Олег Сухамера
Дети грядущей ночи
* * *
Огромные, выкованные еще при царице Екатерине, ворота не скрипели, а натужно выли. Стась подумал, что, наверное, так будут выть трубы апокалипсиса, когда отвечать придется всем. Что ж, пока приветствие тюремных врат предназначается персонально для него.
Двое хмурых надзирателей с медными свистками, болтающимися на цепочке у нагрудного кармана, позевывая, привычно извлекли из рыдвана обмякшего Стася. Задрали его закованные руки к небу, как оказалось, тоже испохабленному железной сеткой, и повлекли внутрь, во чрево человеческих мук и страданий, точно черные муравьи, тянущие гусеницу в свои подземные кладовые.
Сырые коридорчики с решетками, полумрак, лязг ключей, скрип ржавого, давно не смазанного железа – и запах: так воняет казенщина – смесь перепрелой капусты с «шлейфом» керосина и фекалий. Первые впечатления дернули по нервам, но Стась внутренне улыбнулся: испытание должно было быть «то, что надо».
Ткнули в руки скрученный серый матрас, кое-как сшитый из парусины, видимо, такими же невезучими; впихнули в низкие дверцы, и Стась оказался в хате общей камеры городской тюрьмы.
– Чего встал, товарищ? Заходи, не бойся. Тут такие же страдальцы, примем как родного, – голос принадлежал высокому худосочному юноше с подозрительным чахоточным румянцем на впалых щеках.
Стась, привыкая к свету, льющемуся из убранного двойной решеткой маленького оконца под потолком, осмотрелся: два ряда двухэтажных нар были забиты самой разношерстной публикой. Мужики сидели, лежали, стояли, брились, пили чай за стоящим посреди этого Вавилона столом. Кто-то вперился взглядом в новоприбывшего, кто-то демонстративно его не замечал.
Стась инстинктивно почувствовал, что от первых его поступков и слов будет зависеть очень многое. Решил, что будет вести себя так, как всегда. Корчить из себя что-то в толпе озлобленных долгим бездельем и несвободой людей было бы глупо и, пожалуй, опасно.
– День добрый. Я Стас Вашкевич. Под следствием. Куда могу положить вещи?
Гомон в камере прекратился, все обернулись к углу, где за подвешенным к верхним нарам казенным одеялом угадывалась фигура человека. Стась понял, что сейчас кем-то решается его судьба в этой пока еще нейтральной среде, которая, по одному мановению невидимого вожака вмиг может стать агрессивной.
– Вашкевич? Не из Перебродья часом? – высунулась из-за одеяла конопатая хитрая физиономия с серыми колючими глазками и носом, напоминающим клюв хищной птицы.
– Да, – спокойно, скрывая удивление, ответил Стась.
– Не Марута ли? – щуплый рыжий человечек выбрался из шконок полностью. В воздухе повисла тягостная пауза, камера не знала, какой реакции ожидать от главаря.
– Да. Один из. Марута. Все верно, – Стас не понял интонации, крывшейся за вопросом. То ли угроза, то ли еще что. Поэтому ответил нейтральным тоном, внутренне готовясь к самым неприятным изворотам судьбы.
– Марута! – довольно изрек Рыжий. – Серега, брат твой, меня на три четвертных билета обул, сучонок! – отчего-то радостно заулыбался человечек, приближаясь медленно и мягко, словно дворовой кот, охотящийся на амбарного мышонка.
– Сел выигрывать, не плачь. Фарт – не лошадь, к утру повезет. Он говорил вам, наверное, прежде чем начали играть?
– Мало ли кто кому чего говорил, – поморщился человечек и тут же отвернулся, но даже сутулая его спина, казалось, источала скрытую угрозу. – Проходи, устраивайся. Место сам найдешь. Не найдешь, дуй под нары, – подмигнул сокамерникам Рыжий, отчего те подобострастно заржали.
Стась, оценив не самым лучшим образом сложившуюся для него обстановку, под испытующими взглядами молча прошел по узенькому проходу и, раздвинув первые попавшиеся матрасы, положил между ними свой.
– Спросить надо бы было у людей, – мельком заметил Рыжий, прячась за своей импровизированной перегородкой.
Станислав, избегая ненужного конфликта, ничего не ответил, устало сел на край грубо сколоченных нар, вдохнул в полные легкие вонючего спертого воздуха и постарался почувствовать себя дома.
* * *
Сергей был готов взять вину на себя, но мудрый Цейтлин убедил: надо драпать в Петербург, подальше от разборок. Кто-то должен противодействовать следствию извне – вот основной закон лихих людей. Или можно присесть обоим и надолго. Деньги, как говорится, они и камень пилят.
Вняв голосу рассудка, под плач и стенания Софьи, пришлось спешно драпать от родных перебодских пейзажей в сторону Северной Пальмиры, где у Яшки были какие-то концы.
… Тихой гаванью оказалась подпольная опиумная курильня дедушки Лю. Мансарда с отдельным входом в виде пожарной лестницы, молчаливый, рот на замке, хозяин, что еще нужно беглому страннику? Шумная городская жизнь пришлась сразу по сердцу, и все вообще было бы прекрасно, если бы не ежедневные угрызения совести и мучительные мысли о брате. Ему сейчас наверняка туго, а он пока ничем помочь не может.
А поначалу показалось, что все будет на мази. Лощеный следак, с золотым браслетом на запястье – «подарок от сослуживцев», – чуть поломавшись для приличия, внял переговорным талантам Яшки и обозначил сумму.
Но, увы, столько не было…
Отдал все, что было скоплено игрой и темными делишками, заняв и долю Цейтлина, Сергей с унынием осознавал, что и наполовину не приблизился к запросу столичной акулы, озвученному Яковом.
– Так и сказал: дело уж больно серьезное. Гибель ребенка, порча имущества общественно опасным способом… Это ляжет тенью на его репутацию, «вы же понимаете»? – Яшка изобразил, как притворно вздыхает молодой следователь Мичулич, принимая пачку купюр. Говорит, еще столько же – и мы находим свидетелей. Или не находим свидетелей. Короче, этот мухлер сказал так: передайте своему братцу-кролику, что еще столько же, или его преступный сообщник будет гнить за решеткой до морковкина заговенья. Дал пару месяцев сроку.
Яшка развел руками, сочувствуя попаданию ситуации в тугие тиски обстоятельств, и тихо подытожил: «Такие дела…».
Деньги, везде проклятые деньги. Сам не заметил, как из легкого приключения по добыванию этого дьявольского семени, втянуло в такие жернова, что остановиться – означает погибнуть. Добро бы самому. Близкие, ради них все теперь – закрутилась поднадоевшая мыслишка. Сергей тяжко выдохнул. Если бы не эти временные клещи, послать бы Яшкину авантюру торговать хреном с яйцами. Но, увы, злой рок диктовал свои условия осторожности.
Яшка, заметив, что товарищ вернулся из тяжких размышлений в бренный мир, тактично продолжил уговоры.
– Зачем в бою? Сережа, где вы видели еврея-боевика?
– Судя по принесенному тобой заказу, они вот-вот появятся.
– Ой, это другие люди, новая формация. Революционеры, евреи, латыши, китайцы – это тупое орудие непонятно в чьих руках, а орудие не имеет национальности. Фанатики, что с них взять? Но денежки. ДЕНЬГИ! Факт, у них водятся.
– Революционеры?! Ты вообще?! Ч-черт! – Сергею мучительно захотелось поднять за шкирку тщедушного стратега и встряхнуть пару раз, как нашкодившего котенка.
– Ну да, в случае провала дело приобретет несколько нехороший политический оттенок. Но мы не собираемся сдаваться? Значит, и с ограблением этого вагончика со взрывчаткой все будет хорошо, если не сказать отлично!
– Сученыш, ты уже все придумал… – осипший голос выдал волнение, охватившее Сергея.
Он вдруг остро почувствовал, что этот риск всем рискам риск, что потерять голову в самом расцвете жизни – глупо. Но тут же прогнал сомнения, представив несчастного Стася, запертого в четырех стенах.
* * *
Думал ли Мишка, что дорога к дому пана Еленского из полной приключений с предвкушением неведомого превратится для него в сущую Голгофу?
Идти не хотелось. Лишь мысли о новых непрочитанных фолиантах заставляли выталкивать себя на текущую весенними струями улицу и посещать человека. В сотый раз расстраиваться и плакать, сетуя на судьбу, с жестоким постоянством превращающую умного, сильного и мудрого старика в восковую иссохшую мумию. Мумию, вперившуюся безумным белым взглядом в расписанный сюжетами из героического прошлого предков потолок; дышащую тяжело, источающую запах смерти и гниения лежачего больного. Этот смрад вбивается в подсознание навсегда, его не перепутаешь ни с чем.
Внутренне содрогаясь, подавляя ребячий испуг, Мишка садился у изголовья старика, брал его за сухую, как ветка, руку, чтобы тот не стучал ею себе по колену.
– Стучит? – спрашивал у горничной. Та лишь молча кивала головой, пряча полный боли, но сухой от пережитого взгляд.
– Пан Еленский, зачем вы стучите? Вот синяки уже на колене. Зачем? – с детской непосредственностью пытался выяснить Мишка.
Старик только тяжко вздыхал, шарил по сторонам ничего не понимающим взглядом. Еленский изредка натыкался помутневшими зрачками на Мишку. В такие моменты взгляд его приобретал осмысленность, и сухие губы растягивались в некое подобие улыбки, отчего он становился еще страшнее: уж больно эта усмешка напоминала оскал черепа.
Говорил пан Адам невнятно, тяжко, как будто выхаркивал слова из себя. Будто бы каждый звук отнимал у него частичку жизненной силы.
– Ми-ха-ил. На-до. На-до… – старик едва не плакал, оттого, что речь почти утрачена, но с неимоверными усилиями продолжал.
Тоска, растерянность, страх от фатальной потери кололи душу тысячами невидимых иголок, но внешне Мишка старался не проявлять уничтожавшую его бурю эмоций.
В резко повзрослевшей своей душе, невидимо для окружающих, заливался ручьем скрытых слез, жалея старого друга, жалея себя – такую невезучую, брошенную братьями, не имеющую друзей среди сверстников белую ворону.
В такие моменты лишь тень вымученной улыбки могла бы выдать его, но Мишка был примерным учеником. Боль потерь и разочарований давала многое, в том числе умение не показывать судьбе то, что сейчас размазан и растерзан событиями, вызываемыми ее прихотливой поступью.
– На-до. Свифт. Гю-го. Ра-бле. Там. Раздел шест – кха-хка – над-цать. – Мумия повелительно указывала рукой, не в силах больше разговаривать. Мишка вставал, шел в библиотеку, закрывая уши руками, дергаясь, как от удара плетью, от каждого равномерного хлопка высохшей ладони по почти неживому телу.
* * *
Трактир «Север» пользовался у жителей столицы дурной славой.
Не редки были тут случаи с поножовщиной, и дощатые полы не раз впитывали в свое коричневое тело кровь фартовых парней и разгулявшихся купчин.
Кухня, впрочем, была отменная, место далекое от светских и обывателей, околоточный прикормлен владельцем и привычно не замечает ничего противоправного. Такое особенное положение привлекало в «Север» посетителей с трудной судьбой и шальными, мутного происхождения суммами в тугих кожаных портмоне.
Столоваться тут предложил Яшка: где еще за короткое время найдешь пару-тройку не задающих лишних вопросов напарников?
Чуть не пропали, правда, по своей наивности.
Хозяин трактира, Вова Спица, получивший прозвище за манеру втыкать отточенную вязальную спицу прямо в глаз своей жертве, все эти дни присматривался к странноватым парням.
Не со зла, а по необходимости, бывший разбойник, вовремя завязавший и вложивший награбленное в легальное заведение, подослал в темный переулок парочку своих парней с быстрыми кулаками и острой пикой про запас. Если бы не ловкие финты и хуки, пришлось бы парочке туго. Боксинг не подвел. На следующий вечер бывший урка сам подсел к столику странной парочки с полуквартой лучшей своей хреновухи.
– Вижу, что не местные. Я к вам с добром. Если позволите, – хозяин лишь повел взглядом, как на столе образовалось большое блюдо с дымящейся бараниной, обложенной соленьями и зеленью. – Первые восемь ребер у барашка – это мясо. Остальное – не то. Для простых. Для уважаемых мною людей – каре из первых восьми ребер, – басил Володя, наполняя граненые лафитники, которые тут же покрывались холодной испариной от вливающейся внутрь ледяной жидкости. – Вижу, дела имеете. Какой масти будете, парни? Чем помочь? Не за интерес, а по делам моим грешным, имею право спросить.
Яшка, прочувствовав тяжелый взгляд бывшего убийцы, поспешил уткнуться носом в тарелку с бараниной, предоставив вести нелегкий разговор не смутившемуся и вперившему глаза прямо в середину лба трактирщика, Сергею.
– И то дело, – оценивший дерзость собеседника Володя поднял рюмку и улыбнулся, давая понять, что признал своих. – Выпьем. Я – Вова, для друзей – Спица.
– Яшка. Яков, – пискнул Цейтлин, опрокинул рюмку и закашлялся.
– Сергей, – представился Вашкевич, чокнувшись с хозяином.
– Сергей, значит. Сергей. Не знаком. Погоняло твое, если не сложно, озвучь, мало ли, вдруг ветер носит о тебе что.
– Марута, – через паузу, безжизненно, тем же тоном, как озвучивал свои победные карточные расклады, сказал Сергей.
– Странное погоняло. Не слышал, – на миг задумался трактирщик. – Но запомню, – улыбнулся широко. – Ловко ты этих, в подворотне. А они ведь не котята, а калачи тертые.
– Бывает, твердое ждет, что его кусать будут, а по нему – кувалдой. Такие расклады…
– И то правда. Говори, Марута, что от меня? Чем мой «Север» вдруг оказался медом для тебя намазан?
Сергей, быстро переглянувшись с Яшкой, заговорил спокойно, будто о чем-то будничном, вроде погоды, – как о деле, не имеющем особого значения.
– Ищу трех рисковых людей. Умных, не дуроломов. Дело серьезное, голову положить, если меня не слушать, очень быстро получится.
– А на выхлопе что? – прищурился мышиными глазками Спица.
– Озвучат свою цену, – вмешался Яшка, но тут же сник под быстрым взглядом матерого урки.
– По десять «кать» за пятнадцать минут работы. Дело верное. Все расклады изучены. Все – сами, людям надо приглядеть и помочь погрузить.
– Ну-ну. И слава Богу, что не шпики, – собранное будто из квадратов лицо Спицы мгновенно поскучнело. Он тяжело поднял массивное двухметровое тело с лавки. Повернулся, делая вид, что уходит, затем замер на секунду и бросил сквозь зубы, небрежно, повернув лошадиное лицо вполоборота.
– Людей дам завтра. За твой кусман отработают, как скажешь, Марута. Моя доля – полторы тысячи. Пришлешь до делюги. Вы кушайте, кушайте, ребятки, остынет же, – от вкрадчивого тона трактирщика, в котором чувствовалось неприкрытое «если что не так, пеняйте на себя», Яшке чуть не стало тошно, и есть совершенно расхотелось.
Марута же, напротив, с удовольствием принялся за ароматную ягнятину.
* * *
Не прошел, пролетел месяц, бедный на перемену мест, но богатый на события, кипевшие внутри узилища, будто тошнотворное густое варево. Всего за одну маленькую неделю, за несчастные семь дней, приобрел Стас Вашкевич множество скрытых недругов и явных врагов.
Началось на следующее утро после захода в камеру. Тупоголовый битюг Ванька Мормыш по науськиванию или Рыжего, или по своей недалекости, решил использовать щуплого Стася в качестве личного служки. Поссав в общую парашу, бросил небрежно, через плечо: «Эй, новенькая, как там тебя, Танюха? Или Марута? Дуй сюда, вымоешь чисто, чтоб сияло». Коренастый, крепко скроенный, с пудовыми кулаками и подлым нравом разбойник и убийца Мормыш пользовался что здесь, в тюряге, что на воле, славой быстрой на расправу и жестокой твари, отчего обитатели Браславской кутузки старались с ним не спорить. Вот и сейчас большинство сидельцев отвели глаза, стараясь отстраниться от назревающего «воспитательного момента», лишь Рыжий высунул из-за занавески свою любопытную мордочку-жальце.
В чем-чем, но в сообразительности Стасю никогда было не отказать. Мгновенно поняв, откуда дует ветер и чем грозит ему уход от проблемы в виде покорности и послушания, Стась, согнув голову, будто подчинившись чужой дурной воле, молча подошел к Мормышу:
– Чем мыть? Тряпка есть?
– Руками, Машка, мой, руками, сладкая моя, – заржал довольно Мормыш, но поперхнулся от резкой боли в солнечном сплетении. И без того выпученные глаза Ваньки вылезли из орбит, а рот в неопрятной бороде начал часто-часто раскрываться, как у вытащенного из глубины глупого толстого леща.
Не успел Мормыш подумать, что такое с ним случилось, как Стась резким апперкотом снизу насадил на кулак могучую челюсть, с удовлетворением почувствовав на костяшках тяжесть обмякшего кулем тела прямо на ведро со ссаниной.
Под общее молчание Стась возвратился на нары, лег и стал думать о том, как вести себя дальше, понимая, что это лишь цветочки, коими была тупая сила в виде лежащего в отключке Мормыша. Обстоятельства сложились в его пользу, пока.
По быстрому злому взгляду Рыжего он понял, что будут, будут еще ягодки, и они не замедлили себя ждать.
Тем же вечером Маруту пригласили к Рыжему в угол камеры, «на воровское правилово», как шепотом пояснил ему сосед по нарам доктор Беськов, подозреваемый по делу об удушении некоей поставской мещанки, – тот самый высокий худой тип, который предлагал ему заходить и не бояться.
Вашкевич пошел, как обычно, без страха, хотя сокамерники провожали его тем взглядом, каким провожают смертельно больных или покойников. Шел средний из Марут, четко осознавая, что и за что ему предъявят. Решил, что убивать за такое не станут, но серьезные побои точно будут. Для того, чтобы выиграть партию, надо выиграть время; чтобы выиграть время, надо пожертвовать фигурой. Все точно, как говаривал пан Еленский: любая игра – это карта, отражающая вполне реальнуя жизнь.
Все случилось, как и предполагалось. Стась не особо вслушивался в воровские претензии, молча терпел боль от наносимых ударов, контролируя лишь, чтобы кто-то из соратников Рыжего не ткнул, раздухарившись, нож в спину.
Избитый крепко и основательно, Стась лежал между здоровенным олигофреном Шахорским, изнасиловавшим по пьяни собственную дочку, и доктором Беськовым. Думал о планах Рыжего, который явно почувствовал угрозу в лице Стася. Время пока было, свалить четырех разъяренных покорностью жертвы субчиков не представляло труда, но за ними был Рыжий – власть в этом темном месте, а власть…
– Власть, Стас, дорогой, вот сильнейший наркотик, – шептал на ухо давно свихнувшийся доктор, – с него невозможно слезть, ее ничто не заменит. Власть – она как рука. Например, еще вчера ты мог ею брать, бить, гладить и ощущать прелесть …ммм… девичьей кожи, этот …ммм… пушок на ее щеках… Да, отвлекся, простите.
Но! Ампутируй руку, забери у человека власть, и что будет? Будет тоска. И это полбеды, сам властитель превратится в пустую куклу, посмешище и жупел. И власти предержащие отлично это понимают – от малюсенького клерка до самого царя нашего батюшки. Человек утративший поставит на культю протез, показывая, что вот тут. Тут! Была власть. Но нет! Все понимают, что символ власти не есть власть. Деревяшка, похожая на руку, не рука! И у каждого, кто имеет маломальскую власть над людьми, есть этот инстинкт: потерять ее, взращенную любовно, взлелеянную и выпестованную. решительно не возможно. Нечем ее заменить! Лучше потерять жизнь. Что может сравниться с прелестью власти над себе подобным, которого ты своей волей, своим желанием, прихотью своей можешь скрутить в фарш. Или задушить, или же наградить и осчастливить. Все – по мановению твоего указующего пальца. Власть! Сила! Могущество! Чем вам не волшебная палочка из сказки? Нет. Власть не отдают. Отобрать – можно. Но это – игра в русскую рулетку, когда не один, а все патроны в барабане. Игра в робкой надежде, что один из патронов вдруг даст осечку. Революционеры, дорогой Стас, святые люди. Мясо, призванное развалить нынешнюю пирамиду власти, сделав ее, по своей романтичной недалекости, еще кровавей и страшнее, чем она была. И кто будет там, наверху, никто из этих святых идиотов не знает, да и знать им не положено. В одном будьте уверены, дорогой Марута, наверху всегда будет тот, у кого инстинкт власти затмевает инстинкт жизни. Самый дерзкий, самый беспринципный, самый подлый, самый жестокий – тот, кто наслаждается этим мерзким подъемом по жирным от крови, воняющим мертвечиной, ступеням.
* * *
Сергей, понимая, что гремучий коктейль, круто замешанный на бедовом характере товарища и его страстью к деньгам, поставил Яшке условие: перед делюгой надо познакомиться с купцами. Яков нервничал, стараясь ускользнуть от острой темы, надеясь, что вопрос как-то рассосется сам собой. Ничего не мог поделать. В голове звучал вкрадчивый голос покойного деда, владельца керосиновой лавки, передавшего Яшке свой орлиный профиль и деловую хватку. «Яшка! – крутил у носа крючковатым пальцем дед. – Только шлимазл будет сводить продавца и покупателя! Зачем ты, когда они есть друг у друга? Разделяй и имей свой гешефт. Лучше копеечка в кармане, чем мильон в уме».
– Яша, нет вопросов, какое недоверие? – в который раз убеждал друга Сергей. – Мне надо понимать, с кем я имею дело, это ж моя голова полезет под пули. Что за люди? Стоит ли риск чего-то, кроме твоих красивых обещаний?
– Сережа! Это конспиративная сеть! Нас всех убьют, если я проболтаюсь. Вам нужен мой хладный труп? Или ваш собственный? Читайте Писание! Во многих знаниях многия печали! – едва не плакал от неуступчивости товарища Цейтлин.
– Тьфу на тебя! Значит, забыли. Буду искать богатеньких азартных картежников, риску почти никакого, карты наши – деньги ваши!
– А! Черт с вами! Я предупреждал… Хотите смотреть в лицо неприятностям? Таки их у вас будет! Я передам ваше желание, но пеняйте на себя. Страшные люди, смерть им сестра родная. Раздавят, как клопа, и не заметят. Хотел взять удар на себя, но, Сережа, одумайтесь, еще не поздно! Давайте-таки я встану между вами и этими посланниками ада?
– Завтра, у «Бернгарда» на Николаевской набережной. Там людно, хорошее место пересечься. Приводи, перетрем, утрясем все тонкости.
– Эх, зря… Не говорите потом, что не предупреждал, – Яшка разочарованно махнул рукой и сразу как-то осунулся и погрустнел.
… Через годы, вспоминая этот вроде бы незначительный момент, внутренне холодея, прислушиваясь к привычному трепыханию сердца, Сергей думал: «А что, если бы я не настоял на встрече? Неужели жизнь повернулась как-то иначе? Быть не может. Не может быть».
… К моменту стрелки с заказчиками все было спланировано, утрясены организационные мелочи: приобретены оружие (пару наганов и огромный маузер с пристегивающейся к ручке кобурой-прикладом), саквояж с дымовыми шашками, три телеги на рессорах и резиновом тихом ходу, бодрые лошадки, переносные газовые фонари «Сименс», комплект полицейской формы для Сергея.
Трое невзрачных мужичков, с которыми познакомил друзей Спица, вызывали доверие хотя бы тем, что больше слушали, чем говорили, не корчили из себя матерых уголовников, а, наоборот, всячески старались слиться с толпой.
Валет, Король и Туз даже имена свои разглашать не захотели, прямо сказав при знакомстве, что кликухи временные, мало ли как дела сложатся… «Приказчики», неприметные, невзрачные, но профи – так определил троицу для себя Сергей.
Спица, получив свою долю из занятых непонятно где Яшкой денег, отрекомендовал мутных типов просто:
– Туз ломает любой сейф на раз. Король был в охранке когда-то, отвечает за наружку, за ним отходы и «малины» отлежаться. Валет шмаляет с обеих рук в движении, две пули кладет одна в одну, если надо. Не вздумайте зажать долю. Люди они обидчивые и с хорошей памятью. Доверяйте друг другу, дети мои, – подмигнул дьявольской компании Спица, уходя по своим ныне мирным делам. На почти одинаковых в своей безликости физиономиях «приказчиков» не пробежало и тени.
* * *
– Почта! – окошко камеры приоткрылось, и на образовавшейся от ставни полочке появилась куча конвертов. Народ одобрительно загудел, вести из дома были доступным и едва ли не самым сильным наслаждением для многих сидельцев.
Стась не стал выстраиваться в общую галдящую очередь за письмами, вспомнил фразу отца: «Уважай себя, тогда и другие будут тебя уважать». Правда, внутри сидел подзуживающий бесенок, которому не терпелось разорвать тонкий конверт с рыжей казенной маркой. Понюхать, возможно, ощутить запах дома, рук мамы Софьи и чего-то еще, неуловимого, что и словами передать не получится, но оно было и есть в каждом письме.
В первом послании матери, между обычными наставлениями и пожеланиями, Стась узнал, что умер старик Еленский. Умер страшно, почти сгнив заживо. Библиотеку, завещанную Мишке, зажала далекая родня, какие-то двоюродные племянники то ли из Глубокого, то ли из Видз. Ганна пошла в церковно-приходскую школу. Мишка, наоборот, бросил учебу и устроился на винокурню к Мурашкевичу, который гоняет его с утра до ночи за гроши. Софья жаловалась, что остатки земли пришлось заложить, нечем было рассчитываться за налог, да и рук обрабатывать сотки не стало.
От ровных каллиграфических строк холодело на душе, а в мозгу раненой птицей стучала одна мысль: надо как-то выбираться из этого узилища, затянувшего и почти подчинившего стальной дух Стася бессмысленной в своей жестокости тюремной доле.
Следователь вызывал редко, и, судя по формальности вопросов, дело о поджоге было для него рутинным и не сулило никаких служебных выгод. Стась бубнил одну и ту же заученную фразу: мол, ехали мимо, увидели пламя, помогли, чем могли. На вопрос о личной неприязни к братьям Лозовским отвечал, что дружбы не было – это ж деревня, тут у каждого друг к другу сотни претензий, но живем, помогаем друг другу.
– Помогаете, видим-видим, как это у вас тут, – бормотал следователь, записывая показания Стася, старательно, от усердия высовывая кончик бледно-розового языка. В конце допроса, традиционно позевывая, интересовался, не объявлялся ли второй обвиняемый, были ли какие-то вести от брата.
Стась лишь отрицательно качал головой.
– Ничего, время терпит. Пока. Вы, если будет оказия, передавайте, что дело идет, и скоро уже могут быть результаты, – отчего-то подмигивал Мичулич, покручивая золотой браслет на запястье. Вздыхал и звонил в колокольчик, закрепленный на столе, вызывая сопровождение для Стася.
Тюремный быт был терпим, если бы не ежевечерние признания-воспоминания маньяка Беськова. Почему-то решив, что Сергей человек немногословный, а значит, не трепач, доктор в мельчайших подробностях, предаваясь дорогим для него воспоминаниям жутких убийств, описывал свои подвиги по «очищению планеты от мусора».
– Знаете, Стас, есть люди, а есть животные, которые своим существованием позорят идею Бога о создании чего-то подобного себе. И у этих существ нет права на жизнь, искупить свое бессмысленное существование они могут лишь страданием от заслуженной кары. Вы думаете, мне приятно было… как эту шлюху в Потерево… как она орала, умоляла не мучать. Человеческой своей частью я, конечно, сочувствовал этой сучке. Возможно, у нее на самом деле были дети. Только то ничего не меняет! Ибо аз – серп жнущий, а они суть – колосья, срезаемые по воле хозяина моего! И ей лучше гнить там, в яме, совсем рядом с поклонным крестом, потому как душа ее, освобожденная от развратного тела, сейчас пребывает в райских кущах вместе с мучениками и страстотерпцами.
– То есть вы не хотите убивать, доктор, и не получаете от этого удовольствия? – поддерживал разговор Стас, чуя, что может быть шанс каким-то образом обменять признания ублюдка на нечто важное для себя.
Страшные сказки на ночь – так он стал называть их для себя – содержали в себе вполне конкретные события и факты, так как память у маньяка была отменной.
– Нет, почему же? – шептал доктор, капая слюной вожделения от захлестывающих воспоминаний. – Наслаждение, нет, скорее экстаз, я бы так назвал это чувство, даруется Им, – доктор тыкал пальцем вниз нар, имея в виду скорее дьявола, а не Бога, – мне за труд по расчистке этих авгиевых конюшен от зловоний и миазмов. Что мне с того, что они, по странному стечению обстоятельств, считают себя человеками?
– А почему только женщины? Чем именно они вам не угодили?
– Это же просто! Какие женщины? Самки? Вместилище порока? Грязные, мерзкие чудовища, производящие на свет такие же отбросы. Истребляю корни сорняка, тружусь по мере сил, – вздыхал доктор. – В муках родились, в муках и уходят. Вы можете подумать, что я сумасшедший? Нет. Мои действия – суть плоды долгих раздумий, исканий власти и всего того, что сопряжено с ней. Пока глас – ГЛАС! – не открыл мне: вот она – рядом. Протяни руку и черпай, безграничную, бездонную, пей, пей кровь, грызи, соси от пуза!
* * *
Место у ресторана «Бернгард» на Николаевской набережной пользовалось популярностью у горожан. Молодые повесы в изящных английского кроя сюртуках стекались сюда поглазеть на прогуливающихся бледных питерских девиц и дам в пышных выходных нарядах, затянутых в корсеты так туго, что были похожи на изящные коконы из вуали, шелка и парчи.
Дамы жеманничали и делали вид, что наслаждаются видами Невы с редкими пароходиками, с шумом и паром вращающимися лопастями ходовых колес. А на деле всматривались в лорнеты на напомаженные прически господ, периодически рдея от учтиво приподнимаемых в приветствии канотье и кепи.
Нередко у ресторана ожидали своих хозяев самоходные паровые и бензиновые экипажи на белых каучуковых колесах, бликующие на редком питерском солнце похотливыми изгибами хромированных частей. Отделанные дорогими породами дерева, пахли они хорошей кожей и достатком.
Место было знаковое и людное, очень подходящее, чтобы в случае чего затесаться в толпе и раствориться в одной из многочисленных питерских подворотен. Оно было хорошо тем, что владелец «Бернгарда», рассчитывая на ранний приход весны, уже выставил на набережную множество столиков и стульев. За ними, как в парижских кафе-шантанах, можно было посидеть, спрятавшись за газеткой и попивая ароматный колумбийский кофий, ибо таких бездельников тут было более чем достаточно.
Пробежав равнодушным взглядом колонку «Биржевых ведомостей», цыкнув на нервно ерзающего на стуле Яшку, Сергей с удовлетворением едва обнаружил укрывшихся в тени под стеной троих своих людей. Король, полуприкрыв веки, показал, что все нормально: ни шпиков, ни хвостов на горизонте не наблюдается.
Еще по дороге к месту запланированной стрелки Цейтлин рассказал, что человек бомбистов узнает их сам, подсядет с кодовой фразой, в которой ключевыми словами будут «бездомные дети».
– Какие дети? Что еще за чушь? – удивился Сергей, но Яшка, покрутив пальцем у виска, сказал, что нормальных людей в той среде нет и удивляться ничему не стоит.
Выпили по третьей чашке. Зло посмотрев на карманные тобиас, Сергей уже было привстал, чтобы раз и навсегда забыть о несвершившейся авантюре, но заметил как тревожно поправил кепи Король.
Проследив направление встревоженного взгляда отставного сексота, Сергей заметил, как по периметру рассаживаются молодые худощавые люди. По виду студенты, но по землистому цвету лица было понятно, что это вышедшие недавно сидельцы.