Евгения Мулева
Небо молчаливое
Глава 14
чернее чёрного
I
Облака плыли тихие – серебро, окаймлённое пурпуром. Луи плохо помнил дом, казалось, все его яркие и такие желанные картинки, как он сам их называл, были простой калькой с корабельных экранов, с Эмминых фильмов и слов. Даже сны о доме, напоминали, вывернутое Небо. «Если дом тот вообще был», – добавил бы Фет. Луи морщится. Был! Он будет и дальше упорствовать, и когда-нибудь Фет согласится. Страшно, но похоже именно дом и разделяет их с доктором. Если бы хоть один отступил… «Был», – сказал Луи, вкладывая всю свою силу в одно тихое слово. Но какие дома облака он не помнил, а временами, кажется, и не знал. Всё его прошлое точно вытрясли, зачистили без жалости. «Так бывает», – объяснял Фет. Ну и что с того, что бывает? Ему, Луи, это «бывает»… Лучше бы обнял! Боже. Луи замер и понял, что забыл дышать, забыл высматривать бури. Забыл и просто сидит, бессмысленно пялясь в хитрый экран. Вот сиди и пялься! Луи воровато огляделся, но в пустой рубке никто не появился, некому ловить его за руку и отчитывать за невнимательность… «Поймут, что я облаках летаю вместо того что бы лететь…» – Луи стало грустно от такого каламбура, он взялся за рычажок и без особых усилий увернулся от маленького буревого хвоста.
Да они ж знают все трое: и Эмма (как Эмме не знать?) и кэп – сам ведь проболтался! и Фет, он не дурак, чтоб не заметить, не догадаться, когда к нему лезут вот бессовестно и порываются поцеловать. Почему сразу не выгнал? И неужели ни в одной вероятной вселенной он не мог ответить на поцелуй?
Тогда все и испортилось? Или раньше? Или потом? Луи так и не понял, где оступился, в чем провинился, чем обидел доктора. А может он просто недостаточно для него хорош? Фет взрослый, а он мальчишка. Неужели дело в этом? В чём вообще дело?! Дисплей высвечивал какую-то муть с левым двигателем, после всех ремонтов Небо немного кренилось, а тут ещё, как назло, новый очаг вызревает. Проклятье! На минуточку ж отвлёкся! Но Луи знал, что с этим делать. За время пребывания на Небе он сделался хорошим пилотом.
В тот день злополучный день-поцелуя кэпа с ними ещё было, Луи и сам всего как месяц попал на Небо и обживался как. Он трудился, ха! Пахал по две смены просто затем, чтобы доказать, что хоть на что-то годен, что он не только воришка с блошиного рынка, что может, может быть им полезен. Он ведь и в механизмах шарит, и с управлением с ходу разобрался, будто уже водил корабли… и картошку чистит, и готовить умеет не то, чтобы сильно вкусно, но съедобно вполне. Станционные воришки не только воровать горазды! В свои семнадцать, тогда ещё в шестнадцать ему довелось работать грузчиком, уборщиком, мойщиком посуды, подмастерьем механика, сапожника и даже агронома с большим секатором, но нигде, увы, он не задерживался надолго, точно какая-то неведомая сила, толкала его в спину, нашептывала тихо и упорно: уходи. И он бежал, подхватывая старый рюкзачок, а потом случилось Небо и доктор Фет, и Луи понял, что пропал.
В тот злополучный день он по обыкновению решил заглянуть к доктору в перерыве. В его каюте было тихо и очень темно. Луи даже подумал по началу, что у Фета что-то проводкой. Подумал о ящичке с инструментами, который остался в машинном, и о стоимости новых ламп и проводов, выходило много, по крайней мере больше, чем у них с Эммой было на тот момент. Тогда они жили бедно, не беднее рыночных попрошаек, но для свободных, так звали на Верне всех странствующих на собственных кораблях, всех —от дураков до пиратов, плоховато. Луи это сразу заметил, заметил также, что и работы на корабле было явно больше, чем людей, способных её выполнять. Они зашивались. Управляться с таким кораблём без команды – немыслимо. В том и был его шанс. Луи умел видеть возможности. Такой вот талант. К нему бы ещё везение! Впрочем, попасть на борт Неба тоже удача. Этого Луи не отрицал и по-прежнему опасался, что его вот-вот выгонят. Он быстро и безошибочно понял, что корабль Эммин и решать только ей, но Эмма ему сразу понравилась и к мнению доктора она прислушивалась, а с доктором они как-то поладили. Луи умел выбирать людей, кто не умеет, тот долго не живёт, такая вот жестокая выучка.
Доктор удивлённо поднял голову, глянул, хмыкнул, продолжил читать.
– Почему у тебя темно так? Сломалось?
– Нет, – мотнул головой Фет. – Привычка.
– А-а, – протянул Луи и сел напротив, его не приглашали, но можно же? Доктор, кажется, не возражал, он его и не замечал, кажется. – У меня свободное время, – объяснил Луи, точно извиняясь. – Эмма не говорила, что делать, ну когда…
– Отдыхать, – вздохнул Фет. – Обжился?
– Да. У вас хорошо! Мне нравится! – Луи и сам не понял откуда в нём столько энтузиазма, ещё пару минут назад сил едва ли хватало, чтобы сползти со ступенек, а лесенка-то из рубки короткая. – А тебе?
Доктор поднял одну бровь.
– Да, тоже.
«А я нравлюсь?» – подумал Луи, как работник, конечно, спрашивать вслух не решился.
– Эмма сказала, ты толковый пилот, – просто сообщил доктор. Луи почувствовал, как у него багровеют щёки. Толковый пилот! Надо же! – Летал раньше?
– Неа, – он радостно мотнул головой, волосы упали на лоб, Луи попытался их сдуть. Фет очень странно глянул на него. – Я подстригусь, если надо. Надо, да?
– Что?
– Что? Или ты про полёты? Я на самом деле хреново помню, что было до… Ну вообще всё детство. Точно мне сразу пятнадцать стукнуло и сразу на улице.
– Амнезия?
– Ага.
– То есть, что такое амнезия ты знаешь?
– Я много чего знаю! – сообщил Луи и поспешил заткнуться.
А потом он сделал самую большую глупость, на которую только был способен: приподнялся, отпихнул скрипучий стул и, глядя доктору в глаза, быстро-быстро, чтобы не передумать, чтобы не успеть подумать, вдохнул, сбил локтем пустой стаканчик для карандашей и поцеловал Фета, поцеловал и отшатнулся. Нелепо и быстро коснулся губами губ. И задышал быстро-быстро. Застыл, не поднимая глаз.
– Эмм, – спросил он после, – а у Фета ведь нет никого? Женщины в смысле или… – он не решился сказать «мужчины», ведь это б значило признаться. Нет, он не мог.
– Нет. У него была семья, – Эмма говорила отрывисто, слова иголками кололись в пальцах. Луи сжал губы, Луи вцепился в кресло. – Жена и дочь. Они погибли, – Эмма перещёлкнула программу, – на Стрельце.
– А-а… – «Я дурак. Я дурак! Я идиот, – Луи попытался оторвать хотя бы одну руку от кресла. – Он же… я…». На такое люди обычно говорят «сожалею», «ох, блять» и «какой ужас». – Я поцеловал его, – выдохнул Луи и стукнулся головой об стол.
Эмма, кажется, успела подхватить мышку и маленькую коробочку с зондами.
– А он? – просто спросила Эмма. – Похоже не в восторге. Прости. Я… – она понятия не имела, что говорить.
– Мм.., – промычал Луи, не поднимая головы. – Ты права.
И снова он не придумал ничего лучше, чем постучаться к Эмме.
II
И вот с какой-то возмутительной садисткой радостью Эмма отметила: год прошёл. Ровно год назад согласно вернскому летоисчислению началось её плавание по этим ядовитым облакам, а через пару месяцев узнается, что недомогания Тимофея Владимировича – это не вздор, Эммочка, что ты без дела хмуришься, нам работать пора. «Ну может…», – просила она. Рогач улыбался. И ничего. Ничего она не может.
«Смешно до жути», – сказала Эмма створкам шкафа. Ей очень-очень хотелось умыться. Она сунула консилер и круглую плашечку перламутровых теней в задний карман. До двенадцати ещё… Не двенадцать ещё. Она шла по коридору, изо всех сил стараясь не шуметь, не бежать, только бы не заметили. Боги, как ей хотелось, чтобы Дэвид заметил, чтобы он вышел сейчас, вон оттуда, сейчас. Эмма нырнула в ванную, открыла кран. Она забрызгала майку. Не сильно. «Может всю намочить, чтобы стала чернее?» – подумала Эмма с досадой. Почему-то самыми чёрными вещами в её небогатом вернском гардеробе оказались серая майка, серая кофта и синие штаны.
«Думаешь я не справляюсь?» – Эмма отвернулась, поправила штаны, одёрнула кофту, кольца выровняла, чтобы камни по центру пальца, чтобы симметрично; волосы закинула назад, лишь пару прядей оставила, чтобы уши спрятать. «Я справлюсь», – сказала она сама себе. В зеркале отражалась какая-то жалкая дурная девчонка. Эмма достала из сумки консилер, помазала под глазами, растёрла пальцем. Стало чуть легче. Она уже меньше походит на труп. Когда-то был мультик: там ходила вот такая девчонка, она была призрак. Эмма стиснула консилер и, кажется, поцарапала ладонь ногтями и, кажется, он треснул и, кажется, выпал и, кажется…
«Ты же с телом своим справиться не можешь», – заметил он незлобно без усмешки, просто заметил, как замечают утренний дождь, кошачью шерсть на черном пальто, новую стрижку старой знакомой. Не вошёл даже. Эмма не запирала. Она посмотрела на дверь: да, дверь не закрыта. Вот защёлка, вот! Свет льётся из коридора жёлтый и тусклый, точно тонкая струйка грязной воды из бабушкиного крана. Ей было противно собственное тело опухшее, оплывшее, тяжелое и склизкое. Серенькая майка, штаны-для-выступлений, и кольца. Эмме казалось, что эти кольца звенят, как колокольчики на корове.
«Иди к чёрту, – подумалось Эмме. – Там тебя ждут», – подумалось зло. Она посмотрела в зеркало, но не увидела себя. Посмотрела, но не увидела. Провела рукой по стеклу, по холодному, по забрызганному, в мелких пятнышках зубной пасты. Посмотрела… Кто его должен был мыть? Посмотрела, поправила кофту, одёрнула брюки, потрогала кольца. Сознанию не за что уцепиться. А может выбросить эти чертовы кольца за борт в вернские облака, в бури и тишину. Звенящие кольца. Поправила кофту. Дэвида нет в коридоре. Поправила брюки. Сколько там до полудня?
«Эмма!» – раздалось отчётливо. Она вышла, никого не было.
«Лечись», – сказала себе Эмма. «Лечись!», – повторила, шагая к буфету. Как солдатик шагая. «Лечись». И с каждым приказом, бездушным и жёстким, ударом, ожогом, уколом, укором… И с каждым ей делалось хуже и гаже, а лампы тускнели. В буфете сидели люди. Сидели и говорили, а на столе стоял гроб. Так долго искали. На Верне другой похоронный обычай. Так долго. Нашли? Заказали, так Эмме сказали. Когда вернулась, не с Южной, на Южной-то проще. Один корабль к Южной, один корабль, другой корабль. Она сказала, что будет искать? «Я не говорила», – точно помнила Эмма. Это отмазка. Не важно. Важно. Что важно? Эмма вошла, но сесть не смогла. Стол, за которым… на котором печенье, ломкое с красным кружочком варенья, хрусткие вафли, кофе на завтрак, все сидят рядом, болтают: какие там планы, а нет никаких. Эмма упала, на стул, что подставили рядом. Думали места не хватит, хватило бы ещё на десяток таких же понурых. Только доктор стоял, не садился. Длинный и бледный. Люди на Верне были повыше, были бледнее. Эмма сама уже стала как скатерть, на столе тоже белая, белая, цвет разведённой извести. В школе им говорили, как правильно воду…, как красить стволы щербатых орешников. Эмма потрогала кольца. Пальцы на месте, Эмма на месте.
«Ну что? Уже время», – подал голос…
Эмма смотрела вскользь. Ей двадцать пять, ну чуть больше, по Вернским меркам… астрономический год… Эмма забыла какой там сдвиг. «По фазе», – подумалось горько. Забавно, однако, за двадцать пять лет она ни разу не видела трупов, то есть на похоронах не была.
Труп выглядел трупом. Желто-ужасный, всё стало жёлтым и мерзким, в прожилках прогорклой бирюзы, как вены под кожей, под кожей не… Не смотри, раз не можешь. Эмма посмотрела на пол. Эмма не плакала, она не понимала, почему ещё не плачет. А потом вышел кто-то, кто знал, как говорит бог. И люди встали. Вставать около дивана неудобно, колени ровно не разогнёшь, потому что близко. Мысли носились так быстро, что Эмма уже просто не понимала. Она падает, падает со стула, падает лопатками на пол. Падает. Падает. Падает.
«Небо было добрым к нему», – сказал кто-то из вернских. Эмма не слушала. Как такое можно слушать?
Гроб упал в облака. Так почему-то надо. Они скинули тело из Неба в небо. Эмма сидела на стуле и грызла кусок круглой лепёшки, потому что круглые лепёшки надо грызть, тогда души… Эмма прикусила щёку. Она плакала, а больше никто не плакал. Она посмотрела на Дэвида, он сидел через стол и три блюда, через бокал и супницу. На Верне есть супницы, но нет гробов. Потому что есть супы, но нет кладбищ. Она хотела, чтобы Дэвид взял её за руку, чтобы погладил пальцы. Эмма спрятала руку. Дракон, замотанный в плёнку-пелёнку, болел. Его нужно было выпускать на воздух, чтобы повреждённая кожа дышала, чтобы заживала. Эмма боялась размотать руку, боялась, что кто-то увидит, поймет, чем она занималась, что спряталась, что сбежала. Сбежала татуировку бить. Сбежала. Корабль летел медленно, а может просто висел, не двигался, замер, застыл, всё. Тут и будем жить. Эмма чихнула и вытерла нос рукавом. Хуже некуда. Она даже до салфетки дотянуться не могла. Руки не поднимались, окаменели, приросли согнутые, а может просто некто невидимый пристрочил рукава к бокам. Эмма чихнула ещё раз и откусила лепёшку. На той стороне стола Дэвид поднял рюмку. Эмма попыталась взять свою. А потом он заговорил, а она не смогла, а потом заплакала, а потом укусила лепёшку, а потом люди долго-долго, а потом…
Тело падало долго. А потом упало. Потому что так, работает гравитация. Потому что работает. Эмма не могла работать. Эмма лежала и плакала, смотрела на руку и плакала, прятала руку, не открывала, когда стучали. Когда стало сильно больно, она разыскала доктора и попросила успокоительное. Доктор, Фет, понятно, что доктором был Фет, кто ещё? Доктор, то есть Фет, доктор сказал: закончилось. Заставил снять кофту, дал мазь от контактного дерматита, и почему-то сказал, что прощает.
Эмма просто не смогла выкрутиться, не смогла выдернуть руку, а сбегать от доктора, когда тебе двадцать пять или больше уже, но без разницы, сбегать от доктора, когда ты научный сотрудник, когда в экспедиции, когда вы оба на борту треклятого дирижабля… Да куда тут в общем-то сбежишь? Доктор был так холоден и так спокоен. Доктор говорил строго, точно всех призирал, доктора опасались, доктор простил Эмму, точнее просто не наорал.
«Падать в небо, наверное, страшно, – думала Эмма, – падать страшно». Она проводила, едва касаясь подушечками пальцев, по стенам, по люку. Она могла, она могла бы! Будто сложно открыть и выйти?! Эмма слушала, как они собираются прочь. Как непросто теперь. Какими будут неустойки по гранту. И никто не заплатит. Мазь от контактного дерматита щипала, но это не больно, больно, когда жжётся, когда раненная по дурости кожа, всё время замотана, запрятана. Когда стыдно от самой себя. Когда хочется отрубить эту руку. Но лучше всё тело. Просто выйти из этой кожи, из этих тряпок. Всё это время она ходила в серой кофте, которая не чёрная, и в синих штанах, которые тоже не чёрные, и не снимала, и не меняла, и не мылась. Эмма попыталась вспомнить сколько, чтобы устыдить себя, чтобы загнать это жалкое тело в белую душевую с большим зеркалом. Какой эстет упихал зеркало в душевую? Вышло три дня. Нестрашно, по сути. В походах… в походах Дэвид всегда грел воду. Эмма решила, что проживёт и четвёртый.
– Эмма, – позвал её доктор. – Эмма, я прав? – спросил доктор.
– Вы правы, – сказала Эмма. А я не права.
– Конечно! – обрадовался доктор. – Конечно! – повторил совершенно счастливо.
Эмме вспомнилось, что людям необходимо верить в собственную правоту, по крайне мере так Эва говорила, это как потребность, потребность в безопасности. Эмма была более чем уверенна, что где-то напутала. Эмма всё топталась у люка. Что доктор здесь делал? Доктор застрял на корабле со всеми. «Ждёт станцию, – решила она, это было бы логично. – Ждёт станцию, чтобы сойти».
Доктор стоял и улыбался.
– Всегда говорил, что у меня хорошая память на имена и на лица, – сказал он. Эмме, в сущности, было плевать, но она кивнула, потому что хорошая память – это вроде как хорошо, и если человек счастлив, то с ним надо порадоваться.
– Вы что-то хотели? – спросила она, потому что ещё не много и стена, больше вжиматься некуда, а доктор смотрит, точно хочет просветить её кости без рентгена. Она, кажется, ещё улыбается, а может и нет уже? Может.
– Да, – доктор наконец отвернулся, потому что в дальнем коридоре что-то грохнуло. – Да, – повторил и снова уставился.
Эмму трясло, её бесило это чёртово ощущение загнанности, этот узкий чулан у люка, этот длинный доктор, похожий на зверя и на маньяка, а ещё это было очень волнительно, в самом тупом из смыслов. Ей хотелось, чтобы он наконец наклонился, чтобы коснулся. Чтобы… Нет, ей просто хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пусть и этот малознакомый доктор её обнял и пожалел.
– Вы остаётесь на Верне?
– Да, – просто ответила Эмма, всё внутри у неё было каменным, заиндевевшим. – Я продолжаю исследования.
«Дура ты трусливая, – усмехнулась она со злобой. – Исследования, конечно! Ты просто… просто», – она не могла признаться даже себе. Не могла. Эмма всё смотрела на люк. Нет, падать в Вернские облака совсем не страшно, только выйдешь и задохнёшься.
– Я бы хотел попросить вас, – раздался голос доктора. Эмма вздрогнула. – Вы не позволите мне пожить ещё какое-то время на этом корабле?
– Живете, – махнула рукой Эмма. Она почему-то знала, что доктор попросит, точнее думала, что он уже попросил, не её, конечно, зачем её просить?
– Спасибо. Я не помешаю.
– Ага.
– Но позвольте говорить честно… – начал доктор.
– Можно на ты, – прервала его Эмма. Ей надо было кивнуть – позволяю, она кивнула. Доктор улыбнулся. Улыбался он крайне сурово, наверное, по-другому не выйдет, если ты родом отсюда.
– На что вы собираетесь жить? – спросил он прямо. И Эмма улыбнулась его жестокой прямоте. – Финансирования, как я понимаю, у вас не будет. Ваши услуги… Не думаю…
– Знаю, – закончила Эмма. – Наши… мои конкретно услуги, – я учёный, повторила Эмма, учёный, – Верне не нужны. Но, – она глубоко-глубоко вдохнула, – корабль полностью автономный. Небо не требуется топливо, не требуется подзарядка. Питьевая и техническая вода вырабатывается из атмосферы.
– Получается только еда, – заключил доктор.
– И лекарства.
А это он должен был сказать.
– А что вы ещё умеете?
– Переводить и редактировать статьи, ездить верхом, гадать. – Невероятно полезные умения, особенно для планеты с одним языком и без лошадей. – Я не вернусь туда. Знаю, так было бы лучше, так было правильно. Знаю. Но не могу.
– Эмма? Эмма? – повторил он. – Я не заставляю вас. Я помогу вам, буду лечить людей за деньги, как уже лечил.
– А я?
– А вы разрешили мне жить на вашем корабле. Только с документами нужно будет разобраться.
– Хорошо.
«Нужно так нужно», – подумала она тухло.
– Как кстати рука?
– Н-нормально, – Эмма испуганно глянула на доктора и закатала рукав. Кожа выглядела сносно.
– Хорошо, – кивнул доктор, легонько касаясь холодными пальцами кожи у отворота рукава. – И краска не расплылась. Значит, коррекция не потребуется.
Он так легко говорил об этом! Об этом можно говорить легко?
– Д-да.
– Ещё день не мочите, и все будет хорошо, – с этим он развернулся, и Эмма осталась одна напротив люка с закатанным рукавом.
Есть на корабле кусочек темнее тёмного, чернее ночи, тоски чернее, за машинным, "тихая лаборатория". Эмма там не работала, потому что не умела, сложно уметь, там работал Рогач.
III
Эмма встала, потому что задница отвалится так долго сидеть. Она беспокойно обошла стол, подвигала кресло – ровнее на получилось. У входа в лабораторию топтался Луи. Его нужно было пустить.
Они встретили Луи через пару месяцев после того… Ну понятно после чего. Эмма успела привыкнуть к одиночеству и чертовой куче работы, к ворчанию и педантичности Фета, к тому, что руки зачем-то надо прятать. Длинные кофты и шали, рубахи, перчатки по локоть – иначе нельзя. Если кто-то на этом пустом и огромном корабле увидит дракона, мир определённо рухнет. Просто рухнет без причин, но навсегда. Как падало тело в открытое небо, так всё живое упадёт. «Прячь!» – запомнила Эмма. Она даже в зеркало на себя старалась не смотреть. А ещё она знала, что это называется обессивно-компульсивный синдром, когда безумные мысли, безумные страхи и ритуалы псевдоволшебные, чтоб их загасить; и что лучше от её прятаний никому не будет. Жаль, между понимать и чувствовать места столько, что можно слона упихнуть. О доме Эмма первое время не думала, точно исчез, точно кроме корабля у неё ничего не было и за его обшивкой ничего не было, даже станций и планеты, и космоса, а бури на приборах это просто условия новой жизни, её прямая и единственная обязанность.
Дни тогда текли медленно. Ни закатов, ни рассветов на Верне не было. Астрономические сутки планеты, если совсем точно, длятся здесь триста шестнадцать дней солнечного мира, Нового Эмминого мира, или триста сорок семь – Старого, того, откуда спустя семь месяцев придёт Константин. Привычная к солнцу Эмма совсем перестала чувствовать время, такое плотное живое всегда оно стало ничем, изнуряющем маршем по темной пустыне, ожиданием ближайшего ничего. Доктору Небу нравилось. Он быстро освоился.
Эмма выглянула. В коридоре по обыкновению царил полумрак. Луи жался к стене.
– Эмм… Можно?
Она кивнула. Открыла по шире дверь. Воспоминания мерцали перед глазами, превращая коридор в не коридор, в другой коридор, в этот же, но в прошлом, когда тут ещё ничего не мерцало, а все светильники работали. Эмма прошла немного, прошла во тьме. Прижалась лбом к холодной стеклянной двери, а в ней как в зеркале отражался весь лабиринт дверей и памяти. Сырой раной вздёрнутый, взорванный. Ты слишком долго его прятала. Пряталась. Пора бы наконец посмотреть. И Эмма не позволила себе отвернуться, зажмуриться не позволила. В холодной черноте стекла дрожало её собственное отражение, её лицо и руки, не прикрытые. После бала и красного платья прятаться не хотелось. После капитанских объятий. После…
– Эмм, – позвал её Луи. И морок растаял, коридор был просто коридором.
«Мне нужно было вспомнить, – прошептала Эмма. – Мне нужно было время. И Верна дала его мне». Дурнота отступила.
– Вы снова поссорились с Фетом? – прямо спросила она, вернувшись. Луи ждал. А ещё Луи ждал, что всё разрешит, придумает как надо, убедит Фета. Но Эмма могла только быть рядом, как не были с ней.
– Эмм, а ты на чьей стороне? На Фета, да? Или… – он даже сказать «на моей». Смотрел и смотрел – ребёнок, недополучивший любви. А просить её страшно, но об этом Эмма судила по себе. Может потому они так и тянулись друг к другу? Мальчишка-вор и взрослая ведьма, бывшая когда-то учёной.
– На твоей. – Эмма точно знала, что так отвечать нельзя, что это так по-детски делить стороны, тем более, когда вы все на одном корабле болтаетесь. Это может рассорить их с Фетов ещё больше. Куда больше? «Ведьма», – она хмыкнула. Ну ведьма, да. Ведьма с грустью заглянула Луи в глаза, кажется, всё правильно она сказала. Кажется…
– Тогда скажи честно, он меня не полюбит, да?
– Да, – Эмма не успела подумать, и её «да» обрушилось им двоим на головы, да прозвучало веско как на сеансе, только без платы и карт.
Луи кивнул, понурившись.
«А ведь могла и соврать», – запоздала поняла Эмма. На сеансах она не врала. То есть… прикидывать ведьмой уже… уже как бы ложь. Люди приходили с верой, а она орудовала этой верой будто стамеской какой-то. Нет, она старалась говорить если не правду, то… ту… ту правду, которую открывали карты. И люди с радостью принимали её.
Глаза у Луи покраснели, а кончик носа стал малиновый.
– Мне нужно было, – он всхлипнул, – услышать, – всхлипнул, – от кого-то ещё.
Здесь можно было подвинуться к нему и шепнуть что-то пустое и обнадёживающие: «всё будет хорошо», «может подождём ещё?».
– Это, не потому что я дурак? – он, наконец, поднял голову и резко перебросил волосы назад, почти с ненавистью. Эмме захотелось погладить его по голове.
– Ты не дурак. – В который раз она это говорит? – И Фет так не считает, он боится за тебя. – Боги, ну и глупое же оправдание! Жаль, что так и есть. Столько боли готовим друг для друга, потому что иначе страшно. Накричать всегда проще… – Он хочет, – Эмма вдохнула глубоко-глубоко, но воздух всё не усваивался, – чтобы мы всё были реалистами и чистили картошку.
– А ты не умеешь, – Луи слабо улыбнулся.
– Да умею я, – вздохнула Эмма, – просто не люблю. Только не говори ему. – Ну что за мелочный заговор? Подмигни ещё. – Я не думаю, что Фет готов хоть кого-то сейчас полюбить – «так как ты этого хочешь» этого Эмма не добавила, а Луи ждал. – В романтическом плане. – Она отвернулась.
«Стыдишься или трусишь?» – этого Эмма тоже не знала.
– Потому что его родные умерли? – протянул Луи. Эмма кивнула. Нет, она не знала наверняка, скорее всего и сам Фет не знал, и даже не чувствовал, он попросту закостенел в собственной боли, и решил, что больше счастья ему не положено. – Мои тоже, – почти обиженно добавил Луи. – А я могу. Знаю-знаю, мы разные люди… Может это потому, что я их не помню, а он, напротив, помнит очень хорошо? Может потому что у меня нет дома, нет и никогда не было, и я выдумал себе невесть что и так хочу в это верить! Цепляюсь малодушно. Нет чтобы отпустить и пойти чистить картошку! – он повторил про картошку, он её слушал. – Я просто хочу домой. А он у меня его отнимает. Хочу, чтобы меня любили… Не только как ты, Эмм. Я знаю. Я очень… – он покачал головой. – Я просто воришка с блошиного рынка.
«У меня тоже нет дома. И, кажется, никогда было. А если и был, то я сама все перепортила» – сказать так – обесценить всю Луину боль. Разве сытая девочка из хорошей семьи, с образованием и средним окладом может так говорить?
– Мы тут все… – Эмма задумалась, ничего верного в голову не приходило, – потерянные, – сказала она. – И я, и кэп, оставшийся без своих геройский погонов, особняков и по чему там ещё он плакал? – Луи пожал плечами – И Фет, – закончила Эмма тихо. – Хорошая команда подобралась.
– Ага. Но ты можешь вернуться. У тебя там сестра.
– Да, – кивнула она зачем-то и зачем-то добавила: – Эва, – голос дрогнул и вместо имени вышел плевок.
– Вы не ладите?
– Нет, мы дружили, – не задумываясь, ответила Эмма. Это настолько привычно, настолько очевидно, что как-то иначе и быть не должно. Луи непонимающе глянул, а затем кивнул. Дружили. Только я завидовала ей всё детство, хотела, чтобы родители любили хотя бы также, когда поняла, что не выйдет, решила сбежать. На другую планету. Что ж, удачно. – Она никогда не понимала меня, всю жизнь хотела переучить. И я сбежала.
– Эмм, а ты хотела бы назад?
– Я… – Эмма запнулась, в горле стало колко и холодно. Хочешь? Он точно хочет. Для Луи дом – спасение, грёза. Ни яд, ни злоба вместо тепла. Ни лёд, сломившийся под ногами, ни нож в момент признания. Только вот провести жизнь в ядовитых облаках?..
Луи прочистил горло и выдал на одном дыхании:
– Эмм, я должен тебе кое-что сказать! – он посмотрел так виновато и снова заговорил: – Там тебе на почту пришло письмо. – «От Эвы», – подумала Эмма устало. – От Карлионского.
– А-а. Точно.
– Н-не знаю. Я прочел. И в спам отправил. Случайно. Честно. Я восстановил потом. Там… там в общем, они предлагают тебе корабль. Хотят, чтобы ты вернулась домой.
– От проректора, – вспомнила Эмма. Мысли сделались неподъёмными. – Корабль…
– Ты об… – начал он тихо-тихо, но оборвал сам себя и выпалил: – Возьми меня, пожалуйста! Я хочу в солнечный мир.
