Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
Отведя коня в общественные конюшни, которые на время ярмарки открыла городская администрация, мы потопали на съёмную комнату в местной гостинице, о которой Трофим заблаговременно подсуетился.
* * *
– Ну, и где твой отпрыск? – спросил я, с чавканьем прихлебывая из большой деревянной ложки.
Помещение, в котором мне «посчастливилось» обедать, оставляло желать лучшего. Деревянные, с облупившейся коричневой краской стены, дыры в которых были заделаны смятыми газетами, замешанными на клейстере. Дуло изо всех щелей, покосившаяся оконная форточка никак не хотела вставать на своё место, поэтому пришлось просить у управляющего молоток и гвоздь, чтобы намертво её проколотить. От сквозняка, правда, это не спасло.
Света в комнате, которую мы сняли, не было и в помине. Лишь огромный металлический подсвечник ещё, наверное, царских времён, в котором торчали неказистого вида жёлтые огарки, пережившие, видимо, не одного постояльца. На двух скрипучих, безматрасных кроватях лежали огромные кучи одеял, предназначенные для того, чтобы ночью мы не околели от холода, потому что малюсенькая печка-буржуйка, стоящая посреди комнаты, не справлялась со своей задачей и почти не давала тепла. Тем более, что и дров нам дали самую малость, а новая партия стоила по-настоящему бешеных денег, которых ни у меня, ни у Трофима не было.
Поэтому за едва тёплым супом, больше напоминающим тюремную баланду, мы решили сходить в ближайшую столовую, а не тратить на его готовку драгоценную древесину.
– Да должон уже быть-то, – задумчиво проговорил Трофим, приканчивая свою порцию и откидываясь на спинке стула. – Комнату я ему, конечно, не сообщал, но договаривались на это место. Найдёт ежели что, большой уже хлопец.
Я лишь пожал плечами и равнодушно вернулся к трапезе, старательно вылавливая в сером бульоне редкие куски жира.
Из коридора раздались шаги тяжёлых, солдатских сапог. Достаточно редкое явление среди местных. Даже те два доморощенных полицейских патруля, которые имели несчастье повстречаться со мной, обходились всего лишь валенками. Здесь же отчётливо слышался военный шаг, сдобренный военной же обувью.
Нехорошо. Очень нехорошо. В этих окрестностях такой роскошью могли обладать очень немногие. А конкретно – два типа людей, один другого хуже.
В дверь нетерпеливо и очень громко постучали. И, не дожидаясь от нас с Трофимом какого-либо ответа, резко распахнули её.
– Папа!.. – радостно начал незнакомец, но закончить не успел.
Я обернулся, чтобы получше разглядеть незваного гостя. Пол-оборота головы, один беглый взгляд – и я оказался на ногах, увидев на рукаве военной форме достаточно высокого, широкоплечего русоголового парня с карими глазами то, что так боялся увидеть в нынешней ситуации.
Две крест-накрест перечёркнутые голубые линии на белом фоне.
Андреевский крест.
Не раздумывая больше ни секунды, я вырвал из кожаных ножен, болтавшихся на моём поясе, недавно купленный нож, одним прыжком перемахнул через стол, сметая при этом деревянные тарелки и прочую утварь, в беспорядке разбросанную тут и там, рывком поднял на ноги Трофима и приставил холодную сталь к его старческому обвисшему горлу.
Сука.
Иуда.
Крестьянин русский, сволочь, продал меня. Не отпущу, зло подумал я. Продал меня, продал всех нас, ублюдок, ни за что живым не уйдёт, гад!
– Назад! – бешено заорал я, ненавидящим взглядом уставившись на власовца. – Один шаг и старик умрёт!
Власовец осёкся. Прервал шаг, как будто на невидимую стену натолкнулся. Быстро потянулся к левому боку, где обычно висела кобура, но не тут-то было. Да, гадёныш, это тебе не в дозоре водку пить, да в карты играть. Никто тебе, славянину, предателю, не позволит по городу с оружием разгуливать. Хозяева-немцы ни за что не ослабят твой поводок, и поэтому оружие твоё сейчас лежит в казарме, в надёжном месте. И поэтому, иудин сын, отец твой родимый, сейчас кровью своей поганой захлебнётся. А затем я за тебя примусь, сучёныш.
– Отец, что происходит?! – едва не взвизгивая, спросил власовец. – Кто этот человек?
– Молчать, гнида! – снова взревел я.
В помещении установился шаткий паритет. Чтобы добраться до власовца, мне необходимо было сперва прикончить Трофима, которого я уже и так держал за глотку, готовясь в любой момент сделать плавное скользящее движение ножом, кроваво оборвав жизнь башмачника. Его же сыну, чтобы вцепиться в меня, необходимо было миновать живой щит в виде собственного же отца, на что он пойти, понятное дело, не мог. С этим необходимо было что-то делать, потому что наши крики, как пить дать, не остались незамеченными. Конечно, управляющий этой дырой привык и не к такому, держу пари, что здесь каждую неделю кого-нибудь режут, притом достаточно громко. Но учитывая тот факт, что вопли начали разноситься по гостинице почти сразу после прихода сюда человека в форме РОА, управляющий, будучи, наверняка, человеком достаточно осторожным, кликнет полицаев. И вот тогда-то мне точно несдобровать. Один, с ножом и стареньким «Наганом» против вооружённого патруля, расклад сил был, очевидно, не в мою пользу. Если я быстро не закончу с этими двумя, мне точно несдобровать.
Решение пришло быстро. Резануть Трофима по горлу, откинуть агонизирующего старика в сторону и одним прыжком добраться до власовцам, а там уж… там точно не ошибусь.
Уже приводя нож в движение, я услышал сдавленный хрип над ухом.
– Пог… погоди…
Хрипел Трофим. Хрипел из последних сил, чувствуя, как холодный металл начинает потихоньку щекотать кожу.
– Гриша, Бога ради… обожди. Дай сказать… – продолжал старик.
Ещё и оправдаться пытается, хрыч старый.
– Это сын… сын мой.
Да я понял, что не дочь!
– Он… он наш, свой.
Ага. Так я и поверил.
Я тихонько опустил нож, на такое расстояние, чтобы старик мог просипеть последние в его жизни слова. При малейшем подозрительном движении власовца, я готов был вскрыть старику горло, и ни возраст, ни забавный деревенский говорок, ни отчаянные мольбы не помешали бы мне исполнить справедливое возмездие над тем, кто добровольно поставил на себе клеймо предателя. На самом деле, по-хорошему, мне и следовало так поступить, но…
Но почему-то я не мог. Просто-напросто не мог. Месяц назад я без колебаний бы выполнил задуманное, но… Но теперь мне почему-то хотелось верить. Не знаю, возможно, так повлиял на меня тот самый последний порыв нежности и любви, который я испытал к Ане во время нашего скорого прощания. А может быть, это были горькие слёзы Артёма, молодого, правильного парня, не желавшего быть героем войны, и которого всю жизнь именно к воинскому подвигу и готовили. Или же, так отозвалось во мне мимолётное головокружение и отвращение, которое я испытал, заходя в собственный же дом. Я не знаю почему, но именно сейчас, посреди страшной, истребительной войны, ведущейся уже два десятилетия, находясь на самом важном, наверное, решающем участке фронта, мне хотелось поверить этим двум незнакомым людям. Поверить, услышать слова о том, что всё не так, что есть двойное дно, дать возможность Трофиму рассказать всё, оправдаться и самому, и за своего сына. Потому что иначе вся наша борьба просто не имела смысла…
– Две минуты, – буркнул я, несмотря на свою мимолётную сентиментальность, не ослабляя хватки.
– Он наш, – просипел Трофим, с силой глотая, – он против был. Я сам сказал ему пять лет назад, идти… к власовцам. Нужно, – старик прокашлялся, – нужно, чтобы свои люди были. Всегда. Так лучше будет.
Его сын кивнул, в подтверждении слов своего отца.
– Не знаю кто ты, но я не предатель.
– Докажи, – упорствуя в своём неверии и не спуская немигающих глаз с власовца, сказал я.
– Как? – он виновато улыбнулся. – Что я могу сделать, если «чёрный» угрожает моему отцу, а у самого у меня на рукаве шеврон предателей.
«Чёрный». Надо же, быстро соображает, гадёныш.
– Клятва. Дай мне Клятву, – неожиданно для себя предложил я.
– Какую?
– Ты прекрасно знаешь какую! – теряя терпение и слегка поднимая нож, рявкнул я.
Власовец кивнул. Клясться в нашем безумном мире можно многим, но вот настоящая Клятва, она была одна в своём роде. По крайней мере, в России.
Я не знаю, почему я предложил именно этот метод. Наверное, во мне действительно говорил человек, большую часть своей сознательной жизни проживший в Чёрной Армии. В том месте, где на каждого двадцатилетнего молодого парня в военной форме смотрят как на надежду, как на пробуждающегося титана, готового вымести стальной метлой всю грязь с нашей земли. И, что самое важное, просто неспособного на предательство. Я смотрел в глаза власовца и видел Артёма, мальчишку-героя, который, едва-едва начав брить бороду, уже уничтожил одного из главных врагов нашего народа.
Я смотрел на него и верил, отчаянно верил в то, что у нового, не обезображенного горестью поражения поколения, всё же осталось ещё что-то святое.
– Я не знаю слов, – виновато ответил сын Трофима.
– Повторяй за мной. «Я верю, прежде всего, в Россию: единую, неделимую, непобедимую…», – начал проговаривать я слова Клятвы.
– «Я верю, прежде всего, в Россию: единую, неделимую, непобедимую…», – как заведённый, повторял он за мной.
На втором предложении, я понял, что не ошибся. Я видел, как парень вёл себя, произнося слова самой главной и самой священной присяги в его жизни. Плечи распрямились, спина сама по себе приняла устойчивое вертикальное положение, а глаза… Боже, ради тех перемен, что происходили с его глазами, стоило, наверное, жить.
Его зрачки, карие, коричневые, бездонные зрачки, впервые за всю его недолгую жизнь, наполнялись смыслом.
Как только наш импровизированный дуэт, клявшийся друг другу в самом сокровенном, закончил произносить эти священные слова, я с улыбкой вложил нож обратно в ножны.
* * *
– Значит, в Казань? – спросил Даниил, приканчивая свою порцию и рукавом вытирая грязные губы.
Я, сытно развалившись на кровати, лишь кивнул. Отпираться смысла не было. Здесь, в Приуралье и Поволжье это был единственный крупный город и транспортный узел. Есть ещё конечно Волгоград или Волгаштаат, как он сейчас называется, но идти до него мне точно резону не было. Так что древняя столица татарского ханства была единственным адекватным выбором.
– Как собираешься добираться? – продолжил юноша во власовской форме, бегая глазами по столу, в надежде найти чем ещё перекусить. Кажется, их в казармах тоже не очень хорошо кормят. Или же голод в солдате просто-напросто неистребимое явление, не зависящее от страны, эпохи и рода войск.
Я пожал плечами.
– Как и обычно, пешим ходом.
– А не одуреешь? – спросил Даниил. – У нас метеорологи говорят, что похолодает сейчас. Да и идти прилично, тоже по лесам да оврагам.
– Делать-то нечего, – я был абсолютно равнодушен к сочувствию Даниила. В том плане, что, несмотря на то, что этот парниша за последние несколько часов для меня превратился из предателя в симпатичного молодого человека, его жалость ничего не могла изменить. Я изначально был готов к долгим многодневным переходам. Притом обязательно по каким-то болотам да буеракам, соблюдая необходимые меры предосторожности, особенно на начальном этапе своего пути, когда местные приграничные гарнизоны ещё достаточно чутки. – Или у тебя какие-то другие варианты есть?
Последнюю фразу я сказал скорее из вежливости, чем действительно надеясь на какой-либо результат. Тем не менее, Даниил кивнул.
Как-то всё слишком быстро переменилось. Ещё до захода солнца мы с Даниилом готовы были разорвать друг друга на клочки: я за Андреевский крест на его рукаве, он за нож у горла его отца. Теперь же, когда время неумолимо приближается к полуночи, а недавняя жертва моей праведной ярости отчаянно храпит на кровати в углу комнаты, мы болтаем, как ни в чём не бывало, а от взаимной злости не осталось и следа.
Как оказалось, Даниил действительно не был предателем. Идея пойти в РОА принадлежала его отцу, старику Трофиму, которому, как и любому честному человеку, коллаборационисты были ещё более ненавистны, чем их хозяева. Тем не менее, он своей крестьянской мудростью понимал, что всегда лучше иметь своего, можно сказать, родного человека в рядах неприятеля. И поэтому сознательно, после долгих споров, убеждений и диспутов, послал своего сына записываться в РОА. Правда, за отсутствием какой-либо связи с Чёрной Армией или местным народными мстителями, деятельность его в армии предателей была пока безрезультатной. Если, конечно, не считать за результаты увеличенный паёк для него и для его престарелых родителей, что само по себе неплохо, но на картину в целом влияет мало.
И всё-таки, кое-что полезное я от него узнал. Даниил и его отец были не единственными такими умными. Очень много местных семей отдавали своих детей на службу рейхскомиссариату. Кто-то сознательно, как Трофим, формируя ненадёжную прослойку в рядах армии Московии. Кто-то из более низменных побуждений, надеясь урвать кусок пожирнее. Объединяло их то, что в случае крупномасштабных операций они немцам не союзники. Скорее уж, срезав синие полосы с рукавов, перейдут на нашу сторону. Конечно, это не было похоже на какое-либо организованное подполье, но всё-таки, наводило на интересные размышления.
Обо всём об этом рассказал мне сам Даниил, пока мы с ним были заняты поздним ужином. Увольнительная у юноши кончалась завтра в десять, так что он принял решение остаться с нами в гостинице до утра.
– Варианты есть, – ответил он на мой вопрос.
– И какие же?
Даниил ненадолго задумался, подняв взгляд к потолку и подперев кулаком подбородок.
– Через неделю из Ижевска отходит караван, как раз в Казань. Торговцы, офицеры РОА, «фольксдойче». Дело обычно, раз в месяц такая процессия обязательно курсирует между городами, связь всё-таки надо поддерживать. Я могу попытаться тебя туда пристроить.
Я недобро усмехнулся.
– Предлагаешь мне, липовому «фольксу…» сунуть голову прямо в осиное гнездо? Как думаешь, за сколько часов они меня разоблачат?
– У тебя разве никогда не было такого, что необходимая тебе вещь лежит на самом видном месте, а найти ты её всё равно никак не можешь? – улыбнулся Даниил. – Вот то-то и оно. Кто будет искать агента Чёрной Армии в транспортном караване, куда битком набились офицеры-власовцы и лица немецкой национальности? Да никому это и в голову не придёт.
Я кивнул, соглашаясь. Логика в его словах и правда была.
– Допустим. А дальше что? Хочешь сказать, что по прибытию славян-недочеловеков, будь они хоть трижды власовцами, не возьмёт под своё «заботливое» крылышко гестапо? Хочешь сказать, что в городе, битком набитым немецкими офицерами и их семьями, не будет даже банальных мер безопасности? Ни за что не поверю.
Настало время улыбаться уже Даниилу.
– Славян может быть и возьмут. Только ты-то – «фольксдойче», с тебя взятки гладки. Тем более, немецкий ты наверняка знаешь, а удостоверение твоё ни разу не липовое, руку на отсечение даю.
Я снова согласно кивнул. Удостоверение действительно было настоящее, заверенное отделением гестапо по Москве. Даже печать стояла. Всё в порядке, всё по орднунгу, как немцы любят. Единственное, что настоящего обладателя этого важного документа давным-давно в живых не было, а на месте его бородатой морды стояла моя, вполне опрятная фотография, не так давно вклеенная.
– Тогда, чего ты опасаешься? – довольно спросил Даниил, откидываясь на спинку деревянного стула и закидывая руки за голову, сжимая их в замок. – Тем более, будь уверен, что комендант гарнизона уже в курсе про твои выходки на заставе и рынке. Ты повёл себя как настоящий немец, и претензий к тебе никаких не будет, и никто твоему появлению в караване сильно не удивиться.
– Я всегда опасаюсь, – ворчливо буркнул я, понимая, что, по сути, Даниил прав. С караваном идти было бы сподручнее, да и подозрений это вызовет намного меньше, чем если бы я заявился в Гудерианбург своим ходом.
– Подумать нужно, – продолжил я.
Даниил лишь слегка развёл руками, как будто другого ответа он от меня и не ожидал.
– Думай, кто же тебе не даёт. Только вот ответ мне, пожалуйста, дай до завтрашнего утра. Потому что больше у меня увольнительных не предвидится, а если ты припрёшься ко мне в казарму, то начнут возникать ненужные вопросы.
Он, широко раскрыв рот и обнажив два ряда слегка пожелтевших зубов, сладко зевнул.
– Насчёт, кстати, утра. Я бы прямо сейчас лёг. Хочу, знаешь ли, отоспаться.
Я лишь согласно кивнул, начав постепенно готовиться ко сну. Через минут двадцать Даниил уже громко вторил своему отцу, солидно похрапывая. Я же проворочался чуть дольше, обдумывая предложение моего нового знакомого. Впрочем, это было излишне. Свой ответ я и так уже знал.
[1] Объединённое государственное политическое управление. Госбезопасность СССР в двадцатые-тридцатые годы. В нашем мире позже реформировано в НКВД.
[2] Т. н. «хиви». С немецкого – добровольные помощники. Добровольцы из местного населения, завербовавшиеся в службу к оккупантам. В нашем мире такая «вербовка» происходила чаще всего принудительным методом.
Глава четвёртая
Чёрная смола
«Брызнут на веки кровавой росой,
Вздрогнешь, прозришь и увидишь, скорбя:
Вот он, последний решительный бой.
Каждый из множества – сам за себя.
А из промозглых полесских болот
Веет дыханьем библейских пустынь:
В души, в сердца и в источники вод
Медленно падают звезды Полынь».
Рейхскомиссариат Московия, Гудерианбург. 23 февраля, 1962 год.
– Zeigen Sie mir die Dokumente, bitte, – равнодушно попросила небольшая щёлочка в замызганном окошке таможни.
Я безропотно протянул своё удостоверение личности и посмотрел прямо в голубые глаза немцу-блондину. Непонятно правда, зачем Германия послала такой отборный генетический экземпляр, настоящего арийца, служить в далёкие поволжские степи. Впрочем, он наверняка был гестаповцем, других органов правопорядка в рейхскомиссариатах просто не было, не считая местных формирований. А таможню такого важного города, как Гудерианбург, они ни за что не доверят полицаям-коллаборантам. Так что, принадлежность таможенника к стрежневой нации была вполне обоснована.
Немец грубыми толстыми пальцами, на одном из которых блестело обручальное кольцо, повертел в руках красную корочку моего удостоверения личности. Открыл, бегло пробежался глазами по информации. Год рождения, пол, место рождения, всё стандартно. Поднял глаза и вгляделся в мою, слегка небритую рожу, сверяясь с фотографией. Подвигал челюстью, видимо, мысленно задаваясь вопросом, похож ли, спросил:
– Nennen Sie Ihren Geburtsort?
Понятно. Интересует год рождения, говоришь? Примитивная уловка, рассчитанная на полных дилетантов, не удосужившихся даже проверить свои собственные бумаги. Таких горе подпольщиков, зуб даю, в первые годы оккупации немцы ловили просто пачками. Слава Богу, что я к их числу не отношусь.
– Neunzehnhundert neun und zwanzig. Wolgastaat.
Для верности я назвал ещё и место рождения. Иронично, что первоначальный обладатель этого документа, зарезанный нашей службой безопасности в каком-то медвежьем углу, был моим одногодкой. Двадцать девятый год…
– Wolgastaat? – переспросил таможенник. – Aber hier ist «Wolgograd» angeführt.
Очередная проверка. И опять наивнее некуда. Настолько пошло и скучно, что напоминает обыкновенный чиновничий формализм. Видать, совсем всё в Московии тихо, раз уж даже вездесущая и неусыпная государственная полиция слегка расслабилась.
Да, немец, именно Волгоград. Это сейчас, в вашем благословенном рейхскомиссариате, где русское население влечёт жалкую жизнь рабочего скота, древний город на Волге называется Волгаштаат. Но когда-то, когда славянские «недочеловеки» ещё были хозяевами собственной земли, он был Волгоградом.
И поверь, таможенник, день, когда город вернёт себе историческое название, близок.
– Ja, – я вздохнул с печалью человека, вынужденного снова и снова пояснять прописные истины. – Aber in Russland hieß es Wolgograd.
Мой проверяющий удовлетворённо хмыкнуло.
– Haben sie Sprengstoff oder Waffen bei sich?? – продолжал допытываться немец.
– Nein, – покачал я головой в ответ.
Взрывчатки у меня, конечно же, не было. А вот оружие имелось, да, хотя назвать это старьё оружием у меня язык не поворачивался. Впрочем, чиновнику о наличие у меня даже такого «Нагана» знать совсем необязательно.
Таможенник ещё раз очень цепко посмотрел на меня. Да, вот теперь я вижу гестаповскую школу. Сколько неопытных мальчишек заговорили под этим железным взглядом, волчара? Сколько раскололись, выкладывая всё, как на духу, продавая и собственных товарищей, и свою Родину, и самих себя? Держу пари, ты давно уже потерял счёт.
Только вот на свою беду ты, волчище, сегодня нарвался на волкодава.
Я спокойно, глядя прямо в глаза, выдержал взгляд таможенника. Эта немая дуэль длилась всего пару секунду, но оставила меня безусловным победителем. Немец молча достал какую-то бумажку, шлёпнул на ней здоровенную печать, что-то почирикал на ней ручкой и вручил через окошко мне, возвращая заодно и моё удостоверение.
– Es ist Ihre temporäre Zullasung. Willkommen in Guderianburg.
– Dankeschön, – раскланялся я, пряча выданную мне временную регистрацию за пазуху.
Зная любовь немцев ко всяким бумажкам и документам, её следовало беречь, как зеницу ока.
* * *
Едва я вышел из невысокого жёлтого здания таможни, как тут же зацепился взглядом за кучку власовских офицеров, моих недавних попутчиков. Их четвёрка стояла около одного из автомобилей нашего каравана, старого, ещё сороковых годов, немецкого грузовика, чей кузов был обтянут дырявым грязным брезентом. Около них, стоящих с хмуро опущенными головами, суетился гестаповец, с планшетом в руках инспектирующий машину. Делал он это с дотошным рвением, как по мне, заслуживающим более достойного применения, и залезал чуть ли не под капот, в надежде отыскать несуществующую контрабанду. Власовцы, видимо, не в первый раз сталкивающиеся с такими обысками, лишь молчаливо ожидали окончания муторной процедуры, засунув замёрзшие руки в карманы шинелей. Лишь один из них поднял голову, отвлекаясь от сосредоточенного созерцания снега, и кинул на меня полной мольбы взгляд. Я сделал вид, будто не заметил этого.
Ведь именно так из чувства расовой солидарности перед немецким офицером при исполнении и должен поступать «фольксдойче», верно?
Моё недельное путешествие, начавшееся в середине февраля в Ижевске, подошло к своему концу только сегодня. Когда Даниил сказал мне про караван, я, если честно, ожидал увидеть хотя бы колонну автомашин, но реальность преподнесла мне неприятный сюрприз. Когда я, после нашего с ним разговора, прибыл на место, откуда должен был отбывать в Казань, перед моим взором предстало жалкое зрелище десятка обыкновенных крестьянских телег и всего лишь тройки автомобилей, каждый из которых был военным грузовиком. И, соблюдая главное правило флота, по которому скорость всей флотилии равняется скорости самого тихоходного судна, мы плелись до Казани целую неделю. За эти семь дней я заработал у своих попутчиков репутацию молчаливого, грубого и кичащегося своим превосходством немца, так что со мной старались лишний раз не контактировать. Впрочем, именно это и было мне на руку. Помимо того, что я просто банально соблюдал конспирацию, стараясь не попасться на незнании или ошибочных представлениях об укладе жизни в Московии, так ещё и невольно создал себе достаточно правдоподобный образ немецкого господина, непривыкшего якшаться с низшими существами.
Теперь же, пока мои попутчики мариновались на таможне, вынужденные раз за разом отвечать на одни и те же нудные вопросы неулыбчивых гестаповцев, я, прошедший упрощённый для лиц немецкой национальности контроль, был предоставлен сам себе и отпущен на все четыре стороны. Хотя, конечно, вся моя мнимая свобода закончится тут же, едва я недостаточно быстро вскину руку в нацистском приветствии, увидев один из многочисленных портретов фюрера, или недостаточно громко крикну «Хайль!», когда мимо прогрохает солдатский патруль, но, по крайней мере, я был освобождён от бюрократических проволочек, что уже радовало.
Сказать, что Казань разительно отличалась от Ижевска и других микроскопических городков Московии, мимо которых мы проезжали по пути сюда, – не сказать ничего. Это был натуральный европейский военный городок, затерянный где-то посреди заснеженной поволжской степи, чистый и аккуратный. То тут, то там, гордо реяли красные флаги со свастикой, украшая собой стены каждого крупного здания. Мостовые, хоть и слегка припорошенные снегом, всё равно были относительно чисто выметены, и вымощены каменной кладкой. Судя по всему, население с советских времён сильно сократилось (что не удивительно) и большая часть города оказалась заброшенной. Плотно заселён был только центр и казармы на другой стороне Волги, с трущобами же, образовавшимися на окраинах города, новые хозяева Казани старались бороться, но быстро снести большую часть города оказалось невозможно, так что работы сильно затянулись.
Я шёл по вычищенной до блеска мостовой, остервенело крутя головой. Мамаша, шедшая передо мной с выводком детей (все как на подбор маленькие арийчата – голубоглазые и светловолосые), неожиданно застыла напротив книжной лавки, в окнах которой виднелась реклама очередного бестселлера. Это были военные мемуары «Воспоминания солдата», за авторством того самого человека, чья фамилия и дала новое название этому древнему городу. Насколько же, наверное, всё плохо с культурной жизнью в рейхе, если самое популярное чтиво у них – это генеральские воспоминания. Впрочем, какую ещё рекламу ожидать в городе, заполненном армейскими офицерами и их семьями?
Пока я, точно так же, как и многочисленное немецкое семейство, зачарованно разглядывал красочный рекламный плакат, мимо меня, гулко чеканя шаг по очищенным от снега улицам, прошёл военный патруль. Я едва успел вяло им салютнуть, следуя примеру добропорядочной женщины, к чьим жизненными принципам: «Kinder, Küche, Kirche» примешивалась ещё и безусловная гордость за вооружённые силы родной страны. Очень сложно не гордиться организацией, в которой служит твой муж и которая относительно недавно завоевала практически весь мир.
Патруль равнодушно прошагал мимо нас, даже не ответив на приветствие. Один, самый маленький детёныш настойчиво дернул свою мать за подол тёплого зимнего пальто и что-то невнятно пролепетал. Мать, однако, его прекрасно поняла, и, кинув на меня непонятный осуждающий взгляд, повела своё потомство прочь.
Собственно, не очень-то и хотелось знакомиться.
Вот так, мимо ярких витрин, свастик, солдатских патрулей и редких мамаш с детьми, по аккуратно вымощенным мостовым я гулял по городу, пристально всматриваясь в названия улиц, пока, наконец, не вышел к гигантскому ледяному массиву замёрзшей Волги. Подойдя к заснеженной гранитной набережной, я опёрся на шершавый каменный бордюр, отделявший тротуар от резкого бетонного спуска и оглянулся. Широкая. Говорят, где-то ближе к Каспию она разливается так, что берегов не видно. Здесь же, в Казани, я преспокойно наблюдал за маленькими фигурками роты солдат, строевым шагом вышагивающих на противоположном берегу. Как я успел понять, именно там, в западной части города и располагались казармы вермахта. По моему личному наблюдению, без допроса «языка» и тщательной разведки, немцы расположились здесь силами численностью до полка. Военный лагерь, окружённый бетонным забором и пятью наблюдательными вышками, был не особо большим по площади. Вместить бригаду он в принципе не смог бы, а вот полк, особенно неполной численности – вполне. Тем более, что, насколько мне было известно, численность вермахта в России не превышает десяти или двенадцати дивизий, четыре из которых постоянно задействованы на границе с Чёрной Армией и казахскими кочевниками, которые до сих пор продолжают набеги на Поволжье.
Здесь же, в качестве тренировочной базы и неприкосновенного военного резерва, располагался тренировочный полк, где юные немецкие лейтенантики, ещё толком даже не начавшие бриться, отрабатывали смертоносные приёмы, когда-то передового, а ныне совершенно устаревшего блицкрига. Настоящее, можно сказать, примерное детище торжества немецкого Лебенсраума[1]. Примерный арийский военный город в бескрайней татарской степи. Тысячелетия человеческой истории вымараны с этих улиц танками, заменены свастиками и чёрными крестами. Немецкие идеологи могут биться в экстазе, прекрасный лик земли в этом месте очищен от мрачной тени недочеловеков и заселён лучшими представителями высшей расы. Её сливками, можно сказать, элитой, воинами, солдатами, теми, кто будет всеми силами защищать новый мир. Мир окончательной немецкой победы.
И лишь один-единственный славянский недочеловек останется стоять и молча смотреть на древнюю русскую реку, бросая свой немой вызов этому новому миропорядку.
Легко оттолкнувшись от бордюра, я выпрямился и закурил сигарету. Эсэсовец, проходивший мимо, сморщил неодобрительную гримасу и уткнул нос в широкий воротник своей чёрной шинели. Я понимаю, в вашем Чёрном Ордене плохо относятся к порокам, недостойным сверхчеловека. По крайней мере, рядовые его члены, о грехах тех, кто вами управляет, мы промолчим. Но я-то ни разу не ариец. Я не наследник великой нордической расы, чья судьба править и покорять. Я – презренный славянин, один из тех, что делает оружие на уральских заводах и прячется в подземных бункерах, едва раздастся вой воздушных сирен. Я тот, кто дерётся за последнюю хлебную корку, пока вы, мерзкие бюргеры, жиреете на спинах миллионов рабов, наших соотечественников, наших отцов, матерей и братьев. Я тот, кто по-пластунски пересекает границу, вжимаясь лицом в холодный острый снег, когда в небе раздаётся гул вертолётных лопастей, в то время как ваш хвалёный вермахт давным-давно гниёт изнутри, упиваясь собственным лоском, своими прошлыми победами и золотом рейхсмаршала Геринга. Я тот, кто вонзит вам нож в спину. Один из миллионов побеждённых, растоптанных, поверженных, но не сдавшихся.
Но, вместо того, чтобы резко вырвать не так давно приобретённый клинок и быстро резануть по горлу зазевавшемуся эсэсовцу, я всего лишь бросил бычок в снег и долго смотрел палачу вслед. Как бы мне не хотелось сейчас одним ударом оборвать его жизнь, права на мелкие эмоциональные порывы я не имел. Возможно, когда-нибудь судьба ещё сведёт меня с этим человеком, сегодня, к сожалению, ушедшим безнаказанным. Но это будет когда-нибудь потом. А сейчас у меня ещё остались дела в этом городе. Мне ещё нужно кое с кем встретиться.
Последний раз окинув взглядом безмятежную ледяную гладь Волги, я развернулся и пошагал на север.