Евгения Мулева
Небо молчаливое
II
Дни утекали, Эмма не понимала, куда они деваются, её прекрасное чувство времени отказало, точно в мире пропали запахи, а может звуки. Но звуки были, неотложное бормотания двигателей, рык созревающих гроз, грохот шагов за дверью каюты, рубки, лаборатории: громче, громче, удар и на спад. Жизнь на Верне действительно напоминала море: бесконечный заплыв в толще вод, без навигации, без света от выдоха к вдоху. Эмма просто плыла, потому что нужно плыть. Работать почти не получалось: она приходила в лабораторию каждый день к часу, который сама себе и назначила, включала компьютер, запускала программу, калибровала приборы и больше ничего сделать не могла. Устала в машинном? Не выспалась после смены? Да вроде бы нет. Но и отдохнувшее тело отказывалось слушать, руки тяжелые и чужие в давно заживших рисунках бессильно опускались на подлокотники кресла, а в голове плескался туман сонный и белый, и было липко, и было мерзко от себя и своего бессилия.
Очередной кофейный не-сон долгий, молочно-мутный. Давление немного упало, и голова опустилась в теплую сладковатую взвесь. Мысли тяжелели, а потом ускорялись, а потом снова тяжелели, точно хлипкий вагончик на горке полз, скрипел – ухнул вниз. Движения тоже выходили дерганными, но, честно говоря, тут она почти всё время была какой-то нервной, угловатой, изломанной, точно линии на экранчике осциллографа.
Она осела на мраморный бортик, край длинного-длинного паутинчатого, как звала его Эмма, свитера соскользнул к воде. Всё лучше, чем упасть в фонтан. Свитер был ей велик, но если его со всеми неровными хвостами, заправить в юбку, будет нормально, даже появится некая заманчивая иллюзия задницы. Эмма была в штанах и свитер свисал ей с левого бока до колена, а справа до середины бедра. Волосы она тоже толком уложить не успела, завязала как-то, заколола шпильками.
Рядом, положив ногу на ногу, расселся парень, смутно похожий на пирата из свиты Людвига: русоволосый и бородатый в наутюженных белых штанах, в лимонной сорочке с кружевными манжетами, в мягких замшевых туфлях, с серёжкой в левом ухе. «Пират», – поняла Эмма. Никто боле не уселся бы на край фонтана в таких штанах. По сравнению с этим парнем она выглядел грязной и сумасшедшей. Эмма небрежно вытянула свитер из воды, отжала. Прилично ли так поступать? Эмме решила – плевать, да и парень в её сторону не смотрел, щёлкнул зажигалкой, закурил.
– Девушка, хотите?
– А? – видимо, она как раз таки долго пялилась. – Нет, спасибо. Не курю.
– Алар.
– Эмма.
А теперь вставай и вали отсюда. Алар не двинулся, и Эмма, сжавшись от его улыбочек, выловила второй край свитер аиз фонтана. Выловила и встала. Где там Константин? Воздух у фонтана был влажный, холодный и затхлый. Видимо, воду меняли нечасто. «Не хватало ещё привыкнуть к нему. Как к Дэвиду», – и от последней мысли ей сделалось очень холодно даже внутри теплой станции, температура воздуха плюс двадцать три градуса; даже внутри футболки и паутинчатого свитера. Она зачем-то сразу оделась как на сеанс. Только верх, штаны и ботинки остались рабочие, её любимые чёрные штаны с кучей карманов. Наполовину ведьма, наполовину автослесарь. Где-то сбоку, с левого, поближе к заднице холодил ногу гаечный ключ, а с другого торчал зелёным пластиковым носиком канцелярский нож. У пирата небось такого не было, был пистолет. Людвиг выбил всем своим людям разрешение на оружие. Всё-таки это Людвиг. И этот точно из Людвиговых.
Капитан появился со стороны ведомства. Шагал уверенно, будто только что кого-то победил.
– Рада видеть тебя. – Эмма даже улыбнулась. Неплохо, это правда прозвучало неплохо, уж точно лучше, чем «ну наконец ты припёрся». Она не хотела грубить, и признаться, что вот так сидеть у фонтана с кем-то, кого зовут Алар, у кого сигареты и такие отутюженные белые штаны страшно, и не потому, что штаны, а потому что все что связано с людьми и не связано картами – страшно. Так она покажется не хорошей, а сумасшедшей.
– Я тоже, – просиял Константин. – Ты бы знала насколько! – он выглядел взбудораженным. – Ну пойдём куда-то? Что здесь интересного есть?
– Каскадный рынок, – сказала Эмма.
– Веди! – Константин.
III
Они долго бродили по путанным изгибам каскадного рынка. Внизу журчали фонтаны. С верхнего яруса на этот спускались бордовые лианы дикого винограда. Константин с тоской вспомнил, что в Тирхе сейчас весна и город нежно зелёный, что прошлую весну он не застал и следующую вряд ли увидит.
– Мне часто кажется, что времени на Верне нет, – начала Эмма, снова тихо. Она всегда говорила так тихо, что ему приходилось прислушиваться, но Константин привык. Ему хотелось встать ближе, ещё ближе. – Всегда осень, – Эмма указала на виноград. – Или всегда лето. И как понять, что мы ещё живы?
– А разве нет? – улыбнулся Константин. Он тоже об этом думал. Верна так похожа на ад, а эти станции и корабли – кусочки мира, осколки памяти. Здесь осень, там лето. – Давай чая выпьем?
– Давай. Пока Фет не видит, на что мы тратим деньги.
Они немного посмеялись. И дверь в кофейню оказалась дверью в бар.
– Я давно поговорить с тобой хотел. Мне нужно…
– Что закажите? – встрял бармен. – Есть абсент, хотите?
– Да, – выдохнула Эмма. Она почему-то нервничала.
– Да, спасибо. Эмм, мне нужно кое-что рассказать о пташках. – Встреча с господином это не о пташках, но без них, без пиратского капитана, этого бы не было. Или было? – О Тирхе.
Эмма кивнула. И хорошо.
– Абсент!
Константин посмотрел в свой зелёный стакан, понюхал и понял, что не может говорить. Точно анестезия во рту, точно язык онемел, как после манипуляций Фета. Он выпил. Выпил. Но стакан остался таким же зелёным. И Эмма выпила. Эмма ждала.
– Им не рассказал, а тебе расскажу.
– Ну и за что мне такая честь? – она улыбалась своей привычной ехидной улыбкой, она попыталась сказать это максимально добродушно.
– Может будешь лучше ко мне относиться, а? – попытался Константин. Не то.
– Не надейся, – она улыбалась, – капитан.
Но Эмма настроена доброжелательно. И всё кажется хорошо. Он набил морду пиратскому капитану, он не отдал Небо этому господину из ведомства.
– Мама горянка, из зажиточных, – выпалил Константин совсем не по делу, а остановиться не смог. – Отец её был кем-то вроде главы местной деревни, а его брат – священник, другой в полиции. Верхушка власти. У них было два поля, и отара овец, кони и коровник. Не чета отцу. Никто ему не чета. И все же они поженились. Мама, мама была ему послушной тенью. Она рано умерла, болела. Мне лет, мне двадцать было. А ей тридцать восемь, совсем не возраст, чтобы умирать.
– Моей пятьдесят шесть было, когда я уехала, – Эмма отвела взгляд. – А умирать кому когда время… – Она не договорила, она потянулась к нему. Неужели хочет обнять? Обнять проще. Вот же чуть подвинулась в его сторону, откинула волосы со лба, чтобы не мешались, чтобы видеть хоть что-нибудь, чтобы… но испугалась.
– Если честно, я её плохо знал, да и отца выходит, неважно. Дед хороший был, отцов папа, но жил далеко и приезжал раз в год с подарками. А может это подарки были хорошие? Чёрт его знает. Я уже ни в чём не уверен. Мы вообще мало с родственниками общались, особенно с мамиными. Она только раз упросила отца отвести нас к тем бабке с дедом. Мне было лет… вот не помню, то ли девять, то ли уже одиннадцать. Целое чёртово лето в горах прожили. Местные возненавидели меня. Я слишком от них отличался.
Эмма кивнула.
– Люди не любят, когда отличаются.
– Да… – протянул он, посмотрел на Эмму. Ему ли о том говорить? Он быстро научился быть своим.
– Ты говорил, это связанно с пташками, – напомнила она.
– И с Тирхой, – попытался оправдаться Константин. Зачем он вообще это начал? Куда, чёрт возьми, его понесло? – Да. Музыканты. Моя девушка была певица. – А это зачем сказал? Но Эмма не злилась, просто кивнула и отхлебнула абсента она так легко его пила. – Думаешь, зря я всё это начал?
– Не думаю. Ты поступил правильно. Тем более всё уже закончилось. Я связалась с Людвигом, проблем у нас быть не должно.
– Я не мог оставить их там. Боги, в открытом небе!
– Я знаю.
Эмма потянулась к его руке. Или нет? Или к стакану? Эмма потёрла нос.
– С Людвигом? – только сейчас услышал Константин.
– Да. Он сказал, всё нормально. Он уладит.
Конечно, пират всё уладит, всё что ты тут устроил.
– Он к тебе клеится.
– Что? – Эмма прыснула. – Нет.
– Ты с ним спала?
Она изменилась в лице, отодвинулась. А что такого? Нормальный ж вопрос. Логичный.
– Ну знаешь, что, капитан, – Эмма сказала это так едко, что, если бы слова были ядом давно бы и стены, и воздух прожгли. А ведь не кричала, не злилась, едва шептала. Ведьма! – Интересных людей можно не только трахнуть.
От неожиданности он, кажется, проглотил все возмущения. Почему это? Почему она сказала так? Так грубо и?… Точно секс это что-то нет не постыдное, но посредственное. Боже, сколькими же способами она может назвать меня идиотом?
– Я не имел ничего такого ввиду! – возмутился Константин, но слабо. Слабее, чем хотелось.
– Да? – притворно изумилась ведьма. Голос холодный, а лицо – посмертная маска. И всё же она смеётся. Да она же смеётся над ним! Издевается. Чёртова ведьма!
«Можно тебя просто никто не?..», – хотелось бросить ей в лицо. Что бы тогда ответила эту чинная ведьма? Хотя чинной Эмму назвать не получилось. Она скорее чокнутая. И выглядит сумасшедшей и ведёт себя так же. Сценический образ? Приросшая маска «станционной» гадалки? Или действительно шиза?
– Не бери в голову. Моя сестра и куча народу, да почти все, наверное, считают так же. С людьми можно дружить, у них можно учиться. Можно написать портрет или книжного персонажа. Можно выпить с ними.
– За тебя, – он демонстративно поднял стакан. Эмма пить не стала. – А что насчёт Людвига?
– А Людвига, – она вдохнула и кажется, больше не выдыхала. И без того чёрные глаза, стали ещё черней, – я боюсь до усрачки. Ты разве не понял?
– Так значит, интересных людей можно бояться? – усмехнулся Константин. – Мой вариант мне нравится больше, – хотя тот вариант был не его.
– Можно, – процедила Эмма. Её голос стал тише, стал дёрганным, шелестящим. – Я всех людей боюсь.
– И… – он хотел пошутить про Луи, безобидного пацана, с которым даже эта ведьма бывает доброй.
– Тебя тоже, – сказала Эмма, не дав ему пошутить.
– Как ты тогда со своим Дэвидом сошлась?
– Не твоё дело, – процедила Эмма. – Налейте ещё.
– У меня вот девушка была, певица, как Лика говорила…
А вот здесь действительно нужно остановиться.
IV
– Певица? И где ты её… – Эмма проглотила окончание. Собственно говоря, ей было всё равно где и кого этот горе-герой подцепил. Чёртов стакан станционного абсента развязал язык.
– Я вёл мм… праздник. Отец попросил, – будто оправдываясь, добавил Константин. – Она пела.
– Логично, – хмыкнула Эмма. До сеанса ещё час, ещё час его терпеть. Ну слушай теперь, раз спросила. Эмма с жадности попросила ещё. Наливальщик был только рад. А вот Фет ей чертей вставит – дорого. Дорого.
– Я тогда со сцены…
– Упал, – закончила Эмма. Ей было тошно от капитанской улыбочки. Певица. Мог с пташками улететь, если это ему так нравится. Эмма опустила голову и посмотрела вскользь. В зале было пусто. Первая половина дня. Он продолжать болтать об отце, о сцене, о том, что сам прекрасно поёт и просто был пьян тогда, и что всем понравилось.
Через два стула от них сомнительного вида мужичок подливал в пивной стакан что-то из маленькой рюмки, подливал медленно точно химик, готовящий хитрый раствор. Эмма почувствовала, что слишком долго смотрит, а мужичок уже заинтересованно поднял голову, вот-вот помашет или заговорит. Она отвернулась.
– Слава вселенной, ты не мой сын.
– Но твой капитан.
Иди к черту.
Эмма была слишком трезва для этого, слишком добра. Поэтому она молча встала – допьёт в коридоре.
– Девушка! – крикнул наливальщик.
– Зараза, – процедила Эмма. Вернулась, старательно отворачиваясь от Константина и от наливальщика, и вообще стыдно, задела стул, бахнула казённый стакан на стойку, а потом подняла, выпила и снова поставила. В горле жгло.
По спирали каскадного рынка Эмма шагала одна, безучастным усталым призраком она плыла мимо кадок с кудрявым самшитом, горшков с чайными розами, мимо девчонки, что тянет на ниточке связку зелёных шаров. «Почти дирижабли, – подумала Эмма, – почти бесполезны». Маленькой девочкой она ненавидела воздушные шарики за их веселость и быструю смерть. Когда ей приносили шары такие же зелёные и розовые, и синие, и белые в россыпь блёсток, и розовые с белым «праздник» она сдувала их и убирала в ящик, точно это могло упрочить их бестолковую пёструю жизнь. В семнадцать с половиной, съезжая от родителей к сестре, Эмма выкинула к чёрту и пыльные шарики, и школьные блокноты, чуть надписанные, чуть… В чем толк их отсроченной смерти? В чём толк? У бакалейной лавки топтались дети, разглядывали караваи. Эмме тоже хотелось посмотреть на хлебные завитки, искусно вылепленные бутоны, она прошмыгнула мимо. После абсента мир сделался ярче и дурней на несколько тонов. Эмма боялась выдать нелепым жестом, горящим взглядом свою причастность к этому беспутному полуденному пьянству, а ей ещё работать. С людьми. С людьми.
Люди шли и смеялись, хохотали, что мочи, громче и громче, и громче, и громче. Эмма нырнула в толпу, пролетела между парочкой кудрявых женщин, чуть не сбила с ног дедка в панамке, ухватилась за перила, там за ними этажа четыре людей, людей, людей. На что она чёрт возьми разозлилась? И нет, он не подойдёт. Не попросит вернуться. По стеклу и пластику змеились лозы дикого винограда. Точно в глубине огромного колодца, плескался фонтанчик с минус первого этажа.
Хорошо было бы постоять у бортика, зачерпнуть пальцами тонкого бурления. Живой воды на станциях не было. Эмма очень скучала по рекам, по дому, по настоящему солнечному миру. Боги, боги, боги! Металл холодил ладони, этого мало. Мало. Вместо солнца лампы, вместо рек фонтаны с подсветкой, вместо жизни обманка одна. Сама выбрала! Эмма до боли сжала перила. Если прыгать… «Дура ты», – сказала она и разжала пальцы, и отошла от края.
«Если я хочу вернуться, – напомнила Эмма себе, – я могу написать в дирекцию. Я могу попросить Эву, она устроит скандал и за мной пришлют корабль», – она прыснула. Со скандалящей Эвой связываться как минимум не надо, а лучше быть где-нибудь на другой планете. Как я сейчас! Она спустилась на уровень ниже, здесь торговали духами. Голова переполнилась запахами, точно всполохами разноцветных атласных лент. Эмма пошла быстрее. Её немного мутило. Хотя не так уж она и пьяна. Бывало хуже. Нет, кажется, она уже совсем не пьяная. Абсент выветрился ещё на четвёртом, а тут просто воняет. И хватит корить себя. Что сделала, то сделала.
«Неужели я действительно хочу вернуться? – удивилась Эмма. – Или снова ищу любви хоть где-нибудь, где-нибудь, где вместо любви чрезмерная опека и жирные оладьи на завтрак? Один раз можно, но не всю чертову длинную жизнь».
На втором продавали одежду. Однажды Луи приволок ей сумку, шикарную сумку, карманов в ней было столько, что, если распилить Небо и распихать по отделениям, остается ещё немного места для воды и подводки. Но сумку Луи украл, и Фет вернул её обратно.
На первом этаже торговали овощами, сыром, вином, рыбой, хлебом. У лестницы пахло приятно свежей выпечкой и виноградом, а ближе к выходу воняло. Эмма наказала себе не вдыхать эту рыбную пакость, ускорила шаг. Продавцы с прилавков зазывно орали. Эмма шагала, дверь приближалась
Собака!
«Зараза», – подумала Эмма.
Большущая чёрная носатая и в тапках. Боги, собака в тапках! На каждой лапке по розовой тапке. Эмма замерла, но не от страха, а по привычке: собака ни бежала, ни рычала, ни скалила пёсьи зубища, а тихонько шлёпала своими розовыми тапками, принюхиваясь к фонтанному парапету. «Нормально», – подумала Эмма. «Бей, беги, – вспомнила Эмма, – замри». Последнее было как раз про неё: во время стресса она ни бежала, ни «била морды» как Константин, а исчезала, точно выцветала из собственного тела, из страшного мира. «Но сейчас я, кажется, здесь», – отметила Эмма, внутри не ухало, ни леденело. Она вдохнула глубоко и выдохнула. Когда тебя нет, тебя и не трогают. Собака ткнулась мокрым носом Эмме в колено.
«Привет, – сказала Эмма, – можно тебя почесать?». Она протянула руку, рука чуть дрогнула, дракон раскачивался в облаках. Собака внюхивалась в Эммину сумку. «Там пусто, дружочек», – Эмма запустила пальцы в собачий загривок. Шерсть на ощупь оказалась сальной и жесткой. Ей повиляли хвостом. «Всё хорошо, – сказала Эмма, – хорошо. Дома, у меня тоже есть песель. Я вас лю… люблю?».
– Доброго дня, госпожа! – послышался басовитый голос. Людвиг. Эмма узнала его и впервые не почувствовала страха.
– Привет, – она подняла голову и улыбнулась, глядя пирату в глаза. У Людвига были славные голубые глаза. – Твоя?
– Моё! – усмехнулся пиратский капитан. – Позавчера выменял. На твой скафандр, не обессудь, госпожа.
Эмма пожала плечами. Отдал и отдал. Важнее другое:
– Откуда на Верне пёс? Был корабль Старого мира?
«Конечно…», – подумала Эмма. На Верне собак не держали. А Людвиг завёл.
– Всё знаешь, госпожа! Был. С Полиса. Слышал, ищут кого-то. Тирхского генерала. Золотом заплатить готовы, представляешь, а не тушёнкой! Но я таких… хм… Кесаева не встречал, – Людвиг широко улыбнулся.
– Спасибо, – прошептала Эмма.
– Пустяк, госпожа. Вот за тушёнку и пошуршать можно. Ты только, Эмм, с Викторо́м не шути. Он пташек своих… Да что я тебе рассказываю! – он хлопнул себя по ноге. Людвиг считал, что Эмма знает все хитрости небесного пиратства не хуже него. Он считала её своей. И это умиляло. – Впрочем, хорошего неба тебе, госпожа!
– И тебе, Людвиг! – Эмма не умела и не любила называть людские имена. В них столько силы и ключ к уязвимости… – Пусть небо всегда будет добрым к тебе!
Людвиг благодарно кивнул, очень уж любил это напутствие.
– За мной, Ниобате! – окликнул пират. Пират улыбался. – За мной!
Глава 11
ваша честь
I
«Я, – задохнулся Луи, – просто влюбчивый!», – попытался оправдаться он. Фет посмотрел неодобрительно. Ну и подумаешь! Он на всех так смотрит. На всех.
«Тогда попробуй влюбиться в какого-нибудь ещё. Попробуй», – сказал доктор. Он что пытает его своим равнодушием? Он о консервах больше волновался! Он о… Он!
«Ну и… – вспыхнул Луи, – Ну и попробую!».
Из корабля он выпрыгнул с честным и злым намерением влюбиться да так чтоб всем тошно стало! Ну может не всем, но доктору точно.
Вагон встал, Луи чудом лишь ухватился за дальний поручень, слева на него повалилась женщина, женщина справа ткнулась носом в плечо своего не то отца, не то мужа, сзади с мягким хлопком рухнул руль от самоката, самокат тоже рухнул, но потом, беспомощно завалившись набок. Хозяин выматерился и ткнул Луи локтем, добавляя ещё пару градусов нелюбви к самокатам. Луи вообще и сам катался, он катался на всём, включая тележки из супермаркетов и чужие корабли, но если выбирать, Луи предпочёл бы доску без руля или руль без доски.
Двери разъехались, и Луи вынесло наружу. Самокатчик стучал колесами по битой плитке подозрительно близко. Из динамика неслось что-то нравоучительное и гнусавое, поезд постоял и отчалил, Луи шмыгнул на эскалатор.
В потоке-противотоке люди почему-то казались красивее: они не толкались, не наступали на задник ботинок, не сыпали волосами в лицо. Впереди ехал парень постарше Луи, светловолосый в желтой длинной вязаной кофте на пуговицах, в квадратных очках с большим матерчатым красным рюкзаком. Это несоответствие желтого и красного так завлекло Луи, что он не смог оторваться и получил ещё один тычок локтем от особо суетливой бабки в комбинезоне механика. Эта бабка-механница даже повернулась, чтобы высказать, чего это тут её локти во всяких проходимцев попадают, но лестница дёрнулась, и бабке пришлось нашаривать локтями поручень.
Какой же жёлтый у него был свитер, какой же красный рюкзак! Лестница дёрнулась, и парень пропал, его вытеснили – закрыли собой другие человеко-головы.
Не так далеко вверху ехал парень похожий на мрачного ангела, на музыканта с афиши, на сон, из которого жалко выныривать, на пьяное полусладкое, на Эммин кофе, если вылить туда коньяка. Луи сделалось жарко и захотелось вылить, непременно и выпить, быстро, не глядя, обжигая язык и нёбо. Потоки сровнялись, и Луи не выдержал, Луи украдкой улыбнулся ему. Такие люди специально оказываются на эскалаторах, специально, чтобы в них влюблялись, специально заходят в вагоны, специально, чтобы из-за них проезжали станции. Но парень читал что-то мелкое, с рябящего синего коммуникатора. У поездов они плохо работали, проекции выходили «шумные». Читал и слава богам. В таких влюбляются. В таких-то и влюбляются. Луи тоже попробовал, но рюкзак был красный, а свитер жёлтый, и к ними зачем-то как коньяк терпкое, как полынь крепкое прикрепилось лицо доктора. От несправедливости Луи чихнул.
Лестница медленно подбиралась к вокзальному холлу. Луи поправил сумку, которая стараньями толкучих почти упала, и как-то внутренне напружинился. Ему очень нравился этот вокзал. Это был самый волшебный вокзал во всей Верне, с высоченными потолками и настоящим стеклянным куполом, а за ним настоящее небо, ни симуляция, ни шумная картинка с задыхающихся внешних камер – небо как оно есть. Стекло меняли раз в три месяца. Оно стояло так высоко, что можно проводить работы, не закрывая станции. Рабочие просто-напросто опускали второй защитный купол, не такой волшебный, волшебство требует денег.
Он явственно помнил, как Эмма рассказывала о небе, о памяти неба. Было утро или что-то очень на то похожее, по общему вернскому времени часов девять. Луи спустился из рубки, а Эмма только проснулась, её день начинался. Она зашла в высоких шнурованных ботинках, готовилась к машинному, села и сразу же их сняла. Эмма запустила компьютер, Луи плюхнулся в соседнее кресло. На экране висело нечто золотисто-солнечное и немного осеннее, почему осеннее он не знал. Спящая память подсовывала почти настоящие картинки кленовые жёлтые-жёлтые листья и вот такое же небо. Луи сказал, что это утро похоже на осень. Эмма пожала плечами, улыбнулась, сказала:
– И правда.
– А какой сейчас сезон? – спросил он и понял, что действительно не знает, совсем не знает уже года три не знает, какое тут время года. Тут вообще есть время года? Наверное есть, планета же крутиться и метеорологические условия явно меняются, но это всё значит, так мало значит… Это всё память. Луи бросило в жар, он даже потянулся растягивать пуговки на рукавах. Гадко. Память о солнечном мире, фантомная память жила и болела в голове Луи подобно мигрени, от которой старательный Фет всё никак не подберёт таблетку.
– Не знаю, – ответила Эмма. – Когда я улетала, в Новом мире была зима, если накинуть полгода нашей работы и ещё два месяца будет примерно конец осени. Но это не объективное время, это даже не время Нового мира, кадавр какой-то из прошлого и не-настоящего. – Она и сама точно пребывала в ненастоящем, в каком-то неоконченном полусне. – Экранам не верь. Там большая галерея туч, но они особо не подо что не подвязаны. Я насобирала красивого и особо не думала про зиму оно или осень.
– Ты сама?
– Ага. Экраны должны были показывать Верну, они и показывали, пока работали камеры. А когда всё сбилось…
Луи помнил этот разговор, весь-весь. Помнил, что Эмма сидела в своём лабораторном кресле, скинув ботинки, прижав колени к груди. Штаны рабочего комбинезона задрались, а ноги под ними казались тоньше Луиного запястья, это не было красиво, это было хрупко и было слишком. И Луи решил не смотреть. Носки у Эммы были розовые и очень застиранные: на пятках, на пальцах серые катышки-колтуны-валуны ниток и пыли, пахнущей мылом. От Эммы приятно пахло мылом и не смываемым можжевельником.
– Сделать кофе? – спросила она. Работать не получалось. Луи кивнул.
– Так что там?.. – протянул он, глядя на Эммины пальцы, без всякого прочего её участия расплетающие узлы на шнурках. Из ботинок она вылезла как-то так, не развязывая. Ботинки с барахолки, как и почти вся их одежда, были Эмме великоваты. Новое покупал только Фет, покупал оптом: пачку одинаковых серых рубашек, серых носков, штанов тоже серых, на столько серых, что просто жуть. В этом своём «новом» гардеробе он выглядел как черно-белая ксерокопия, местами даже чуть-чуть рябил, как рябит пожеванная нерадивым принтером бумага: то выбивались дреды, измятая после машинного рубаха, старый свитер, единственный и почти не серый. Одна только «домашняя» бандана, которой он изредка пользовался как респиратором, была красная с крохотной золотой нашивкой у левого уголка.
Эмма встала и Луи подскочил следом. Остаться здесь? Одному остаться…Боже, чего ж ему страшно? Это ж нестрашно! Он столько лет прожил один, справлялся один, а Эмма просто идёт за кофе: лестница, дверь, пятьдесят метров по коридору, десять минут – помолоть, вскипятить, снять, захватить кружки и пакет миндального молока. Дверь. Пятьдесят метров по коридору. Пошёл тоже. Решил, что будет не лишним закинуть вариться обед.
– Мы об… – запнулась Эмма, – экранах, да? – закончила сонно и чуть потерянно, точно опасаясь, что собеседник давно потерял интерес к разговору, а она ещё помнит и что-то стыдиться помнить и говорить.
– Да! – Луи тоже помнит. – Экраны, что там с ними? Полетели и…
– Полетели, – повторила она отрешено, слова как ниточки между ней спящей, сыплющей кофе в дребезжалку-мололку, и миром.
– Не экраны… передатчик, то есть камера, – Эмма потёрла глаза и тут же одёрнула руку, обеспокоенно посмотрела на пальцы: – Думала, накрашены, – пояснила она и потёрла ещё раз. Фет такое не одобрял. Но Фета там не было. – Когда все улетели… Когда… Недели две прошло наверное. Мы с Фетом ещё не освоились толком и залетели в бурю, и камера сдохла. Наш передатчик сбоил, подсовывал какую-то муть с чужих кораблей. Я отрубила всё к черту и стало… Ну знаешь, темно и очень пусто, так была хоть какая-то иллюзия, что есть жизнь и за пределами нашей кастрюли, а после осталась кастрюля, и мы в ней и чернота, густая и очень тяжелая. Я не пожалела денег, поменяла камеру, а та… Ну ты её видел. И я поставила это. Заменила вернское небо небом Нового мира. Накачала видео, настроила алгоритм: за бортом тучи – включается файл тучи1. Мы смотрим не на небо, а на мою память о нём.
«Я просто влюбчивый», – решил Луи. Чем это ещё объяснить? Чем объяснить эту гадость, эту вечную ни стираемую грусть? Ненужность.
Конечно, не нужен, если ты, идиот, каждого встречного тянешься целовать! Был бы как Эмма, ей на всех наплевать. Удобно же!
Один поцелуй на полгода. Один поцелуй против уймы упрёков. Неловкий ворованный поцелуй, смазанное касание губами о губы. Не первый, конечно. Разве можно до шестнадцати с половиной ни разу не целоваться? Как выяснилось позже не без помощи Эммы можно не целоваться и дольше, до девятнадцати как она или двадцати двух, как её универская подруга, или вообще никогда не целоваться, потому что не хочется, потому что, честно говоря, не всем это и нужно.
Это неловкое касание рот-в-рот было первым, потому что с Фетом, а с Фетом всё было важней, острей, болезненней и ярче в разы разов. Нет, Луи умел целоваться, умел хорошо с языком, без языка, он и сексом уже занимался раз восемь, ну или семь. Нет, точно восемь. Трижды с девушками и пять раз парнями. Каждый раз с разными, стыдно признаться. Люди быстро приходили в его жизнь и так же быстро исчезали. Жутко подумать, что Фет и Эмма и всё Молчаливое Небо могут вот тоже исчезнуть, развеяться в дымке безжалостных Вернских облаков. С девушкой, которую звали не то Ви, не то Иви, а может даже Ванессой, Луи встретился в забегаловке в Портовой. Он работал на кухне, лепил из соевого фарша куриные котлеты, поджаривал сырные палочки в густом коричневом масле, крепостью и выдержкой превосходящим местный абсент, а она в зале – на раздаче, ходила в красной маечке с белым фирменным воротником и бейджем, заполненным от руки, между такими же красно белыми столами, пластиковыми, покоцанными, промасленными жиром, залитыми нестирающимися каплями кофе и газировки. Забегаловка была дешевой и никогда не закрывающейся, потоки посетителей и сотрудников не иссякали, только двигались навстречу друг другу параллельными курсами. В первой половине дня, а Луи редко когда доставались эти половины – за них платили меньше, там было вполне прилично: столы стояли ровно, чисто вытертые, почти радушные, в зале теснилась очередь рабочих и студентов из ближайшего строительного училища. Они брали кофе, круассаны и акционные завтраки.
После следовала тишина, столы всё так же чистые пустовали, лишь изредка занятые все теми же студентами, прибежавшими поесть вместо пар. К вечеру работы прибавлялось, к ночи прибавлялось грязи, официанты не успевали сметать просыпанные ломтики картошки, островки лапши, куриные кости, вытирать кофейные, шипучие, пьяные лужи. Мера хаоса возрастала. О мере хаоса, об энтропии Луи помнил очень смутно, но всё-таки помнил, на кухне в вечернее время становилось жарче, становилось душно и дымно, котлеты прыгали и пригорали быстрей, креплённое масло свирепело и принималось скворчать куда громче и брызгало куда дальше, чем днём. Это была не самая плохая работа. Здесь было тепло, ещё как тепло! Платили немного, но в срок, и на еду тратиться не приходилось, а ещё неподалёку располагалась общага всё того училища, в которую Луи после недолгого разговора устроили как студента, он и по возрасту походил на студента. При желании он даже мог бы на самом деле стать студентом в этом училище. Где и как раздобыть документы, он уже понял, разговаривать с людьми научился, а черчение? Ну что он черчение какое-то не потянет? В крайнем случае экзамен всегда можно купить.
В дальнейшем с училищем не сложилось, Луи подвернулась возможность свалить с Портовой и оказалось, что свалить в неизвестность ему хочется куда сильней, нежели обрести какое-то подобие дома, пусть и в стенах общаги, но со стипендией и хитро выбитым сиротским пособием.
Ви, Иви или почти Ванесса, тоже думала поступать, хотя не так: она копила. Она твёрдо знала, что поступать нужно и не в училище, а в Юридическую академию. Она была умная, правда умная. Носила то очки, то странные линзы, превращающие её миндалевидные карие глаза в золотые с узкими змеиными зрачками. Волосы стригла коротко, раз в месяц перекрашивая из красного в синий, из синего в белый, из белого в золотисто-розовой, на самом деле они были чёрные, и Ви приходилось их постоянно высветлять, из-за чего волосы делались ломкими и тонкими как паутинка над старой вытяжкой.
