Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
Глава вторая
Рассвет
«Солнце в глаза, мы в марше на восход,
Воздух плюётся кровью,
Сушит чёрный рот.».
Чёрная Армия, Свердловск. 17 августа, 1962 год.
Уральский дождь сильно отличался от дождя московского. Если последний вызывал лишь ощущение уныния и тяжести, придавливающей к земле и заставляющей не высовывать нос из своего лесного убежища, в котором ты и так уже провёл полнедели, то влага, неплотной стеной разливающаяся над Уральскими горами, была чем-то иным. От неё, несмотря на бесконечную хмарь, затянувшую небо, веяло, прежде всего, свежестью и обновлением. Уставшая от заводского смога и хлопков выстрелов, земля с радостью впитывала в себя капли влаги, которые неплотным потоком лились с неба. Было в этом что-то древнее, давно позабытое, задвинутое куда-то в загашник человеческих чувств, туда же, где обитали теперь беспечность, блаженное спокойствие и вечерняя радость. Человек, по крайней мере, здесь, в России, уже давным-давно забыл, что такое настоящая свобода, променяв её либо на вырождение и саморазрушение, подпитываемое оккупантами, либо на бесконечный изматывающий труд в казармах и фабриках Чёрной Армии.
Однако природа ещё помнила, что значит дышать свободно. За всем топотом маршей, за громкими воодушевляющими речами, за полками и заводскими комплексами она ещё помнила, что такое свобода. По крайней мере, в памяти её жило то светлое воспоминание о ней. Тусклый свет угасающей свечи, который никогда не перерастёт в пламя, ещё тлел над мрачным Уральским хребтом в пику мрачной хмари Московии или проданной и поделенной корпорациями территории Новосибирска.
Именно поэтому здесь дождь был другой.
Медленно остывая после ядрёной солдатской бани, ради которой Еврухин не пожалел дров, я откинулся на спинку сиденья старого «Виллиса», ловя заросшей макушкой прохладные дождевые капли. Бороду я, пользуясь случаем, сбрил, дабы больше не повторять эксцессов, подобных тому, что произошёл в бункере особиста, однако до волос добраться не успел. Машина, присланная за мной секретарём Алеутова прямиком из штаба полка, в чьём расположении я находился, уже нетерпеливо фыркала движком рядом с баней, так что я решил отложить косметические процедуры и, быстро собравшись, отправился в путь. Который, к слову сказать, был очень неблизким. Почти восемь часов мы размеренно катились по крепко сбитой таёжной автодороге, постоянно встречая многочисленные военные грузовики, перевозящие внутри себя солдат, оружие или боеприпасы. Чёрная Армия к чему-то усиленно готовилась. Возбуждение, царящее повсюду, явственно висело в воздухе, отражаясь дальним светом автомобильных фар, суетящихся солдат и далёким рокотом вертолётных лопастей. И никакой вечерний дождик, несмотря на всю его отдушину, не мог это возбуждение смыть. Для того нужна не мелкая морось, увлажняющая усталую землю, а самый настоящий ураган с грозой и лихими порывами ветра. Правда, даже такая буря не развеет до конца горячее чувство готовности к бою, маревом расстилающееся над всей Чёрной Армией. Оно лишь чутка снесёт его, передвинет, словно циклон воздушную массу, в другое место. А вместе с ним потянутся и люди. Готовые, разозлённые, вооружённые люди.
Вечерний воздух возле Свердловска свежо пах озоном.
Сам город меня тоже удивил. Сперва я немного не понял, куда конкретно меня привёз мой молчаливый попутчик, за всю дорогу сказавший едва ли больше десятка слов, и только через несколько минут я осознал, что попал именно в столицу Чёрной Армии. Весь город пылал. Но пылал не оранжевыми кострами авианалёта, а ярким, электрическим жёлтым светом. Я никогда такого не видел. Даже в самые лучшие годы для всех нас Свердловск оставался тёмным пятном на карте. После наступления темноты свет не зажигался, чтобы не облегчать работу немецким лётчикам, но теперь… теперь на улицы города вернулось электрическое освещение, от которого я успел отвыкнуть за двадцать лет бесконечной боеготовности и паранойи.
Въезжая в освещённый мириадами огней Свердловск, я понял, что дико устал. От нестерпимого света, льющегося буквально отовсюду, у меня заболел оставшийся глаз, а левый, ныне отсутствующий, тут же промок, пробивая мерзкой смесью гноя и слёз плотную ткань чёрной повязки, которую мне одолжил ещё Леонид. Долгая дорога растрясла меня, а баня, помноженная на ощущение безопасности, которое подарил мне мой обновлённый дом, неумолимо клонили меня в сон. Я честно боролся с Морфеем, пару раз выныривая из сладких объятий сновидений, но, в конце концов, меня сморило. Голова упала на грудь, глаза, налившись тяжестью, медленно закрылись. И я уснул.
Проснулся я оттого, что почувствовал, как меня кто-то очень сильно трясёт за плечо. Этим кем-то и оказался мой молчаливый водитель.
– Вставай, – услышал полусонный я. – Мы на месте.
Это было едва ли не самое длинное предложение из всех, что он сказал за восемь часов поездки.
Речка, небо голубое. Это всё моё, родное. Ровно в той же мере, в которой я сроднился с этими серыми и толстыми стенами неприметного, на первый взгляд, здания Главного разведывательного управления. Широкие деревянные двери и две колонны, выступающие из ровной фронтальной стены разведуправления – вот и все украшения. В остальном же здание представляло собой обычный бетонный прямоугольник. Три верхних этажа, расположенных на этой грешной земле, служили лишь декорацией, маркером и потёмкинской деревней. На них никогда не вёлся серьёзный документооборот, никогда не проводились заседания и не звучали слова строгого и устрашающего брифинга. Настоящий «мозг» разведки находился ниже, на подземных этажах, простирающихся на пять ярусов вниз. Там, в переплетении металлических лестниц, в пыльных и душных кабинетах и тайных ходов, ведущих далеко за город, недосягаема для немецких бомб, кипит настоящая жизнь и настоящая работа. Работа трудная, выматывающая до предела и, к сожалению, часто безрезультатная. Из этих подземных казарм выходят рыцари с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками. Уходят, шеренга за шеренгой, в бесконечный крестовый поход, длящийся уже два десятилетия. Уходят лишь для того, чтобы убить одного единственного дракона. Рыцарям плевать, что сотни таких же, как они, уже сгорели в беспощадном пламени, пали, растерзанные острыми когтями и нашли свой бесславный конец под тяжёлыми лапами чудовища. Они просто идут. Раз за разом, снова и снова, на безумную и безнадёжную войну. Их оружейник куют им новые доспехи, отливают новые мечи, мудрецы дают всё новые и новые советы, делятся военными хитростями, день за днём корпят над старыми книгами, в надежде отыскать способ уничтожить дракона. И нет счёта ярославнам, чей плач эхом раздаётся вслед уходящим насмерть воинам.
Всё так. Раз за разом, попытка за попыткой. Вот только сегодня раненый и избитый рыцарь принёс один-единственный отрубленный коготь дракона. Призрачный успех, фантом победы. Если не брать в расчёт тот факт, что именно из этого когтя можно вывести яд, что и погубит чудовище.
– А смысл? – вяло ответил я разбудившему меня водителю. – На дворе ночь. Думаешь, меня кто-то сейчас с докладом примет?
В конце концов, даже мудрецам с кузнецами нужно иногда спать.
– Примут, – уверенно, но равнодушно, будто сплюнув, ответил водитель. – Когда вызывали меня из штаба, специально уточнили время прибытия. Так что отоспаться они, в отличие от тебя, успели. Давай, иди.
Призрачная надежда урвать хоть чуточку сна, прежде чем Алеутов выдернет меня для доклада, улетучилась окончательно. Сонно зевнув, я открыл скрипучую дверь «Виллиса» и поплёлся к дверям. Как и предсказывал мой водитель, они были открыты. Едва я ухватился за ручку, как услышал звук заводимого мотора и шуршание шин. Когда я обернулся, джип уже скрылся за ближайшим поворотом, оставив после себя, как напоминание, шлейф из пыли и выхлопных газов, медленно оседающих на неровный асфальт. Немного посмотрев на этот импровизированный и безопасный смерч, я нырнул внутрь здания.
Пропускная меня встретила всё тем же мордатым часовым, который не менялся уже как лет семь. Находился этот мордоворот в отдельной боковой комнатушке, отделённой от предбанника управления толстым стеклом и металлической решёткой. В этой защите было только небольшой окошко, куда при желании было сложно закинуть даже гранату – места оставалось только для узкого прямоугольника служебного удостоверения. Сам громила сидел на скрипучем металлическом стуле, который, как мне иногда казалось, уже врос в своего хозяина, настолько они были неотделимы друг от друга. На небольшом столике, на котором обычно располагался журнал посещений и локти часового, лежала также и старая потрёпанная книжка. «Как закалялась сталь» Островского. Ради приличия стоит сказать, что каждый раз заложена она была в разных местах, так что её хозяин действительно её читал. Правда, если спросить у него, по какому именно разу, часовой ни за что бы не смог ответить. За все семь лет, которые он провёл на этом посту, книга не менялась. На плече, при малейшем движении стуча металлом ствола об ножку стула, у него болтался укороченный автомат, схожей модели, что и у тех солдат, задержавших меня на границе.
Конечно, мордоворот прекрасно знал меня в лицо. Как, впрочем, и всех постоянных посетителей управления. Правда, он ни разу не поздоровался со мной по имени-отчеству. Даже фамилию ни разу не назвал. Ничем не показал, что я для него больше, чем ещё один очередной посетитель. Хотя, чего жаловаться, таких скидок он не делал ни для кого.
В этот же раз всё было по-старому. Часовой не привстал, не помахал мне рукой, ничем не показал, что знает меня или хотя бы узнаёт. Всё то время, что я проходил короткий путь от двери до его мизерного окошка, он абсолютно равнодушно следил за мной своими слегка раскосыми, ничего не выражающими глазами. Всё также, молча принял у меня тонкий, слегка потрёпанный прямоугольник удостоверения, раскрыл его и внимательно вгляделся в фотографию, сверяя мою помятую рожу с вклеенным изображением. Точь в точь, как недавно это делал капитан Еврухин. Правда, на этот раз никаких препонов мне учинено не было. Никто не заковывал меня в наручники, никто не тыкал автоматом в лицо. Даже тревожная сирена не заорала прямо в ухо, вызывая группу быстрого реагирования. Часовой просто махнул мне рукой, мол, проходи, и вернул обратно мои корочки. Буднично и обыденно, ровно также, как махал полгода назад, в тот день, когда я получил звание полковника и самоубийственное задание в придачу.
Правда, кое-что всё-таки изменилось. Уже когда я почти полностью прошёл длинный коридор, ведущий к лестнице, что вывела бы меня на нижние, настоящие этажи, до меня донёсся сиплый, прокуренный голос.
– Александр Сергеевич ждёт вас на первом уровне, – нарушил своё многолетнее молчание часовой, – поздравляю.
– С чем? – спросил я, слишком ошарашенный разговорчивостью вахтёра, чтобы соображать.
– С успешным выполнением задания, – всё также ровно и абсолютно равнодушно ответил мордоворот. – Вы ведь успешно его выполнили?
– А… да, успешно. Спасибо.
Больше я от него ничего не услышал. Когда за мной запиралась дверь, ведущая на лестничный проёмы, я успел заметить, как часовой взял в руки книгу, аккуратно раскрыв её на середине.
Это была всё та же «Закалявшаяся сталь».
* * *
Когда я спустился на первый уровень (это был самый нижний, пятый подземный этаж), меня встретил уже знакомый мне агент американской разведки. Тот самый, по чьей наводке я и был послан умирать. Не то, чтобы я сильно обижался на него из-за этого, скорее даже наоборот, был отчасти благодарен. Однако я всё равно предпочёл бы увидеть на его месте Алеутова. Или хотя бы его секретаря. Американец же стоял, оперевшись правым боком на недавно перекрашенную в болотно-зелёный цвет стенку, и внимательно наблюдал за тем, как я спускаюсь по металлическим ступеням. Заметил он меня немного раньше, чем я его, плюс к этому, он стоял против света, испускаемого настенной электрической лампой, так что у меня заняло некоторое время, чтобы понять, кто, собственно, передо мной. Он никак не отреагировал на моё появление. Просто продолжал молча стоять, ожидая пока я закончу свой долгий спуск.
Лишь когда мои глаза поравнялись с его, он позволил себе начать диалог.
– Григорий, – вежливо поздоровался он со мной.
– Если я не ошибаюсь, Джеймс, – ответил я на приветствие. – Честно говоря, не ожидал тебя здесь увидеть.
Американец усмехнулся.
– Если же мы говорим честно, – усмехнулся Джеймс, – я вообще не ожидал вас увидеть. Однако же, судьба оказалась к вам благосклонна. Или же это были какие-то другие высшие силы? Бог, например? Вы верующий, Григорий?
– Не смотря на всю ироничность моего имени – да, верующий, – сдержано ответил ему я.
На секунду разведчик поморщился, будто вытаскивая из чулана памяти что-то старое, забытое и покрытое пылью. В конце концов, его лицо озарилось улыбкой понимания, он усмехнулся и продолжил разговор.
– Григорий Отрепьев. Да, как же, теперь понимаю. Впрочем, Бог тут тоже может быть совершенно ни при делах. Скорее всего, вас спасла выучка, тренировки и самодисциплина. Именно этого и ждут от профессионала. Поздравляю вас.
Он протянул мне для рукопожатия сухую и жесткую ладонь. Несмотря на всю мою к нему неприязнь, вызванную, в первую очередь, постоянными саркастическими подколами, его поздравление мне было приятно. Наверное, это потому что он первый, кто обратил внимание конкретно на мои навыки, а не Господа Бога, спасающего и сохраняющего. Это льстило. Поэтому я с удовольствием пожал протянутую руку.
– Благодарю, Джеймс. Где Алеутов?
– Ждёт нас в своём кабинете, – он слегка отклонился в сторону, давая мне возможность осмотреть длинный и извилистый коридор, ведущий в святая святых «Стальной руки». – Там же находится сейчас маршал Жуков.
– И всё? – удивился я. – А где остальные?
– На совещании будем присутствовать только мы вчетвером. Господа Рокоссовский, Новиков и Кузнецов получат свои экземпляры отчётов чуть позже. А сейчас, я полагаю, нужно прекратить чесать языком и проследовать в кабинет, где нас уже почти полчаса ожидают столь высокопоставленные лица, – произнёс американец, делая приглашающий жест рукой.
– Полагаю, что так, – ехидно отозвался я. – Пройдёмте, Джеймс.
– Пройдёмте, Григорий.
Мы неспешно, плечом к плечу двинулись по длинному коридору. Мимо нас то и дело шныряли сотрудники разведуправления. При виде Джеймса они немедленно брали под козырёк, если, конечно, их руки не были заняты кипами бумаг. В таком случае они ограничивались лишь вежливым кивком. Я же был фигурой гораздо менее узнаваемой, однако, свою порцию признания тоже получил. Некоторые клерки, нервные импульсы Чёрной Армии, узнавали моё помятое лицо, отвечая на него искренними улыбками. В конце концов, любая операция, особенно такая, как внедрение агента на территорию Московии, требовало невероятного напряжения сил. Сил вот таких, маленьких и незаметных людей, вынужденных задерживаться после полуночи на бесконечной, выматывающей и особо важной работе.
– Стал важным человеком? – спросил я у Джеймса после очередного воинского салюта со стороны одного из сотрудников.
– Многое изменилось, – двусмысленно ответил американец.
– Например?
– Тебя события за последние полгода интересуют или за последние двадцать лет?
На этом моменте я резко остановился, уставившись на Джеймса.
– Что ты имеешь в виду?
Американец точно также, зеркально, не заботясь о том, что таким образом он перегораживает почти всё пространство коридора, посмотрел на меня.
– А то самое, Григорий, что вы были слишком сильно отрезаны от мира, – медленно начал он. – Я не виню в этом вас, ни в коем случае, выдержка вашего народа и ваших вождей выше всяких похвал, но времена изменились. Изменились кардинально. Так что в последние полгода я был занят в основном тем, что переучивал твоих начальников мыслить категориями новых политических реалий. Это было, честно сказать, сложно. Однако, кажется я справился.
– И насколько же сильны эти изменения? – задал я вопрос.
Джеймс снова усмехнулся своей бесящей улыбочкой, развернулся и всё также неспешно направился по направлению к кабинету Алеутова.
– Увидишь. Очень скоро. Скорее всего, прямо по ходу своего доклада. Что же до свежих новостей, ты прав, я добился некоторого успеха на ступенях иерархии Чёрной Армии. В основном, благодаря своим связям с иностранными структурами. Ты сам понимаешь, о чём я. Через несколько дней после того, как ты отправился в Московию, я вернулся в Новосиб. Навёл справки, поднял контакты… одного парня, которого сейчас с нами нет. Наладил регулярные поставки контрабанды из Америки прямо сюда, в Чёрную Армию. У них там в Японии сейчас жуткая неразбериха: торговые корпорации насмерть грызутся с императорским домом. Всё это на фоне финансового кризиса и экономической изоляции, которая только губит империю. Так что на лапу там дать сейчас проще простого. Несколько чемоданов с хрустящими йенами, и никто даже не посмотрит в сторону колонны грузовиков, пересекающих границу. Потом понял, что такой оборот дел просто-напросто неэффективен и перебрался сюда, поближе к заказчикам, – при этих словах он слегка усмехнулся. – И правильно сделал, хочу тебе сказать. Узнавая больше о состоянии всей Чёрной Армии, мы с адмиралом Кузнецовым быстро нашли общий язык и окончательно упорядочили поставки из Америки. А поэтому всем жить стало лучше и веселее.
– Свет… – я не заметил, как высказал вслух свои мысли.
– В том числе, – согласился со мной Джеймс. – Но для того, чтобы осветить Свердловск, потребовалось сперва создать систему противовоздушной обороны, взамен тому посмешищу, что было у вас. Честно сказать, я отказываюсь понимать, как вы умудрялись всё это время отражать бесконечные бомбардировки. Теперь, впрочем, они больше не наносят никакого существенного вреда. После захвата устья Кары…
– Захвата чего?! – в изумлении воскликнул я.
– Кары, – спокойной ответил на мои восклицания Джеймс. – Река такая. Чуть западнее Уральских гор. По ней раньше германско-японская граница проходила. А теперь это наша территория. Захватили два месяца назад. «Джепы» и «фрицы» в очередной раз сцепились, а Чёрная Армия на фоне этой приграничной грызни и подсуетилась. Теперь у вас есть морской порт, поэтому поставки идут, можно сказать, рекой. В том числе самолёты, военные инструкторы, ЗРК, а также медикаменты, одежда, аграрные культуры и высокотехнологичные компоненты для новых электростанций. Всё для русского фронта, всё для победы.
– Теперь-то всё встало на свои места…
– Что именно? – уточнил Джеймс, неизвестно как расслышавший моё бормотание.
– Налёты. Они сместились. Я переходил границу вчера утром, как раз во время одного из них. Стал свидетелем воздушного боя, но это не суть. Важно то, что бомбёжка произошла, точнее, попыталась произойти, в четверг, а раньше немцы по четвергам не летали.
– Это верно, – согласился со мной американец, – раньше такого не было. Однако, теперь налёты по четвергам происходят. И только четвергам. Раз в неделю. Очень хило и не очень упорно. Лезут исключительно ради боевого рапорта и соблюдения своего немецкого орднунга. Теряют парочку самолётов и уползают обратно. Начальство им платит не за результат, а за пустые бомболюки, так что иногда от ястребов Геринга и своим достаёся. Кажется мне, что такими темпами налёты вообще прекратятся. По началу, когда ещё ваши лётчики не набрались опыта, бои шли с переменным успехом, однако сейчас ваши орлы рвут их почти всухую, выигрывая сражения на чистой злобе. И я их прекрасно понимаю. Конечно, сдаётся мне ещё, что немецкие машины не обновлялись с начала пятидесятых, а поэтому морально устарели, – Джеймс заговорщицки ухмыльнулся. – Только ты этого пилотам не говори, расстроятся.
– Ёшкин кот… – только и смог выдавить я из себя, пораженный обилием хороших новостей, скопом вывалившихся на меня.
– О-о-о, «ёшкин кот», – передразнил меня Джеймс. – Ты погоди, то ли ещё будет. Будет, кстати, немедленно, мы пришли. Документы у тебя с собой?
Мы действительно пришли. Застыли у двери кабинета Алеутова и тупо смотрели друг на друга. У Джеймса из взгляда, как и всегда, не пропадала его извечная насмешка, ну а мне оставалось только отшучиваться.
– Нет, в бане забыл. Как Колобок.
– Не понял?.. – удивился американец.
– Анекдот такой есть: вылетает Колобок из бани и кричит: «Вот балда, голову забыл помыть!», – сказал я и рывком распахнул тяжёлую дверь.
Американец же остался смотреть мне вслед слегка ошарашенным взглядом. Кажется, на этот раз я сумел его уесть. Правда мешкался он недолго и очень быстро проследовал за мной в кабинет, где Алеутов уже заключил меня в медвежьи объятия и с чувством хлопал по спине, снова и снова вышибая весь воздух.
– Гришка!
Удар.
– Гришаня!
Ещё удар.
– Господи Боже, живой паршивец, живой…
Снова хлопок. Я и не парировал вовсе. Я просто отвечал на приветствие этого, хоть и высокопоставленного, но такого родного человека. Человека, который покровительствовал мне, шестнадцатилетнему сосунку на войне, который бесконечно хлопотал о моей карьере сперва в армии, а потом и в разведке, который недрогнувшей рукой отправил меня на смерть, и который сейчас, не стесняясь красного и мокрого лица, искренне плакал, видя меня живым.
Краем глаза я видел сидящего в кресле за большим овальным столом маршала Жукова. Он улыбался. На мгновение мне показалось, будто в его глазах блеснули слёзы, хотя, конечно, это было последствием едкого дыма папиросы, что он крепко держал между пальцами.
– Гриша… – в последний раз тихо проговорил Алеутов, прежде чем отстранился, продолжая, тем не менее, держать меня за плечи вытянутыми руками.
– Господи, что же они с тобой сделали, – пробормотал мой начальник, сочувствующе покачивая головой.
– Ничего особенного, – улыбнулся я. – Всего лишь глаз. У меня второй есть. Ну, и ещё немного кости помяли, так что лучше будет ещё разок к врачу сходить, лечился я на коленке, а так всё в норме. Немцы вам гостинец передавали, кстати. Вот он.
Я потянулся к заплечному рюкзаку, который бережно тащил за спиной аж от самого Ижевская и, немного в нём покопавшись, вытащил на свет божий рваный и помятый конверт.
– Это оно? – впервые заговорил Жуков, внимательно глядя на меня. Голос этого стального человека слегка подрагивал от нетерпения. Или от страха, я не берусь судить.
– Оно. Документы из ОГПУ. Здесь всё: имена, пароли, явки, всё что может нас заинтересовать. Я сам читал эти документы. Агентов советской разведки в рейхе действительно было шестнадцать. Пятнадцать из них были ликвидированы или заключены под стражу, это знало даже советское ОГПУ. Остался один-единственный, шестнадцатый. Последний контакт с ним, судя по этим бумагам, состоялся почти сразу после вторжения Германии на территорию СССР. Управление требовало от него саботажа переброски новых дивизий на Восточный фронт. Спустя некоторое время после получения приказа, агент сообщил, что это просто-напросто невозможно. После этого всякая связь с разведчиком прекращается.
– И что за позывной был у этого разведчика? – неожиданно прервал меня Алеутов.
– Ты не поверишь, но в шифровках он значится, как «Юстас».
– «Юстас»… наш самый распространённый позывной, так? – уточнил у меня Алеутов.
– Именно, – согласно кивнул я головой, – но должен вас предупредить, товарищи. Вот это, – я на всякий случай потряс конвертом возле своего лица, а затем шлёпнул его об стол, – может быть дезинформацией.
– Поясни, – слегка приподнявшись в кресле, попросил Георгий Константинович.
– Всё просто. В здании ОГПУ была засада. Меня повязали и повели на допрос. Ничего не добившись, они продержали меня в камере, а затем сами отдали конверт с бумагами.
Алеутов с Жуковым задумчиво переглянулись, а потом, нахмурив брови, уставились на меня. Джеймс, стоявший за мной спиной и за всё время не произнёсший ни одного слова, сдавленно кашлянул.
– Так, товарищ Отрепьев, – сурово начал верховный маршал. – Давайте-ка по существу, с самого начала…
– Есть с самого начала! – бодро отрапортовал я и начал свой рассказ.
Выбора у меня не оставалось, поэтому рапорт мой начался ровно с того момента, как я пересёк границу. Не останавливаясь долго на своём зимнем походе, я тут же перешёл к встрече с Трофимом и посещению Ижевска. Рассказал о своём диалоге с Даниилом, о прослойке молодых людей, что хоть и служат в войсках РОА, но никакой симпатии к коллаборантам не питают и при подходящем случае готовы перейти на нашу сторону. Это заявления вызвало неподдельный интерес Алеутова, который хоть ничего и не сказал, но зато глубокомысленно кивнул и записал пару строчек в небольшую книжечку, обтянутую потрескавшейся чёрной кожей, которую всегда носил с собой. Затем пришла очередь Казани, где из-за предательства нашего агента я едва не был пойман СС, а затем чуть было не сожран сумасшедшими каннибалами-сектантами, считавшими Гитлера своим божеством. На этом моменте повествования на лицах Жукова и Джеймса возникла плохо скрываемая гримаса отвращения и брезгливости, а Алеутов в моменте стал задумчивым и слегка грустным, записав в книжечку уже целый абзац. Никак иначе, планировал послать группу агентов для проверки остальных важных ячеек: в Архангельске и Волгограде. Дальше я рассказал про деревню Леонида, добавив своё личное мнение, что в случае начала боевых действий опору Чёрной Армии нужно искать не в городских центрах, а наоборот – в рассредоточенной сельской местности, которую немцы, при всей своей обстоятельности, просто не в силах контролировать полностью. Остальные собравшиеся с этим мнением были согласны.
А потом… потом пришёл черёд рассказать о своих приключениях В Москве. Как мог оттягивал момент своего задержания. Вздыхал, юлил, подробно описывал поиски в здании ОГПУ, потом попросил чай и молчаливо дожидался, пока Василий Сергеевич не поставит передо мной граненый стакан в жестяном подстаканнике. Под конец, когда тёплая, светло-коричневая жидкость почти кончилась, верховный маршал начал деликатно и нетерпеливо покашливать, а Алеутов – тихо сатанеть, я всё-таки решился. Подробно описал обстоятельства своего ареста, допроса, а потом и чудесного спасения.
К концу моего доклада, взгляды всех троих мужчин были прикованы к помятому коричневому прямоугольнику конверта, лежащему на столе. У всех находящихся в помещении, за исключением меня, в голове медленно щёлкали невидимые шестерёнки, выталкивая своим механическим скрипом на свет Божий одну-единственную мысль: «А насколько Гриша добросовестно выполнил полученное задание?»
Притом, готов поспорить, больше всех меня подозревал именно Джеймс. Он был разведчиком, притом разведчиком другой, совсем далёкой страны, у которой были свои, пока ещё не ясные мне интересы в успехе проведённой операции. Никаких причин доверять мне у него не было. Не считать же за гарантии моей верности и неподкупности одну мимолётную встречу, после которой я отправился в рейхскомиссариат?
Вторым по подозрительности я считал Жукова. Конечно, как маршал он привык доверять своим людям, иначе не пользовался бы таким уважением, что позволило ему сместить Кирова вместе со всем старым советским правительством прямо в разгар Последней войны. Но, как и любой политик (а за двадцать последних лет Георгий Константинович им стал, это не подвергалось сомнению), он был параноиком. А что может быть более параноидального, чем агент разведки, что вернулся из вражеского стана и принёс секретные документы, которые ему, по его же словам, отдали добровольно?
Менее всех меня подозревал, наверное, Алеутов. Мы прошли с ним всё: от химической атаки под Чебоксарами, когда я был ещё необстрелянным юнцом с небритыми хлипкими усами, и до устранения генерала Власова, с которого я прибыл основательно заросшим. Если бы я вдруг оказался предателем – весь его мир, вся его система ценностей бы разрушилась моментом. Поэтому он как мог старался отодвинуть даже мысль о самой возможности моего предательства в как можно более тёмный чулан своего рассудка. Потому что такой удар не смог бы выдержать даже такой суровый человек, как Александр Сергеевич Алеутов, когда-то ставший для меня если не отцом, то мудрым наставником.
Гнетущая тишина, создаваемая тремя абсолютно разными людьми, громадьём повисла в воздухе. Ещё чуть-чуть и она была готова упасть прямо на меня всей массой вопросов, что градом посыпались бы на мою голову. И чем больше будет этих вопросов, тем меньше у меня на них будет ответов. Таким образом, своими «не могу знать» и «мне неизвестно», я заставлю сомневаться не только Жукова, который уже сейчас колеблется, но и Алеутова. А это значит лишь одно: от оперативной работы я буду отстранён, не смотря на прошлые заслуги. Просто на всякий случай. Документы же, что я с таким трудом добыл, будут отданы в архив и вскоре позабыты, учитывая то малое количество людей, что вообще знало об их существовании. А этого я допустить никак не мог. Если со своим возвращением под душные своды заводского помещения я ещё был готов смириться, то вот с напрасностью труда, который стоил мне сломанных рёбер и выбитого глаза, я примиряться не хотел. Особенно, если плоды этого труда могли впервые за двадцать лет испортить утреннее весёлое настроение германского фюрера.
Именно поэтому говорить я начал первым:
– Поэтому, товарищи, ценность этих бумаг может быть поставлена под сомнение, – медленно, специально слегка растягивая слова, начал я. – Не знаю, какие конкретные цели преследовало ведомство товарища Джеймса, прося нас о помощи, но, возможно, станется так, что передавая нашим американским друзьям эту информацию, мы окажем вам медвежью услугу.
– Читаешь мысли, Гриша, – согласился со мной Алеутов. Тон его хоть и был слегка дёрганным, однако говорил он уверенно, что ещё раз доказывало тот факт, что мне он до сих пор доверяет. – Очень может быть, что эти бумаги не более, чем грамотная ловушка или западня, которую тебе подсунули специально.
– Тогда, почему именно эти документы? Почему не какие-нибудь другие? – продолжил развивать дискуссию я. Сейчас для меня это был единственный шанс сохранить своё доброе имя.
– А что ещё могло заинтересовать агента Чёрной Армии в Москве, да ещё и в здании бывшего разведуправления? – резко спросил Джеймс, глядя мне в глаза. Вот этот точно меня будет считать врагом до победного конца, до того момента, как я железно не докажу ему обратного.
– Это ты зря так, – вступился за меня мой начальник. – Готов поспорить, там много чего есть интересного. От координат бывших складов стратегического назначения, до документов, подтверждающих, что Альфред Розенберг получал деньги по линии Коминтерна.