле-то им не принадлежит уже, что ихними рудниками мои золотые векселя обеспечены.
– Как? – не поняла Янка.
Шах охотно произнес, радуясь словно дитя:
–А так. Рудники и вся золотодобыча принадлежит тому, у кого в зубах векселя. Золотые векселя, вцепись в них зубами, и все твое. Смешно, да? Вот то-то. Вот нагряну я со своей командой, ну, шороху будет!
И тонким голосом пропел:
– Ах, векселишки как картишки, фантики как франтики…
И вдруг вскочил, подобрал полы халата и изобразил нечто вроде канкана, весьма неуклюжего.
– Раньше я мечтал выступать в мужском стриптизе, но мечта была мимолетная, – признался он. – Скорее, желание, скажем так. А теперь давай сказку. Нет, не сразу, сперва покурим.
Прикончив сигару с травкой, она принялась за рассказ:
– Как-то слышала: на симпозиуме американцы спрашивают русских – для чего вы всю оборонку перестроили на производство тампаксов, неужели у русских много проблем? Не много, всего три – поясняют русские: женская проблема, перхоть, и тетя Ася, но тампаксов надо много. Тупой анекдот, типичный американский юмор. У нас теперь много ихнего, не только юмор. Пепси, реклама, вывески, мода, манера скалиться и вскрикивать: «Вау! Вау!»
Меня муштруют тоже по-американски, будто хотят сделать крутую модель и какую-то Никиту как в их сериале. Зачем-то обучают борьбе, основам кун-фу. Зачем-то манеры, да еще основы иностранных языков. Приходится зубрить расхожие фразы на английском, французском, немецком, итальянском. Мрак! Уроки правильного макияжа, как будто мне своего недостаточно, я и так нормально крашусь, мужикам нравлюсь. Одежда, походка, запас необходимых интеллектуальных знаний, компьютер. Устаю как загнанное кенгуру. Да еще тренеры в постель лезут, а у меня уж сил нет дать отпор. Вот раз меня, загримированную под Милалису, забросили на какой-то конгресс, где я должна маячить с диктофоном, мобильником и фотоаппаратом, скалиться и вести светские беседы. В общем, понравилось. Занятно. Знакомилась с господами и дамами, набила визитками сумочку (в чем и заключался смысл моего пребывания там. Визитки нужны Ёхомбе). Отношение восхищенно-почтительное, словно я – какая-то принцесса-инкогнито. Особенно запал на меня некий востоковед, Ромгур. Невысокий, худощавый, но что-то в нем такое, вся душа моя вывернулась и завертелась волчком, даже про Гела забыла. Мы с ним заехали в Спорт-клуб, и оказалось, что он классно танцует. Ему лет пятьдесят, подвижный, гибкий, манеры лорда. Потом подвез меня домой. Надо сказать, что танцевали мы как заведенные. Я прекрасно оттянулась после конгресса. Возле подъезда не припаркуешься, и он отогнал машину за арку. Я пригласила зайти. У меня теперь другая квартира, для встречь, Ёхомба позаботился, евроремонт, элитная мебель, возможно везде жучки. На прежней своей хате я теперь редко бываю. Я достала из бара ликер и разлила по хрустальным бокалам. Они так призывно звякнули, когда мы чокались, словно звук весенних льдинок вошел в наши тела и растаял там… И вот уже мы погрузились в розовые шелка моей массивной кровати с высокими резными спинками под уютным балдахином. Я откинулась на высокие подушки, он взял бокал из моих рук и поставил на журнальный столик. Его ладонь сжала прядь моих длинных черных (крашеных) волос, он лег на меня и стал целовать мои брови. Кончик его языка скользил по переносице моей, по ямочке между бровями. Он медленно доводил меня до экстаза. Его губы переместились к изгибу моего локтя, потом скользнули по всему телу, вниз, еще ниже, к центру кундалини, к лепесткам лотоса… Меня обдало жаром. И тут я ощутила тонкий аромат гиацинтов. Что это? Колдовство? Гипноз? Цветов здесь нет, запах возник из ничего, просто из воздуха. Из пространства.
– Что это, так благоухает, цветами, дезодорант?
– Нет, – ответил он. – Я не употребляю парфюма.
– Совсем? – удивилась я.
– Совсем. Никаких отдушек, – ответил он ускользающе-нежным шепотом.
– Я сегодня тоже забыла про духи, вот странно, – отозвалась я.
– Бывают такие дни, – сказал он и стал медленно входить в меня.
… Мы почти не меняли позы, все шло на одном дыхании, это походило на ламбаду и было потрясающе… Потом Ромгур истово целовал родинки на моем животе, его глаза были влажны, в них плескалось пламя исступленности. Ушел он внезапно, не оставив визитной карточки. Но у меня, почему-то, такое чувство, что мы еще встретимся… Я снова бываю на светских раутах, на симпозиумах, на всех этих приемах и банкетах, но Грунову меня пока еще не представили. Обкатывают, шлифуют меня, чтобы потом сразу – товар лицом. Старик не любит проколов. Да их у него и не бывает.
Вчера я уволилась из парикмахерской, коллеги подняли рев и сказали, что в случае чего чтоб сразу возвращалась, мое место будут беречь.
Она замолчала. Руслан протянул бокал, и когда она брала из его ладони, крепко и больно сжал ее пальцы.
– Слушай, откуда ты все это? Говоришь как читаешь, – спросил он.
Усмехнулась, увела взгляд, сказала:
– Да сама не знаю. Что-то где-то слыхала вроде, что-то пережила, остальное импровизация.
Опять заиграл Шахов мобильник. Разговор надолго его занял. До Янки долетали фразы:
– Могу прокомментировать. Векселя уплыли к Орланову. Ну да, к Ге Ор. Но попутал Бомжеров с журналистским расследованием, послал в Сибирь гонца, Карпова. Да, того самого, вексельного, но векселя уплыли. Ну? Именно. Плавают сейчас по Сибири, предположительно в Бодайбо. У всем известной Тени. Там. Уже там, да, «след взяли». Ждем сигнала. Ну, так писака уже заказан. Не сомневайся.
Янка не стала прислушиваться. Обошла вокруг стола и обняла сзади плечи Руслана, нежно дунула в его ухо, прошептала:
– Не знаешь, о чем он?
Ее ладони скользнули по его спине, опустились к впадинке позвоночника ниже талии. Руслан был юношески тонок и красив. Она губами коснулась его шеи.
Он поймал ее, усадил к себе на колени.
– Да ни о чем, – шутливо отозвался ее вопрос – О тумане.
– А все-таки?
– О векселях, о чем же. Туманная историйка. Исчез и комп, на котором их готовили.
– Кто исчез?
– Компьютер. С векселями-то шнягу гнали. Сварганили в трех экземплярах! Два из них продали, третий скинули в банк. Когда первые, проданные, покупатель предъявил к оплате, в банке ему заявляют: «принять не можем, эти векселя у нас имеются. Ну и что, ну звонили, когда это было, месяц назад вы нам звонили. Вот тогда не было. За это время их нам принесли, причем все. Какие у вас, не знаем».
– Кто их положил в банк? – спросила Янка.
– Тот, для кого их сделал Карпов. Вся операция была продумана в деталях. Исчезновение компа из норы Карпа – часть того же плана, потом этого гения хотели замочить, но он успел засветиться, попал на контроль КГБ, где его задействовали по своим каналам, вязаться с ним – лишний раз светиться. Но самое забавное, что у самих заказчиков все развалилось. Просто вдруг векселишки из банка исчезли, покупатели тоже свои векселя кому-то сбагрили, скорей всего в те же руки загребущие, одновременно как сквозь землю провалились компьютер, договора, документы, словом, все.
– Абсурд просто, – пробормотала она.
– Ну ясное дело, – ответил Руслан, склонившись к ее уху. – А самый большой абсурд то, что ты все точно знаешь про Ёхомбу, причем рассказываешь так, будто и впрямь участвовала в его играх.
– Поди ты! – не поверила она. – Прикалываешься?
– Если бы!
– Жуть! – она недоверчиво заглянула в его глаза. – Ну так я ж ясновидящая!
– Знаешь, подыши, легче станет, – отозвался он, ссадил ее со своих колен и легким пинком направил в сторону кальяна.
Когда Шах вернулся к столу, Янка уже накальянилась до одури. Ее клонило в сон. Но пришлось выпить на брудершафт с Шахом кубок приторного ликера и поцеловаться. Это был истеричный поцелуй, ее словно накрыло дурным будоражащим туманом. Захотелось хохотать, рожи строить и болтать. Душа ее перенеслась в царство Ёхомбы, а голос Шаха долетал словно из недр колодца. Шах требовал сказочку. Она не заставила себя ждать:
– Грунов оказался весьма крепким мэном лет 35, плотный, рост под метр восемьдесят, широкоплечий, глаза по-совиному круглые, слегка лысеющий брюнет, довольно интересный. В дорогом прикиде, со всей новорусской атрибутикой, но без того вульгарного налета. Смесь утонченности и грубоватости, с хитринкой, но и с изысканной простотой. Искорки европейско-западной цивильности мерцали в его облике. Интересный субъект. Мне понравился. Я ему тоже. Но в наших отношениях сразу возникла некая настороженная любезность. Мы друг друга остерегались.
Нас свели на закрытом приеме в честь дня рождения крупного бизнесворота. Был чудесный концерт, все знаменитые эстрадозвездники сверкали и переливались на сцене напротив ломившихся от яств столов. На свободном для танцев месте, между столами и эстрадой, выкаблучивались модельки, явно ища спонсоров и заодно украшая праздник своими легкими вечерними туалетами в стиле туник и отработанными улыбками. Воротилы их не замечали. Зато все пялились на нас с Груновым. Мы, почему-то, затмили знаменитостей – ведь среди гостей было полно известных художников, артистов, светских магов. Я краем глаза заметила Никоса Сафронова, Немоляеву, Юрия Лонго, и кой-кого из известных телеведущих. Чем же мы с Груновым могли так привлечь внимание? Это и занимало, и раздражало меня. Мы сдержанно улыбались друг другу и вели легкую любезную беседу. Я непринужденно бросала ничего не значащие фразы, Грунов подхватывал их, это вроде какой-то детской игры. «Пустое времяпровождение», вертелось в башке, «суета, мрак». Впервые в жизни меня не радовал роскошный прием и соседство со знатью, это утомляло. И бесило. Я не тащилась от своего супермодного прикида и шикарных безделушек. Мне было безразлично, что моей нынешней отшлифованной внешности могли бы позавидовать все супер-дивы Голливуда. Мне вовсе не надо этого, это все не мое, меня злит, что на меня все пялятся как на сенсацию дня, чего уж обо мне возомнили, не знаю, может приняли за легендарную Милалису?
Тут я впервые в жизни пожалела, что бросила свою парикмахерскую. И затосковала по своей нищей свободе. Мне стало неуютно быть Милалисой, незнакомой и непонятной. Я вдруг заскучала по самой себе, бесшабашной, безалаберной, неприкаянной, п р е ж н е й! И в этот вечер я поклялась себе: во что бы то ни стало в ы р в у с ь из этого неприятного мне мира, из интриг Старика, из всех его хитросплетений, и если только останусь жива – буду просто визжать от счастья, на ушах ходить!
Тут я заметила Старика, легок на помине. Он продефилировал мимо стайки танцующих моделек, которые при виде его на миг замерли, он бросил на меня многозначительный взгляд и дернул бровью. И я поняла. Я з н а л а, что нужно делать. Я состроила гримаску умненькой школьницы, скромно взглянула на Грунова и произнесла, играя голосом:
– Очень милый банкет сегодня, не правда ли? Но здесь, увы, отнюдь не цвет цивилизации. Вот на симпозиуме в Калькутте, да. Там был иной контингент. Мы обсуждали проблему рас. Ведь мы, люди пятой и, возможно последней расы на планете, загнали свое духовное развитие в тупик, можно сказать. Вам, наверняка, известны скачки и провалы нашей теперешней цивилизации, она называется Арийской, но не надо путать с немцами, это просто Гитлер присвоил понравившееся ему словечко для возвышения своей нации. На самом деле это этап развития человечества в период между двумя глобальными катастрофами, а не то, что сейчас называют в узком смысле…
Грунов взглянул на меня так, словно я вдруг превратилась в Снежного Человека, говорящего по-китайски. Его и без того круглые глаза округлились до предела, отразив сумятицу чувств и мыслей. Я усмехнулась, продолжая добивать его:
– Да вы все это наверняка знаете. Наша цивилизация оказалась, похоже, гибельной, хотя, надеюсь, что это, все же, не так. До нас были Атланты, которые погибли, несмотря на то, что достигли такого прогресса, какой нам и не снился. А до них были Лемурийцы, они могли даже…
Господин Грунов то бледнел, то краснел. Я забеспокоилась, не упал бы он со стула. Глаза его расширялись все больше, в них смешалось выражение ужаса и восхищения.
– Я говорю о духовном развитии, а не о технократическом, – продолжала я грузить своего мэна. – Ведь технократия завела нашу расу в тупик, убила духовность, возвела жизнь в степень компьютеризации, хотя заведомо известно, что компьютеры – это непоправимое зло, которое уничтожит планету.
В своей речи я путала понятия «цивилизация» и «раса», он не заметил. Похоже, он вообще не знал, что это такое. Я внесла полную сумятицу в его мысли. Я казалась такой умненькой, возвышенной, и при этом такой картинно-прекрасной, что самой себе опротивела. Меня просто тошнило от собственного эстетизма и наукообразия. Но на Грунова это произвело совершенно обратное действие, то есть ему не было тошно от такой меня, а напротив. Дело в том, что Старик предупредил его, будто я – всего лишь глупая кукла, сдвинутая на сексе. Так что Грунов ожидал от меня чего-то иного… По мере общения его шея все больше вытягивалась в мою сторону, его стул пришел в движение, приближаясь к моей персоне. Он подъезжал ко мне на своем стуле, а я отодвигалась и торопливо, но более бесстрастным голосом, словно учительница, говорила:
– Вы что-нибудь знаете о сомати? О, это великое состояние. Сейчас это могут лишь немногие тибетские йоги и свами. Именно в состоянии сомати человеческое тело может сохранять молодость сотни и тысячи лет, оно как бы консервируется…
Мимо нас неслышно прошел Старик и слегка качнул головой, взглянув на меня одобрительно. Все шло как надо. Все по плану. Я методично доказывала Грунову то, что ему и в голову не приходило. Я доказывала ему свою полную оторванность от сиюминутных реалий, свою незаинтересованность в мирском. Грунов должен перестать бояться меня, он должен успокоиться и расслабиться. Я в его глазах – такая вот, совсем крезанутая, синий чулок, сплошная душа, лишенная материального заземления. Но как женщина, конечно, великолепна, иначе и быть не может, женская сила просто просвечивает сквозь оболочку, вызывая у мужчин буйство эротических фантазий. Ему захочется владеть такой дивой, ради этого он на все пойдет. И проколется. Я приучу его вести научные беседы, а потом мягко направлю мысли в нужное русло, и в тематику вплывет Чузугань, сулэзные копи, я стану самым доверенным советчиком и консультантом господина Грунова, самой родной его душой и одновременно самым любимым его удовольствием в жизни, он позабудет обо всех своих прежних привязанностях и утехах, он мягко и легко сядет на ёхомбинский крючок. Уже рядом, пора подсекать эту рыбку.
Тут я глянула в невероятно круглые, как у подстреленной совы, синие его глазищи, синие словно отраженное в роднике небо, и мне стало как-то не по себе. Что это, неужели жалость? Мне жаль этого типа, с которым я всего несколько часов назад познакомилась, я жалею богатенького пингвина, хитрого преуспевающего женатика? Беспомощный взгляд, пухлые губы, он влип, бедняга, он погиб… Мне захотелось убить Старика, по потолку размазать… И я решила выйти из игры. Как? Ну, не знаю. Что-нибудь придумаю. Ох, не надо пускать его к себе в постель, не надо. Удержаться бы…
Янка остановилась, перевела дух. Наступил час еды, прислуга накрыла стол. Надо отметить, что каждый новый день они проводили в другой зале – комнатами называть эти огромные помещения было бы не совсем верно, – и пока еще ни разу не оказывались дважды в одной. В глубоких серебряных тарелках солнечно поблескивал суп из акульих плавников. Шах вел какие-то переговоры по мобильнику невозмутимо, но голос выдал напряжение. Несколько фраз он сказал по-английски, из которых она поняла два слова, которые переводятся как «западня» или «капкан», и «тень». Ей вдруг пришло в голову, что тень – это как раз то, что от нее самой осталось, она сама тень, и жизнь ставит на нее капкан. «Ничего, и не из таких капканов выбиралась», – подумала она.
После еды расположились в мягких креслах. Шах вызвал танцовщиц и танцовщиков. Но досмотреть балет не удалось. Глянув на часы, Шах отослал артистов, и велел принести камуфляж – это оказалась обычная джинсовая одежда. Янка ничего сообразить не успела, лишь мысленно фиксировала события, пытаясь не выпасть из реальности окончательно. Вскоре все они оказались на личном аэродроме Шаха. В самолете уже была небольшая команда в джинсе, у всех были короткие автоматы.
– Стрелять умеешь? – спросили ее.
Не поняв ничего, она уже сидела со «стволом», пристегнутая к креслу.
Глава 25
Казалось, пол и потолок поменялись местами. Янка отлетела к иллюминатору и вцепилась в подлокотник кресла. Самолет стал заваливаться на бок, но продолжалось это недолго. Вскоре самолет принял естественное положение. За стеклом проплыла тень, словно параллельно шел другой лайнер. Пулеметная очередь резанула по барабанным перепонкам. Янка взвизгнула. Не успев подняться, откатилась в сторону, но тут же сориентировалась и быстро поползла в проходе между рядами кресел.
– Накатили на нас, ниче, отобьемся, – раздалось над ухом.
– Руслан поднял ее, ободряюще хлопнул по заду, сказав:
– Не дрейфь, наши не лохи, стрелять могут.
Самолет резко дернулся и пошел ввысь.
В эту минуту Руслан прижимал Янку к задней переборке и успокаивал как мог. Ее трясло. На миг они потеряли равновесие и очутились на полу. Она заметила, как он побелел, но тут же неестественно улыбнулся и дернул молнию на ее джинсах.
– Удобная поза, экстремальный секс, – пробормотал он.
– Что там происходит? – сдавленно пискнула она. – Ракету выпустили?
– Угу, земля-воздух, – хохотнул он. – У меня своя ракета есть, и не самая плохая.
Его ладони скользнули под расстегнутую молнию, оттянули трусики. Руки его ласково касались ее тела, проникая все дальше. Она не противилась. Уж если умирать, то от любви. Она ощутила огонь его губ на своих бедрах, и отключилась, рухнув в омут блаженства. Словно издали долетали до нее звуки выстрелов, топот ног, крики. На них, обезумевших друг от друга, катающихся между переборками, никто не обращал внимания. Когда очнулись, все уже было спокойно. Напротив них сидел с чашечкой кофе Шах и смотрел с таким видом, будто присутствует на эротическом шоу.
– Не мешало бы еще и сказочку послушать, – проговорил усмешливо. – Приведи-ка себя в порядок, девочка, сходи в душ, Руслан тебе поможет.
Руслан кивнул, подхватил ее на руки, медленно двинулся по проходу, пошатываясь, ей показалось, что он поднял ее страшно высоко над полом и сейчас грохнется вместе с ней, она прижалась к нему с судорожной жутью, вдыхая острый запах любовного пота, аромат страсти…
Вернулись не скоро. Им нравилось мыть друг друга. От нежных прикосновений, от нежной мыльной пены и упругих струй воды они все больше заводились и шалели от ласк.
Когда, наконец, вышли, переполненные блаженством, Шах поглядел на них с удовольствием и заметил:
– Небось, замылись в доску. Лады, попейте кофейку, перекусите, а сказочку после.
«После» наступило утром. Янка, отдохнувшая уже и счастливая, рассказывала больше для Руслана:
– Так что там у нас? Ах да. Итак, меня доставили к Ёхомбе. Для приватной беседы. Ворвались, подняли с постели, приволокли.
Разговор был супер длинный и тяжелый, Старик садистски доставал меня своей непроницаемой невозмутимостью, вся моя дипломатия пошла коту под хвост, я ничего не могла доказать и добиться. Никакой реакции. Тут нервы сдали.
– Я выхожу из игры! – гневно швырнула я в лоб Ёхомбы скомканную фразу. Фраза-то нормальная, но орала я скомканным каким-то, не своим, голосом.
Старик молча смотрел на меня, лицо-маска. Он может т а к молчать, что жутко. Я продолжила свою гневную тираду, язык молотил минут двадцать. Старик молчком нагонял жути. И вдруг произнес с очень странной усмешкой:
– Я не стану рвать тебя на части раскаленными щипцами, и не буду топить в бетоне. С тобой могут сделать нечто такое, что все это покажется детской шуточкой. Но знаешь, что я, пожалуй, сделаю?
У меня от ужаса аж ногти под лаком побелели, я это ощутила.
Старик выдержал долгую паузу, и я, чтоб не грохнуться в обморок, направилась, пошатываясь, к креслу, уселась и с наглым видом закинула ногу на ногу.
– Я отпущу тебя, – сказал Ёхомба, ухмыляясь. – Но прежде ты сотворишь для меня одну мелочишку.
– Угу, – быстро согласилась я, – лады. Что делать надо? – В голосе, вот досада, прорвалась собачья услужливость. Я закашлялась и потянулась к сигаретам.
Старик взглянул понимающе и пояснил:
– Останешься на ночь у Грунова. Развлекай. Я его срочно вызову. Вот ключи, откроешь кабинет, слева сейф, ключом с пометкой откроешь сейф, там шифр, на ключе сбоку гравировка – это номер набора, наберешь, в сейфе ничего, кроме тетрадочек, нет. Возьмешь и отсканируешь. Сканер справа от окна, за секретером, в углу, на столике, подключен к компьютеру, увидишь. Все. Положишь тетрадки как было, все запрешь, чтоб никаких следов! Звонишь по мобильнику Гелле, передаешь ей копии тетрадок и ключи. Потом ложишься в постель и спишь. Придет Грунов – смотри, ничем себя не выдай, смотри мне! Займись любовью, ласкай, радуйся, помни – ты для него изнеженная кошечка в игривом настрое, старайся, но не переигрывай. Затем я тебя отпущу, насовсем, ты мне больше не понадобишься.
– Как? – ахнула я. – И это все, для чего я была нужна?
– Все, – отрезал Ёхомба.
– И ради этого меня так муштровали?!
Я изумлялась все больше, я ничего не понимала в действиях Старика.
– Ты недооцениваешь Грунова, – отрезал он.
Разговор был окончен. Старик щелкнул в воздухе пальцами, вошли два секьюрити в джинсовом прикиде, сопроводили меня домой. Мальчики вымуштрованы круто, слова не вытянешь, на рюмку коньяка не пригласишь, отказались от «наполеона», от любви, от всего хорошего, вежливо так: «Извини, мы на работе». Откланялись и ушли, круто он их выехомбил. Я села и стала думать. И вспоминать. Записи. Фразы. Взгляды. Недомолвки. Обмен взглядами, усмешки, подергивание губ и бровей, жесты, все-все, чему я не придавала значения, брошенные вскользь слова Гела. И поняла. П о н я л а! Я не дура, и если уж берусь в чем разобраться, то ничего не упускаю, память у меня что надо и логика есть, я всегда в конце-концов добираюсь до сути. И вот что вышло: Старику не нужно то, что предполагал Гел, ему не нужны сулэзные копи. У Ёхомбы, видимо, итак все есть. Ему нужны лишь дневники Милалисы, те самые, которые она вела с подросткового возраста. В них – некая тайна, и, похоже, очень непростая, заковыристая. Что же это может быть?
В эту ночь я мучительно пыталась заснуть. И не могла. Голова гудела, словно в ней – высоковольтные провода проходят, мозги кипели. Огромная, розово-красная луна, словно ошкуренный грейпфрукт, зависла за окном и высвечивалась сквозь тонкий шелк штор. Я ворочалась в постели, тревожные предчувствия вливались в меня вместе с лунным светом, я вставала, накидывала на плечи китайский халатик, тащилась на кухню, готовила кофе со сливками, хватала сигареты, хлебала кофе и курила одну за другой, в хрустале пепельницы росла горка бычков, мои мысли вырисовывали свободу, которой я окутана словно облаком, и в этом облаке я истребляла с шевелюры черную краску, напяливала свои потрепанные джинсы и линялую майку, и насовсем возвращалась в родную квартирку, собирала друзей и подруг, отвязывалась на всю катушку, ходила на ушах, кайф! Только б выполнить задание Старика, только б не сорваться! Господи и Святая Мать, помогите!
Под утро меня сморило, и дрыхла до вечера. Потом пила коктейль, принимала ванну, смотрела тупо видак, а в башке – вакуум, будто вместе с мозгами выкачали и воздух. Противное ощущение, не дай Бог. Около полуночи запищал мобильник. Звонил Старик.
– В час в «Стрельцовом Козероге». За тобой заедут.
Я стала наводить марафет, соображая с трудом (башка совсем не варила): значит, Грунов будет там. Это крутой элитный клуб, много слышала об этом, но еще не была. Я там возникну как бы с друзьями, прикид – светская чудачка развлекается. Все продумано заранее.
Ровно в час ночи, минута в минуту, явились оба секьюрити, те самые. На сей раз – сама элегантность, костюмы от Версачо, на пальцах – перстни с камушками. Изыск. Красавцы. Полный отпад. Грунов умрет от ревности. Сегодня я с ним поиграю, помучаю напоследок.
Сопровождающие, Пьер и Жан, секьюрити, конвоиры мои, галантно поцеловали мне ручку, распахнули дверцу «мерса», я по-птичьи впорхнула в тачку. И тут меня придавило тоской. Или совестью. И жалостью. Грунов, бедолага, и не подозревает, какая подлянка ему уготована. Не представляет, что в тех дневниках, но раз уж Константин прячет их в сейфе и в запертом кабинете, то уж такое там творится… Ну, я отсканирую экземплярчик и для себя. Хотя, старик запросто может это предположить, и потом уроет меня вроде бы невзначай, пожар в доме устроит, или взрыв. Для подстраховки. А что, свидетелей убивают, а участников событий и подавно… От этих мыслей мне аж поплохело.
Наш «мерс» плыл по водовороту ночных улиц, озаренных разноцветьем реклам, в салоне машины играла тихая музыка, мальчики перебрасывались светскими анекдотами, временами обращаясь ко мне, я что-то отвечала, к нашим лицам приклеилась маска рассеянной скуки, одна на всех, словно мы близнецы, но у каждого в душе сидели свои черти, а на подсознательном уровне мы улавливали тревоги друг друга, это роднило нас. У мальчиков было свое тайное дело, я это остро чуяла, и боялась, тревожилась за Костю Грунова. Ну вот, для меня он уже Костя, рановато что-то. Костей он должен стать только в постели, а до этого еще дожить надо…
В «Стрельцовом Козероге» цвели альпийские луга (искусственное покрытие), в фонтанах плавали рыбки, столики в белоснежном кружеве лепились, словно ласточкины гнезда, к хрустальным скалам стен с золотыми пузырьками внутри. Я небрежно прогуливалась среди этого великолепия, выбирая столик, и с отсутствующим видом поглядывала на гостей. Меня тоже рассматривали с восхищенным любопытством. Наконец, я выбрала столик под стеклянным водопадом и расположилась, ребята устроились слева и справа от меня. Подскочил кельнер в розовой ливрее, и я распорядилась подать коктейль, шоколад и фрукты. Ребята завели скучный разговор о том, кто из политиков и как делает свои дела и кто занимается каким бизнесом, я умело поддерживала разговор, показывая свою как бы осведомленность и заинтересованность. Мимо продефилировал Гел в вечернем платье и таким умелом макияже, что в нем на сей раз трудно было заподозрить гомика. Мне нравится слово «гомик», оно звучит почти как «гномик», и в этом что-то сказочно ласковое и доброе. Почему их не любят? Я улыбнулась Гелу и взглядом пригласила за наш столик.
– Сыграем в кегельбан, – предложил он, подойдя. – Не сейчас, позже.
Он сел против меня, опустил ресницы и сквозь них томно посмотрел в сторону. Там, куда падал его взгляд, я увидела Грунова – он держал бокал и задумчиво поглядывал на залу с кегельбаном. Пока я болтала с Гелом (сегодня он казался стопроцентной женщиной), мои секьюрити куда-то отлучились, и я, воспользовавшись случаем, стала забрасывать его вопросами:
– Кто такая Милалиса? – в лоб спросила я.
– Ну, знаешь ли, – уклончиво ответил он. – Спроси что полегче.
Я нахмурилась и грозно уставилась на него:
– Гел, ты мне друг?
– Подруга, – хохотнул он.
– Прекрати это все. Отвечай, ну? – Я начала сердиться.
– Видишь ли, – нехотя сказал он. – Милалиса, видишь ли, человек непростой.
– Это я и без тебя знаю. А к а к о й она человек? – произнесла я с нажимом.
– Посвященный, – тихо ответил Гел.
– А точнее можно? – Я переломила в пальцах соломинку для коктейля и с недоуменьем посмотрела на обломки пластмассовой синей трубочки.
– Можно, отчего ж. – Он задумался. – У Старика есть досье. Я заглядывал, но не все помню. Вроде, она в свои тринадцать лет ушла с паломниками, крестилась, бродила по святым местам. Тогда она звалась Анной Топьевой. Ей с детства были открыты астральные и ментальные планы, тонкие миры были ее стихией.
– Дальше, дальше, – торопила я, боясь, что нам помешают.
– А дальше, м-м… – Гел мялся, играя на моем нетерпенье. Он медленно потягивал коктейль, он расковыривал финик, извлекал косточку и катал ее по скатерти.
– С каких пор ты стал садистом, мой мальчик? – нежно проворковала я. – Не мучай, говори.
Гел оставил, наконец, в покое финик, и устало, скучно продолжил:
– В общем, Анна, она… – он помолчал, подыскивая слова. – Короче, она дочь учительницы в Костроме, так. Училка эта, Эвелина, дама строгая и странная, так, если кратко, в городке ее уважали и, ну, не то чтоб сторонились, а как-то не сближались с ней, что ли, не понимали, в общем. Ну, непонятная она какая-то вроде. Эвелина жила с младшей сестрой, семнадцатилетней Каталиной, писаной красавицей, кроткой, мягкой, замкнутой. Сестры жили сами по себе, очень независимо, на все имели свое мнение, и не очень-то обращали внимание на провинциальное общественное мнение. А в провинции так нельзя, а они жили по столичным меркам, хотя в столице никогда не были. Характер у них был этакий широкомасштабный. Это и настораживало местную общественность, это для провинциалов было непонятно. Нехарактерно как-то. Ясно я выражаюсь, да? Сестер интересовала религия, и мистика, занимались эзотерикой, у них случались видения, иногда они могли пророчествовать, этот дар был особенно развит у Каталины. Обе контактировали с тонкими мирами. Старшей сестре, Эвелине, или попросту Еве, как звалась она по-домашнему, ей не везло в личной жизни: дважды была замужем, и оба раза овдовела. Первый ребенок родился мертвым. Все близкие, которым она хотела помочь – умирали. Младшая сестра поняла: поскольку обе они живут как бы меж двух миров – темным и светлым, то им нельзя ни к чему привязываться душой, иначе они все будут терять. Любая привязка делает потерю. Извечная борьба между Божественным и Небожественным мирами, и две женщины, попавшие в эти тиски, две открытые души словно меж двух жерновов. И Каталина, потрясенная этим открытием, стала всех сторониться. Она боялась страшной кармы. И осталась девственницей, чтобы не погубить никого своей любовью. А старшая сестра, Ева, мечтала о дочери и вымаливала ее в церквях, молила Бога о ребенке, так вот. От кого родила вдова, это неизвестно, людям Старика узнать это не удалось. Но было у Евы, а потом и у сестрицы ее, видение, что рожать надо в Москве. Так она и поступила, в результате вернулась с новорожденной дочерью, переполненная счастьем. Так что Анну Топьеву, ныне Милалису Грунову, вырастили мать и тетка. Это все, что я знаю, в награду – поцелуй.
