Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
– Наши что ли?!
В её глазах сквозил ужас.
– Нет, – поспешил успокоить я Аню. – Немцы. Или предатели, разницы никакой. Схватили меня уже в Москве. Пытали. Я вроде как им ничего не сказал. По крайней мере, пока был в трезвой памяти. Хрен его знает, может чем потом и накачали, но сильно в этом сомневаюсь. Допрашивали меня, судя по всему, всё-таки русские, а у самого рейхскомиссариата нет мощных психотропных средств. За этим делом в рейх надо посылать, но там ради русских недочеловеков никто и не почешется. Так что, всё по старинке: молоток, гвозди, уголёк сигареты.
Я сделал небольшую паузу, обдумывая, стоит ли говорить некоторые вещи, но всё же решился:
– А потом сами отдали документы. И сами же отпустили. До сих пор не понимаю, что вообще это было. То ли одноразовая акция какого-то сочувствующего нам элемента в «высших» кругах Московии. То ли сознательная провокация. Жуков и Алеутов, готов спорить, до сих пор ломают над этим головы.
– А ты что? – глядя на меня восторженными глазами, спросила Аня.
– А я ничего, – я с удовольствием поймал её восхищение и продолжил. – Я под конец заседания отрубился. Нервы. Да и поездка тоже порядком меня вымотала. Поэтому, на чём в итоге порешили, я не знаю, обещали сегодня вызвать. Хотя, сдаётся мне, сильно кочевряжиться они не будут. Дадут бумагам ход.
– Почему?
– Потому что выхода у них особого нет, – ответил я, вставая и натягивая штаны. – Чёрная Армия, как я успел заметить, усиленно к чему-то готовится. Такого оживления в нашем стоячем болоте я не замечал уже давно.
– Да, да, – горячо начала подтверждать мои слова Аня, тоже потихоньку одеваясь. – На заводах повысили рабочую норму. Чуть ли не в два раза! – в этом моменте она перешла на тихий, но доверительный и взволнованный шёпот. – Но, говорят, что и пайку теперь тоже крупнее дают. Тем, кто возле границы работает даже с шоколадом. Я недавно с Леной встречалась, она говорит, к ним недавно захаживал солдатик, а у самого плитка шоколада из кармана формы торчит. Дело-то она делает, а сама всё на шоколад косится, облизывается. С детства ничего подобного не видела. Ну, боец-то видать добрый попался, отломил половинку, за так отдал. А Ленка потом весь день его грызла. Одна, втихаря. У себя в комнате закроется и по кусочку пережёвывает, аккуратно так, по чуть-чуть. Она когда вниз спустилась, её остальные девки чуть не убили, как запах учуяли, пришлось даже охране вмешиваться.
Шмыгнув носом и запутавшись в своём вылинявшем свитере, она продолжила.
– Я бы тоже убила, курву такую. Бордель борделем, а совесть иметь надо.
Ленка была давней подругой моей Ани. И хоть последняя и завязала с древнейшим ремеслом в истории человечества, контакт с бывшими коллегами не теряла. Иногда это было даже полезно. Особенно, когда в увеселительные заведения случайно забредал контрабандист из Новосиба или слишком подозрительный тип. Первого всегда можно было «раскрутить», заставив работать на нас, а вот вторых частенько брали в более серьёзный оборот, скармливая дезинформацию и кормя ложными сведениями. Обычно это давало соответствующий результат. Естественно, и теми, и другими занималась моя контора. Поэтому «девочек» многие из моих сослуживцев очень сильно любили. Причём не только за определённые таланты, но и за вполне конкретный патриотизм, который оплачивался крышей и покровительством как целых заведений, так иногда и отдельной «девочки».
Чувства Ани я также понимал. Шоколад мы с ней не ели тоже достаточно давно. Лет пять, может быть шесть. Но и то, это был контрабандный японский и слегка побелевший. Впрочем, когда мы его неистово жрали, шурша обёртками, для нас он был воистину пищей богов. Но теперь, с захватом порта, я готов был поспорить, что дела с продуктами питания стали обстоять намного лучше, раз уж даже обыкновенному солдату или пролетарию мог достаться такой деликатес, как шоколад.
– А свет? – не унималась Анька. – Ты свет видел? Теперь город по ночам горит. Лампочками горит, Гриш! Я в детстве в Ленинграде жила, там тоже подсветка была. Весь Невский сиял. Очень красиво! А теперь и тут. Люди, представляешь, теперь, когда домой идут, замирают на улице и стоят. Смотрят. Теперь-то не бомбят…
– Не знаешь, кстати, почему? – не то, чтобы я не знал ответа, но стоило уточнить, насколько какая именно доза достоверной информации просочилась к гражданским.
Аня отрицательно покачала головой.
– Не знаю, Гриш, это всё же по твоей части, – она смущённо улыбнулась. – Но девочки говорят, что это новые зенитки какие-то подвезли, – Аня понизила голос до шёпота. – Американцы. Они и шоколад тоже завозят. По крайней мере, Вероника Сергеевна, наша главная, ну ты помнишь, рыжая такая, потом у Ленки обёртку эту от шоколада отобрала и внимательно разглядела. Говорит, написано на английском.
– Жнашит, жействително американчы! – неразборчиво крикнул я из ванной, натирая рот зубным порошком. – Болже непому!
Ответа из-за журчащей воды я не услышал.
– И что теперь? – игриво спросила у меня Аня, когда я закончил водные процедуры.
Она сидела на кровати в своём потёртом линялом свитере и, подогнув ноги под задницу, насмешливо смотрела на меня. За то время, пока я был в ванной, она успела полностью одеться, непрозрачно намекая на то, что утренний марафон окончательно завершён, раздёрнуть шторы, впустив в комнату огромное количество августовского дневного света и заправив постель, окончательно заставив меня поверить в тот факт, что я наконец-то дома.
– Снова поедешь к Алеутову? – закончила она свой вопрос.
Я уставился на настенные часы, маятник которых гулко щёлкал в полупустой квартире, пару секунд постоял, погружённый в размышления, а затем отрицательно покачал головой.
– Нет, – уверенным тоном произнёс я. – Сегодня точно нет. Уже почти два часа дня, а меня до сих пор, что называется, не попросили. Кажется, сегодня Саша решил сделать мне выходной.
– Ты так в этом уверен?
– Абсолютно, – я улыбнулся, а затем плюхнулся на кровать рядом с Аней, заставив её пискнуть и слегка подскочить. Именно так, в положении полулёжа я и продолжал. – Мой начальник считает, что спать до двенадцати есть непозволительная роскошь. А поэтому нас с тобой давным-давно прервали, если бы не решили на сегодня меня оставить в покое.
– И с чего бы это? – всё так же весело и беззаботно спросила, будто бы сама у себя, Аня. – У вас же вроде что-то важное наклёвывалось.
– А, – махнул рукой я, слегка придержав ладонь в падении и нежно проведя по аккуратно женской спине. – Слишком серьёзные дела, там всё решат уже без скромного полковника. Скорее всего, вызовут завтра-послезавтра. И то, именно из-за того, что я с Сашей на короткой ноге, и он захочет держать меня в курсе событий.
– В таком случае, – Аня повернулась ко мне и облизнула губы. – Какие у нас на сегодня планы?
«У нас». Я ещё раз попробовал эти слова на вкус. «У нас». Раньше не было никаких «нас». Раньше, я имею в виду до сегодняшнего утра. Был я, была она, были наши собственные, у каждого отдельные планы, пересекавшиеся только в бытовых и сексуальных вопросах. Ни о каких «наших» планах речи и не шло. Мало того, я именно сейчас отчётливо вспомнил, сколько раз Аня пыталась изменить положение вещей, и сколько раз именно из-за моей отстранённости ледяная стена между нами оставалась стоять.
Потребовались все ужасы рейхскомиссариата, выбитый глаз и логово каннибалов под Казанью, чтобы понять это. Чтобы понять, за что именно я сражаюсь.
Долго обдумывать дальнейшее времяпрепровождение мне не пришлось.
– Прогуляемся? – предложил я.
Её глаза немедленно поползли на лоб.
– Что ты сказал?
– Я говорю, может прогуляемся? – кашлянув для порядка, продолжил я. – Я не помню, когда мы в последний раз гуляли…
По её лицу начала расползаться довольная и широкая улыбка. Она, чуть наклонившись, звонко чмокнула меня в губы, а затем моментально вскочила с кровати.
– И что ты сидишь в одних штанах тогда?! – тут же затараторила Аня. – Давай поднимайся, пошли быстрее!
И мне пришлось под её причитания, смех и игривое рукоприкладство искать свою гражданскую одежду. В мундире Аня меня из дома выпускать отказывалась наотрез и, шутливо скрестив на груди руки, ждала, пока я переоденусь во что-нибудь цивильное. Несмотря на то, что ей всё-таки удалось уговорить меня оставить форму дома, табельное и удостоверение я всё же с собой взял, пресекая все бурные женские протесты.
Когда мы наконец-то вышли из двери квартиры, Аня обернулась ко мне и, аккуратно погладив по щеке рукой, проговорила:
– Знаешь… мы ведь вообще первый раз идём вместе гулять.
И начала спускаться вниз по лестнице, оставив меня в стыдливом замешательстве, держащего холодный металл ключей в сжатом до боли кулаке.
* * *
– Признаюсь, я раньше думала, что это ты просто не романтик, – весело упрекнула меня Аня, когда мы насилу отвязались, благодаря моим корочкам, от очередного военного патруля, седьмого по счёту. – Теперь я понимаю, что ты просто-напросто рациональный прагматик.
– В смысле? – спросил я, слегка погружённый в свои мысли.
– В прямом, – ответила она, крепче прижимаясь к моему боку и беря меня под руку. – Представь, в какой ад превратилась бы наша прогулка, если бы нас до сих пор бомбили.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться.
– Хочешь предложить другие варианты?
– Хочу, – она кивнула головой. – Можем отправиться обратно домой…
– И?.
– И устроить праздник! А на него уже пригласить Артёма и Васю, – весело продолжила Аня. – В конце концов, стоит хоть как-то отметить твоё триумфальное возвращение.
Я буквально на несколько секунд задумался, карикатурно приложив два пальца к подбородку.
– Прекрасная идея, – улыбаясь, согласился я.
А что ещё я мог ответить.
– Замечательно, – она привстала на цыпочки и звонко чмокнула меня в щёку. – Тогда я побежала, постараюсь приготовить что-то вкусное. А ты пока сходи, разузнай, где они, и смогут ли вообще прийти.
– Это ты так ненавязчиво отсылаешь меня прочь, чтобы не путался под ногами на кухне?
– Нет, это я тебя отсылаю, чтобы не отвлекаться каждые полчаса.
И, хищно улыбнувшись, жарко впилась в мои губы.
– Не могу сказать, что такая перспектива мне не нравится, – высказался я, когда поцелуй закончился.
И получил в ответ ещё одну хищную улыбку.
– Иди давай, – шипя отправила меня Аня, получив в ответ звонкий шлепок по нижней части спины.
Через пару минут я уже быстрым шагом направлялся к казарме, где был прописан Артём.
* * *
Едва я миновал душный КПП, где сурового вида вахтёр-лейтенант долго рассматривал моё удостоверение, меня тут же встретил громкий, но печальный раскат аккордеона. Кто-то играл в тишине и одиночестве, не перебиваемый ни чмоканьем сигаретных затяжек, ни тихим перешёптыванием, ни скрипом деревянных половиц. Только мелодия, красивая и печальная.
Оперевшись на косяк казарменной двери, я увлечённо наблюдал, как Артём, сверкая бритой головой и свесив ноги с койки, медленно и спокойно ласкает инструмент. Это получалось у него самозабвенно, виртуозно, так, как получается только у профессиональных музыкантов, да и то, только в тот момент, когда на них никто не смотрит. Или, пока они так думают.
Мелодия была мне незнакома. Я не смог угадать её ни через минуту, ни через две внимательного прослушивания. Иногда мне казалось, что ответ вертится у меня на языке, но едва Артём брал очередной аккорд, это ощущение таяло как дым. Песня лилась без слов, как будто из другого измерения. Мне казалось, будто мой мальчик на секунду приоткрыл дверцу в другой, куда лучший мир. Приоткрыл, просунул руку и вытащил оттуда что-то настолько прекрасное, насколько было прекрасно то самое место, где нас нет. А песня как будто только этого и ждала. Она хлынула в пустую и пыльную казарму как река, нашедшая вход в новое благодатное русло.
Я стоял, словно завороженный, и слушал, как мой сын играет на аккордеоне.
– Никогда не подумал бы, что ты так умеешь, – с хрипотцой в голосе произнёс я, когда он закончил.
Вздрогнув, услышав неожиданный звук моего голоса, Артём резко обернулся. Инструмент моментально оказался откинутым на заправленную постель, издав немного печальный музыкальный вздох, а через секунду молодой разведчик уже сжимал меня в своих крепких объятиях.
– Ты… ты… – это всё, что он смог из себя выдавить.
Я понимал, что моего парня душат слёзы. Мало того, я испытывал почти те же чувства, поэтому мы оба, чтобы ненароком не пустить скупую мужскую слезу, стояли молча.
– Я уже и не надеялся, – проговорил, наконец, Артём, когда самообладание вернулось к нему.
– Не поверишь, но я тоже, – ответил я, слегка отстраняясь.
– Это кто так тебя? – спросил он, имея в виду мой глаз.
– Ай, – я махнул рукой. – Потом расскажу. Рабочие издержки. Ты на себя-то посмотри, я и не знал, что ты так умеешь, – я кивком указал на аккордеон.
– Я и сам не знал, – он смущённо развёл руками. – У меня товарищ был, недавно на Линии погиб. От него осталось-то, портсигар да инструмент. Я к рукам всё его добро и прибрал. Сперва не особо получалось, я так, и сяк пробовал, а потом само как-то пошло. Вроде неплохо выходит.
– Неплохо, это мягко сказано, – похвалил я.
– Видишь, я не только людей убивать умею.
В этих его резких и неожиданных словах сквозило что-то большее. Что-то невысказанное и гложущее его изнутри до невозможности, до пубертатного сарказма и злости, которое так несвойственно старшим лейтенантам государственной безопасности.
И что самое печальное, я знал, что его злость направленна именно на меня.
– Да, – я сделал паузу. – Разностороння ты личность.
– Да нет, – он всё также злобно пожал плечами. – Как раз-таки достаточно однообразная. Герой новой России. Стал именно тем, кем ты хотел меня видеть…
И вдруг мне стало всё ясно. Ещё недавно, ещё всего лишь полгода назад я не видел Артёма в Артёме. Я видел преемника, я видел примёр для всех русских, для нового поколения солдат и бойцов. Идеального солдата, что я лично вскормил и воспитал. Ослеплённый ненавистью к давнему врагу, я смотрел на своего приемного сына, смотрел пристально и внимательно, выискивая его изъяны, ликвидируя их и взращивая из него настоящего воина.
Я видел его успехи в стрельбе, в строевой и тактической подготовке. Видел, как быстро он пробегает стометровку, как умело вскарабкивается по канату. И совсем не замечал того, с каким вожделением, с какой жадностью он смотрит на гитару, которую Гром иногда приносил к нам домой. Я снова и снова вкладывал в его руки священный меч, который он в итоге с такой яростью обрушил на врагов нашей Родины.
Правда, я совсем забыл научить его пользоваться оралом.
И если бы не мой поход, если бы не те несколько месяцев, что я провёл в маленькой деревушке Леонида, если бы не те уроки прошлого, которые преподали мне эти несломленные и не сдавшиеся люди, взявшие в руки серпы, а не винтовки, я бы сейчас скривился в гримасе недоумения и пропустил эти слова, полные яда, мимо ушей. Отправил бы их в дальний ящик моей души, туда же, где уже сложено огромное количество истлевших скелетов, но теперь…
Теперь я просто отступил на шаг. Отступил, чтобы ещё раз взглянуть на своего сына. Отступил, чтобы по-новому взглянуть в глаза новой России. Посмотрел, выдержав полный обвинения взгляд. А потом медленно и тихо произнёс.
– Прости меня…
Артём вздрогнул. Вздрогнул резко и жутко. В его глазах, как мне показалось на миг, забегали дикие искры, сжигающие в пепел всю ту горечь и всё то бремя, что он вынуждены был нести.
– Я… – начал было он, однако я его перебил.
– Я знаю, что ты не выбирал своей судьбы. Её за тебя выбрал я, когда спас в том тёмном переулке от стаи шакалов. Но я тоже не выбирал своей. Мою за меня выбрал Вермахт. Выбрали те чёрные крылья, что до сих пор кружат над нашей страной. Выбрал рёв бомбардировщиков и гул горящих деревень. Не выбирал её ни Алеутов, ни Жуков, ни Вася Громов. Никто из нас. Выбора у нас нет и никогда не было. Есть лишь только бесконечный круг ненависти и крови. Круг чада концлагерей и криков умирающих. И мы с тобой тоже части этой цепи, как это ни прискорбно. Я верил, всё то время, что растил тебя, верил, будто можно выбрать свою судьбу наперекор, назло, напоперёк. Назло Адольфу Гитлеру, назло всей его партии, назло всем немцам. И я был прав. Мы действительно должны с тобой писать на их поганой разлинованной бумаге напоперёк. Только вот чернила наши не будут кипеть от ненависти. Это не выход. Это лишь запустит ещё один цикл боли и страдания. Разбить оковы можно только любовью. Любовью назло, в отместку. Любовью к своей стране…
– …к своей стране, – завороженно повторял за мной Артём.
– К своим друзьям…
– …к своим друзьям.
– К любимым…
– … любимым.
– К родным.
– … к родным.
– Ненависть к врагу-захватчику – священное и самое гуманное чувство на свете, – продолжил я. – Именно оно придаст нам сил сражаться, когда придёт время. А оно уже близко, не сомневайся. И мы будем драться как в последний раз, не отступая, вгрызаясь волчьей хваткой в горло врагу. Но не она выведет нас из плена порочного круга. Любовь. Только она, Артём. Вот ради чего ты должен сражаться. Ради любви. Именно ради своей любви, всепоглощающей и необъятной, ты и должен ненавидеть.
Я вздохнул. Вздохнул с облегчением, сбрасывая неподъёмный груз.
– И я прошу тебя, Артём, быть героем. Прошу, не приказываю. Безнадёжным героем, сложным, героем поневоле. Как и все мы, как и вся Чёрная Армия. Пусть мы и не выбирали свою судьбу, но мы в праве выбирать, кого нам любить, а кого ненавидеть. Кому грызть глотки и ради кого бросаться грудью на амбразуры.
Я выдержал тяжёлое, очень тяжёлое для меня секундное молчание.
– Я люблю тебя, сын, – и впервые с момента начала своего монолога поднял глаза на Артёма.
По его щекам бежали слёзы.
* * *
Чёрная Армия, Свердловск. 23 августа, 1962 год.
– …А теперь перейдём к основной части совещания, товарищи. К тому, ради чего, собственно, мы все здесь и собрались, – продолжил свой монолог Алеутов.
Над потолком его кабинета непроглядным маревом висело облако табачного дыма. Семеро, включая меня и американца, мужчин сидели за круглым столом и безостановочно курили, забивая напряжение никотином. Даже Джеймс, никогда на моей памяти не прикасавшийся к сигаретам, жестом попросил у меня пару штук, едва я вынул портсигар из глубокого кармана своего кителя.
Напряжение пополам с дымом топором висело в воздухе.
Алеутов, прекрасно понимая, что как только он сообщит основную новость сегодняшнего собрания, всем резко станет не до мелочей, решил начать как раз с них. Конкретно – поблагодарил меня от лица всей Чёрной Армии за доблестную службу, а затем вручил звезду Героя. Вообще, это полагалось сделать верховному маршалу, однако тот неважно себя чувствовал, у старика дико болели ноги. Поэтому чествовать героя довелось моему непосредственному начальнику. И, несмотря на наши с ним близкие и приятельские отношения, делал он это со всей возможной серьёзностью. Когда его подчинённые, какими бы они не были близкими друзьями, совершали что-то экстраординарное, Алеутов никогда не отказывал им в почестях. Возможно, именно поэтому он и занимал свою должность.
А пока нервное напряжение готово было высекать искры из прокуренного воздуха, я расслабленно откинулся на спинку кресла, несильно зажав между пальцами сигарету. По телу отчего-то начала разливаться тихая волна успокоения. Я ещё раз затянулся и на несколько мгновений погрузился в воспоминания недавнего прошлого.
* * *
Чёрная Армия, Свердловск. 17 августа, 1962 год. Вечер.
– Возвращайся, пожалуйста, поскорее…
Наша кухня, жёлтый свет лампы. Старый скрипучий диван, на котором в пьяной полудрёме лежит Артём, слегка свесив голову набок и скрестив руки на груди. Он хотел всего лишь чутка отдохнуть, послушав наше с Аней воркование. Однако этиловое зелье оказалось даже сильнее, чем тренированное тело молодого разведчика. Ничего странного, особенно учитывая количество выпитого. Вася прийти не смог, а поэтому среди разбросанных по столу бутылок не было его порции. Его недавно, спустя долгие годы мытарств и недооценки, наконец-то возвели в ранг майора, предоставив свой личный тихий кабинет в одном из штабных зданий Свердловска. Правда, кабинет, по словам Васиного секретаря, в основном пустовал, Громов всё также предпочитал находиться среди вверенных ему солдат, лично наблюдая за их подготовкой, но, тем не менее, его восхождение по лестнице штабной карьеры началось, пусть и с сильным опозданием. Застать мне его не удалось, Вася в очередной раз уехал на Линию Карбышева тренировать своих орлов. Как мне доложил всё тот же секретарь, сначала суровый и неподкупный, а затем, когда я достал свои корочки, моментально растаявший, штабных командиров сейчас достать не получится от слова совсем. Все они либо на учениях, либо переброшены ближе к границе с рейхскомиссариатом.
И я прекрасно знал причину.
Ну, и конечно же мы, аккуратно прижавшиеся друг к другу возле квадрата ночного окна. Правда, в отличие от тёмной ночи полугодичной давности, эта ночь освещалась десятками, если не сотнями электрических ламп. По всему полуночному Свердловску разливались бесконечные волны света, не оставляющие ни малейшего шанса на существование ни единому тёмному уголку, ни одному мрачному переулку. Спустя двадцать лет задёрнутых плотных штор и непроглядной тьмы, царившей на улицах после захода солнца, глаза уже после нескольких минут наблюдения за таким великолепием начинали болеть и слезиться.
Но мы всё равно смотрели. Не отрывая глаз.
– Я постараюсь, – настолько, насколько вообще мог, честно ответил я на просьбу Ани.
– Врёт, – пьяно, сонно и уверенно обвинил Артём, тыкая в меня пальцем. – Нас ещё долго… ик, не будет.
– А ты не пугай женщину, – шутливо пригрозил я ему. – Ань, действительно, – ответил я, обратившись к Ане. – Заваривается что-то по-настоящему серьёзное, такое, что подобного мероприятия в Чёрной Армии никогда ещё не было. Я действительно не могу сказать, когда мы вернёмся. Чёрт, да я даже не могу сказать, когда мы, собственно, отправимся! Ещё ничего не известно толком. Возможно, мы вообще никуда не двинемся…
Я вымученно улыбнулся, а Аня, глядя на мой оскал, лишь печально вздохнула.
– Но ты всё равно постарайся… аккуратнее.
Я ничего ей не ответил. Просто сильнее прижал её к себе. Аккуратное и острое женское плечо ткнулось мне в бицепс. Я аккуратно провёл по её предплечью, чувствуя, как оно покрывается мелкими мурашками и…
И вздрогнул.
Вздрогнул, а затем с хрипотцой в голосе начал медленно, словно вытягивая из самого себя слова, говорить.
– Ань…
На этом моменте она с любопытством подняла голову.
– Ты выйдешь…
Женские глаза моментально стали в два раза шире.
– За меня?
На лбу вылезла одинокая капелька пота, а затем моя женщина, с которой я прожил добрых десять лет, которую покидал едва ли не каждые полгода, не присылая вестей и не давая о себе знать, вдруг с счастливым визгом повисла у меня на шее.
Громко пища от восторга, они осыпала моё лицо градом поцелуев. Затрясла в воздухе ногами, когда я приподнял её над полом. Повторяла, словно заведённая, одно-единственное слово. Подбежала к Артёму, растрясла его, сонного, прояснила ситуацию и получила в ответ лишь пьяный поздравляющий бубнёж. Её, впрочем, это не смутило.
А я стоял и рассеянно улыбался. Улыбался той искренней и наивной улыбкой человека, который впервые в жизни сделал всё правильно. По-настоящему правильно.
* * *
Чёрная Армия, Свердловск. 23 августа, 1962 год.
– Итак, – громкий и торжественный голос Алеутова вывел меня из моих грёз. Я встрепенулся, стряхнул пепел и приготовился внимательно слушать. Все в зале: Новиков, Рокоссовский, Кузнецов и даже сам Жуков последовали моему примеру.
– Как только что доложил наш американский коллега, – Александр кивнул на Джеймса, сидящего, как впрочем и всегда, по левую руку от меня, – его руководство сумело связаться с нашим агентом в рейхе. Он действительно оказался тем, за кого себя выдаёт. Притом, занимает очень высокую и важную должность, имея, помимо своего собственного положения, чрезвычайно важные кровные, я подчеркну именно этот момент, кровные связи. Между ним и американским агентом установлен прочный канал связи.
В этот момент в кабинете можно было расслышать биение сердца чужого человека, сидящего через пару мест от тебя.
– Товарищи… – голос Алеутова неожиданно осип, горло его перемкнуло. Он откашлялся и продолжил. – Товарищи. Друзья. Братья. То, о чём мечтал русский народ уже как двадцать лет, вскоре свершится. День Освобождения, который мы так яростно и так долго ждали, уже близок. Я хочу вам заявить, что первая стадия операции «Валькирия» началась…
[1] Штурмовые отряды (нем. SturmAbteilung) – военизированное крыло НСДАП в тридцатые годы. Ликвидировано, вместе со своим лидером, Эрнстом Рёмом в 1934 году, в т. н. «Ночь длинных ножей». Их место заняли СС.