Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
Постепенно, тот жар, с которым Саблин начинал свою речь, сходил на нет. Подпольщик успокаивался и брал себя в руки. Нужно было заканчивать.
– Пойми меня, Джеймс. Я родился в тридцать девятом году, в Ленинграде. Мой город, если ты помнишь, заморен голодом, его величественные дворцы и соборы уничтожены немецкими варварами. Три миллиона скорбных душ: женщины, старики, дети, умершие страшной, голодной смертью. Эрмитаж, Зимний дворец русских императоров, сровняли с землёй, а его бесценное наследие навсегда потеряно. Из Спаса на Крови сделали мишень для авиабомб, а Александрийскую колонну, символ победы моего народа, утопили в Балтийском море. Да, я почти не видел того самого Союза, о котором так любит ностальгировать Михаил, но мне плевать на него. Мне плевать на Ленина, на Маркса и на Энгельса. Я не хочу участвовать в пыльных, бесконечных идеологических диспутах, беря винтовку в руку только лишь для ещё одного обхода лагеря. Я хочу увидеть, хоть перед смертью, но увидеть родной русский флаг, гордо реющий над освобождённой Москвой и Петербургом. И полки, десятки, нет, сотни полков, без остановки рвущиеся на запад! Туда, куда ведёт их священная ярость.
Ребята, кажется, прониклись. Эта идея возникла у них, одних из самых молодых участников движения, далеко не вчера. Они, юные и злые, достаточно давно вынашивали планы по смещению Михаила со всех занимаемых постов, если понадобится, то и силой. Они хотели перейти к настоящим действиям, пусть и ненормированным марксистской идеологией, но приводящим хоть к каким-то результатам. Пусть даже эти результаты будут составлять лишь десяток-другой узкоглазых трупов, плевать. Всё лучше, чем бесконечно отсиживаться в лесной глуши.
Появление же американца внесло резкие коррективы в их планы.
– Так что, как только я понял, что за сведения ты хочешь передать Чёрной Армии, я решил, что оставлять тебя в лапах Суслова просто не имею права. Для него эта информация будет лишь ещё одним поводом потешить своё идеологически-верное самомнение. Он никогда не рискнёт, да что там не рискнёт, не сможет в принципе связаться тем агентом. Для Жукова же, то, что ты сказал вчера вечером на заседании – шанс, которого он, возможно, ждал все эти годы. Мы с ребятами, – бойцы Саблина согласно кивнули. – Сделаем всё возможное, чтобы ты пересёк границу.
– А это вообще возможно в нынешней ситуации? – недоверчиво спросил Джеймс, ставя опустевшую кружку на капот трёхтонки.
– Намного более реально, чем ты думаешь, – ответил Саблин потягиваясь. За время разговора у него затекла спина. – Есть один вариант, хотя лично мне очень не хочется прибегать к нему. По причинам, правда, сугубо личным, к делу не относящимся. Хотя, впрочем, горела хата – гори сарай. В Новосибирске я теперь персона нон грата, а поэтому мне одна дорога.
Валерий повернулся к своим бойцам и скомандовал:
– Грузимся, парни.
Когда все остальные бойцы, в числе которых был и Джеймс, запрыгивали в кузов, Алексей, тот самый украинец, что всю эту безумную ночь крутил баранку, уводя небольшой отряд Саблина от погони, спросил:
– Куди йдемо-то, командир?
– Двигай к Олесе. Знаешь, где это?
– Звичайно знаю, як Олеську-то не знати, – Алексей мечтательно улыбнулся. – Гарна баба-то.
Саблин, забираясь на соседнее сиденье в кабину грузовика, скривился, как от зубной боли.
– Ты зубы-то не скаль. Трогай давай.
Через две минуты о недавнем жарком разговоре у бандитского притона напоминали только две заснеженные колеи, оставленные колёсами грузовика и восемь пар следов.
* * *
– Валя, ты псих, ты в курсе?
Они вдвоём сидели в большой, по старинной русской традиции, и слабоосвещённой избе. Печка, притулившаяся к слегка почерневшей от времени деревянной стене, была огорожена хиленькой шторкой, явно украденной из ванной комнаты одной из немногочисленных гостиниц Новосиба. В углу единственной просторной комнаты был красный уголок, в котором грустно стояла запылившаяся от времени икона. Помимо этих предметов интерьера, а также немногочисленных полок, забитых всяким хламом, изба, по сути, была совершенно пустой.
Коротко стриженная брюнетка затянулась привозной японской сигаретой и закинула ноги, обутые в массивные армейские (не по сезону) сапоги на хлипкий деревянный стол, стоящий посреди избы. Тот, в свою очередь, от такой наглости возмущённо и жалобно всхлипнул.
– Давай без этого, – Саблин недовольно поморщился. – Так сможешь или нет?
– Валер, вот честно, не знаю, просто не могу сказать, – девушка пожала плечами. – Узкоглазые уже как месяц на ушах стоят, граница на замке. Япошки бегают, суетятся, паникуют и очень громко отдают приказы. Ну, ты знаешь, они всегда орут, когда волнуются.
– Что, даже вас прижали? – Валерий попытался грубо подольститься. – Да я в жизнь этому не поверю.
Контрабандистка лишь медленно покачала головой.
– Не в этот раз, Валер, не в этот раз. Говорю же, японцы сильно оживились, я такого уже года три не видела. Ну, помнишь, когда погранца хлопнули?
Саблин тот инцидент прекрасно помнил. Дело произошло на общей с Московией границе, на той самой узкой полоске земли от севера Уральских гор и до побережья Карского моря, где территории рейхскомиссариата и марионеточной республики соприкасаются. Тогда отряд японских пограничников просто залез не на свою территорию. А может, это немцы хватили лишку, точно установить так и не удалось. Империя настаивала на своей версии, рейх – на своей. Вылилось это всё в труп японского пограничника, а затем и в недельную перестрелку на короткой дистанции. Скандал с трудом удалось замять, правда, перед этим Гитлер и Хирохито дважды пригрозили ударить друг по другу ядерным оружием, если провокации (исключительно с другой стороны, мы – невинные жертвы) не прекратятся. Вмешаться пришлось даже США, потому что всё это пустяшное, по сути, дело грозило перерасти в полномасштабную войну между двумя сверхдержавами.
К слову сказать, в последние годы отношения между титанами-победителями заметно охладели. Конечно, блок стран Оси по природе своей был союзом недолговечным, слишком уж разные у его участников были пути, но всё равно, после окончания Второй Мировой войны они держали себя в рамках приличия. Пять лет подряд проводились ежегодные съезды трёх формально равных глав союза: Муссолини, Гитлера и Хирохито. Каждое из этих собраний сопровождалось шумным банкетом и проходило, по обыкновению, в тёплой и дружеской обстановке. Дипломаты витиевато играли мускулами своих стран, промышленники заключали всё новые и новые торговые сделки, стараясь, одновременно с этим, как можно крупнее обмануть друг друга, а военные, как обычно, чопорно стояли в сторонке, тихонько презирая и тех, и других. Мирное сосуществование окончилось со смертью дуче. Похороны «нового цезаря», как называли его на родине, были самым масштабным мероприятием, которое видела Европа со времён подписания Вашингтонского мира в сорок шестом году. Прощаться с телом пришёл даже Папа Римский, видимо, в память об услугах, которые Муссолини оказал Святому Престолу.
Вот только на место покойного дуче пришёл граф Чиано, муж его дочери и по совместительству министр иностранных дел Италии. Этот человек был ярым противником Гитлера, ещё в тридцатые годы, когда Ось ещё только зарождалась. Он всеми силами отговаривал итальянского диктатора от соглашения, которое, как тогда казалось молодому министру, приведёт Италию к краху. Но, несмотря на все гибельные пророчества, дружба с Гитлером привела Муссолини не к падению, а к славе, сделав его страну, истинную наследницу Древнего Рима, хозяйкой половины Средиземноморья.
И всё же, неприязнь Галеаццо Чиано к немецкому фюреру ни капли не угасла, несмотря на все те громкие победы, которые одержало немецкое и итальянское оружие. Как только он получил власть и стал первым лицом в государстве (не беря в расчёт дряхлеющего опереточного монарха), итальянская внешняя политика сделал резкий поворот на сто восемьдесят градусов. Отношения между странами всё сильнее и сильнее охлаждались, пока, после Гибралтарского инцидента осенью пятьдесят шестого, Чиано не разорвал все дипломатические отношения с рейхом и, громко хлопнув дверью, не покинул ось. С тех пор Италия стала всё сильнее и сильнее тянуться к западу, а конкретно – к США, единственной силе на политической мировой арене, которая ещё могла хоть как-то сопротивляться могуществу немецкой империи.
А тем временем, Хирохито, почувствовав слабость своего старого союзника, начал постепенно наращивать давление по дипломатическим и торговым каналам, что имело гораздо более серьёзные последствия для рейха, чем разрыв с Чиано. Италия всё-таки, хоть и являлась самым ближайшим и давним союзником Германии, воспринималась больше как актёр второго плана. А вот Япония… Япония была вполне самодостаточным игроком. К тому же, обладавшим солидным ядерным арсеналом и многомиллионной армией. И рейх, не в силах успокоить противника силой, как он это обычно привык делать, вместе со всей своей вялой экономикой, завязанной на рабовладельческом строе и угнетении покорённых народов, стал постепенно проигрывать азиатскому, специфичному, но всё же капитализму. Спасло немцев от полного политического и экономического краха только обрушение Токийской биржи, заставившее японцев затянуть пояса и на время умерить свои дипломатические амбиции.
– Помню Олеся, помню, – кивнул головой Валерий. – Но сейчас ведь никого не убили?
– Не убили, – согласилась Олеся. – Но сдаётся мне, лучше бы хлопнули. Мороки было бы меньше. В этот раз туда даже бронетехнику нагнали и установили режим повышенной боеготовности. От полицейских ищеек на границе теперь не продохнуть. Кого-то они очень упорно ищут. Не знаешь, случайно, кого, Валер?
– Не знаю, – не моргнув глазом солгал Саблин.
– А вот врать нам не нужно, Валерий, – раздался со стороны занавешенной печи ещё один, на этот раз мужской, голос.
Саблин устало закатил глаза. Обладатель этого голоса ему, к сожалению, был хорошо знаком.
– Привет, Олег. Я думал, тебя нет дома.
Тот, кого назвали Олегом, лишь саркастически хмыкнул, спрыгивая с печи. Называть это место для конспиративных встреч домом можно было только в шутку.
Подойдя к столу, он протянул руку для приветствия. Этот молодой, чуть старше Валерия, человек с круглым, испещрённым шрамами лицом. Одет он был в потрёпанный грязный свитер, на шее у него блестела массивная цепочка, на которой, в свою очередь, болтался старенький деревянный крестик, а широкие военные штаны, заправленные в зимние японские ботинки, были на два размера больше и поэтому ужасно шаркали при ходьбе.
Валерий пожал протянутую руку.
– Тебе не холодно? – он кивнул на ботинки.
– Ты знаешь, нет, – ответил Олег, кладя руку на плечо Олесе. – Японцы, как ни странно, кажется, научились делать хорошую обувь. Я в них по сугробам хожу и пока жаловаться не на что. Впрочем, мы же не ради обсуждения моей обновки здесь собрались, так ведь, Саблин?
– Возможно, – не стал отрицать Валерий.
– Если ты думаешь, что если я живу на окраине Новосибирска, то новости до меня не доходят, то ты очень сильно ошибаешься. Весь город на ушах, Валера. И всё из-за тебя и из-за твоих выходок. Сперва тебя видели на вокзале с каким-то неизвестным. Потом ты устраиваешь перестрелку с кэмпэйтай прямо в центре города, чудом уходя от погони. Не подскажешь, кстати, не было ли связано это чудесное спасение с городской канализацией, которую мы, контрабандисты, так часто используем для перевозки грузов, и которая уже как второй день кишит японцами? А теперь к этому ко всему добавилось известие о том, что ты дезертировал из Сопротивления, перестреляв при этом половину подпольщиков и выкрав заодно какие-то жутко секретные сведения. И после этого, когда все «официальные» каналы для тебя заказаны, ты приходишь к нам и надеясь, видимо, на старую дружбу, просишь перевести тебя через границу с Чёрной Армией? Что происходит, Валерий?
– Про половину точно враньё, там один убитый всего был. А что до всего остального, то я просто выполняю свою клятву, Олег. Только и всего, – ответил Саблин. Выдавать свои тайны он не собирался.
Ответом ему был оглушительный удар кулаком по столу, от которого подпрыгнула не только бедная Олеся, но и сам Саблин.
– Хватит, Валерий! – в бешенстве заорал Олег. – Шутки кончились. Если ты думаешь, что я буду помогать тебе только потому, что твой отец когда-то вытащил нас всех из очень глубокой задницы, а ты сможешь и дальше говорить загадками, строя из себя спасителя мира, то ты очень сильно ошибаешься! Хватит! Мне надоело! Мы с Олесей уже выплатили свой долг сполна. Теперь, если хочешь добиться от нас помощи, будь добр сообщить всё, что знаешь.
А вот это было уже серьёзно. Если Олег, всегда весёлый и ироничный человек, сорвался на крик, начал стучать кулаком по столу и, совершенно не стесняясь жены, готовился пренебречь давним обещанием, данным ещё отцу Саблина, то стоило действительно идти на попятный.
– Ребята, мне сказать-то не сложно, – начал Валерий, глядя на семейную пару. – Это вам потом проблема будет забыть всё услышанное. А особенно остро эта проблема встанет в лагере подпольщиков или подвалах кэмпэйтай. Я, кстати, ставлю на последних. Наши давно засиделись без дела, так что живьём вас вряд ли взять смогут, а вот японцы, это да, дело другое. Слышали, что они во Владивостоке творили? Все эти живьём замороженные женщины, дети, которым ставили инъекцию синильной кислоты? Оно вам нужно, родные мои?
По лицам Олега и Олеси пробежала тень. Конечно, они были наслышаны о том, что творили японцы в годы Последней войны. Мало кому удалось живым выбраться из оккупированного Приморья и Сахалина, где узкоглазые устроили настоящую бойню. Те же «счастливчики», кто избежал ненасытных рук японских палачей, седели в двадцать, постоянно просыпались от ночных кошмаров и заикались, когда рассказывали леденящие душу истории. Впрочем, и в послевоенные годы «благородные» потомки самураев творили такое, что очень хочется, но никак нельзя забыть. Валерий готов был держать пари, что от такой типично азиатской жестокости даже у самого отпетого эсэсовца глаза бы на лоб полезли.
И, тем не менее, глава семейства утвердительно кивнул слегка трясущейся от волнения головой.
– Выкладывай.
Саблин лишь развёл руками.
– Смотри, Олег, я тебя предупреждал. Вы позволите? – он встал со стула и кивнул на входную деревянную дверь.
– Валяй, – подала голос, молчавшая всё это время Олеся.
Широко распахнув дверь, Саблин позвал:
– Джеймс, иди сюда, тебя тут просят.
Супруги удивлённо переглянулись. Имя, которое назвал Валерий, было очень нетипичным для здешних широт.
Американский разведчик ввалился в избу.
– Ну? – спросил он, выкидывая бычок сигареты за порог.
Саблин молча указал ему на стол.
– Чем могу быть полезен, господа? – спросил он, присаживаясь.
– А ничего, что тут девушка сидит? – ехидно спросила его Олеся.
– Ничего, у меня в стране равноправие, – лучезарно улыбнулся ей Джеймс. – И, насколько я помню, в Союзе оно также присутствовало.
– Союза нет уже как двадцать лет, – хмуро напомнил ему Олег.
Улыбка никак не сходила с лица американца.
– И именно поэтому я здесь…
[1] Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (нем. Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei, NSDAP).
[2] Руководящий орган политической (не военной) разведки Третьего рейха.
[3] Служба безопасности рейхсфюрера СС. Организация, обеспечивающая безопасность нацистской руководящей верхушки. Внешнее подразделение СД отвечало за шпионаж и диверсионные операции.
Часть II
Глава первая
Сквозь горизонт
«Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит».
Рейхскомиссариат Московия, Приуралье. 26 января, 1962 год.
Этой ночью мне выспаться не удалось. Несмотря на то, что мой организм был основательно вымотан десятикилометровым маршем по огромным сибирским сугробам, большую часть из которого я проделал по-пластунски ползком, сон приходил очень неохотно. Сказывалось то, что в первую ночь на вражеской территории я всегда плохо сплю, особенно, если ночевать приходится в приграничном (а лучше сказать – прифронтовом) лесу. Так, наверное, сказывался мой давным-давно заморенный невроз, в годы юности постоянно приходящий ко мне после боя. Конечно, недуг этот давным-давно был мной преодолён, однако что-то в организме всё-таки оставалось. К тому же, ночную тишину, то и дело разрезали вертолёты со свастикой на борту, громко гудя своими лопастями. Так что спал я, можно сказать, с одним открытым глазом, выныривая из сладкого забытья примерно каждые полчаса и затравленно озираясь по сторонам. Лишь ближе к утру мне удалось на пару часов наконец-то нормально задремать.
Лишь для того, чтобы вновь увидеть знакомые лица.
* * *
Чёрная Армия, Свердловск. 12 января, 1962 год.
Оружейный завод, находившийся около моего дома и обычно надрывающийся чёрным вязким дымом, сейчас непонятно почему приостановил свою работу. Но Громов всё равно оглушительно чихнул.
– Будь здоров, – машинально ответил я, открывая дверь подъезда.
– Спасибо, – утирая нос рукавом, поблагодарил Вася. Он был явно непривыкший к городскому смогу.
– У вас в части воздух разве чище? – спросил я, пока мы поднимались к моей квартире.
– Да нет, тоже говна хватает, – ответил Вася, ещё раз громко чихая. – Но здесь, у вас прямо чересчур. Ты к тому же ещё живёшь прямо под боком у этой коптильни…
– Ну, тут уж, как говорится, дарёному коню… – я, не закончив пословицы, громко постучал в дверь.
И всё же, почему завод не работает? Случилось, может, чего?..
Дверь тут же распахнулась. Аня встретила меня растерянным взглядом, грязным передником и полосой застывшего теста на лбу.
– Гриш, ты чего так рано? Я ещё ничего… – начала было она, но потом заметила Громова, выглядывающего из-за моего плеча. – Ой, Васька, привет! Ты чего стоишь, заходи скорее!
Она приветственно обняла Васю. Я же удостоился дежурного поцелуя в щёчку и, наконец, открывшегося прохода в прихожую.
Как странно. Я как будто бы попал в совершенно другую квартиру, не в ту, в которой прожил уже не один год. Нет, чудесного преобразования не случилось, обои были всё такие же жёлтые и ободранные. Кран в ванной всё также капал (никак не дойдут руки его затянуть), а кафель был всё такой же треснутый. В абажуре на люстре зияли дырки, проделанные молью и временем, а сама лампочка продолжала периодически моргать. Всё также, как и вчера, также, как и неделю назад, да что там, также, как и сегодня утром, но…
Но от всего от этого веяло такой казённостью, такой фальшивостью и такой мерзостью, что меня на мгновение даже повело. Я готов был вытошнить весь свой сегодняшний скудный обед прямо на заляпанный тараканьими лапками пол. Тут же вспомнились свои собственные слова про коня, полученного мной в дар от госбезопасности. У этого жеребца половина челюсти отсутствовала напрочь, а вторая вся была съедена кариесом. Притом, самое страшное заключалось не в плачевном состоянии моего жилища (жаловаться было бы грех, особенно учитывая то, что большинство из нас до сих пор живёт в бараках), а в том, что я этого самого состояния до сего момента не замечал. Я просто вставал, надевал форму и уходил на службу. И мне было как-то даже плевать на эти обои. Да и на кран, протекающий, по сути, тоже.
И так было всегда. Вроде бы…
– Гриш, ты чего? – спросил меня Вася, выводя из оцепенения.
Видимо, весь спектр испытываемых эмоций как-то отразился на моём лице. Впрочем, нахлынувшие чувства испарились также быстро, как и накатили. Я взял себя в руки.
– Не, Вась, всё хорошо.
Но Громов не был бы Громовым, если бы мои слова его так сразу успокоили. Он, окончательно сняв ботинки, подошёл ко мне, абсолютно не брезгуя наступать чистыми портянками на пол, что едва не довёл меня до рвотных спазмов, и заглянул прямо в глаза.
– Гриш, если это связано с тем, куда тебя посылают… – начал было он.
– Это ни с чем не связано, – я не дал ему закончить. – Меня просто на секунду повело. Всё хорошо. Мало кушаю.
– Как и все мы. Ну, раз ты считаешь, что всё хорошо… – он всё равно не поверил. Продолжил считать, что это всё из-за задания. Уже проходя на кухню, он в пол-оборота глянул на меня, как будто выискивая следы той проказы, что так неожиданно проросла во мне.
А я… я не мог понять, что это было.
Где-то там, за пределами пыльной, засаленной квартирки, в которой мы втроём с Аней откупоривали пузырёк «Рижского», грохотали заводы, корчились в голодных судорогах беспризорные дети и, с руганью взрывая грубые мозоли на ладонях, перетаскивали снаряды уставшие солдаты. А мы же только-только начинали наш пир во время чумы, ожидая к нему ещё, как минимум, одного гостя.
Имели, в конце концов, право.
* * *
Встал я рано. По плану мне предстояло пройти двадцать километров по зимней тайге, то и дело замирая на месте и притворяясь сугробом. А вертолётный рёв в вышине неба служил бы для меня как раз таким условным сигналом, что необходимо лечь и не отсвечивать. По крайней мере, если я хочу успешно выполнить задание и вернуться домой живым. Немцы – не их власовские шавки, я не могу понадеяться на их расхлябанность, анархичность и недисциплинированность. «Кресты», наследники тех самых ублюдков, что когда-то разорили мою Родину, к нашему величайшему сожалению, всё также хорошо выполняют свою работу. По крайней мере, такими были солдаты Гальдера. Если прибавить к этому достаточное количество снаряжения, которое мне приходилось тащить на собственном горбу, и бессонницу, мучавшую меня большую часть ночи, картина нового дня вырисовывается совсем не радужная.
И, тем не менее, я упрямо продолжал идти вперёд, со скрипом проминая снег своими лыжами.
Местность, где я сейчас находился, всё ещё считалась прифронтовой, а поэтому постоянно патрулировалась. Немецкие лесорубы, уже, по слухам, вырубившие почти все леса Центральной России, пока ещё не протянули свои загребущие пальцы к природе Урала, и поэтому приграничные гарнизоны ограничивались, в основном, воздушным патрулированием. Я их прекрасно понимал: если заставить прочесывать густые приуральские леса живых солдат, то не хватит и целого Вермахта, чтобы все их обойти. Обычно тех мер, что предпринимали немцы, хватало, и по-настоящему серьёзно они брались за дело только во время наших рейдов или в том случае, если переход через границу был достоверно зафиксирован. Учитывая тот факт, что я всё ещё не слышу захлёбывающегося лая собак за своей спиной, прошёл я незамеченным.
Солнце на горизонте поднималось очень лениво и протяжно, нехотя отклеиваясь своим оранжевым диском от линии горизонта. Именно в тот момент я увидел белку. Нет, я конечно и раньше видел этих милых пушистых зверьков, особенно в детстве, когда рос в деревне, но я настолько отвык от их вида, что теперь это существо казалось мне пришедшим из какой-то другой, не моей жизни.
В Чёрной Армии животных не было. Даже крыс и бродячих собак. Конечно, где-то на юге, в степях, которые мы используем как пашню, были и кони, и коровы, и даже свиньи, а в боевых частях можно было встретить мрачного вида немецких и кавказских овчарок. Но это всё была сельскохозяйственная и служебная животина. Та, без которой прокорм такого большого количества людей просто невозможен, а пограничная служба усложняется в разы. Всяких же кошечек, птичек и рыбок у нас не было.
Мы их всех съели.
В сороковых и пятидесятых было очень страшно. Мы были зажаты в кольце врагов, которых только чудом удалось остановить. Голод душил нас с каждым днём все сильнее, тысячи гражданских, вынужденные отдавать часть своего и так скудного пайка военным, зачастую падали без сил прямо на улицах городов. Их не хоронили. Не потому что было некому, а потому что копать могилу – это трата ценных калории. Стайки босоногих, с рёбрами, обтянутыми кожей, мальчишек, носились с самодельными пращами тут и там, прицельными выстрелами, уничтожая целые птичьи стаи, а затем с хищнической жадностью из последних сил боролись за добычу. Впрочем, взрослые вели себя зачастую не лучше, если не хуже. Некоторые личности настолько сходили с ума от голода и ужаса, царившего вокруг, что впадали в самое натуральное безумие, похожее больше на одержимость. Вырезать такие опухоли приходилось армии, которой в тот момент жилось чуть получше. Я сам лично участвовал в ликвидации парочки особо крупных сообществ каннибалов. То, что я видел там тогда, наверняка бы лишило спокойного сна любого другого человека. Но не меня. Я вообще отнёсся ко всем этим мрачным ужасам относительно спокойно, а к людоедам – как к очередному противнику. Нет, первое время блевал, конечно, но потом притерпелся. Никакие расчленённые тела не могут быть страшнее ядерного гриба, а что до людей, пожирающих себе подобных, с ними ещё легче. Враги – они и в Африке враги. Немец, японец, власовец, каннибал, какая к чертям разница? На всех по шесть грамм свинца.
А теперь я стоял и смотрел на этого бельчонка. Он тоже внимательно изучал меня, такого редкого и неведомого гостя, умильно склонив свою маленькую рыжую головку набок. Мы простояли так минут пять, рассматривая друг друга: он – с интересом, я с изумлением, которое больше присуще тому возрасту, который обычно не омрачается грохотом бомбёжек и бесконечных драк за кусок хлеба. Тому возрасту, в котором твои родные и близкие по определению не могут умереть, страна – проиграть, а сам ты ещё веришь в чудо и собственное бессмертие.
В конце концов, белке наскучила моя скромная персона. Она на прощание потёрла нос и одним махом взбежала по стволу дерева, затерявшись где-то в густой игольчатой шапке. Я же остался стоять, ловя приоткрытым ртом свежий утренний воздух, один на один с собственным катарсисом.
Я думал, что пережил конец. Судный День, Апокалипсис, Последнюю войну, назвать можно по-разному. Но суть от этого не изменится, я твёрдо был убеждён, что моя страна погибла окончательно. Сузилась до точки военного завода, растеклась по Уралу чёрным дымом, а её предсмертные стоны стали грохотом солдатских сапог, чеканящих шаг по улицам Свердловска. А оказывается, нет, здесь, под днищем немецких вертолётов, в приуральской безлюдной тайге, она ещё живёт. Живёт не жаждой мести Чёрной Армии, не бесплодными спорами бывших партократов и даже не лизоблюдским подобострастием власовцев. Нет, она живёт ровной той самой жизнью, которой жила и сто, и тысячу лет назад, когда самих русских в этих местах и в помине не было. Как, впрочем, и людей вообще.
Пепел, к сожалению, удобряет. И когда-нибудь, одной яростной и победной весной, эта земля, омытая кровью, бережливо хранящая в себе милые сердцу кости, ордена и каски, расцветёт вновь. А пока же мы, её сыны, во имя вечного огня нашей ненависти, уничтожившие всё живое в нашем огромном военном лагере, будем искренне радоваться белке, которой по барабану все наши человеческие разборки. Но сам факт того, что этот зверёк продолжает равнодушно грызть свои орехи, несмотря на все генеральные сражения и контрнаступления, гремевшие по всей России, приводит меня в такой неописуемый восторг, что я готов прямо сейчас, упав на колени, расцеловать ствол этой несчастной ели, где сидел мой недавний знакомый. Потому что само его появление вдруг открыло мне прописную истину, которую я, почему-то, до сих пор игнорировал. Моя страна – это не только пороховая гарь и вшивые подростки. Это не только мерзкий Новый Порядок оккупантов, не только лицемерная жадность азиатских корпораций. Моя страна – это что-то ещё, помимо всей этой гадости и всех этих мразей. Что-то скрытое под огромным пластом скорби и горечи, что-то едва дышащее и задыхающееся под тяжестью поражения. Задыхающееся, но всё-таки ещё живое.
Не знаю, сделал ли я за день положенные по моему личному регламенту двадцать километров. Судя по гудящим ногам – всё-таки сделал. К тому же, вертолёты гудели над моей головой всё реже и реже, а ближе к ночи хлопки их лопастей я начал слышать уже достаточно далеко, чтобы рискнуть. Ночевать я решил на небольшой, занесённой снегом лесной полянке, пятачке метров пятнадцати в диаметре, расположенном среди, казалось бы, бесконечного ельника. Самое же привлекательное в этом месте было поваленное дерево, образовавшее своими корнями подобие деревянного навеса. Под ним я и устроился, разведя небольшой костерок и вскипятив на нём немного воды. С воздуха меня заметить навряд ли бы смогли, а дым от такого небольшого кострища развеивался ещё до того, как покидал моё небольшое убежище.
Впервые за два дня я попробовал горячего чаю. Не сказать, чтобы сильно согрело, но легче стало определённо. В конце концов, когда больше суток тащишься по белому, холодному полотну, начинаешь ценить каждую кроху тепла.
В общем, меня разморило. С таким трудом высушенная хворостина мирно потрескивала, а тепло, дарованное моему организму суррогатным чаем, приятно разливалось по желудку. Поэтому, чувствуя, что засыпаю, я нагрёб под себя как можно больше снега, чтобы не околеть ночью, и медленно опустился в мир грёз, не удосужившись даже затушить костерок.
А во сне я снова видел лица.
* * *
– Хорошо, – медленно протянул Артём, откидываясь на спинку стула и закуривая папиросу.
– Чего «хорошо»? – спросил я, чиркая спичкой и следуя его примеру.
– А в принципе, – пожал плечами мой собеседник. – Вот, например, судак, – он указал рукой на груду костей, в беспорядке валяющуюся на столе, как раз между куском недоеденного хлеба и лужицей разлитого самогона. – Или, например, водка. Ну, то есть самогон. Или сигареты вот эти, – Артём задумчиво рассмотрел тлеющий цилиндрик, вытащив его изо рта. – Да даже мы с тобой, Гриша, хороши. Какое дело провернули! Теперь эта мразь болтается в петле, как и полагается предателю. А мы празднуем. Да что мы, вся Россия празднует! Ты знаешь, что сегодня смену на предприятиях сократили, а на завтра объявили выходной? Представляешь, выходной! И пацаны меня сегодня в казарме знаешь, как поздравили? А, что распинаться, сам видишь…
Я видел. Пусть расплывчатым пьяным глазом, но видел. Коричневый пол-литровый жестяной баллон, брат-близнец моего дражайшего «Рижского бальзама», бутылку которого я уже несколько лет хранил, как зеницу ока, стоял сейчас на столе, начисто опустошённый. Пару минут назад Артём, уже совсем нетвёрдыми руками, пытался выцедить оттуда хотя бы ещё одну каплю, но безуспешно. «Бальзам» у нас кончился ещё до полуночи. К двум закончился и его гаденький брат – самогон, а вскоре, ссылаясь на комендантский час, покинул наше общество и Громов. Аня же покинула наше его ещё раньше, отправившись в соседнюю комнату спать. Так что, сейчас нам оставалось только грустно сидеть за столом вместе с Артёмом и медленно трезветь.