Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
Глава третья
Девятый круг
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!»
Рейхскомиссариат Московия, окрестности Ижевска. 8 февраля, 1962 год.
Мне снился бой. Притом бой странный, не один из тех, что я прошёл, и которые стабильно являлись мне в кошмарах. Во сне я видел сражение, к которому сам не имел ни малейшего отношения. Девять человек, где-то на японской границе, почти три часа удерживали пограничную заставу, чудом отбиваясь от наседающих орд врага. Самым последним погиб командир этого маленького отряда, успев, правда, перед смертью сбить боевой вертолёт. Из всех этих девятерых не было ни одного знакомого лица. Место, где проходил бой, было мне тоже незнакомо, на японской границе я бывал редко. Так что, о причинах, которыми был вызван этот странный сон, могу лишь гадать. Правда, почему-то он казался мне очень важным. Таким же важным, к примеру, как моё нынешнее задание.
Трофим, видя, что я проснулся, заворчал в усы:
– Ну, чего ты там ворочаешься? Давай сюда, на козлы, – буркнул седой крестьянин в драном сером ватнике.
– Доброе утро, – поздоровался я с ним, в полулежачем положении, перебираясь через скрипучую деревянную телегу.
– Утро, утро, – продолжал ворчать Трофим. – День уже, а он всё дрыхнет. Солдат, блин.
И сплюнул прямо на снег.
Вот тут он был не прав. Спал я не так много, солнце ещё даже не взошло, хотя ночная уральская темень, через которую едва можно было разглядеть гнедую кобылу, безропотно тащившую нас с моим новым попутчиком, постепенно начинала окрашиваться предрассветной синевой.
Впрочем, что взять со старого ворчуна? Наши с ним пути пересеклись два дня назад, и я до сих пор не видел, чтобы угрюмое выражение сходило с его лица.
С Трофимом мы встретились, как бы странно это не звучало, около нашего секретного схрона, «Камчатки», где я должен был оставить своё походное обмундирование. Я застал его в полусогнутом положении, отчаянно кряхтящим и пытающимся сдвинуть тяжёлую деревянную крышку, скрывавшую подземное помещение тайника от посторонних глаз.
До сих пор не понимаю, как он умудрился отыскать «Камчатку». Но мои вопросы по этому поводу он отвечал односложно и в основном отфыркивался, что мол: «Сходил до ветру, а там она лежит. Крышка значит». Врал, скорее всего. Может быть, кто-то навел, может быть, сам следил за нашими во время последнего рейда. Сейчас это было совершенно неважно, хотя и я сделал себе пометку, что об этом происшествии нужно обязательно сообщить Алеутову. Если я, конечно, доберусь до Чёрной Армии живым.
Когда я его обнаружил, старикан оказался так увлечён своим воровским делом, что даже моё деликатное покашливание не заставило его обернуться. Из транса его вывел только металлический лязг винтовочного затвора, который я, поняв что мирное предупреждение не нашло отклика, резко передёрнул. Впрочем, опасался я зря. Моя первоначальная подозрительность оказалась напрасной, Трофим оказался обычным русским мужиком из тех, кто до сих пор жил так, будто на дворе стоял восковый девятнадцатый век, а Россия не знала ни революции, ни немецкого нашествия. Таких твердолобых консерваторов, живущих по заветам отцов и дедов, советская власть так и не смогла вытащить на свет марксистского социализма. Хотя, вины её в этом было мало, просто потому что во всём мире не нашлось бы той силы, которая смогла бы заставить повидавшего жизнь и абсолютно уверенного в своей правоте башмачника Трофима прекратить мотаться на старой деревянной телеге по уральским деревням и заниматься тем единственным делом, которое он знал в совершенстве.
Стоит сказать, что, несмотря на всю нелюдимость и угрюмость, с башмачником мы быстро нашли общий язык, пусть даже при этом я услышал от него пару не самых ласковых выражений в свой адрес. Как только старик узнал, что я из Чёрной Армии, он тут же вызвался подвезти меня до Ижевска, куда направлялся и сам. Ехал он туда, по его словам, на очередную ярмарку, хотел немного подзаработать. А заодно и проведать сына, который обитал где-то в городе.
Так что дальше мы шли, а вернее, ехали вместе. За спиной, в яме, служившей нашим диверсантам складом, осталась лежать моя верная трёхлинейка, белый маскхалат, деревянные, хорошо смазанные лыжи и целый походный рюкзак всякого разного добра. Теперь, на скрипучей телеге, запрокинув голову к утреннему зимнему небу, лежал не оперативник «Стальной руки», ещё совсем недавно резавший глотки власовцев в Архангельске, а простой рабочий-слесарь, Иван Борисов, по происхождению считавшийся «фольксдойче», хотя и с примесью славянской крови. Раньше конечно, в сороковые, меня бы поставили к стенке или сослали в концентрационный лагерь, но сейчас, когда грандиозный план «Ост» обернулся большим провалом, правила слегка смягчились. Тем более, если уж в документе написано «фолькс…», то какие ко мне вообще претензии могут быть? При том оценивали меня не заведомо предвзятые неулыбчивые товарищи из ведомства Алеутова, а вполне себе настоящие гестаповцы и эсэсовцы со штангенциркулем в руках. Правда, всё равно пришлось немного схитрить, но об этом господам-арийцам лучше не знать. Так что, я вполне себе мог сойти за поволжского немца или, например, за потомка какого-нибудь саксонца или ганноверца, которого пригласил ещё в Московское царство Алексей Михайлович Тишайший.
Простой, почти немецкий парень Иван Борисов, а в миру Григорий Отрепьев, ехал на тихоходной скрипучей телеге прямиком в город Ижевск, некогда бывший одним из индустриальных центров Урала, а ныне ставший простым захолустьем не самого благополучного рейхскомиссариата. И только лишь редкое ворчание соседа сбивало его с мыслей о бесконечном цикле истории.
– Чего замолчал-то? – недовольно спросил у меня Трофим. – Рассказывай уж дальше, коли вчера начал.
Не забыл-таки старикан. Ещё вчера вечером я начал рассказывать своему попутчику, зачем я здесь. Конечно, я не был настолько идиотом, чтобы вываливать почти незнакомому мне человеку всё и сразу, включая ценные детали и секретную информацию. Наоборот, существенную часть своего повествования я намеренно скрыл или переврал так, что даже если моего спутника схватит гестапо, сообщить что-то путное он им всё равно не сможет.
Тем не менее, развлечь во время долгой дороги этого грубого, нелюдимого человека входило в мои планы, а потому историю, хоть местами и сильно изменённую, необходимо было дорассказать.
– Напомни, на чём я там остановился?.. – попросил я Трофима, сам погружаясь в нелёгкие размышления.
* * *
Чёрная Армия, Свердловск. 12 января, 1962 год.
– Сведения? – недоумённо переспросил я. – И какие же ценные сведения могут попасть к нам из Новосибирска? Матковский вновь нагадил японцам? Люди Суслова опять сотрясают воздух и обвиняют нас во всех смертных грехах? Это мы уже проходили, товарищ верховный маршал. Если разрешите высказать собственное…
– Не разрешаю, – жестко оборвал меня Жуков. От его былого демократизма не осталось и следа.
– Спешу сообщить вам, товарищ Отрепьев, – продолжил верховный маршал, – что в эту минуту, не побоюсь этих слов, решается судьба Отечества. Так что извольте оставить ваши остроты при себе и не перебивать старших по званию.
– Слушаюсь, товарищ верховный маршал, – немедленно гаркнул я, приложив руку к козырьку и одновременно слегка оседая.
– Саша, ты не мог бы?.. – попросил Алеутова Георгий Константинович.
– Конечно, товарищ верховный маршал, – тут же ответил мой начальник и, поднявшись с кресла, направился к двери, огибая широкий круглый стол.
– Вася, если можно, позови нашего гостя, – попросил он своего секретаря, высунув наполовину голову из кабинета.
Из-за двери послышалось утвердительное бормотание и быстрые шаги.
Всё время, пока хорошо известный мне секретарь вёл совсем незнакомого, но такого важного человека, я был объектом пристального внимания всех собравшихся. Кто-то разглядывал меня с нескрываемым любопытством, как, например, Жуков или Новиков. Алеутов смотрел на меня насмешливо и иронично, а вот Кузнецов с Рокоссовским явно выражали своими взглядами неудовольствие и в какой-то мере даже презрение. И если с Рокоссовским всё было ещё понятно, в конце концов, армия всегда и во все времена не сильно любила госбезопасность, то вот с чего я заслужил такой суровый приём от адмирала без флота, было ясно не особенно хорошо.
– Как думаешь, справится? – задумчиво спросил Жуков, обращаясь к моему начальнику.
– Справится, – уверенно ответил ему Алеутов всё также, не сводя с меня глаз. – По крайней мере, он лучший из всех, кто у меня есть.
Ого. Вот это номер. Я услышал что-то лестное от Алеутова? Видать, дело, которое мне собираются поручить, не просто важное, а чрезвычайно важное, потому что, даже когда мы с Артёмом отправлялись на ликвидацию Власова, от Алеутова мы не получили ничего, кроме скупого пожелания удачи. Если меня нахваливают, да ещё и перед первыми лицами государства…
– Вы позволите? – раздался из-за спины незнакомый голос, выведший меня из раздумий.
Я тут же обернулся.
Вошедший мне был не знаком. Высок, метр восемьдесят минимум. Стрижётся коротко, это видно, хоть сейчас он чутка и оброс. Глаза голубые, ясные, но бегающие, ни секунды, не задерживающиеся на одном месте. И что-то есть в его взгляде такое… потерянное. Будто он недавно лишился какой-то важной вещи и только после потери осознал, насколько она была незаменимой. Одет в серый, слегка грязноватый помятый пиджак, в руках держит чёрный исцарапанный дипломат.
– Проходите, мистер Кюри, садитесь, – пригласил Алеутов, указывая рукой на свободный стул.
– Благодарю, – отозвался незнакомец, подсаживаясь к столу.
Какое интересное обращение. «Мистер». На моей памяти так обращались только к одному человеку. Притом, совершенно недавно, буквально перед моим отбытием в Архангельск.
– Скажите пожалуйста, товарищ Кюри, – сознательно обратился я к незнакомцу, сознательно игнорируя всяких «мистеров», и не обращая внимания на злостный взгляд Алеутова, негодующего по поводу нарушения субординации. – А откуда вы родом?
Кюри удивлённо посмотрел на меня.
– Родился я, если это вас так интересует, в городе Денвер, штат Колорадо. Это в Америке, если вы вдруг не знали, товарищ… – он специально выделил последнюю часть предложения.
– Отрепьев. Григорий Отрепьев. Можно просто Григорий, – ответил ему я, словно не замечая открытой иронии, и протянул через весь стол руку для рукопожатия.
Американец охотно принял её, также приподнявшись из собственного кресла.
– Кюри. Джеймс Кюри. Агент Центрального Разведывательного Управления США.
ЦРУ? Солидно. Очень солидно. Я переглянулся с Алеутовым, давая понять, что американцы что-то слишком зачастили в последнее время в наши края.
– Джеймс, а скажите мне, вы случайно не знакомы с человеком по имени Гэри Пауэрс?
– Нет, Григорий, к сожалению, не знаком.
– Очень жаль. Ваш, между прочим, земляк. Тоже из Америки.
Злое похмыкивание Алеутова заставило меня прекратить перебранку. К тому же, все эти почётные генералы и маршалы вслед за моим начальником начали посматривать на меня недоумённо.
Что же касается Джеймса, то всё он прекрасно понимал. Если этого человека посылают в Россию на какое-то сверхважное задание, то и о недавнем инциденте он должен был быть уведомлён. По крайней мере, о той его части, где мы без зазрения совести стреляем в каждого, кто кажется нам подозрительным.
– Мистер Кюри, прошу вас, – примирительно начал Жуков. – Повторите, пожалуйста, для всех собравшихся ту информацию, которую вы передали нам с Александром Сергеевичем, – он указал на Алеутова.
Американец кивнул.
– Что же, господа, прошу внимание сюда, – он с громким щелчком раскрыл дипломат, грохнув крышкой об стол, и положил на стол небольшую стопку листов. – Это отчёты нашего специального агента в Великогерманском рейхе. Имя его сейчас неважно, ровно, как и позывной. Важно то, что на данный момент он занимает один из ключевых постов в организации охранных отрядов СС. Настолько ключевой, что имеет доступ в архивы партии, в том числе за временной промежуток тридцатых-сороковых годов.
– Стесняюсь спросить, – перебил доклад американца Новиков, – а как сумел ваш агент, явно американского происхождения и гражданства, пробиться сперва сквозь железный занавес, окруживший Германию и её сферу влияния, а потом сквозь партийную грызню и подковёрную борьбу на вершины власти Чёрного Ордена?
– Вам действительно интересны детали? – вопросом на вопрос ответил Джеймс.
– Детали интересны мне, – встрял в диалог Алеутов. – И с сугубо профессиональной точки зрения, но вы, как я понимаю, моё любопытство вряд ли сможете удовлетворить. Сейчас же попрошу ограничиться общими объяснениями.
– Как угодно. Что же касается моего ответа, то внедрение нашего агента проводилось не один и даже не два года. Стоит сказать, что к пятьдесят второму он уже был не последним человеком в СС. Проще говоря, операция длилась даже не одно десятилетие, про планирование я вообще молчу. Я удовлетворил ваше любопытство? – спросил американец, глядя на Новикова.
Тот лишь согласно кивнул, призывая продолжать.
– Итак, как я уже говорил, наш агент получил доступ к архивам НСДАП, в том числе к документам, относящимся к тридцатым годам, тому времени, когда рейх только-только вставал на крыло. И именно в тех покрытых пылью папках он обнаружил достаточно интересные бумаги. Ведь все здесь знают немецкий? – американец обвёл взглядом собравшихся. – Прелестно, значит, прошу ознакомиться.
Он ткнул палец в верхний лист из той стопки, что недавно выложил из своего дипломата.
– Чтобы не терять времени, – вмешался Жуков, видя, как Рокоссовский и я едва не столкнулись лбами, пытаясь первыми заполучить бумажку. – Хочу сказать, что этот отчёт и я, и Александр Сергеевич уже видели.
– И что там есть полезного? – спросил Кузнецов, оставшийся, в отличие от нас двоих, сидеть на месте.
– По крайней мере то, что по данным нашего американского коллеги, в Германии до сих пор действует агент Союза.
В зале воцарилась тишина.
– Прощу прощения, верховный маршал, – первым опомнился я. – Вы хотите сказать, что…
– Я хочу сказать, – не дал мне договорить Жуков. – Что где-то в тёмных коридорах Фольксхаллы наш человек до сих пор ведёт борьбу.
Если бы я не сидел, то, вероятно, грохнулся бы.
Очень хотелось курить. Я нервно посмотрел на стеклянный кругляшок пепельницы, стоявший посередине стола, но подвинуть его к себе не решился. Однако я был не одинок в своих чувствах. Воспользовавшись моим замешательством, к пепельнице потянулся Рокоссовский и, лихо цапнув её двумя старческими пальцами, притянул к себе. Остальные, видимо, либо в целом не курили, либо, как и я, решили воздержаться, так как на такую наглость никто не отреагировал.
– Так товарищи, в чём же проблема? – снова подал голос Новиков. – Необходимо, насколько я понимаю, связать с этим человеком. Наладить контакт через наших американских друзей, – кивок в сторону Джеймса, – сообщить ему, если он ещё не в курсе, что здесь, за Уралом до сих пор действует сопротивление! Что Россия всё ещё продолжает борьбу, что мы не сдались и сдаваться не собираемся! Что нам нужна его помощь, потому что сведения, которые он мог бы нам передать, для нас являются бесценными!
Маршал нашей немногочисленной авиации продолжал распинаться и дальше, не понимая, что к чему. До меня же медленно начинало доходить. По крайней мере, вопросительно взглянув на Алеутова, я увидел в его глазах лишь одобрение.
– Мы не можем с ним связаться, так? – спросил я американца, прерывая бесконечную тираду.
Джеймс лишь кивнул, неотрывно смотря на меня и не обращая внимания на резко замолчавшего Новикова.
– Мало того, Григорий, мы не только не можем с ним связаться, мы вообще о нём ничего не знаем. Ни его имени, ни позывного, ни звания, ведомство, в котором он вёл работу, можем лишь только предполагать. Мы даже не знаем, жив ли он до сих пор или же пал в неравной битве в ходе каких-нибудь партийных интриг. Единственное, что нам известно точно, так это то, что во время того, как СС вылавливало всех остальных советских агентов, он оставался вне подозрений. Пока все остальные пятнадцать оперативников ОГПУ[1] уже были разбросаны по лагерям смерти или ликвидированы, его персона оставалась неизвестной. Каким-то образом он умудрился снять с себя все подозрения охранных отрядов и пройти сквозь мелкую сетку немецкого аппарата уничтожения. Ваш разведчик насколько хорошо обрубил все концы, что СС до самого начала войны с Советским Союзом не знала о нём ничего и не имела абсолютно никаких ниточек, ведущих к его таинственной персоне. Потом охранным отрядам стало уже не до этого. Вот здесь об этом говорится, можете ознакомиться, – Джеймс выудил листок откуда-то из середины стопки.
– И что, вы хотите сказать, что псы Гиммлера так просто оставили существование советского агента у себя в руководящем аппарате? – недоверчиво уточнил Рокоссовский, закончив курить. – Я никогда в это не поверю. Чтобы цепные псы СС кого-то отпустили из своих цепких лап, тем более иностранного шпиона, это, извините меня, больше похоже на сказку.
– Я и не прошу вас верить, – пресёк все возражения Джеймс. – На всё есть объективные факты и отчёты. Вот доклад рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера самому Гитлеру, от апреля сорок девятого. Союз уже как четыре года разгромлен, а с США подписан мирный договор. Здесь упоминается, что советская агентурная сеть окончательно ликвидирована. А вот записка, прикреплённая к этому докладу, сделана, очевидно, рукой Рейнхарда Гейдриха, на ней же стоит его подпись. В записке, адресованной, по всей видимости, самому Гиммлеру и датированной летом того же года, сообщается, что по мнению того же Гейдриха, заявление о полной ликвидации советской агентуры преждевременно, так как некоторые её элементы до сих пор не обнаружены и нет ни малейших сведений об их местонахождении. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о каком именно элементе идёт речь, так ведь?
Все выразили своё согласие, кто сдержанным кивком, кто одобрительным бормотанием.
– Исходя из этих данных, моё агентство сделало вывод, что ваш человек всё ещё жив, и, мало того, находится на высших ступенях иерархии Великогерманского рейха. Вывод этот следует из того, что только человек, находящийся на вершинах власти, может защитить самого себя от пристального внимания людей с двумя серебряными молниями на воротниках.
– И, тем не менее, мы всё равно никак не можем с ним связаться, правильно? – задумчиво спросил я у Джеймса.
– Абсолютно верно, – кивнул мне головой американец. – Именно поэтому я здесь, господа. Моё начальство поручило мне добраться до вас, а конкретно – до товарища Алеутова и, если получится, до верховного маршала Жукова. Мы просим у вас помощи. Нам нужны любые возможные ниточки, любые возможные каналы, по которым можно установить связь с этим человеком.
Так, и в чём проблема, думал я про себя? Жуков, а тем более и Алеутов, за всю свою долгую жизнь и службу показали, что являются достаточно изворотливыми политиками, у которых всегда есть козырь в рукаве. Почему бы не протянуть сейчас руку помощи американцам? Тем более, если нам это тоже сулит выгоду. Вопрос, казалось бы, решённый, но мы всё равно почему-то сидим здесь. Из всех вероятных вариантов мне на ум приходил лишь один.
– Проблема состоит, как я уже говорил вам, мистер Кюри, в том, – начал Жуков. – Что мы, как и вы, совсем ничего не знаем об этом агенте. Очень немногие члены советского ОГПУ пережили Последнюю войну, а ещё меньшее их число дожило до наших дней. Высшее же руководство было полностью уничтожено вследствие, к-хм, причин достаточно деликатных, – так верховный маршал аккуратно намекнул на переворот против правительства Кирова, который сам же и организовал. – У нас нет никаких документов, которые могли бы пролить свет на хотя бы приблизительное положение этого человека в управленческом аппарате рейха. У нас нет ни позывных, ни явок, ни паролей, ни-че-го. Мы знаем о нём ещё меньше, чем ваше управление. Собственно говоря, именно поэтому я сегодня вас всех здесь и собрал.
Георгий Константинович перевёл дыхание и, глотнув воды из казённого ребристого стакана, обвёл всех нас взглядом.
– Единственное место, где мы сможем получить хоть какую-то информацию о нашем агенте, затерянном среди орлов и свастик, это подземный архив на Лубянке в Москве, где когда-то располагалось государственное политическое управление…
Вот теперь в помещении можно было расслышать, как где-то в соседней комнате жужжит жирная чёрная муха.
Генералы и высшие чины государства сидели молча, как громом поражённые, пребывая в полном шоке. Лишь американец, Алеутов и Жуков подавали хоть какие-то признаки жизни, переглядываясь между собой. А до меня начало постепенно доходить. Ещё, кстати говоря, до того, как стальной взгляд Алеутова, сидящего на противоположной стороне стола, пригвоздил меня к спинке моего кресла.
Мне же оставалось лишь, потянувшись, придвинуть к себе пепельницу и, наконец, закурить, в ожидании своего, почти что смертного, приговора.
– Как вы все прекрасно знаете, – продолжал после непродолжительной паузы верховный маршал, – Москва сейчас находится в глубоком тылу оккупантов. И, чтобы получить доступ к архивным документам наших спецслужб, нам, соответственно, необходим человек, который проникнет на территорию рейхспротектората и отыщет нужные нам сведения. Посоветовавшись с товарищем Алеутовым, мы решили направить на это задание лучшего, по мнению шефа нашей госбезопасности, оперативника, которым располагает «Стальная рука».
Жуков повернулся ко мне.
– Полковник Отрепьев, эта честь предоставляется вам.
О, Господи! Спаси мою грешную душу, о теле не молю…
Они понимают вообще, на что меня подписывают? Без разведки, без точных данных, в самое сердце Московии! Я не спорю, я ни в коем случае не возражаю и не оспариваю приказы, но это верное самоубийство. Крупнейшую в истории «Стальной руки» операцию, как раз ту, с которой я недавно вернулся, нам удалось провернуть почти что случайно и то, только потому, что из инспекции Власова по северным военно-морским базам никто в рейхскомиссариате не делал большого секрета. И успехом она увенчалась исключительно благодаря неимоверному напряжению нашей, будем говорить откровенно, почти что рудиментарной шпионской сети на территории Московии. А как иначе, если уральскую границу стерегут в основном солдаты Гальдера, а не власовские формирования? Кордон на замке, все контакты сведены к жесточайшему минимуму и осуществляются, только когда наши агенты оказываются на территории рейхскомиссариата.
Вдруг, мне на ум пришли слова моей собственной клятвы, которую я когда-то дал перед строем.
«… я без страха встречусь с врагом и поставлю свой народ превыше собственной жизни».
– Подождите секунду, верховный маршал, – подал голос долго молчавший Кузнецов. – Вы хотите сказать, что мы хотим отравить нашего лучшего, – это слово он особенно подчеркнул, – оперативника на верную смерть ради фантомов и иллюзий? Мы, во-первых, не знаем точно, жив ли вообще этот гипотетический агент в Германии и, что ещё более важно, существовал ли он в принципе. Возможно, немцы, за столько лет так и не нашедшие его, просто-напросто ошиблись, обсчитались. Дальше, во-вторых, даже если он жив и до сих пор действует, с чего вы взяли, что документы, сообщавшие о нём, до сих пор сохранились? Чёрт возьми, да у нас даже нет ни одного агента в Москве! Она для нас терра инкогнита, неизведанная земля. Мы совершенно не знаем, что с ней стало после того, как последние очаги сопротивления в городе были подавлены. Генерал Ефремов, скажем прямо, был человек храбрый и отчаянный, ему ничего не мешало попытаться забрать вместе с собой на тот свет как можно больше немцев, устроив, например, пожар. Или превратить каждую площадь, каждую улицу в миниатюрное минное поле. В конце концов, никто не отменял немецкие бомбардировки с зажигательными бомбами и артиллерийские обстрелы, которые вполне себе могли не оставить от того знаменитого здания на Лубянке камня на камне, прихватив за собой ещё и подземный архив. Ко всему этому прибавьте эсэсовских мародеров и айнзацгруппы, которые, готов биться об заклад, растащили из бывших правительственных учреждений всё мало-мальски ценное, в том числе и документы. При всём уважении, я считаю это предприятие нецелесообразным.
Слава Богу, я не одинок в своём скептицизме. Хоть один здравомыслящий человек в этой комнате.
– Я прекрасно понимаю ваши сомнения, Александр Александрович, – печально ответил Жуков. – И, тем не менее, мы не имеем права отступиться. Сейчас – не имеем. Вы, здесь собравшиеся, прекрасно знаете меня: и как командующего, и как политика, на чьи старческие плечи взвалилась непосильная ноша управления тем, что осталось от нашего народа. Вы прекрасно знаете, что все эти годы я руководствовался лишь жёстким, холодным расчётом, не позволяя Чёрной Армии ввязываться в какие-либо авантюры. Мы не поддержали восстание в Магадане в пятьдесят седьмом, и правильно сделали, потому что японские части, которые уже через месяц были там, раскатали бы нас в тонкий блин вместе с повстанцами-патриотами. Мы не ввязались в недавний пограничный конфликт Японии и Германии, хотя многие, в том числе и присутствующий здесь Николай Герасимович, – верховный маршал выразительно глянул на Кузнецова, – убеждали меня, что это, дескать, наш шанс вернуть себе выход к морю. Но тем не менее, наши армии остались на своих местах. И, слава Богу, так вам хочу сказать. Просто потому что всё вышеперечисленное – это местечковая борьба, партизанщина, если угодно. Примерно то же самое, чем занимается уже упомянутый Суслов и его компания. Нам же, товарищи, так узко мыслить никак нельзя, нет. Мы просто-напросто не имеем на это права. Но то… те сведения, что принёс нам мистер Кюри, бесценны. Ими невозможно пренебрегать. И сейчас даже я, закорелый скептик, перестраховщик и планировщик заявляю вам: самое время поддаться этой авантюре. Я прекрасно осознаю, что шансы на успех призрачны, но если вдруг… если вдруг это окажется правдой, если Григорий найдёт необходимые нам документы, если вернётся назад, то мы получим тот самый шанс, которого ждали так много лет. Мы получим кинжал, нацеленный в самое сердце фашизма. Получим надежду на возвращение нашей Родины, надежду, которую у русского народа давным-давно отобрали.
Весь свой монолог Жуков, не отрываясь, смотрел на меня. Понятно, что он хотел спросить, ему не нужно было озвучивать вопрос. Это было бы также бессмысленно, как ожидать от меня какого-либо иного ответа. Почему мне так сильно кажется, что именно таким взглядом, не требующим вопроса и ответа, он когда-то два десятилетия назад смотрел на генерала Конева, прежде чем отправить его в последний бой?
– Полковник Отрепьев, – верховный маршал наконец-то закончил ходит вокруг да около, и решил действовать напрямик. – Приказ вам ясен?
Поздно отступать. Мы слишком далеко зашли и слишком многое потеряли, чтобы сейчас сдаваться. Слишком много жертв, слишком много крови для того, чтобы сегодня, в день, когда сама судьба подарила нам надежду, один-единственный человек сдался. В конце концов, когда счёт идёт на миллионы, что такое ещё одна маленькая жертва?
– Так точно. Служу России и Чёрной Армии! – гаркнул я, прикладывая руку к козырьку.
А что ещё я, в конце концов, мог ответить?
Верховный маршал удовлетворённо кивнул.
– Теперь же, товарищи, – предложил Жуков, вслушиваясь в отдалённый вой сирен, – предлагаю вам спуститься глубже, в бомбоубежище. Приближается очередной налёт.
– А что, уже три часа? – недоверчиво спросил Алеутов, глядя на наручные часы.
– Точно по расписанию, – печально и как-то по-старчески вздохнул Жуков.
Пока наша организованная компания торопливо спускалась по лестнице вниз, на глубину, недоступную немецким бомбам, я подумал, что немцы в последние годы что-то сильно сдали позиции. Ни напалма, ни ковровых бомбардировок, даже налёты происходят теперь по расписанию, в одно и то же время, давая населению шансы укрыться в ближайших подвалах и бункерах. От той дикой, пожирающей симфонии разрушения, что раньше яростно ревела своим похоронным воем, не осталось и следа. Лишь ленивое, жирное и обрюзгшее попинывание раненого зверя, в надежде на то, что у него не хватит сил укусить в ответ.
В ноздри мне, неожиданно для пыльного, затхлого и грязного подземного бункера вдруг ударил запах весны.
* * *
Рейхскомиссариат Московия, Ижевск. 8 февраля, 1962 год.
– Дела… – задумчиво протянул Трофим, правя вожжи. – Значит, говоришь, немцы новую винтовку привезли?
– Угу, – не моргнув глазом, подтвердил я.
– Ну что же, дело доброе, – мой попутчик усмехнулся в свою густую седую бороду. – А то это совсем не то получается. Что же, нехай сволочь эта автоматы новые привозит, хрен пойми какие? Воровать оно, конечно, грех смертный, но у таких уродов – дело богоугодное, вот тебе крест.
В этом весь Трофим. Обычный крепкий русский крестьянин, чей портрет не поменяли ни века, ни политические режимы. Простой и бесхитростный человек, полностью удовлетворившейся моей выдуманной басней про новый экземпляр штурмовой винтовки, готовящийся поступить в войска, чей чертёж, собственно, меня послали выкрасть. В конце концов, как бы я хорошо не относился к этому мрачному типу, а выбалтывать военную тайну первому встречному я не могу. Пусть даже будучи на все сто процентов уверенным в том, что он не предаст.
«Я буду мечом и щитом моей Родины…». В данный конкретный момент всё-таки щитом.
Сейчас я не имею права на слабость. Не имею права ошибиться, устать, недоглядеть, случайно довериться не тому. И не потому, что от моего успеха зависит возможная победа, а потому что от моего поражения зависит само наше выживание. Если удальцы из гестапо вдруг узнают, что где-то в рейхе до сих пор действует советский агент, они не успокоятся, пока не перероют всю гитлеровскую рейхсканцелярию вверх дном. Они заглянут в каждую щель, в каждый угол и всё-таки найдут его. Обязательно найдут, в профессионализме ищеек Гиммлера я не сомневался. Особенно, когда дело доходит до угрозы их тысячелетней империи. Свой давний грешок, порождённый минутным карьеризмом их шефа, они искупят сполна и в кратчайшие сроки. А затем… затем от наших городов не останется даже пепла. Сгинут, канут в лету ленивые налёты по расписанию, уступив место беспощадному воздушному террору. Асы Геринга применят всё, что есть в их смертоносном арсенале: от скучного, уже всем приевшегося напалма и до ядерного оружия, которое рейх пусть и поздновато, но всё-таки получил. Нацисты очень сильно, со всей своей страстью к порядку и дисциплине, пекутся о безопасности своей проклятой империи. Поэтому о нас не оставят даже памяти, завершив-таки, наконец, провалившийся ещё в сороковых план «Ост».